Богиня Иштар — Звезда любви:
Свет небесный, огнь пламенеющий,
Это ты, о богиня, над землей восходящая!
И под землю, в ад нисшедшая. Божественная, человеческими язвами изъязвлена вся, от подошвы ноги до темени, — вот сидит она там на дне ада, как Иов на гноище. Взяла на себя наши немощи, понесла наши болезни, «Матерь человеков милосердная» — Ummu rimn?tu ?a nis?.
XXVI
Это вавилонское Сошествие в ад пробудит в веках немолчные отклики, от падения гностической Софии Премудрости до нашего русского «хождения Богородицы по мукам».
И если воистину мир спасет не только Сын, но и Мать, то это больше, чем миф. Возопит когда-нибудь все человечество к Ней, «теплой Заступнице мира холодного», как возопил Вавилон:
Царица всемогущая, милосердная Заступница,
Нет иного прибежища, кроме Тебя!
XXVII
По сошествии в ад Небесной матери, мать-земля перестает родить. Растения, животные, люди поражены бесплодием:
Сосцы свои от земли отвратила Низаба,
Зреющей жатвы богиня.
За ночь поля побелели,
Едкою солью покрылись;
Зелень не всходит, жатва не зреет;
Горе людей постигает.
Ложесна матерей затворились,
И дитя не выходит из чрева…
Рыба в воде не мечет икры,
Птица в гнезде яиц не кладет.
Бык не покрывает телицы,
Осел не покрывает ослицы.
Супруг не ложится к супруге;
Супруг спит один на ложе своем,
Одна спит супруга на ложе своем…
«Доколе же растущее будет удержано?
Доколе зеленеющее будет связано?» —
плачет пастушья свирель о Таммузе-Либлибу, Ростке непрорастающем.
Пастух сестре своей говорит:
«Вот матка-овца ягненка покинула».
Сестра пастуху говорит:
«У матки-овцы плодородие связано;
От ягненка она убегает с жалобным блеяньем…»
Дальше стерто, можно только прочесть:
Разрушенье… Бушует потоп…
Потоп — конец человечества первого, не нашего; но не предсказан ли и нам тот же конец? «Охладеет любовь» (Матф. XXIV, 12). Потухнет солнце любви — сердце мира — и в сердце человеческом наступит полярная ночь, чье ледяное дыхание мы уже чувствуем. Плодородие нашей земли уже не связала ли Мать? Не белеют ли едкою солью наши поля? Не убегает ли с жалобным блеянием матка овца от ягненка? И не о нашем ли конце это сказано: «Разрушенье — бушует потоп»?
XXVIII
Таммузовы плачи, или, как названы они в подлиннике, «плачевные песни флейт», дошли до нас в шумерийском списке третьего тысячелетия: значит, могли распеваться уже в кочевьях доавраамовых, но, может быть, и тогда уже были отзвуком неизмеримо большей древности.
Дики и скудны эти напевы: как будто слышится в них шелест ночного ветра в сухих камышах Ефрата, протяжное блеяние коз и овец, ночная перекличка пастухов между степными отарами; как будто пахнет от них жарким ветром степей, горькою полынью, свежею мятою, парным молоком и теплотою овечьего хлева.
XXIX
Медленно восходят облака из-за холмов зеленеющих; медленно пасутся овцы и козы; медленно падают звуки пастушьей свирели, однообразно-унылые, — звук за звуком, как слеза за слезою.
О чем они плачут? О, конечно, не только об одном Человеке, но и обо всем человечестве.
«Дни человека, как трава; как цветок полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс. СII, 15–16). — Эта судьба человека — судьба всего человечества.
Как увядающее мило!
Какая прелесть в нем для нас,
Когда болезненно и хило,
Все то, что так цвело и жило,
В последний улыбнется раз!
Последняя улыбка человечества умершего сливается с первою улыбкою новорожденного, в этих напевах Таммузовых флейт.
XXX
О Сыне Возлюбленном плач подымается…
Плач о полях невсколосившихся,
Плач о матерях и детях гибнущих,
Плач о потоках неорошающих,
Плач о прудах, где рыба не множится,
Плач о болотах, где тростник не зыблется,
Плач о лесах, где тамарин не цветет,
Плач о степях, где вереск не стелется,
Плач о садах, где мед и вино не текут…
Слова повторяются в песне, как звуки голоса в рыдании. Эти повторения утомительны для нас, но, может быть, для самих плачущих копится в них сила, подобная магической силе заклятий.
XXXI
«О, супруг мой, дитя мое!» —
плачет богиня Иштар о Таммузе. Он — сын и супруг ее вместе, так же как Озирис — сын и супруг Изиды.
«О, мать моя! Жена моя!» —
говорит своей возлюбленной, Сольвейг, умирающий Пэр Гюнт (Ибсен).
Кто из любивших не чувствовал этого неземного предела земной любви — материнской нежности в ласках возлюбленной? Мать и Невеста — две на земле, а на небе — Одна: одна Звезда любви, восходящая утром и вечером.
XXXII
Все пронзительнее звуки плачущих флейт, все заунывнее:
О, дитя мое, как долго ты лежишь!
О, владыка бессильный, как долго ты лежишь!
Мой Даму бессильный, как долго ты лежишь!
Хлеба не буду вкушать,
Пить я не буду воды…
Умер владыка, умер Таммуз…
Псы блуждают в развалинах дома его,
На могильную тризну слетаются вороны…
Плач похоронный в буре звучит,
Звучит в непогоде свирель заунывная…
…Разрушение… Бушует потоп…
Этим кончается все. Семь дней плача над гробом Человека Таммуза, как семь дней бури потопной над гробом человечества, а на седьмой — тишина.
Взглянул я на небо — и вот тишина;
Весь же род человеческий в перст отошел…
Сел я, поник и заплакал,
повествует Ной-Атрахазис о конце потопа. «Все изошло из праха и все отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Смерть человека — смерть человечества.
XXXIII
Но и воскресение человека — воскресение человечества.
Бог Эа, отец Таммуза, чтобы спасти гибнущий мир, вынуждает царицу ада, Эрешкигаль, освободить богиню Иштар. Об этом повествуется с тою же загадочною краткостью, с какою все вавилонские мифы касаются самого святого и тайного, связующего миф с мистерией. Ясно одно: на дне ада бьет родник Живой Воды. Эрешкигаль велит окропить этой водой богиню Иштар и вывести ее из ада.
Конец мифа утерян, кроме последних стихов:
«В дни Таммуза играйте на флейте лапис-лазуревой,
Играйте на звонком кольце корналиновом!
Играйте, плакальщики, плакальщицы, радостно,
Да восстанут из гробов своих мертвые,
Вдыхая жертвенный дым!»
О воскресении поют после плача и флейты Таммузовы.
Нисходит во ад богиня Иштар,
Чтобы сердце Таммуза обрадовать,
Озарить Овчарню Подземную,
Воскресить Пастуха, в бессилье лежащего…
И на другой шумерийской дощечке — та же воскресная песнь:
Велик, велик, Господь велик!..
Вновь отверзает он очи свои,
Вновь открывает уста свои,
Возвращает земле плодородие…
Небо высоко, Господь велик!
Вот, может быть, первая песнь человечества «клейким весенним листочкам», «росткам», naster, зеленеющим, после потопного половодья, когда вознесся от влажной земли благовонной пар, как дым от кадильницы:
Да восстанут из гробов своих мертвые,
Вдыхая жертвенный дым!
XXXIV
О конце Таммузовых таинств мы ничего не знаем, но отчасти можем судить о них по концу позднейших таинств Адонисовых.
Когда, после семидневного плача, наступает тишина, то снимают с плащаницы восковое изваяние мертвого тела, с кровавою раною, омывают его водою, умащают елеем, облекают в багряницу, полагают во гроб; может быть, уносят, погребают; возжигают светильники и вдруг, в тишине, в полночь, слышится издали, от места погребения, исступленно-радостный клик: «Таммуз воскрес!» — «Великую обитель сени смертной ниспроверг!» — как сказано в молитве Мардуку-Таммузу. Это и значит: «Смертью смерть попрал».
Да восстанут из гробов своих мертвые!
«Сущим во гробах жизнь даровал».
XXXV
Что воскресило Таммуза? То же, что Озириса: любовь. Любовь есть бесконечное утверждение личности не только по сю, но и по ту сторону смерти. Именно такою любовью и возлюбила Озириса-Таммуза Изида-Иштар: «Никто не любил тебя больше, чем я!» Как живого, любит и мертвого, ибо «крепка любовь, как смерть». Любовь нисходит и в смерть. В смерти любовь — Живая Вода на дне ада.
XXXVI
Если Бог един и личен, то не может не воскресить того, кто личен и един; если Бог есть любовь, то не может не воскресить любящего. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» Любовью жало смерти притуплено, победа ада упразднена.
XXXVII
Sa ana arall? ??rulu pagar?u tut?ra.
Ты возвращаешь тело, сошедшее в ад.
Не только душу, но и тело. Весь человек живет, и умирает или воскресает весь, с душой и с телом.
Я люблю тебя, тело мое,
Как овца любит ягненка своего,
Как росток любит семя свое.
Воскресшее тело родится из мертвого, как ягненок из чрева овцы, росток из семени. Не бессмертия души ищет Вавилон, а воскресения плоти: тайна воскресная для Вавилона, так же как для Египта, есть тайна животная, растительная, звездная — тайна всей космической плоти.
XXXVIII
Вечной жизни живых ищет Гильгамеш и не находит; воскресения мертвых ищет Таммуз и находит.
Человек умер — умерло человечество: таков смысл Гильгамешева мифа, а смысл мистерии Таммузовой: человек воскрес — воскресло человечество.
XXXIX
На все человечество прошлое до начала времен еще не пришедший Сын Человеческий откинул две исполинские тени: одна — Озирис, другая — Таммуз. Разве это не чудо? Но вот, чудо еще большее: по тому, как движется тень человека, мы узнаем, что человек делает; по двум теням еще не пришедшего Сына уже знает человечество от начала времен, что Он сделает.
XL
Тени телу своему подобны во всем, кроме одного, что мы сейчас даже назвать не умеем, ибо кто знает сейчас имя того, о чем сказано: «Крепка любовь, как смерть»? Смерть побеждает, воскресает Таммуз-Озирис тогда, когда соединяется с Иштар-Изидою, Жених — с Невестою. Женихом назван и Сын Человеческий; но не сходит за Ним в ад, не воскрешает Его Невеста.
Почему же именно здесь, в поле, в тайне Двух, между тенями и Телом — прерыв?
XLI
Хорошо ли видит наш глаз? Ведь если тайна Одного, личность, связана с тайною Двух, полом, то в предельном утверждении личности, Воскресении, эта связь не может быть прервана.
Вглядимся же пристальнее: не следует ли и в этом, так же как во всем остальном, тень за Телом?
Посмотрим, как совершается в Таммузе тайна Двух.
ТАЙНА ДВУХ В ТАММУЗЕ
I
«Ложесна Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела», — поется в церкви песнь Пречистой Деве Матери.
Ложесна, женский стыд, для христианских девственников есть бездна ада, престол диавола. И вот, этот престол разрушен, Бог сошел в ад. Так оно и есть, не может быть иначе, если Непорочное Зачатие — истина. Там, где наши грешные очи смежаются, открываются очи святых и видят: в ложеснах — Бог.
II
Бог в ложеснах — последняя точка пути бесконечно длинного, темного, тайного. Весь Египет, Вавилон, Ханаан, Хеттея, Эгея, Израиль — весь Отчий Завет идет по этому пути.
Когда привратник вводит богиню Иштар в седьмые врата ада, то снимает «с ложесен ее покров стыда», subat palti ?a zumri?a.
«Зачем, привратник, ты снял покров со стыда моего?»
«Войди, госпожа моя! Таков закон царства подземного».
Рождение-смерть есть закон пола; пол покрывается смертным страхом-стыдом, как ночь — днем, тот мир — этим. Вот почему снятие покровов — половое бесстыдство — есть смерть, а целомудрие — целость пола, целость личности — есть жизнь и, в последнем пределе, вечная жизнь — Воскресение.
III
На Вавилонскую башню, Zikkurat, семиярусную, семивратную, восходит «божья невеста», enitu, жрица богини Иштар, и, когда, в седьмых вратах, снимается с ложесен ее покров стыда, несметные толпы молящихся падают ниц в благоговейном ужасе:
«Ложесна Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела!»
IV
«Какая мерзость!» — вот наше первое чувство при этом совпадении древнего с новым. Безбожник Вольтер хохочет, а верующий в Бога Паскаль ужасается, но оба согласны в этом, и только в этом — в ощущении древней святыни, как мерзости. Тут вообще между нами нет споров; во всем разделяемся, воюем, но тут наступает мир: ни эллина, ни варвара, но все — «новая тварь», новый мир — антипод древнего. Религиозно-половое чувство древних богопротивно для нас, так же как для них — наша религиозно-половая бесчувственность. Центростремительная сила пола сделалась центробежною: чем когда-то все притягивалось, от того ныне отталкивается все. Неощутимо, невидимо перевернулся мир на оси своей, и это величайший из всех переворотов, из всех «революций» величайшая.
Кости наши извела половая проказа, духовный сифилис, но мы молчим, стыдимся говорить об этом; так молча, в стыде и погибнем. Никогда не поймем, что пол есть место святое или проклятое, врата неба или ада, но глубина, а не плоскость. Всею своею тяжестью навалился на эти врата наш мир, наш ад, чтоб не открылись.
«Открой мне, привратник, открой мне ворота!
Ворот не откроешь — замки я сломаю.
Сорву я запоры, разрушу пороги,
И выведу мертвых!»
V
На одном ассирийском каменном конусе, посвященном богине Милитте (по-гречески ???????, по-вавилонски mullittu, Родительница, Мать), изображен поклоняющийся жертвеннику жрец, а над жертвенником узкий параллелограмм, геометрическая фигура ктеиса (?????), женского стыда, и рядом — утренне-вечерняя звезда Венеры. Явлением звезды знаменуется то, что изображаемое действие происходит на небе, в трансцендентной области.
В небе светлеющем, во исполнение пророчеств,
Я восхожу, восхожу в совершенстве.
Я — Иштар, богиня закатная,
Я — Иштар, богиня рассветная.
Может быть, и сама звезда есть огненный ктеис в темных недрах ночи, «Невесты с покрытым лицом».
VI
«Каждый вавилонянин имеет свою печать», — сообщает Геродот. Вот почему дошло до нас такое множество этих печатей-цилиндров, из ляпис-лазури, яшмы, агата, корналина, халкедона, гематита, горного хрусталя и других камней. У каждого человека — свой камень, обладающий своею магией, особою, личною. Большею частью имя владельца вырезано на нем рядом с именем того бога, которому человек посвящен, и со сложными знаками, выражающими связь человека с богом, тоже особую, личную; и тут же, между звездами, лунным серпом и солнечным диском, т. е. опять-таки в небесной, трансцендентной, области, реет параллелограмм ктеиса, женского стыда.
Так запечатлен каждою вавилонскою печатью пол в личности — тайна Одного в тайне Двух.
VII
Что это значит, и зачем это нужно? А вот что, и вот зачем.
«Если жена отвратится от мужа своего и скажет ему: ты больше не войдешь ко мне, то испытать должно сокровенное: нет ли в чем вины ее перед мужем; и, если она непорочна, а муж нарушил закон, пренебрег ею, то никакой вины да не будет на ней: приданое свое может она взять обратно и возвратиться в дом отца своего». Это закон царя Гаммураби, от начала второго тысячелетия.
«Я — царь Гаммураби, единственный… Я показал людям свет… Путями мира вел их… И, дабы не угнетал сильный слабого, начертал я законы мои… Угнетенный да придет перед лицо мое, слова мои да услышит, и будет оправдан; да облегчится сердце его, и да скажет он: „Воистину, царь Гаммураби — отец народа своего“, и да помолится об мне от всего сердца Мардуку, богу моему».
Через сорок веков могли бы помолиться за царя Гаммураби честная женщина, Анна Каренина, и проститутка, Соня Mapмеладова. Он один не сказал о них: «Мне отмщение, и Аз воздам», но, «наклонившись низко, что-то чертил перстом на земле», — не эти ли слова: «должно испытать сокровенное?» — «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень».
Да, царь Гаммураби имел право сказать: «Я показал людям свет».
Свет небесный, огонь пламенеющий,
Это ты, о богиня, над землей восходящая!
Богиня Иштар — «Жена, облеченная в солнце», или «Божия Невеста», Enitu, на вершине вавилонской башни, зиккуррата, с темным треугольником ложесен: «Ложесна Твоя престол сотвори, и чрево Твое пространнее небес содела!»
VIII
Мы смотрим на этот треугольник или параллелограмм и ничего не понимаем. «Какая мерзость!» — хохочет Вольтер, ужасается Паскаль. Но ни хохот, ни ужас не помогают Анне Карениной и Соне Мармеладовой: одна кончает под поездом, другая — в кабаке, на Сенной. Не так ли кончит и вся наша «цивилизация»? «Я думаю: не можно ли эту цивилизацию послать к черту на рога, как несомненно от черта она и происходит?» (Розанов).
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
Нам кажется, что это пожар только социальный. Нет, не только: за громовою бурей общественной — тихая буря пола; под сверкающим огнем социальным — темные лучи полового радия.
IX
«Жены да безмолвствуют», «жена мужу да повинуется», — учит апостол Павел. Ну, а если жена отвратится от мужа и скажет ему: «Ты больше не войдешь ко мне», как это предвидел царь Гаммураби, за две тысячи лет до апостола Павла, — тогда что? «Испытать должно сокровенное?» Нет, слова эти, начертанные перстом на песке, стерлись.
Все сокровенное в любви, всю божественную тайну Двух мы свели к «Елене Прекрасной», к женскому равноправию и полицейской регламентации публичных домов. Потухли небесные огни пола, и вспыхнули земные огни проституции. «Вавилонскую блудницу» напоминает наша христианская цивилизация так, как ни одна из языческих.
«Бог в ложеснах» — мерзость для нас; ушел Бог, пришел дьявол.
Существо нашей цивилизации — бесполое, потому что безбожное, и это не простится ей: «охладеет любовь», сойдет в ад, и проклята будет земля проклятием бесплодия.
Истощились хлебные житницы…
Люди людей пожирают от голода…
Мать дитя свое изготовила к трапезе
И вторая Атлантида погибнет так же, как первая.
Х
Что значит вавилонское поклонение ктеису? Что значит целомудрие, целость пола — целость личности, как путь к воскресению? Почему нужна тихая буря пола, б?льшая, чем все бури общественные, все революции, чтобы мы это поняли.
XI
«Всякая женщина, рожденная в той стране, должна, хоть раз в жизни, войти в храм Афродиты, чтобы отдаться чужеземцу… В ограде святилища устроены ходы, разделенные веревками; чужеземцы ходят по ним и выбирают себе женщин, которые понравятся им. Женщина, занявшая место в ограде, уже не может уйти, пока чужеземец не бросит ей денег на колени и не совокупится с нею вне ограды. Кидая деньги, он должен сказать: „Призываю богиню Милитту!“ И как бы ни был скуден дар, женщина не отказывает мужчине: это запрещено ей законом, ибо дар тот свят; следует же она за первым, кто бросит ей денег» (Herodot. I, 199).
Геродот повествует об этом, не осуждая и не оправдывая, но уже ничего не понимая, так же как мы не понимаем. Что это? «Священная проституция»? Соединение этих двух слов нелепо и кощунственно. Но, кроме слова «проституция», у нас нет другого.
Проституция есть половое самоубийство женщины. Проститутка продает тело свое и берет плату себе. Но эти вавилонские женщины и девушки, как бы ни был щедр или скуден дар, отдают его богине; и натянутая между ходами веревка уравнивает всех, бедных и богатых, знатных и простых. Здесь не может быть и похоти в грубом смысле, по крайней мере со стороны женщины: не она выбирает мужчину.
Раз в жизни посвящаются Милитте все вавилонские женщины и девушки, а иные — навсегда. Эти живут за оградою святилищ, в особых кельях, как затворницы, и называются «чистыми», kadi?tu, «святыми», kede?a, «невестами божьими», enitu. Строгие законы о них напоминают римские законы о весталках, или средневековые уставы женских обителей. Город Урук (Эрех) есть священный город кедешей, блудниц богини Иштар, и сама она — Кедеша, Блудница богов.
Есть и у царя Гаммураби закон о священной проституции, и тут же, рядом, — закон о свободе женщин в браке, о равенстве жены и мужа, непревзойденный в нашей христианской цивилизации.
Нет, мы тут, в самом деле, ничего не понимаем.
XII
Единственный смысл пола для нас — деторождение. Человек родится, чтобы родить и умереть: смертная личность, бессмертный род — таков порядок естественный, данный, и мы принимаем его, как должный, иного не ищем.
Вавилон ищет: он уже смутно предчувствует, что в деторождение включается пол не без остатка; что есть что-то в половой любви ненужное для безличного рода, но для человеческой личности самое ценное; что созидание бессмертного рода на разрушении смертной личности, этот «закон природы» — для человека беззаконие; это естество пола — данное, но не должное; и человек восстает на него. Из этого-то восстания, пусть еще слепого, грешного, но уже вещего, и родилось то, что мы называем «священной проституцией».
Всякий человек должен, хоть раз в жизни, вырваться из цепи рождений-смертей; всякий мужчина должен, хоть раз в жизни, соединиться с женщиной, и всякая женщина с мужчиной, не для того чтобы родить и, родив, умереть. Когда мужчина говорит женщине: «Призываю богиню Милитту!» — то она становится для него Милиттою, и покров стыда падает с нее, как с самой богини Иштар на дне ада, или с «божьей невесты», enitu, на вершине вавилонской башни, зиккуррата. И нечаянный гость, чужеземец, входит к ней, как таинственный Вестник с белым цветком:
Он вошел, и не боюсь,
Не боюсь я Светлоликого.
Он, как брат мой… Поклонюсь
Брату, вестнику Великого.
Белый дал он мне цветок…
XIII
«И разрушил (царь Иосия) домы блудилищные, которые были при храме Господнем, где женщины ткали одежды для Астарты… И высоты… их же устроил Соломон, царь Израилев, осквернил… и наполнил место их костями человеческими» (Четв. Царств. XXIII, 7 — 14).
Но не там ли, на этих высотах, воспел царь Соломон Суламифе, смуглой пастушке, «дикой серне гор бальзамических», чистейшую песнь чистейшей любви, Песнь песней?
На ложе моем ночью искала я того,
кого любит душа моя;
искала его и не нашла его.
Встану же я, пойду по городу,
по улицам и площадям…
Встретили меня стражи,
обходящие город…
«Не видали ли того, кого любит душа моя?»
Избили меня стражи, изранили,
сняли с меня покрывало…
(III, 1–3; V, 7)
«Покрывало стыда» сняли с нее, как с блудницы или с самой богини Иштар. Но в ту же ночь постучался к ней Чужеземец, таинственный Вестник с белым цветком.
«Отвори мне, сестра моя,
возлюбленная моя… чистая моя!..»
Я встала, чтобы отпереть…
и с рук моих капала мирра,
и с перстов моих мирра капала на ручки замка…
(V, 2–5)
Не этой ли миррою наполнила сосуд свой Грешница, чтобы разбить его у ног Господа и приготовить тело Его к погребению? И первая увидела тело Воскресшего.
«Крепка, как смерть, любовь», — это и значит: предельный смысл пола не вмещается в родовое бессмертие, личную смерть; предельный смысл любви — не рождение смертных, а воскресение мертвых.
XIV
Вот какую любовь назвали мы блудом; вот какие «высоты» мы осквернили, наполнили костями человеческими. И тщетно поет Церковь Песнь песней о Суламифе Невесте: мы уже не понимаем, что это значит. Вавилонские корни христианского цветка вырваны, и цветок увял.
Но и в самом Вавилоне, так же как в Египте, Ханаане, Хетте, Эгее, Израиле — во всем Отчем Завете — брезжит Завет Сыновний — христианство до Христа. И здесь уже борется с Эросом Антэрос, с полом — противопол.
XV
«Варвары стыдятся наготы», — удивляются эллины (Геродот), люди Запада, религиозно угасающего пола, сравнительно с людьми Востока. Но вот Египтяне, тоже «варвары», наготы не стыдятся: прозрачный египетский лен — «тканый воздух» — почти не скрывает нагого тела, и это, конечно, не только потому, что здесь жарко, но и потому, что здесь еще не совсем исчез с человеческого тела след рая.
В Вавилоне лен заменяется шерстью, опять-таки не только потому, что здесь холоднее, но и потому, что след рая здесь уже совсем исчез. На шумерийских памятниках люди и боги изображаются в тяжелых длинных юбках из косматой или волнистой козьей шерсти, со множеством оборок, воланов, напоминающих наши старомодные женские платья: покров на покрове — стыд на стыде. Только жрец, bar?, приносящий жертву, обнажается. Здесь, может быть, еще уцелела древняя связь Вавилона с Египтом.
Но, вообще, чувство наготы, как чувство греха, родилось здесь же, в Вавилоне. Прикосновение к нагому телу, мужчины или женщины, не очистившихся после соития, оскверняет, как прикосновение к трупу.
Так в Вавилоне, так и в Израиле. В обоих уже открывается наш «дурной глаз» на пол, как на трансцендентно-нечистое.
XVI
«И открылись глаза у обоих, и узнали они, что наги… И сказал (Бог Адаму): кто сказал тебе, что ты наг?» (Быт. III, 7 — 11). Сказал Сын. Пол — в Отце, противопол — в Сыне. Или так, по крайней мере, людям кажется.
XVII
Противопол, сила полового отталкивания, действует в Таммузовой мистерии, так же, как в Гильгамешевом мифе; но в мистерии — религиозно-положительно, как иное «да», а в мифе — отрицательно, как единое «нет»; в мистерии вскрывается «противоположное-согласное» в поле и в личности, как путь к воскресению, а в мифе — противоречивое-несогласуемое, как путь к смерти.
XVIII
Гильгамеш, победив исполина Гумбабу, вступает в торжественном шествии в город Урук.
Омыл он одежды, оружие вычистил,
Распустил по плечам кудри прекрасные,
В светлые ризы облекся, препоясался,
Возложил на главу свою царский венец.
Взглянула Иштар на красу Гильгамешеву:
«Будь, Гильгамеш, будь супругом моим,
Подари мне цвет плоти твоей,
Будь мне мужем, я буду женою твоей!
Дам тебе колесницу из лапись-лазури и золота,
С золотыми колесами, с алмазными дугами,
Запряженную крепкими мулами.
Когда же вступим в чертог наш, в благовонии смол,
Все цари земли тебе поклонятся,
Облобызают стопы твои властители,
Принесут тебе дани гор и долин.
Козы твои — тройни, овцы двойни будут метать;
Весить будет осел твой, что весит лошак,
А лошаку в ярме не будет равного;
И кони твои колесницу, как вихрь, помчат!»
Гильгамеш открывает уста свои,
Так говорит богине Иштар:
«Оставь себе дары свои, владычица!
Будет с меня и одежды моей,
Будет с меня и пищи моей!
Вот, я вкушаю брашна богов,
Упиваюсь царскими винами…
Ты же подобна двери, под бурей незапертой,
Подобна ты крыше, готовой обрушиться,
Подобна слонихе, стряхнувшей седло свое,
Подобна ты ноше, согнувшей носильщика,
Подобна ты камню, стены не держащему,
Подобна ты злому талисману вражьему,
Подобна ты узкой, жмущей обуви!
Кому из мужей своих осталась ты верною?
Вот, пересчитаю всех твоих любовников
И счету итог подведу:
Судила Таммузу, любовнику юности,
Ты из году в год плачи надгробные;
Полюбила Аллалу, крапчатого Ястреба,
И крылья ему изломала; ныне живет он в лесу,
„Крылья мои, крылья!“ — стонет жалобно;
Полюбила ты Льва многосильного
И дважды семь западней ему вырыла;
Полюбила Коня быстроногого
И загоняла его плеткою до смерти;
Полюбила Табулу, пастуха овечьего, —
Обернула его волком, и псы растерзали его;
Полюбила Ишулану садовника,
Обернула его мышью летучею.
Ныне меня полюбила — и так же погубишь, как тех!»
(VI, 1 — 77)
Оскорбленная богиня восходит на небо к Ану, отцу своему, и молит его отомстить Гильгамешу. Ану сначала отказывает, но когда она грозит сокрушить врата адовы и выпустить мертвых, то насылает на Гильгамеша Тура небесного. Огнедышащий Тур опустошает землю Урука. Но Гильгамеш и Энгиду, загнав чудовище в болотные камыши Ефрата, убивают его.
Взошла богиня Иштар на стену Урукову,
Вспрыгнула на зубец стены, воскликнула:
