Прометей оставался в Микенах, жил своей жизнью. Когда бога вызвали к смертному одру тяжко заболевшего Хирона, микенские власти беспрекословно его выпустили. Можно представить даже такой элегантный жест с их —стороны, что они сами же его послали туда, чтобы помог, если возможно, старому царю. Во-первых, открытого разрыва между Пелопоннесом и прочими греками еще не произошло. Во-вторых, поджигатели, как известно, всегда оказываются ближе всех к пожару, готовые и затушить его: фабриканты оружия и ныне трогательно поддерживают Международный Красный Крест внушительными суммами; изобретатель динамита учредил величайшую и по сей день премию за заслуги в деле обеспечения мира; старательно щиплющие корпию дочери отечества — единоутробные сестры наносящих раны солдат. А какие великолепные, прекрасно оснащенные медицинские учреждения содержатся армией! И, кроме шуток, есть же такой термин — «солдат медицинской службы»!

Но, даже отвлекаясь от всего прочего, жест Микен, посылающих Прометея излечить смертельно раненного от руки Микен Хирона, имеет огромное политическое значение. Впору проливать слезы умиления!

Так что косвенно Прометей сыграл все же «политическую» роль и вот — память об этом хоть как-то, но сохранилась.

Остальное же окружено глухим молчанием. После смерти Хирона Прометей вернулся домой. Геракл не удерживал его при себе, ибо знал, что для него — как и для Атрея — бог бесполезен. Жестокая правда, по правда.

В самом деле, относительно целого ряда важных, кардинально важных вещей Прометей рассуждал неслыханно, до смешного наивно. Он мыслил глобальными категориями и потому, если можно так выразиться, важности подлинно важных вещей не придавал значения.

Не понимал, например, зачем нужно производить оружие. Атрей сто раз объяснял ему, Прометей и в сотый раз не понимал ничего. «Поймите же, они тоже вооружаются!» — «Так ведь они-то про нас говорят то же самое!» Вот и извольте толковать с ним!

По его суждениям, основная функция жизни — поддержание своего существования и существования рода. Он не понимал, почему человек — именно человек! — единственное живое существо, которое изничтожает свой собственный род. Как тут разъяснишь ему идею великоахейского могущества!

Быть может, он был «выше этого»? Какое! Бог, отсидевший круглым счетом миллион лет ради Человека — и при каких обстоятельствах! — такой бог не может чувствовать себя «выше» чего бы то ни было, Человеку свойственного. Он действительно не понимал.

Между тем он был необыкновенно, невероятно умен, и это видно было каждому. Из-под его рук выходили изделия необыкновенной красоты, сложные художественные композиции; его остроумные технические решения были совершенны по мастерству выполнения, деньги к Кузнецу текли рекой. Нет, он не глуп, неправда это. Вот только… «Производя оружие, государство становится беднее: оно растрачивает труд на то, что приносит не пользу, а только вред!» (И это говорить в самый разгар «бума»!) «К чему человеку убивать человека? Если бы люди вместо этого работали, земля дала бы им куда больше, чем любая военная добыча». Как будто ему вырезали несколько извилин, честное слово!!

А теперь еще новое: смерть. Только этого и не хватало! Разумеется, Прометей с давних пор знал о смерти все, что следует и возможно о ней знать. Но одно дело — знать, и другое дело — даже для бога — видеть, причем видеть не отчужденно, не равнодушно.

Сперва — смерть Ипполиты. О ней рассказал Тесей. А Прометей вспоминал молодую женщину, пленительно живую, влюбленную женщину, в великолепных, напоенных мягкими ароматами лесах Кавказа, вспоминал такой, какой увидел се впервые. И вот — черви земные точат, превращают в прах это дивное тело.

Затем — Хирон, милый мудрый старец, скончавшийся у него на руках в ужасающих страданиях.

А теперь еще и Геракл. Прометей познал скорбь. Сердце его сжимала горечь утраты, он годами не видел героя, но знал: у него есть друг. Есть . А теперь его нет более. Прометей никогда больше его не увидит. Рассказывали: в костер ударила молния, верный знак, что Зевс взял сына своего на небо. Ну да, конечно… Но Прометею больно было, что Геракл в свой последний час еще призывал к себе мать свою Алкмену, сыновей, рассеявшихся по разным городам Пелопоннеса, звал всех друзей и его самого, надеялся, что вытерпит адские муки до их прибытия, сможет проститься со всеми, выразить им свою последнюю волю…

А еще больно было Прометею потерять друга и освободителя потому, что очень скоро стало ясно, как много значил он в Микенах, даже отсутствуя. Как много значил уже тот факт, что он существует, что может вернуться и потребовать к ответу. Когда весть о смерти его подтвердилась, когда, наконец, Эврисфей собственными глазами удостоверился на горе Эта, что от героя остался только пепел, — тотчас же был издан указ об аресте Алкмены, а также всех проживавших в Тиринфе и других ахейских городах сыновей Геракла. Однако в Микенах тоже существовала, видно, бесстрашная оппозиция: попавших в проскрипционные списки предупредили, и, пока явились за ними царские приспешники, им удалось выйти в море, бежать в Афины к Тесею.

Странное дело, Прометей не понимал и этого: выходит, обожествленный Геракл Пелопидам уже не страшен?!

Жизнь и смерть. С давних пор Прометей знал, что жизнь — это человечество; отдельный же индивидуум — смерть. Но теперь, приблизясь к жизни и смерти вплотную, совершенно не мог понять, почему люди держатся так, будто и не подозревают об этом — как будто смерть всегда есть удел других, как будто индивидуум — единственно сущее.

Таков уж был Прометей: чего не понимал, о том спрашивал. Нередко и переспрашивал. Он жил во дворце и, если не удавалось почему-либо сбежать к Кузнецу, честно отсиживал на заседаниях государственного совета. Так было заведено когда-то, и уклоняться от этого он считал неприличным. Никто не сказал ему, что давным-давно уже неприлично как раз его присутствие на совете, что оно стеснительно: еще бы, друг Геракла! Да и вообще — что ему делать здесь, какая от него кому польза!

Микенцы уже осознали после десяти бок о бок прожитых лет, что Великий Титан, в сущности, совершенно безвреден. Он действительно, как и сказал однажды, «добрый бог». Ну, а если так…

Большинство, в том числе и Атрей, было в конечном счете к нему безразлично. Есть — есть, нет — нет. Задает глупые вопросы — что ж, кому это вредит? Этакий придворный шут, надевший серьезную маску, так его и следует принимать. Олимпийцам, как видно, уже нет до него дела. А если так, то и нам все равно.

Однако существовал кое-кто, кому было не все равно. Калхант. Для него Прометей был конкурент — пусть даже такой безобидный, но конкурент, соперник! А престиж Калханта к этому времени сильно возрос. Он предсказал — и подтвердил целым каскадом новых небесных знамений, — что кичливая Троя падет. Лишь пепел и гарь останутся на ее месте!

У Калханта имелись все мозговые извилины, в полном комплекте. И он даже сам позаботился о том, чтобы после смерти Геракла теологические недоумения, связанные с Прометеем, опять встали на повестку дня. Калхант вновь допытывался, какова все-таки божественная генеалогия Прометея; бог терпеливо объяснял ему: он сын титана Япета и нимфы Климены, то есть внук Крона по старшей ветви. Ну, а как с восстанием титанов? — не унимался прорицатель. Прометей повторял: в восстании он не принимал участия, более того, сражался на стороне Зевса, даже брата своего младшего, Эпиметея, убедил принять сторону Зевса. Ну, а вообще — в каких он был отношениях с Зевсом? Прометей пожимал плечами:

— Нетрудно догадаться, отношения были неплохие. Да ведь я же помог и Афине через лоб его на свет появиться.

— Но ремесла ты получил от Афины. — Так рассудил Калхант, в духе олимпийской ортодоксии.

— А не кажется ли вам, людям, что, скорей, было наоборот?! Я-то куда раньше существовал, чем Афина!

— Небось ты глаз положил на богиню. Свидание на Олимпе подстроил. Вот Зевс на тебя и разозлился.

Прометей покраснел до слез:

— Как не стыдно! Неужто не известно здесь, что Афина — девственница?!

— Но ведь какая-то причина была!.. Помнишь, ты приказал брату своему не принимать Пандору, красивейшую женщину в мире, которую Зевс создал для него специально, чтобы женой его стала?

— Она была красивая, что правда, то правда, но глупая, тщеславная и злая. И к тому ж я предвидел, что ока принесет вам беду.

— А все-таки Зевса вы этим обидели!

— Когда меня приковали к скале и младший мой брат испугался, он все же принял Пандору. А Пандора выпустила на вас болезни, родовые муки, смерть — все то зло, какое я на заре творения переловил и запер в ящик. Что, лучше вам стало?! И разве, свершая жертвоприношения, не просите вы все Зевса, чтобы избавил вас ото зла?!

— Ты уводишь разговор в сторону!.. Значит, ты обидел Зевса жертвою. Ведь когда он поручил тебе разделить тушу животных между людьми и богами, ты зарезал бычка, изготовил два мешка из его шкуры, в один сложил самое лучшее мясо, но сверху прикрыл его отвратительным на вид желудком, в другой же набросал костей, по сверху разложил аппетитное сало. И обманутый бог-отец выбрал второй мешок. Это и стало с тех пор долею богов! Потому-то Зевс на тебя рассердился!

— Если тебе, Калхант, это так хорошо известно, что ж, дело только за тобой! Почему ты не обменяешь «мешки» — почему не сжигаешь на алтаре вместе с желудком и лучшее мясо, почему не употребляете вы, люди, в пищу кости да сало? Разве не видишь сам, какие говоришь ты глупости? Мог бы, кажется, знать: Зевс видит все, — да и ты ведь знаешь это! Что же, тот, кто видит сквозь толстые стены этого дворца, не видел, что лежит в мешке? Совестно слушать тебя: главный теолог, обучавшийся в лучшей школе, — и вдруг верит такой глупой сказке!

На этом месте дискуссия, надо полагать, была отложена, поскольку других аргументов у Калханта не оказалось. Однако честный прорицатель не поленился обработать и каждого члена государственного совета поодиночке:

— Поймите же, он просидел миллион лет, не может быть, чтобы за ним ничего не числилось! Подумаешь, дал людям огонь, ремесла! Да на Олимпе и нынче здравствует богиня ремесел, а огнем даже два бога ведают! Нет, нет, вокруг Прометея что-то нечисто.

— Вот что хотелось бы мне знать, — при первом же подходящем случае заговорил он опять в присутствии государственных мужей. — Почему ты у всех допытываешься, для чего служит огонь? Ты живешь среди нас уже более десяти лет, мог бы убедиться, что и мы не недоумки. Огнем пользуемся все, знаем, для чего он годен.

Теперь смутился Прометей.

— Но ведь все отвечают мне только, — пробормотал он, — что у огня греются, на огне готовят жаркое… Мне хотелось бы услышать хоть раз настоящий ответ.

— А разве наши ответы не настоящие? Так для чего же он, огонь?

Прометей смутился еще больше, окружающие едва услышали, когда он с пересохшим горлом выговорил:

— Я дал человеку огонь затем, чтобы он стал совершенным.

О, я согласен, очень уж громкие слова, сам я никогда их не употребил бы ни в живой речи, ни письменно. Однако любезный Читатель, вероятно, согласится все-таки с тем, что, в конце концов, как-то понял и я: у бога, который ради человека на протяжении миллиона лет позволял терзать себе печень, не может быть столь изощренного чувства слова, его весомости, каким обладаем мы, — особенно мы, венгры. И смутился он вовсе не оттого, что решил произнести эти громкие слова, а оттого, что боялся — боялся?! Просто был действительно не способен нанести другим существам хотя бы самую малую обиду.

Собравшиеся переглядывались; кое-кто, не сдержавшись, фыркнул, Калхант же, посинев лицом, закричал неистово:

— Ах, вот оно что! Мы, значит, несовершенны! Вот мы, здесь сидящие, несовершенны! Атрей, отец наш, для тебя, оказывается, несовершенен! Государственный совет — коллективная мудрость великоахейского мира, — по-твоему, несовершенен! Вы слышите это, господа?! Слышите?!

Атрей, однако, почувствовал, что Калхант слишком уж перегибает палку, и поспешил унять его: «Спокойно, спокойно, господа! Вернемся лучше к порядку дня!» Ведь Атрей, как мы знаем, не был атреистом. Как ни странно это звучит, во дворце мало-помалу только один Атрей и остался неатреистом, поскольку сам был Атреем.

Но Агамемнон, уже двадцатилетний княжич, которому теперь приходилось иной раз, даже жертвуя конными состязаниями, присутствовать на совете, знал о переживаемых Микенами трудностях. Знал, например, о все увеличивающихся расходах. Он искренно полагал, что его осенила превосходная мысль, когда после одного такого заседания отвел Прометея в сторону и спросил:

— Скажи мне, прошу… Мы ведь достаточно давно знаем друг друга, так что позволь уж задать тебе один вопросец: что имел ты с того, что дал людям огонь?

— Как это — «что имел»?.. Да ничего. Вернее, имел — миллион лет на Кавказе, да, около миллиона.

— Я не про то, не про Зевса… А вот от людей, ну, словом… Ты-то что получил от них в обмен?

— Ничего. Просто дал, и все.

— Но за что?

— Ну как ты не понимаешь? Ведь в то время всякое живое существо уже имело какое-нибудь оружие или обладало свойством, благодаря которому могло оберегать свою жизнь. Самая малая букашка умела скрыться, хоть цветом своим слиться с окружающим, — все-все живое было жизнеспособно. И только человек остался совершенно голенький, без клыков, без острых когтей или панциря; он даже не мог бы спасаться бегством. Я дал ему огонь и ремесла, чтобы он выжил. Выжил и совершенствовался.

Когда же Прометей покинул зал заседаний, Агамемнон воскликнул:

— Он за круглых идиотов нас принимает!

Эврисфей, слушавший разговор молча, пожаловался:

— И что он толкует все: «людям» да «людям»… Прямо зло берет. Что это значит — «люди»? Мы или те, что в свиных шкурах в земле роются, а то еще и рабы, чего доброго?! Да когда же он наконец уразумеет, что мы-то не «люди»!

Терсит, слышавший в пол-уха и этот разговор, как слышал все и всегда, ничего не сказал. Про себя же подумал: «А ведь этот бедолага Прометей, о котором шла слава, будто он мудрейший из богов, этот бедолага Прометей, оказывается, просто дурень».

Филоктет сделал для Геракла благое дело. И был за это наказан. Разъяренная Гера наслала на него змей, и он тяжко заболел от их укусов.

И Тесей поступил благочестиво, когда принял, приютил Алкмену и ее внуков, сыновей Геракла. Несколько лот спустя на его дом обрушилась чудовищная трагедия. Эту историю мы знаем: дело Федры — Ипполита — Асклепия.

Прометей был потрясен вестью об афинской трагедии. Асклепий… еще один покойник из числа его друзей. Потом он задумался о том, как поучительна эта история. «Быть может, теперь меня поймут лучше. И Калхант и прочие микенские господа…»

Но Калхант теперь-то особенно усердно стал обходить, одного за другим, членов государственного совета, всех тех, чей голос имел вес в Микенах:

— Боги могущественны, и гнев их ужасен! Послушайте меня, быть беде, если Прометей и впредь останется в дворцовых стенах!

Дилемма сверхсложная, великий урок дипломатии! Прометей все-таки бог. Он все-таки гость. Обида, нанесенная гостю, может оскорбить Гестию и прогневить самого Зевса. Но с другой стороны — факты: история с Филоктетом, с Тесеем, с Асклепием. Каждый случай — предупреждение. С олимпийцами шутки плохи.

Тогда-то, верно, и придумали подарить Прометею от имени государства усадьбу с садом. Конечно, не в стенах дворца, даже и не близко, но зато дом и сад действительно отличные. И слугами не обидели, и рабами. Обеспечили приличным ежегодным пособием.

Поскольку я в самом деле не хочу приплетать к фактам вымысел, то признаюсь сразу: когда все это случилось и где именно находилась усадьба, на берегу моря или на холме у аргосской или немейской дороги, — мне неизвестно. Но это было наверное. Ибо это — единственно возможное решение проблемы .

И законы гостеприимства были соблюдены, и крепость избавлена от опасности. Если Зевсу заблагорассудится пустить свой перун, то ударит он за ее стенами, не заденет дворец. Собственно говоря, и Прометей на этом только выиграл. Теперь он может жить гораздо свободнее, независимее, никого он больше не стесняет и сам не связан неприятным ему придворным ритуалом, может, сколько душе угодно, отдаваться своим излюбленным ремеслам. Да и во дворце, откровенно говоря, не будет больше мешаться под ногами. Ну, да, да, коночно, он безвреден, как видно, совершенно безвреден, — а все-таки лучше обсуждать щекотливые и секретные государственные вопросы подальше от его ушей.

А эти щекотливые — с каждым разом все более щекотливые — вопросы, эти срочные и важные, совершенно секретные государственные дела чаще и чаще обсуждались в микенском дворце.