I

      «Бывают с вами, Шатов, минуты вечной гармонии?.. Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное, я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: „Да, это правда, это хорошо“. Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, — о, тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно, и такая радость. Если более пяти секунд, то душа не выдержит и должна исчезнуть. В пять секунд я проживаю жизнь и за них отдал бы жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически» (Кириллов, в «Бесах» Достоевского).
      Ни Кириллов, ни сам Достоевский не подозревают, конечно, что здесь прикасаются к сокровеннейшей тайне Египта.
      «Бесноватый» Кириллов находится в средоточии того вертящегося смерча, из которого выйдет русская и, может быть, всемирная революция «Апокалипсис наших дней», «конец мира». Только через этот конец мы постигаем начало мира, через эту бурю «бесов» — божественную тихость Египта.

II

      В суточном богослужении, совершаемом в каждом египетском храме и разделенном, подобно нашим церковным службам, на «часы», в первый час ночи, жрец, читающий молитвы над мертвыми, кропит «живой водой из Нуна, небесного Нила, Океана первичного», тело умершего бога, Озирисову мумию, возжигает фимиам, кадит и произносит четырежды:
      «Небо с землей соединяется!»
      Великая плакальщица (четырежды). На земле радость небесная.
      Жрец. Бог грядет. Славьте!
      Великая плакальщица (ударяя в тимпан). На земле радость небесная!
      В этих словах — весь Египет, потому что он весь небесная радость земли, «минута вечной гармонии».

III

      «Чтобы вынести больше, чем пять секунд этой радости, надо перемениться физически». По сравнению с Египтом мы физически переменились, но в обратном смысле: мы выносим эту радость пять секунд, а Египет — пять тысячелетий; мы покупаем ее страшной ценою — неимоверным усилием, безумием, самоистязанием, подвигом, святостью, или, подобно Кириллову, «бесноватостью», а Египет получил ее даром, пришел с нею в мир.

IV

      Гомер тоже радуется жизни земной, но как скорбна радость его, как смертна, по сравнению с египетской, больше, чем бессмертною, воскресною! «легко живущие» боги Гомера как тяжки, по сравнению с египетскою легкостью! Те боги только бессмертны, а эти люди побеждают смерть — воскресают.

V

      Траурный цвет египтян голубой: цвет смерти — цвет неба.

VI

      Надо вглядеться в надгробную живопись и ваяние в Саккара, Бэни-Гассане, Бибан-эль-Молуке, Тэль-эль-Амарне, чтобы не понять — понять мы не можем, — а только увидеть и измерить мерою скорби нашей эту воскресную, небесную радость земли.

VII

      «Да будет гробница моя чертогом пиршественным», — говорит умерший в надгробной надписи. И, действительно, он изображается как бы в вечном пиршестве, точно таким, как был при жизни, но в счастливейшей поре ее: увенчанный цветами, умащенный благовониями, восседает он за жертвенной трапезой, обнимает жену свою, смотрит с любовью на детей своих, играющих.
      Или в жаркий полдень, сидя в креслах с босыми ногами на коврике, удит рыбу в садовой сажалке, с водяными цветами и травами, под тенью густых сикомор, где «сладостно дыхание северного ветра ноздрям его».
      Или охотится в легком челноке, в папирусных чащах нильских заводей, где тучами носятся стаи диких уток, гусей, цапель, ибисов и на согнутых ветром, спутанных стеблях папируса зыблются птичьи гнезда с яйцами и хищный зверек, ихневмон, крадется к ним, а матка над гнездами порхает, стараясь отогнать хищника криком и хлопаньем крыльев.

VIII

      Строго-величаво все в этом надгробном искусстве. Но есть и забавное, как в детских картинках.
      Вот, в торжественном шествии перед царем-победителем, нубийские пленники ведут редких животных; обезьянка-шалунья вскочила на тонкую, длинную шею жирафа и взлезает по ней, как по стволу дерева; жираф удивлен, но не испуган; а толстогубый негритенок оглянулся на нее, смотрит тоже с удивлением; и кажется, всем троим весело.
      Вот во время охоты на диких туров и львов маленький ежик с хитрой мордочкой, тоже охотник, спрятавшись за куст, спокойно лакомится пойманной ящерицей. Так же спокойно важная лягушка с круглыми глазами, сидя в глубокой чаше распустившегося лотоса, смотрит на веселую драку лодочников, старающихся веслами столкнуть друг друга в воду.
      Вот стадо переходит реку вброд; пастух несет на плечах сосунка-теленочка, пегого, успокаивая голосом тревожно мычащую матку, а другому сосунку, белому, навесил на шею цветок голубого лотоса вместо колокольчика.
      А вот маленький мальчик сосет вымя коровы, отняв его у теленка; тот жалобно мычит; корова обернула голову к нему и лижет его, утешает: не надо жалеть молока — обоим хватит.

IX

      Так с человеком вся тварь земная участвует в этой воскресной, небесной радости земли: чем земнее, тем небеснее.

Х

      И все — родное, милое, как в детстве незапамятном. Смерть — возвращение на родину: всякий «умерший возвращается в ту землю, где боги были детьми; там и ты родился, там вырос и ты, и там же, здрав и невредим, состаришься».

XI

      Вот смешной лягушон, с неуклюже растопыренными лапками, прыгает, словно падает, с берега в воду: не такого же ли точно видел я в детстве, в пруду на Елагином острове, под Петербургом, где родился? Вот простая, полевая, желтая, как будто русская, бабочка. Вот кузнечик серенький с торчащей изо рта зеленой былинкою: должно быть, ел и не доел — задремал на утреннем солнце. Вот, на цветущей ветке акации, нахохлившийся, в утренней свежести, птенчик. Вот грубо-пестрая, в грубо-зеленой воде, утка, точно деревянная, игрушечная: кажется, свежим лаком и клеем пахнет от нее, как от новых игрушек в детстве; а все-таки живая: сейчас закрякает. А вот и другие птицы, летящие: в них та же грубость, деревянность, игрушечность вместе с тонкостью, духовностью, как бы певучестью, красок; кажется, слышишь пение, щебетание птиц, ярко-весеннее.

XII

      Все вообще растения и животные изображаются с таким «натурализмом», что современные естествоиспытатели легко определяют породу каждого. Но египетский натурализм не наш.
      «Все что у вас, есть и у нас», — открывает у Достоевского черт Ивану Карамазову тайну загробного мира, но открывает не совсем. В том мире — то же, что в этом; но то да не то, или так да не так — и в иной категории, в ином измерении, в свете ином.
      Вот почему мерцает в искусстве Египта нездешний, таинственный луч того света на всем: все сквозь смерть; этот мир сквозь тот. «Натурально» и необычайно до ужаса, до того, что надо перемениться физически, чтобы выдержать больше, чем пять секунд этого радостного ужаса.

XIII

      «Если не обратитесь и не станете, как дети»… Но египтянам и «обращаться» не надо.
      «В сиянии младенца есть ноуменальная святость, как бы влага потустороннего света, еще не сбежавшая с ресниц его» (В. Розанов). Вот эта-то влажная, как бы сквозь слезы радости, улыбка — на всем египетском. Ни плача, ни смеха, а только улыбка — след рая.

XIV

      Может быть, в искусстве Египта для нас всего удивительнее ежесекундное и тысячелетнее внимание, любопытство неутолимое все к одному и тому же: ползущий навозный жук, Скарабей; вздувшееся от яда горло очковой змеи, Урея; распускающийся лотос; раскинутые крылья парящего сокола — образы эти, повторяясь бесчисленно в иероглифах, живописи, ваянии, зодчестве, остаются вечно новыми.
      Наш глаз, если смотрит слишком долго, перестает видеть, утомляется; глаз египтян неутомим, ненасытим: чем дольше смотрит, тем больше видит. Человек всему удивляется, как в первый день творения; говорит всему, как Бог: «Да, это правда, это хорошо».

XV

      В живописи и ваянии, на стенах Тэль-эль-Амарнских гробниц, бог Атон, Круг Солнца, простирает с неба к земле прямые, тонкие, длинные лучи, и каждый луч кончается детскою ручкою. Ручки ласкают голое тело фараона Ахетатона Уаэнра, «Сына Солнца Единородного», и царицы, супруги его, и шести дочерей; или, даруя ноздрям их дыхания жизни, держат маленькие, с рукоятью, крестики животворящие, ankh.
      На одном изваянии детские пальчики нежно прильнули к стану царя, между чревом и персями; на другом, еще нежнее, обняли тело царицы, под правым сосцом, и голову, сзади, у затылка, и спину. В этих солнечных ручках-лучиках — теплота весенняя, материнская ласковость. И недаром именно здесь, в гробах, изображается солнце животворящее. Тайна солнца — любовь, тайна любви — воскресение: вот глубочайшая мысль Египта.

XVI

      Солнце, сердце мира, благостно; теплота его — благость, свет его — прелесть; прелесть и благость в солнце, в сердце мира — одно.

XVII

      Эти два понятия, столь для нас различные, на языке египтян выражаются одним словом: nofert, «прелесть-благость», и в письме, одним иероглифом: «лютня» —. Существо мира — nofert, музыка, лад, вечная гармония — «прелесть-благость» вечная.

XVIII

      Один излюбленный образ повторяется в египетском искусстве особенно часто: девочка-подросток, лет тринадцати, плясунья-певица, с лютнею, nofert; худенькое, гибкое, как стебель водяного цветка, смугло-янтарное тело, смугло-розовые кончики острых сосцов, полудетских, полудевичьих, вся нагота прозрачно сквозит сквозь струйчатые складки тончайшего «царского льна», «тканого воздуха». Лицо дико-стыдливо и задумчиво, нет улыбки на губах невинно-сомкнутых, но вся она — улыбка божественной прелести-благости.
 
Сладкая, сладка ты для любви.
Сладкая, сладка ты для царей,
Сладкая, сладка ты для мужей.
Царица любви между женами,
Дочь царей, сладка была в любви…
(Надгробная надпись)
 

XIX

      В гранитном саркофаге Аменофиса II найдена веточка мимозы на сердце усопшего: нежные листики-перушки «не-тронь-меня» должны ответить трепетом на трепет воскресающего сердца.
      Вот что значит египетская прелесть-благость; вот в чем тайна египетской «магии». Ибо что такое магия вечная, неложная, как не одоление закона естества — смерти — иным законом, высшим, сверхъестественным, — любовью воскрешающей?

XX

      «Он любил несчастного и тихо с ним говорил, пока слезы не переставали сжимать горло его. Он старался быть улыбкой плачущих», — сказано в одной египетской надгробной надписи. О, воистину, тот умерший, о ком это сказано, «не увидит смерти вовек», по слову Господа!

XXI

      Нет, не тщетной была египетская магия. Воскрешение мертвых здесь, в Египте, в самом деле, начато. То, что мы знаем, видим воочию, египетскую жизнь времен домоисеевых, лучше, чем жизнь наших предков, за триста — четыреста лет, не похоже ли на чудо «воскрешения»?
      Когда ученые, производившие раскопки в 1891 году, в Деир-эль-Бахари, около Фив, нашли нетленные тела Тутмесов, Рамзесов, Аменофисов, — «мне случалось распеленывать мумии: тело их было почти мягко» (Масперо), — то это было так похоже на чудо, что сначала никто не поверил.
      На песке гробниц иногда сохраняется след, оставленный ногою последнего человека, покинувшего гробницу за четыре-пять тысяч лет.
      В могиле Изинкебы, царицы XX династии, найдены плоды похоронной тризны, такие свежие, что виден был след прикасавшихся пальцев, на мякоти фиников.
      А в другой гробнице пчела запуталась в вязи цветов, обвивавших тело умершего; цветы едва потеряли весенние краски, и пчела сохранилась, почти нетленная, только со сломанным кончиком одного из крылышек.

XXII

      Еще в другой усыпальнице, в Долине Царей, Бибан-эль-Молуке, у Фив, найден сосуд с медом почти жидким, благоухающим. Когда сняли крышку с сосуда, то залетела в гробницу оса, привлеченная медовым запахом, и жадно зажужжала над горлышком; надо было отогнать ее платком, чтобы не полакомилась медом, собранным пчелами с цветов Фиваидских долин, за три тысячи лет.

XXIII

      «С египетских рисунков каплет мед» (В. Розанов).
      Сладкая, сладка ты для любви…
      Мед каплет со всего Египта, сладчайший мед Воскресения.

XXIV

      «Ваятели», «художники», по-египетски seenech, «оживители», «воскресители».

XXV

      Их слава — не наша. Величайшие создания, только что родившись, выйдя на свет, погружаются во тьму гробов: потухают краски, исчезают облики во тьме, и уже не наше солнце озарит их, увидят не очи живых.

XXVI

      Нашей красоты самодовлеющей, «искусства для искусства» не знают египтяне. Не красоты ищут они, а большего, и красоту находят попутно. «Ищите царствия Божьего, и прочее приложится вам». Этого они еще не слышали, но уже исполнили.

XXVII

      Искусство их больше, чем искусство, и даже больше, чем жизнь: источник жизни — религия. Это — самое религиозное из всех искусств.

XXVIII

      Чтобы это понять, стоит только сравнить его с искусством эллинским. Эллины начали тоже не с красоты, а с б?льшего; но когда изменили большему, то и красоту потеряли. Эстетизм-атеизм эллино-римский опустошил искусство и доныне опустошает.

XXIX

      Безбожным и смертным, смерть утверждающим, было возрождение эллино-римской древности, духовное начало современной Европы; возрождение древности египетской, если только суждено ему совершиться, будет религиозным и воскресным.

XXX

      У каждого человека есть то, что у египтян называется Ка и для чего у нас нет слова: то ли «двойник», то ли платоновское «образ-видение», то ли «душевное тело» апостола Павла, или «астральное тело» наших современных оккультистов.
      Пока человек жив, невидимое Ка следует за ним неотступно, как тень; а когда он умирает, оно отрывается от него насильственно, мучительно; тоскуя, блуждает в пространствах, хочет вернуться, ищет его и не находит; а когда найдет, то «тело душевное» снова соединится с физическим, и человек воскреснет.
      Надо помочь Ка в этих поисках, навести его на след. Это и делают изображения умершего в надгробной стенописи и ваянии. Сходство с изображаемым должно быть самым точным, портретным, но не внешним, а внутренним, отражающим все, что в человеке особенно, неповторимо, незаменимо, единственно, лично, и потому вечно, достойно вечности — воскрешаемо. Этим-то сходством, как бы божественным запахом личности, привлекается Ка, «астральное тело» к телу физическому, как та залетевшая в гробницу оса привлечена была медовым запахом.

XXXI

      И не только у человека, но и у всей твари, — животных, растений, даже бездушных предметов, одушевляемых человеческой близостью, как бы надышанных, напитанных запахом человеческой личности, — есть Ка, «астральное тело» и лицо.
      Все эти лица должны быть изображены с такою же портретною точностью, как лицо человека, для того, чтобы вместе с ним воскреснуть. И все они, эти нечеловеческие лица и личики, как малые цветы великого луга, заманивают Ка к тому последнему божественному цветку человеческой личности, который расцветет под солнцем Воскресения.

XXXII

      Так все искусство Египта пронизано единой волею воскресною; все оно — уже не искусство, не созерцание, а делание, величайшее из человеческих деланий — «воскрешение мертвых», подлинная «магия», животворящее солнце божественной «прелести-благости».
      Для того-то и сходит искусство во тьму гробов, чтобы там, во тьме, зажечь это солнце.

XXXIII

      Вот почему египтяне первые создали портрет, увидели и поняли лицо человека.
      Сфинкс, может быть, древнее пирамид. Если так, то это вообще древнейшее из всех созданий человеческих. В лице Сфинкса — первое явление человеческого лица; и уже в этом первом явлении, так же как в последнем, окончательном, в лице Сына человеческого, исполненная Тайна Трех, тайна Воскресения, связана с тайною Личности, тайною Одного.
      Как же не сказать, что египтяне уже знали все и что источник знания — свет — для них позади?

XXXIV

      «— Ты — художник?
      — Художник.
      — Хорошо. Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить. Можешь нарисовать такой портрет, чтобы был совершенно, как живой?»
      Художник начинает писать, и портрет выходит, «как живой»; особенно живы глаза. Но, по мере того как они оживают, в душе его рождается «такое страшное отвращение, такая непонятная тяжесть… что он наконец бросил кисть и сказал наотрез, что не может более писать… Надобно было видеть, как изменился при этих словах страшный ростовщик» (заказчик портрета). Он упал ему в ноги и «молил кончить портрет, говоря, что от этого зависит судьба его и существование в мире; что уже он тронул своею кистью его живые черты; что, если он передаст их верно, жизнь с сверхъестественною силою удержится в портрете; что ему нужно присутствовать в мире». Художник «почувствовал ужас от таких слов: они показались ему до того странны и страшны, что он бросил и кисть и палитру и бросился опрометью вон из комнаты» («Портрет» Гоголя).

XXXV

      Каждый раз, как я смотрю на глаза Рахотепа, чье надгробное изваяние найдено в Медуме, в Нижнем Египте, и хранится в Каирском музее («Рахотеп и Ноферта»), мне вспоминается «Портрет» Гоголя. Лучше, чем его словами, нельзя передать впечатление от этих глаз. «Невыносимые, страшные глаза». «Это были живые, это были человеческие глаза. Казалось, как будто они вырезаны из живого человека и вставлены сюда», — в полотно портрета или в камень изваяния. «Глядит! Глядит!» — хочется вскрикнуть и попятиться, как та женщина из уличной толпы, которая нечаянно увидела портрет, или тот приятель художника, который испытал на себе заключенную в портрете «нечистую силу»: «Ну, брат, состряпал ты черта!»

XXXVI

      Вся разница в том, что у Гоголя — черт, нечистая сила, черная магия; а здесь, в Египте, — Бог, сила святая, магия белая. И Гоголь только мечтает о том, что может быть; а в Египте это, действительно, было — было, есть и будет, если был, есть и будет Воскресший Человек, Христос.

XXXVII

      Рахотеп — современник царя Снофру, IV династии (около 3000 лет до Р. Х.), а наследник Снофру, Хеопс (Chufu), построил большую пирамиду Гизехскую. Кажется, в глазах Рахотепа — та нечеловеческая сила, которая воздвигла это величайшее строение на земле.

XXXVIII

      Пирамида Хеопса — два миллиона триста тысяч каменных глыб, по две с половиною тонны каждая, величайшая тяжесть, когда-либо вознесенная руками человека, и легкая веточка мимозы на сердце усопшего: одна и та же сила — воля к воскресению — и в этой тяжести, и в этой легкости.

XXXIX

      «Я не буду описывать, потому что одно из двух: или слова мои не выразят и тысячной доли того, что нужно сказать; или же, если бы я дал только самый бледный и слабый очерк, меня сочли бы за человека восторженного, может быть, даже за сумасшедшего. Одно скажу: эти люди строили, как исполины в сто локтей ростом». Это говорит Шамполлион обо всем египетском зодчестве, и это же можно бы сказать о пирамидах, в особенности.

XL

      Лучше всего говорит о них Филон Византийский, в книге «О семи чудесах мира»: «Люди по ним восходили к богам, и боги нисходили к людям».

XLI

      Геродот (II, 125) сообщает о пирамиде Хеопса: «Строилась она уступами. Камни подымались на первый уступ, посредством машины, слаженной из коротких деревянных звеньев; камень, поднятый на первый уступ, вкладывался во вторую машину и оттуда подымался на второй уступ; со второго — на третий, и так далее. Подъемных машин было столько же, сколько уступов». А по Диодору, камни вскатывались по земляным насыпям на деревянных полозьях.
      Такова первобытная техника пирамидного зодчества, но, несмотря на эту первобытность, оно никогда и нигде, ни даже в самом Египте, не было превзойдено. В зодчестве этом такое величие и такая простота, как в созданиях природы.
      «Почти невероятно, что подобный замысел мог быть исполнен» (Э. Мейер). «Это сон исполинского величия, осуществленный только раз на земле, неповторяемый» (А. Морэ).
      «Даже при нашей современной технике было бы трудноисполнимой задачей построить, как это сделали египетские зодчие IV династии, в толще каменных громад, подобных пирамидам, внутренние горницы, ходы и переходы, которые, несмотря на давление миллионов пудов, сохраняют, после шестидесяти веков, всю свою первоначальную правильность и не покривились ни в одной точке» (Ленорман).
      В усыпальнице Хеопса, несмотря на тысячелетия и землетрясения, колебавшие громаду пирамиды, ни один камень ни на один волос не сдвинулся. Прочнее никто не строил и, вероятно, никогда уже не построит. Это — самое вечное из всего, что создано людьми на земле.

XLII

      Исполинские глыбы гранита сплочены так, что нельзя между ними просунуть иголку, и, отполированные до зеркальной гладкости, грани их подобны граням совершенного кристалла.

XLIII

      Средняя ошибка в кладке камней равняется одной десятитысячной, по отношению к математически точной длине, квадрату и горизонтальности. Кладка столь совершенна, и глыбы в несколько десятков тысяч пудов сложены так, что наибольшие промежутки между ними равняются одной десятитысячной дюйма, образуя грани и плоскости, «не уступающие работе современного оптика» (Flinders-Petrie).
      Это — совершенство даже не кристалла, а живой ткани органической.

XLIV

      Цари-пирамидостроители — «жестокие тираны», заставлявшие народ воздвигать бесполезные гробницы, памятники царской гордыни своей: по тому, что Геродот верит этой сказке, видно, до чего потерян уже эллинами ключ к египетской древности. Нет, не жестокие тираны эти цари, а освободители человечества от рабства тягчайшего — смерти, победоносные вожди к Воскресению.

XLV

      Если вообще оказалось возможным такое небывалое напряжение и сосредоточение духовно-физической силы целого народа, как пирамидное зодчество, то только потому, что здесь воля одного совпала с волею всех. И не в рабском унынии трудились эти 100000 человек в продолжение 20 лет над великой пирамидой Хеопса (Геродот), а в опьяняющей радости, в исступлении мудро-безумном, как бы в вечном восторге молитвенном. Не стенание жертв из-под камней этих слышится, а победный крик человечества, впервые увидевшего путь, прорезанный в небо острием пирамид.

XLVI

      Как ни совершенна механика пирамидного зодчества, скрытая в ней метафизика еще совершеннее.
      Что такое пирамида? Безмысленная груда камней? Нет, даже геометрическое тело ее не так просто, как это кажется. Тут простота — упрощение сложности. Простое тело пирамиды найдено не сразу, а после долгих, может быть, тысячелетних, поисков, через промежуточные тела пирамид ступенчатых.
      Совершенные треугольники, возносясь от земли, соединяются в одной точке неба. «Я начал быть, как Бог единый, но три Бога были во Мне», — говорит Бог Нун в древней египетской книге, почти с такою же точностью, как символ Никейского собора.
      Бог един в Себе и троичен в мире. Бог и мир — Единица и Троица: 1+3=4. Не знаменует ли пирамидное зодчество — соединение четырех треугольников в одной точке — эту трансцендентную динамику божественных чисел?
      И пусть для самого Египта она еще темна и сокровенна, как малое семя в земле; но, воистину, вырос он весь, как пирамида, из этого малого семени.

XLVII

      От начала мира до наших дней и, может быть, до конца времен, каждое утро, на песчаной равнине Гизеха, на розово-пепельной дали выжженных, с голыми ребрами. Ливийских и Мокаттамских гор, в лучах восходящего солнца, рдея, как бы изнутри освещенные, кристаллы пирамид возвещают людям единственный путь к Воскресению — Тайну Трех, Пресвятую Троицу.

XLVIII

      В древнейших пирамидах почти нет иероглифных надписей; сама пирамида — исполинский иероглиф: Pir-mharu, «исхождение в свет», «Воскресение». Но затем всюду появляются надписи, на стенах и столпах святилищ, на пилонах, обелисках, изваяниях, в высоте, на скалах и под землею, в гробах: весь Египет — один бесконечно развивающийся свиток с иероглифами. Вся живопись — иероглиф, и все иероглифы — живопись. Люди, растения, животные, звезды — все явления природы — письмена, начертанные Божьим перстом, вещие знаки, знамения.
      Для нас они уже темны. Мы не понимаем и, может быть, никогда не поймем, что значат эти, подобные бреду, чудовищные сплетения человеческих тел с телами животных — четвероногих, насекомых, птиц, пресмыкающихся; но они понятны египтянам: все всему отвечает, все во все переливается, все сквозь все просвечивает. Мир тускл, как булыжник, для нас; а для них прозрачен, как драгоценный камень.
      Вот почему пламенеют с такою волшебною яркостью самоцветные тела египетских богов — сапфирно-голубые, корналиново-алые, топазово-желтые, изумрудно-зеленые.

XLIX

      Помимо формы, само вещество упоительно.
      От глубочайшей, додинастической древности дошли до нас сосуды совершенной прелести, из твердейших каменных пород — диорита, сиенита, порфира, обсидиана, базальта, горного хрусталя, — просверленные без помощи железа, простыми деревянными сверлами с увлажненным порошком кварца или песком.