Услышав эти слова, герцог быстро обернулся и посмотрел на нее. Она засмеялась таким странным насильственным смехом, что мгновенный холод пробежал по сердцу Моро. Но, тотчас же овладев собою, заговорила о ДругоМ, только крепче прижала под одеждой на груди своей пачку писем.
      Предвкушаемая месть опьяняла ее, делала сильной, спокойной, почти веселой.
      Гости перешли в другую залу, где ожидало их новое зрелище: запряженные неграми, леопардами, грифонами, кентаврами и драконами, триумфальные колесницы Нумы Помпилия, Цезаря, Августа, Траяна с аллегорическими Картинами и надписями, гласившими о том, что все эти герои -- предтечи Моро; в заключение появилась колесница, влекомая единорогами, с огромным глобусом, подобием звездной сферы, на котором лежал воин в железных ржавых латах. Золотое голое дитя с ветвью шелковицы, по-- итальянски моро, выходило из трещины в латах воина, что означало смерть старого. Железного, и рождение нового, Золотого Века, благодаря мудрому правлению Моро. K общему удивлению, золотое изваяние оказалось живым ребенком. Мальчик, вследствие густой позолоты, покрывавшей тело его, чувствовал себя нехорошо. В испуганных глазах его блестели слезы.
      Дрожащим, заунывным голосом начал он приветствие герцогу с постоянно возвращавшимся, однозвучным, почти зловещим припевом:
      Скоро к вам, о люди, скоро, С обновленной красотой, Я вернусь по воле Моро, Беспечальный Век Златой.
      вокруг колесницы Золотого Века возобновился бал. Нескончаемое приветствие надоело всем. Его перестали слушать. А мальчик, стоя на вышке, все еще лепетал золотыми коснеющими губами, с безнадежным и покорным видом:
      Я вернусь по воле Моро, Беспечальный Век Златой. Беатриче танцевала с Гаспаре Висконти. Порой судорога смеха и рыданий сжимала ей горло. С нестерпимой болью стучала кровь в виски. В глазах темнело. Но лицо казалось беспечным. Она улыбалась.
      Окончив пляску, вышла из праздничной толпы и вновь незаметно удалилась.
      Герцогиня прошла в уединенную башню Сокровищницы. Сюда никто не входил, кроме нее и герцога.
      Взяв свечу у пажа Ричардетто, велела ему ожидать у входа и вступила в высокую залу, где было темно и холодно, как в погребе, села, вынула пачку писем, развязала, положила на стол и уже хотела читать, как вдруг, с пронзительным визгом, свистом и гулом, ветер ворвался в трубу очага, пронесся по всей башне, завыл, зашуршал и едва не задул свечу. Потом сразу наступила тишина, И ей казалось, что она различает звуки дальней бальной музыки и еще другие, чуть слышные голоса, звон железных оков -- внизу, в подземелье, где была тюрьма.
      И в то же мгновение почувствовала, что за нею, в темном углу, кто-то стоит. Знакомый ужас охватил ее. Она знала, что не надо смотреть, но не выдержала и оглянулась. В углу стоял тот, кого она видела уже раз,-длинный, черный, чернее мрака, закутанный, с поникшей головою, с монашеским куколем, опущенным так, что лица не было видно. Она хотела крикнуть, позвать Ричардетто, но голос ее замер. Вскочила, чтобы бежать,-- ноги у нее подкосились. Упала на колени и прошептала: -- Ты... ты опять... зачем?.. Он медленно поднял голову.
      И она увидела не мертвое, не страшное лицо покойного герцога Джан-Галеаццо и услышала голос его: -- Прости... бедная, бедная...
      Он сделал к ней шаг, и в лицо ей пахнуло нездешним холодом.
      Она закричала пронзительным, нечеловеческим криком и лишилась сознания.
      Ричардетто, услышав этот крик, прибежал и увидел ее, лежавшую на полу, без чувств.
      Он бросился бежать по темным галереям, кое-где освещенный тусклыми фонарями часовых, затем по ярким, многолюдным залам, отыскивая герцога, с воплем безумного ужаса:
      -- Помогите! Помогите!
      Была полночь. На балу царствовала увлекательная веселость. Только что начали модную пляску, во время которой кавалеры и дамы проходили вереницею под аркою верных любовников". Человек, изображавший Гения трубач, с длинною трубою, находился на вершине арки; у подножия стояли судьи. Когда приближались "верные любОВНИКИ", гений приветствовал их нежною музыкою, иH принимали с радостью. Неверные же тщетно старались пройти сквозь волшебную арку: труба оглушала их ратными звуками; судьи встречали бурею конфетти, несчастные под градом насмешек должны были обращаться в бегство.
      Герцог только что прошел сквозь арку, сопровождаемый самыми тихими, сладостными звуками трубы, подобными пастушьей свирели или воркованию горлиц,--как вернейший из верных любовников.
      В это мгновение толпа расступилась. В залу вбежал Ричардетто с отчаянным воплем: -- Помогите! Помогите! Увидев герцога, он кинулся к нему:
      -- Ваше высочество, герцогине дурно... Скорее... Помогите! -- Дурно?.. Опять!.. Герцог схватился за голову. -- Где? Где? Да говори же толком!.. -В башне Сокровищницы...
      Моро пустился бежать так быстро, что золотая чешуйчатая цепь на груди его звякала, пышная гладкая лаццера -- прическа, похожая на парик, странно подскаки вала на голове. Гений на арке "верных любовников", все еще продолжавший трубить, наконец заметил, что внизу неладно, и умолк.
      Многие побежали за герцогом, и вдруг вся блестящая публика всколыхнулась, ринулась к дверям, как стадо баранов, обуянное ужасом. Арку повалили и растоптали. Тру
      баЧ, едва успев соскочить, вывихнул себе ногу.
      кTO-TO крикнул: -- Пожар!
      -- Ну, вот, говорила я, что с огнем играть не следудует- всплеснув руками, воскликнула дама, не одобрявшая хрустальных шаров Леонардо. Другая взвизгнула, приготовляясь упасть в обморок.
      -- Успокойтесь, пожара нет,--уверяли одни. -- Что же такое? -спрашивали другие. -- Герцогиня больна!..
      -- Умирает! Отравили!--решил кто-то из придворных по внезапному наитию и тотчас же сам поверил своей выдумке.
      -- Не может быть! Герцогиня только что была здесь... танцевала...
      -- Разве вы не слышали? Вдова покойного герцога Джан-Галеаццо, Изабелла Арагонская, из мести за мужа... медленным ядом... " -- С нами сила Господня! Из соседней залы долетали звуки музыки. Там ничего не знали. В танце "Венера и Завр" дамы с любезной улыбкой водили своих кавалеров на золотых цепях, как узников, и когда они с томными вздохами падали ниц,--ставили им ногу на спину, как победительницы.
      Вбежал камерьере, замахал руками и крикнул музыкантам:
      -- Тише, тише! Герцогиня больна...
      Все обернулись на крик. Музыка стихла. Одна лишь виола, на которой играл тугой на ухо, подслеповатый старичок, долго еще заливалась в безмолвии жалобно-трепетным звуком.
      Служители поспешно пронесли кровать, узкую, длинную, с жестким тюфяком, с двумя поперечными брусьями для головы, двумя колками по обеим сторонам для рук и перекладиною для ног родильницы, сохранявшуюся с незапамятных времен в гардеробных покоях дворца и служившую для родов всем государыням дома Сфорца. Странной и зловещей казалась среди бала, в блеске праздничных огней, над толпой разряженных дам, эта родильная кровать. Все переглянулись и поняли.
      -- Ежели от испуга или падения,-- заметила пожилая дама,-- следовало бы немедленно проглотить белок сырого яйца с мелко нарезанными кусочками алого шелка.
      Другая уверяла, что красный шелк тут ни при чем, а надо съесть зародыши семи куриных яиц в желтке восьмого.
      В это время Ричардетто, войдя в одну из верхних зал, услышал за дверями соседней комнаты такой страшный вопль, что остановился в недоумении и спросил, указывая на дверь, одну из женщин, проходивших с корзинами белья, грелками и сосудами горячей воды: -- Что это?
      Она не ответила.
      Другая, старая, должно быть, повивальная бабка, посмотрела на него строго и проговорила: -- Ступай, ступай с Богом! Чего торчишь на дороге'только мешаешь. Не место здесь мальчишкам.
      Дверь на мгновение приотворилась, и Ричардетто увидел в глубине комнаты, среди беспорядка сорванных одежд и белья, лицо той, которую любил безнадежною деТскою любовью,-- красное, потное, с прядями волос, Прилипших ко лбу, с раскрытым ртом, откуда вылетал нескончаемый вопль. Мальчик побледнел и закрыл лицо руками.
      РядоЛ с ним разговаривали шепотом разные кумушки, нянюшки, лекарки, знахарки, повитухи. У каждой было первое средство. Одна предлагала обернуть правую ногу родильницы змеиной кожей; другая -- посадить ее на чугунный котел с кипятком; третья-подвязать к животу ее шапку супруга; четвертая -дать водки, настоенной на отростках оленьих рогов и кошенильном семени.
      -- Орлиный камень под правую мышку, магнитный -- под левую,-- шамкала древняя, сморщенная старушонка, хлопотавшая больше всех,--это, мать моя, первое дело! орлиный камень либо изумруд.
      Из дверей выбежал герцог и упал на стул, сжимая голову руками, всхлипывая, как ребенок:
      -- Господи! Господи! Не могу больше... не могу... Биче, Биче... Из-за меня, окаянного!..
      Он вспомнил, как только что, увидев его, герцогиня закричала с неистовой злобой: "Прочь! прочь! Ступай к своей Лукреции!.,"
      Хлопотливая старушонка подошла к нему с оловянною тарелочкой:
      -- Откушать извольте, ваше высочество... -- Что это? -- Волчье мясо. Примета есть: как волчьего мяса отведает муж, родильнице легче. Волчье мясо, отец ты мой, первое дело!
      Герцог с покорным и бессмысленным видом старался Проглотить кусочек жесткого, черного мяса, который застрял у него в горле. Старуха, наклонившись над ним, бормотала:
      -- Отче наш, иже еси. Семь волков, одна волчиха. На земли и небеси. Взвейся, ветер, наше лихо В чисто поле унеси.
      "Свят, свят, свят -- во имя Троицы единосущной и безначальной. Крапко слово наше. Аминь!"
      Из комнаты больной вышел главный придворный медик Луиджи Марлиани в сопровождении других врачей. Герцог бросился к ним. -- Ну, что? Как?.. ОНИ молчали.
      -- Ваша светлость,-- произнес наконец Луиджи,-- все меры приняты. Будем надеяться, что Господь в своем милосердии... Герцог схватил его за руку.
      -- Нет, нет... Есть же какое-нибудь средство... Так нельзя... Ради Бога... Ну, сделайте же, сделайте что-нибудь!..
      Врачи переглянулись, как авгуры, чувствуя, что надо его успокоить.
      Марлиани, строго нахмурив брови, сказал по-латыни молодому врачу с румяным и наглым лицом:
      -- Три унции отвара из речных улиток с мушкатным орехом и красным толченым кораллом.
      -- Может быть, кровопускание?--заметил старичок с робким и добрым лицом.
      -- Кровопускание? Я уже думал,-- продолжал Марлиани:-к несчастью, Марс-в созвездии Рака в четвертом доме Солнца. К тому же влияние нечетного дня... Старичок смиренно вздохнул и притих. -- Как полагаете вы, учитель,-обратился к Марлиани другой врач, краснощекий, развязный, с непобедимо веселыми и равнодушными глазами,-- не прибавить ли к отвару из улиток мартовского коровьего помета?
      -- Да,-- задумчиво согласился Луиджи, потирая себе переносицу,-коровьего помета,-- да, да, конечно! -- О, Господи! Господи! -- простонал герцог. -- Ваше высочество,-- обратился к нему Марлиани,-- успокойтесь, могу вас уверить, что все, предписываемое наукой...
      -- К черту науку! -- вдруг, не выдержав, накинулся на него герцог, с яростью сжимая кулаки,-- Она умирает, умирает, слышите! А вы тут с отваром из улиток, с коровьим пометом!.. Негодяи!.. Вздернуть бы вас всех на виселицу!..
      И в смертельной тоске заметался он по комнате, прислушиваясь к неумолкавшему воплю.
      Вдруг взор его упал на Леонардо. Он отвел его в стооону:
      -- Послушай,-- забормотал герцог, точно в бреду, видно сам едва помня, что говорит,--послушай, Леонардо, ты-стоишь больше, чем все они вместе. Я знаю, ты обладаешь великими тайнами... Нет, нет, не возражай... Я знаю... Ах, Боже мой, Боже мой, этот крик!.. Что я хотел сказать? Да, да,--помоги мне, друг мой, помоги, сделай что-нибудь!.. Я душу отдам, только бы помочь ей хоть ненадолго, только бы этого крика не слышать!.. Леонардо хотел ответить; но герцог, уже забыв о нем, киНулСя навстречу капелланам и монахам, входившим в комнату.
      -- Наконец-то! Слава Богу! Что у вас? -- Частицы мощей преподобного Амброджо, Пояс родомощницы св. Маргариты, честнейший Зуб св. Христофора, Волос Девы Марии. -- Хорошо, хорошо, ступайте, молитесь! Моро хотел войти с ними в комнату больной, но в это мгновение крик превратился в такой ужасающий визг и рев, что, заткнув уши, он бросился бежать. Миновав несколько темных зал, остановился в часовне, слабо освещенной лампадами, и упал на колени перед иконою. -- Согрешил я. Матерь Божия, согрешил, окаянный, винного отрока погубил, законного государя моего Джан-Галеаццо! Но ты, Милосердная, Заступница единая, услышь молитву мою и помилуй! Все отдам, все отмолю, только спаси ее, возьми душу мою за нее! Обрывки нелепых мыслей теснились в голове его, мешая молиться: он вспомнил рассказ, над которым недавно смеялся,-- о том, как один корабельщик, погибая во время бури, обещал Марии Деве свечу величиною с мачту корабля; когда же товарищ спросил его, откуда возьмет он воска для такой свечи, тот ответил: молчи, только бы спастись нам теперь, а потом будет время подумать; к тому же, я надеюсь, что Мадонна удовольствуется меньшею свечою.
      -- О чем это я, Боже мой!--опомнился герцог,-- с ума схожу, что ли?..
      Он сделал усилие, чтобы собрать мысли, и начал снова МОЛиться.
      Будто яркие хрустальные шары, похожие на ледяные прозрачные солнца, поплыли, закружились перед ним, послышалась тихая музыка, вместе с назойливым припевом золотого мальчика: Скоро к вам, о люди, скоро я вернусь по воле Моро. Потом все исчезло.
      Когда он проснулся, ему казалось, что прошло не более двух-трех минут; но, выйдя из часовни, увидел он в окнах, занесенных вьюгою, серый свет зимнего утра.
      Моро вернулся в залы Рокетты. Здесь всюду была тишина. Навстречу ему попалась женщина, несшая короб с пеленками. Она подошла и сказала:
      -- Разрешиться изволили. -- Жива? --пролепетал он, бледнея. -- Слава Богу! Но ребеночек умер. Очень ослабели. Желают вас видеть -- пожалуйте.
      Он вошел в комнату и увидел на подушках крошечное, как у маленькой девочки, с громадными впадинами глаз, точно затканными паутиной, спокойное, странно знакомое и чужое лицо. Он подошел к ней и наклонился.
      -- Пошли за Изабеллой... скорее,-- произнесла она шепотом.
      Герцог отдал приказание. Через несколько минут высокая стройная женщина с печальным суровым лицом, герцогиня Изабелла Арагонская, вдова Джан-Галеаццо, вошла в комнату и приблизилась к умирающей. Все удивились, кроме духовника и Моро, ставших поодаль.
      Некоторое время обе женщины разговаривали шепотом. Потом Изабелла поцеловала Беатриче со словами последнего прощения и, опустившись на колени, закрыв лицо руками, стала молиться.
      Беатриче снова подозвала к себе мужа.
      -- Вико, прости. Не плачь. Помни... я всегда с тобою... Я знаю, что ты меня одну...
      Она не договорила. Но он понял, что она хотела сказать: ты меня одну любил.
      Она посмотрела на него ясным, как будто бесконечно далеким взором и прошептала:
      -- Поцелуй.
      Моро коснулся губами лба ее. Она хотела что-то сказать, не могла и только вздохнула чуть слышно: -- В губы.
      Монах стал читать отходную. Приближенные вернулись в комнату.
      Герцог, не отрывая своих губ от прощального поцелуя,
      чувствовал, как уста ее холодеют,-- и в этом последнем Поцелуе принял последний вздох своей подруги. -- Скончалась,-- молвил Марлиани. Все перекрестились и стали на колени. Моро медленно приподнялся. Лицо его было неподвижно. Оно выражало не скорбь, а страшное, неимоверное напряжение. Он дышал тяжко и часто, как будто через силу подымался на гору. Вдруг неестественно и странно взмахнул сразу обеими руками, вскрикнул: "Биче!" -и упал на мертвое тело. Из всех, кто там был, один Леонардо сохранил спокойствие. Глубоким испытующим взором следил он за герцогом. В такие минуты любопытство художника превозмогало в нем все. Выражение великого страдания в человеческих лицах, в движениях тела наблюдал он как редкий необычайный опыт, как новое прекрасное явление природы. Ни одна морщина, ни один трепет мускула не ускользали от его бесстрастного всевидящего взора.
      Ему хотелось как можно скорее зарисовать в памятную книжку лицо Моро, искаженное отчаянием. Он сошел в пустынные нижние покои дворца.
      Здесь догорающие свечи коптили, роняя капли воска на пол. В одной из зал перешагнул он через опрокинутую, измятую арку "верных любовников". В холодном свете утрa зловещими и жалкими казались пышные аллегории, прославлявшие Моро и Беатриче -- триумфальные колесницы Нумы Помпилия, Августа, Траяна, Золотого Века. Он подошел к потухшему камину, оглянулся и, удостоверившись, что в зале нет никого, вынул записную книжку, карандаш и начал рисовать, как вдруг заметил в углу камина мальчика, служившего изваянием Золотого Века. Он спал, окоченелый от холода, скорчившись, съежившись, охватив руками колени, опустив на них голову. Последнее ДЫхание стынущего пепла не могло согреть его голого золотого тела.
      Леонардо тихонько дотронулся до плеча его. Ребенок не поднял головы, только жалобно и глухо простонал. Художник взял его на руки.
      Мальчик открыл большие, черно-синие как фиалки, испуганные глаза и заплакал:
      -- Домой, домой!..
      -- Где ты живешь? Как твое имя?--спросил Леонардо. -- Липпи,-- ответил мальчик.-- Домой, домой! Ой,
      тошно мне, холодно... Веки его сомкнулись; он залепетал в бреду:
      Скоро к вам, о люди, скоро, С обновленной красотой, Я вернусь по воле Моро, Беспечальный Век Златой.
      Сняв с плеч своих накидку, Леонардо завернул в нее ребенка, положил на кресло, вышел в переднюю, растолкал храпевших на полу, напившихся во время суматохи слуг и узнал от одного из них, что Липпи -- сын бедного старого вдовца, пекаря на улице Бролетто Ново, который за двадцать скуди отдал ребенка для представления триумфа, хотя добрые люди предупреждали отца, что мальчик может умереть от позолоты.
      Художник отыскал свой теплый зимний плащ, надел его, вернулся к Липпи, бережно закутал его в шубу и вышел из дворца, намереваясь зайти в аптеку купить нужных снадобий, отмыть позолоту с тела ребенка и отнести его домой.
      Вдруг вспомнил о начатом рисунке, о любопытном выражении отчаяния в лице Моро.
      "Ничего,-- подумал,-- не забуду. Главное -- морщины над высоко поднятыми бровями и странная, светлая, как будто восторженная, улыбка на губах, та самая, которая делает сходным в человеческих лицах выражения величайшего страдания и величайшего блаженства -- двух миров, по свидетельству Платона, разделенных в основаниях, вершинами сросшихся".
      Он почувствовал, что мальчик дрожит от озноба. "Наш Век Золотой",-подумал художник с печальной усмешкой.
      -- Бедная ты моя птичка! -- прошептал он с бесконечной жалостью и, закутав теплее, прижал к своей груди так нежно и ласково, что больному ребенку приснилось, что покойная мать ласкает его и баюкает.
      Герцогиня Беатриче умерла во вторник, 2 января 1497 года, в 6 часов утра.
      Более суток провел герцог у тела жены, не слушая никаких утешений, отказываясь от сна и пищи. Приближенные опасались, что он сойдет с ума.
      Утром в четверг, потребовав бумаги и чернил, написал Изабелле д'Эсте, сестре покойной герцогини, письмо, в котором, извещая о смерти Беатриче, говорил между прочим: "Легче было бы нам самим умереть. Просим вас, не присылайте никого для утешения, дабы не возобновлять нашей скорби".
      i В тот же день, около полудня, уступая мольбам приближенных, согласился принять немного пищи; но сесть за стол не хотел и ел с голой доски, которую держал перед ним Ричардетто.
      Сначала заботы о похоронах герцог предоставил главному секретарю, Бартоломео Калько. Но, назначая порядок шествия, чего никто не мог сделать, кроме него, малопомалу увлекся и с такою же любовью, как некогда великолепный новогодний праздник Золотого Века, начал устраивать похороны. Хлопотал, входил во все мелочи, с точностью определял вес огромных свечей из белого и желтого воска, число локтей золотой парчи, черного и кармазинного бархата для каждого из алтарных покровов, количество мелкой монеты, гороху и сала для раздачи бедным на поминовение усопшей. Выбирая сукно для траурных одежд придворных служителей, не преминул пощупать ткань и приблизить к свету, дабы удостовериться в ее добротности. Заказал и для себя из грубого шероховатого сукна особое торжественное облачение "великого траура" с нарочитыми прорехами, которое имело вид одежды, разодранной в порыве отчаяния.
      Похороны назначены были в пятницу, поздно вечером. Во главе погребального шествия выступали скороходы, булавоносцы, герольды, трубившие в длинные серебряные трубы с подвешенными к ним знаменами из черного шелка, барабанщики, бившие дробь похоронного марша, рыцари с опущенными забралами, с траурными хоругвями, на Конях, облеченных в попоны из черного бархата с белыми крестами, монахи всех монастырей и каноник Милана с горящими шестифунтовыми свечами, архиепископ Милана С причтом и клиром. За громадною колесницею с катафал.ком из серебряной парчи, с четырьмя серебряными ангелами и герцогскою короною, шел Моро в сопровождении брата своего, кардинала Асканио, послов цезарского величества, Испании, Неаполя, Венеции, Флоренции; далее-члены тайного совета, придворные, доктора и магистры Павийского университета, именитые купцы, по двенадцати выборных от каждых из Ворот Милана, и несметная толпа народа. Шествие было так длинно, что хвост его еще не выходил из крепости, когда голова уже вступала в церковь Марии делле Грацие. Через несколько дней герцог украсил могилу мертворожденного младенца Леоне великолепной надписью. Он сочинил ее сам по-итальянски, Мерула перевел на латинский язык:
      "Несчастное дитя, я умер прежде, чем увидел свет, еще несчастнее тем, что, умирая, отнял жизнь у матери, у отца -- супругу. В столь горькой судьбе мне отрада лишь то, что произвели меня на свет родители богоподобные -Лудовикус и Беатрикс, медиоланские герцоги. 1497 год, третьи ноны января".
      Долго любовался Моро этою Надписью, вырезанной золотыми буквами на плите черного мрамора, над маленькою гробницею Леоне, находившегося в том же монастыре Марии делле Грацие, где покоилась Беатриче. Он разделял простодушное восхищение каменщика, который, кончив работу, отошел, посмотрел издали, склонив голову набок, и, закрыв один глаз, прищелкнул языком от удовольствия: -- Не могилка-игрушечка!
      Было морозное солнечное утро. Снег на крышах домов сиял белизной в голубых небесах. В хрустальном воздухе веяло тою свежестью, подобной запаху ландышей, которая кажется благоуханием снега.
      Прямо с мороза и солнца, точно в склеп, вошел Леонардо в темную душную комнату, обтянутую черною тафтою, с закрытыми ставнями и погребальными свечами. В первые дни после похорон герцог никуда не выходил из этой мрачной кельи.
      Поговорив с художником о Тайной Вечере, которая должна была прославить место вечного упокоения Беатриче, он сказал ему:
      -- Я слышал, Леонардо, что ты взял на свое попечение мальчика, который представлял рождение Золотого Века на этом злополучном празднике. Как его здоровье?
      -- Ваше высочество, он умер в самый день похорон ее светлости.
      -- Умер! -- удивился и в то же время как бы обрадовался герцог.--Умер... Как это странно!..
      Он опустил голову и тяжело вздохнул. Потом вдруг обнял Леонардо:
      -- Да, да... Именно так и должно было случиться! Умер наш Век Золотой, умер вместе с моей ненаглядною! Похоронили мы его вместе с Беатриче, ибо не хотел и не мог он ее пережить! Не правда ли, друг мой, какое вещее совпадение, какая прекрасная аллегория!
      Целый год прошел в глубоком трауре. Герцог не снимал черной одежды с нарочитыми прорехами и, не садясь зa стол, ел с доски, которую перед ним держали придворные.
      "После смерти герцогини,--писал в своих донесениях Марино Сануто, посол Венеции,--Моро сделался набожным, присутствует на всех церковных службах, постится, живет в целомудрии,--так, по крайней мере, говорят,-- i в помыслах своих имеет страх Божий". Днем в государственных делах герцог забывался порою, Вдруг и в этих занятиях недоставало ему Беатриче. Зато ночью тоска грызла его. Часто видел он ее во сне шестнадцатилетнею девочкою, какою вышла она замуж -- своеНравною, резвою, как школьница, худенькою, смуглою, похожею на мальчика, столь дикою, что, бывало, пряталась в гвардаробные шкапы, чтобы не являться на торжественные выходы, столь девственной, что в течение трех месяцев после свадьбы все еще оборонялась от его любовных нападений ногтями и зубами, как амазонка. В ночь, за пять дней до первой годовщины смерти ее, Беатриче приснилась ему, какой он видел ее однажды во время рыбной ловли на берегу большого, тихого пруда, В ее любимом имении Куснаго. Улов был счастливый: ведра наполнились рыбой доверху. Она придумала забаву: засучив рукава, брала рыбу из влажных сетей и бросала пригоршнями в воду, смеясь и любуясь радостью освобожденных пленниц, их беглым чешуйчатым олеском в прозрачной волне. Скользкие окуни, язи, лещи трепетали в голых руках ее, брызги горели на солнце алмазами, горели глаза и смуглые щеки его милой девочки.
      Проснувшись, почувствовал, что подушка смочена слезами.
      Утром пошел в монастырь делле Грацие, помолился над гробом жены, откушал с приором и долго беседовал с ним о вопросе, который в те времена волновал богословов Италии,-- о непорочном зачатии Девы Марии. Когда стемнело, прямо из монастыря отправился к мадонне Лукреции.
      Несмотря на печаль о жене и на "страх Божий", не только не покинул он своих любовниц, но привязался к ним еще более. В последнее время мадонна Лукреция и графиня Чечилия сблизились. Имея славу "ученой героини", "новой Сафо", Чечилия была простою и доброю женщиной, хотя несколько восторженной. После смерти Беатриче представился ей удобный случай для одного из тех вычитанных в рыцарских романах подвигов любви, о которых она давно мечтала. Она решила соединить любовь свою с любовью молодой соперницы, чтобы утешить герцога. Лукреция сперва дичилась и ревновала герцога, но "ученая героиня" обезоружила ее своим великодушием. Волей-неволей Лукреция должна была предаться этой странной женской дружбе.
      Летом 1497 года родился у нее сын от Моро. Графиня Чечилия пожелала быть крестной матерью и с преувеличенной нежностью -- хотя у нее были собственные дети от герцога -- стала нянчиться с ребенком, "своим внучком", как она его называла. Так исполнилась заветная мечта Моро: любовницы его подружились. Он заказал придворному стихотворцу сонет, где Чечилия и Лукреция сравнивались с вечернею и утреннею зарею, а сам он, неутешный вдовец, между обеими лучезарными богинями,-- с темною ночью, навеки далекой от солнца,--с Беатриче.
      Войдя в знакомый уютный покой палаццо Кривелли, увидел он обеих женщин, сидевших рядом у очага. Так же как и все придворные дамы, они были в трауре. -- Как здоровье вашего высочества? обратилась к нему Чечилия -- "вечерняя заря", непохожая на "утреннюю", хотя столь же прекрасная, с матово-белою кожею, с огненно-рыжим цветом волос, с нежными, зелеными глазами, прозрачными, как тихие воды горных озер.
      В последнее время герцог привык жаловаться на свое здоровье. В тот вечер чувствовал себя не хуже, чем всегда. Но, по обыкновению, принял томный вид, тяжело вздохнул и сказал:
      -- Сами посудите, мадонна, какое может быть мое здоровье? Только об одном и думаю, как бы поскорее лечь в могилу рядом с моей голубкой...
      -- Ах, нет, нет, ваша светлость, не говорите так? -- воскликнула Чечилия, всплеснув руками.--Это большой грех. Как можно? Если бы мадонна Беатриче слышала вас?.. Всякое горе от Бога, и мы должны принимать с благодарностью...
      -- Конечно,-- согласился Моро.-- Я не ропщу. Боже меня сохрани? Я знаю, что Господь заботится о нас более, чем мы сами. Блаженны плачущие, ибо утешатся.
      И крепко пожимая обеими руками ру-ки своих любовниц, он поднял глаза к потолку.
      -- Да наградит вас Господь, мои милые, за то, что вы не покинули несчастного вдовца? Вытер глаза платком и вынул из кармана траурного платья две бумаги. Одна из них была дарственная запись, в ней герцог жертвовал громадные земли виллы Сфорцески Вяджевано Павийскому монастырю делле Грацие.
      -- Ваше высочество,-- изумилась графиня,-- кажется, вы так любили эту землю?
      -- Землю!--горько усмехнулся Моро.--Увы, мадонна, я разлюбил не только эту землю. Да и много ли надо человеку земли?..
      Видя, что он опять хочет говорить о смерти, графиня с ласковым укором положила ему на губы свою розовую руку -- А что же в другой? -- спросила она с любопытством. Лицо его просветлело; прежняя, веселая и лукавая улыбка заиграла на губах.
      Он прочел им другую грамоту, тоже дарственную запись с перечнем земель, лугов, рощ, селений, охот, садков, хозяйственных зданий и прочих угодий, коими жаловал герцог мадонну Лукрецию Кривелли и незаконного своего, Джан-Паоло. Здесь была упомянута и любимая покойной Беатриче вилла Куснаго, которая славилась рыбной ловлей.
      Голосом, дрожавшим от умиления, прочел Моро последние слова грамоты:
      "Женщина сия, в дивных и редких узах любви, явила нам совершенную преданность и выказала столь возвышенные чувства, что часто в приятном с нею общении безмерную обретали мы сладость и великое облегчение от наших забот".
      Чечилия радостно захлопала в ладоши и кинулась на шею подруге со слезами материнской нежности. -- Видишь, сестричка: говорила я тебе, что сердце У него золотое! Теперь мой маленький внучек Паоло богатейший из наследников Милана!
      -- Какое у нас число? -- спросил Моро. -- Двадцать восьмое декабря, ваша светлость,--ответила Чечиляя. -- Двадцать восьмoe! --повторил он задумчиво. Это был тот самый день, тот самый час, в который ровно год назад покойная герцогиня явилась в палаццо Кривелли и чуть не застала врасплох мужа с любовницей. Он оглянулся. Все в этой комнате было по-прежнему: так же светло и уютно, так же зимний ветер выл в трубе; так же пылал веселый огонь в камине, и над ним плясала вереница голых глиняных амуров, играя орудиями Страстей Господних. И на круглом столике, крытом зеленою скатертью, стоял тот же граненый кувшин Бальнеа Апонитана, лежали те же ноты и мандолина. Двери были так же открыты в спальню и далее, в уборную, где виднелся тот самый гвардаробный шкап, в котором герцог спрятался от жены.