Одни. К черту математику! Не хотим! Не надо! Не надо!
      Тучков. Жаль Павлушку…
      Другие. А коли вам жаль, так ступайте, доносите!
      Платон Зубов. Господа, разойдемся, а то арестуют — тем дело и кончится.
      Талызин. Что вы, князь? Сами кашу заварили, а теперь на попятный?
      Платон Зубов. Да ведь не я один, а вот и они…
      Одни. Князь правду говорит — толку не быть — разойдемся.
      Другие. Трусы! Шпионы! Предатели!
      Один. Как вы, сударь, смеете?..
      Кто-то в кого-то пускает бутылкою.
      Голоса. Ваше превосходительство, тут дерутся!
      Голоса. Тише, тише вы там, черти, анафемы!
      Талызин. Господа, господа, как вам не стыдно? Отечество в опасности, а вы…
      Крики, смятение. Платон Зубов пробирается к выходу.
      Валериан Зубов. Куда ты, Платон?
      Платон Зубов. Домой.
      Валериан Зубов. Брат, а брат, да ты и вправду струсил, что ли?
      Платон Зубов. А ты чего хорохоришься? На деревяшке-то своей не далеко ускачешь. И не сам ли сейчас говорил, что убивать не пойдешь?
      Валериан Зубов. Не пойду убивать, но умирать пойду за отечество.
      Платон Зубов. Ну, брат, знаем — Кузькина мать собиралась умирать… Да ну же, полно дурить, пусти!
      Валериан Зубов. Не пущу!
      Платон Зубов (толкает его). Пусти, черт!
      Валериан Зубов (обнажая шпагу). Стой, подлец! Заколю!
      Платон Зубов (кидаясь на него со шпагою). Ах ты, каракатица безногая! Я тебя!..
      Бьются. Их разнимают.
      Талызин. Платон Александрович! Валериан Александрович! Брат на брата!..
      Стук в наружную дверь.
      Платон Зубов (в ужасе, падая навзничь на стул). Аракчеев!..
      Смятение.
      Голоса. Аракчеев! Аракчеев! Бегите!
      Талызин. Господа, что вы? Бог с вами, какой Аракчеев? Это Пален — мы Палена ждем!
      Голоса. Пален, Пален! Эк перетрусили!
      Талызин (у двери). Кто там?
      Голос (из-за двери). Да я же, я, Николай Зубов. Отпирайте, черт побери, ошалели, что ли?
      Талызин отпирает. Входит Николай Зубов.
      Талызин. Ну, батюшка, напугали.
      Николай Зубов. А что?
      Талызин. Думали, Аракчеев…
      Николай Зубов. Типун вам на язык — зачем его поминаете к ночи?
      Талызин. А вы где же, сударь, пропадали?
      Николай Зубов. Болел.
      Талызин. Животик тоже, как у братца?
      Николай Зубов. Не живот, а черт.
      Талызин. Черт? В каком же виде?
      Николай Зубов. В виде генерала Аракчеева.
      Талызин. Тьфу, скверность!
      Николай Зубов. Да, сперва по ночам душил, а потом и днем являться стал: куда ни обернусь, все эта рожа паскудная, — торчит, будто бы, под боком да шепчет на ухо: «Поди, донеси, а то арестую». И такая на меня тоска напала, такая, братцы, тоска — ну, просто смерть! Пойду-ка, думаю, к знахарке: с уголька не спрыснет ли? Поутру сегодня ранешенько иду мимо Летнего сада, по набережной; темень, слякоть, склизко; на мостике Лебяжьем споткнулся, упал, едва ногу не вывихнул; ну, думаю, шабаш, тут меня Аракчеев и сцапает. Гляжу, — а на снегу образок лежит малюсенький, вот этот самый, — видите? Николай Угодник Мценский.
      Титов. Удивительно!
      Николай Зубов. Подобрал, перебежал по мосткам на Петербургскую к Спасу, отслужил молебен, да как запели: «Отче, святителю Николаю! моли Бога о нас», — так меня словно что осенило: ах, батюшки, думаю, да ведь это он сам святитель-то, ангел мой, благословил меня иконкою! И все как рукой сняло — ничего я теперь не боюсь и вы, братцы, не бойтесь — Никола вывезет!
      Талызин. Никола-то Николою, а мы тут, ваше сиятельство, чуть не перессорились…
      Николай Зубов. Из-за чего?
      Талызин. А если отреченья государь не подпишет, так что делать?
      Николай Зубов. Что делать? Убить как собаку — и кончено!
      Голоса. Убить! Убить! Собаке собачья смерть! Смерть тирану!
      Бибиков (в исступлении). Не ему одному, а всем! Пока не перережем их всех, не истребим гнездо проклятое, — не будет в России свободы!
      Одни. Всех! Всех! Бить так бить!
      Другие. Что вы, что вы, братцы!.. Бога побойтесь!
      Николай Зубов. Небойсь, ребята, небойсь, — Никола вывезет!
      Стук в дверь. Опять, как давеча, смятение.
      Голоса. Аракчеев! Вот когда Аракчеев… Бегите! Бегите!
      Талызин (у двери). Кто там?
      Голос (из-за двери). Граф Пален.
      Талызин отпирает дверь. Входит Пален.
      Пален. Ну, что, господа, как у вас тут? Все ли готово?
      Талызин. Все, ваше сиятельство! Только вот никак сговориться не можем.
      Пален. Не говорить, а делать надо. Одно, друзья, помните: не разбивши яиц, не состряпаешь яичницы.
      Татаринов. Это что же значит? А?
      Скарятин. Яйца — головы царские, а яичница — революция, что ли?
      Пален. Ну, господа, времени терять нечего — идем!
      Голоса. Идем! Идем!
      Пален. На два отряда разделимся: одни со мною, другие с князем Платоном…
      Платон Зубов. Нет, граф, на меня не рассчитывайте.
      Пален. Что такое?
      Платон Зубов. Не могу — болен.
      Пален. Что вы, что вы, Платон Александрович, батюшка, помилуйте, в последнюю минуту, — прескверная штука, не угодно ли стакан лафита.
      Бенигсен. Не извольте беспокоиться, граф! Князь, правда, болен. Но это пройдет — у меня для него отличное средство… (Платону Зубову.) Ваше сиятельство, на два слова. (Палену.) А вы, граф, пока разделяйте отряды.
      Бенигсен отводит Платона Зубова в сторону.
      Пален. Господа, кому угодно со мною, сюда пожалуйте, направо, а прочие, с князем, — налево.
      Все стоят, не двигаясь.
      Пален. Ну, что же? Разделяйтесь… (Молчание.) А, понимаю… (Сам расставляет всех по очереди). Со мной — с князем, со мной — с князем.
      Платон Зубов и Бенигсен — в стороне.
      Платон Зубов. Что вам, сударь, угодно?
      Бенигсен. А то что если вы…
      Платон Зубов. Оставьте меня в покое!
      Бенигсен. Если вы…
      Платон Зубов. Убирайтесь к черту!
      Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте.
      Вынимает пистолет.
      Платон Зубов. Что за шутки!
      Бенигсен. А вот увидите, как шучу.
      Взводит курок.
      Платон Зубов. Перестаньте, перестаньте же, Леонтий Леонтьевич…
      Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз — идете?
      Платон Зубов. Послушайте…
      Бенигсен. Два — идете?
      Платон Зубов. Э, черт…
      Бенигсен. Три.
      Платон Зубов. Иду, иду.
      Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет — пилюли изрядно подействовали.
      Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем — и с Богом.
      Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?
      Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет — ему все ходы известны.
      Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.
      Яшвиль. А если не опустят?
      Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.
      Депрерадович. А потом?
      Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.
      Яшвиль. Караула в передней много ли?
      Аргамаков. Два камер-гусара.
      Депрерадович. Из наших?
      Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.
      Денщики подают на подносах бокалы с шампанским.
      Пален (подымая бокал). С новым государем императором Александром Павловичем. Ура!
      Все. Ура! Ура!
      Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?
      Пален. Почему?
      Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.
      Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…
      Бенигсен. Поздно, да, — или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tir?, il faut le boire. Идемте.
      Пален. Идемте, господа!
      Голоса. Идем! Идем! Ура!
      Талызин. Ваше сиятельство, как же так? — ведь мы ничего не решили…
      Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!
      Все уходят. Два денщика, старый — Кузьмич и молодой — Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют.
      Федя. Дяденька, а дяденька, грех-то какой — ведь они его убьют?
      Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.
      Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!
      Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку, убили Иванушку, убили Петеньку, убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.
      Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?
      Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, — кто ни поп, тот и батька.
      Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.
      Кузьмич.
      Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
      Ты за что, про что калачницу убил?
      Я за то, про то калачницу убил,
      Что не с солию калачики пекла,
      Не поджаристые.

ВТОРАЯ КАРТИНА

      Комната княгини Анны Гагариной. Налево — дверь в спальню; в глубине — дверь на лестницу, ведущую в апартаменты государя. Направо — камин с огнем. В углу стенные часы. Ночь.
      Павел и Анна.
      Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.
      Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, П?влушка, спи, родненький!
      Павел. Какие у тебя глазки ясные — точно два зеркальца — вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…
      Анна. Спи, маленький, спи, деточка!
      Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?
      Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез — пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…
      Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?
      Анна. Мачеха.
      Павел. А меня мать родная… Ну, да не надо об этом… Зато, когда весело, так весело — расшалимся, бывало, с Борей Куракиным, со стола учительского скатерть сдернем и ну кататься, валяться — пыль столбом. Из шкапов книжных полки повытаскаем, мосты военные строим. А лошадки, солдатики! А там уж и дела сердечные… Влюбляться-то чуть не с колыбели начал. В томах Энциклопедии Французской — книжищах преогромных, больше меня самого — все изъяснение к слову Amour ищу и с фрейлинами — против нас жили во флигеле — в окна переглядываемся. Не знал еще, что такое любовь, а уж дня не мог прожить без страсти. Подышу на зеркало и выведу пальцем имя возлюбленной, а услышу, идут — сотру поскорее. Раз на балу персик украл, спрятал в карман, чтоб любезной отдать, да забыл, сел, раздавил, по штанам потекло — срам! А красавицы-то, не шутя, на плутишку заглядывались: я ведь тогда — не то что теперь, курносый урод, — мальчик был прехорошенький. Портретик мой помнишь? Где он? Покажи-ка.
      Анна снимает с шеи цепочку с медальоном и подает Павлу.
      Павел (глядя на портрет). А-а! Я и забыл, что мы тут вдвоем: на одной половинке — я, на другой — он. Ровесники. Обоим лет по двенадцати. И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво — ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!
      Ломает медальон и бросает в огонь.
      Павел. Будь он проклят! проклят! проклят!
      Анна. Что ты, Павлушка? Сына родного…
      Павел. Отцеубийца!
      Анна. Нет, нет, не верь, налгали тебе — Александр невинен…
      Павел. Невинен? Он-то невинен? Да знаешь ли, что он со мною сделать хотел? Пусть бы просто убил — как разбойник, ночью пришел и зарезал… Так нет же, нет! Не тело, а душу мою умертвить он хотел — лишить меня разума… С ума-то свести можно всякого, только стой все кругом, да подмигивай: «Вот, мол, сходит, сходит с ума!» Хоть кого, говорю, возьми, не выдержит — взбесится… А сошел бы с ума, — посадили бы на цепь, пришли бы дразнить, как зверя в клетке, и я бы выл, выл, выл, как зверь, или как ветер — слышишь? — в трубе воет — у-у-у!..
      Анна. Не надо, не надо, П?влушка миленький! А то ведь и вправду можно…
      Павел. Можно! А ты что думала? Когда тяжесть России, тяжесть Европы, тяжесть мира, вся на одной голове — с ума сойти можно. Бог да я — больше никого, вот что тяжко, — человеку, пожалуй, и не вынести… Трон мой — крест мой, багряница — кровь, корона — терновый венец, иглы пронзили мне голову… За что, за что, Господи?.. Да будет воля Твоя… Но тяжко, тяжко, тяжко!..
      Падает на колени.
      Анна (обнимая и целуя голову Павла). П?влушка, бедный ты мой, бедненький!..
      Павел. Да, — «Бедный Павел! Бедный Павел!» Знаешь, кто это сказал?
      Анна. Кто?
      Павел. Петр.
      Анна. Кто?
      Павел. Государь император Петр I, мой прадед.
      Анна. Во сне?
      Павел. Наяву.
      Анна. Привидение?
      Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет — гляжу — высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко — лица не видать. «Кто это?» — говорю. А он остановился, снял шляпу — и узнал я — государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»
      Анна. И что же?
      Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?
      Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…
      Павел. Да, страшно. Все страшно, — о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя — не надо об этом… Лучше опять так — головой на коленях твоих — тихо, тихо — баю-баюшки-баю…
      Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, П?влушка, спи, родненький.
      Павел. Давнее-давнее, детское… Клеточка для чижиков, один чижик прикован к столбику с обручем, а внизу вода — сам таскает ведерышком; клеточка, будто бы, пустынь, а чижик — пустынник, «Дмитрием Ивановичем» звать, а другой на воле, тот — «Ванька-слуга»… А еще столовые часики фарфоровые, белые, с цветочками золотыми да розовыми… Когда солнце на них, то в цветочках веселие райское…
      Часы на стене бьют три четверти одиннадцатого.
      Павел. Спать пора. Даст Бог, усну сегодня сладко — сниться будет, что баюкаешь… А ветер-то в трубе опять как воет, слышишь? — у-у-у! Точно мой Шпиц. Собачонка проклятая — весь день выла — под ногами все вертится, в глаза глядит и воет… Ну, прощай, Аннушка, спи с Богом!
      Павел встает. Анна, с внезапным порывом обняв его, прижимается к нему.
      Павел. Что ты?
      Анна. Не уходи! Не уходи!
      Павел. Да что, что такое?
      Анна. Не знаю… Страшно…
      Павел. Напугал привидениями, что ли?
      Анна. Не знаю… Нет… Не то…
      Павел. Так что же?
      Молчание. Анна еще крепче прижимается к Павлу и дрожит.
      Павел. А, вот что! Думаешь, убьют. Небось, не убьют. Пусть-ка сунутся, попробуют. Ребятушек моих намедни видела, как любят меня? Коли что — умрут, а не выдадут. Ну, да и Пален, чай, не дурак.
      Анна. Пален — изменник.
      Павел. А вот посмотрим — я уже послал за Аракчеевым — завтра же узнаем все.
      Анна. Завтра? А если в эту ночь?..
      Павел. Небось, говорю, не успеют. Да и как им войти сюда? После вечерней зори — все ворота заперты, мосты подняты: мы тут в замке, как в осажденной крепости — рвы глубокие, стены гранитные, бойницы с пушками — целым войском не взять.
      Анна. А все-таки страшно, П?влушка!.. Прости ты меня, глупую… Видно, и я, как собачка твоя… Ну, родненький, ну, миленький, ну что тебе стоит?.. Останься, побудь со мной до утра…
      Павел. Что вы, княгиня? «Cela ne convient pas», как говорит ее величество… Нет, не шутя, сударыня, я не хочу, чтоб называли любовницей Павла ту, которую скоро назовут императрицею Всероссийской… Завтра же… Какой завтра день?
      Анна. Понедельник.
      Павел. А, тяжелый день… Ну да для кого — понедельник, а для нас — воскресенье. Завтра же я нанесу великий удар — падут на плахе головы, некогда мною любимые… Завтра старому конец — и новая, новая жизнь — воскресение!.. Ну, прощай, а то ведь и вправду, пожалуй…
      Анна. Останься! Останься!
      Павел. Нет, нет! Как вам не стыдно? Трус я, что ли? Мне ли, самодержцу, великого Прадеда правнуку, бояться этой сволочи? Взгляну — и побегут, дохну — и рассеются! Яко тает воск от огня, побегут нечестивые! С нами Бог! Не бойся же, Анна, и помни — с нами Бог!
      Павел обнимает Анну и уходит. Анна падает в кресло и сидит неподвижно, как бы в оцепенении, глядя на огонь в камине.
      Потом подбегает к двери, в которую ушел Павел.
      Анна. П?влушка! П?влушка! (Прислушивается.) Ушел…
      Возвращается на прежнее место у камина, садится и опускает голову на руки.
      Бедный Павел! Бедный Павел!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ