Престольная палата. Трубы и дворцовые колокола. Рынды входят и становятся у престола; потом бояре, потом стряпчие, потом ближние бояре, потом сам царь Борис в полном облачении с державой и скипетром. За ним царевич Феодор. Борис садится за престол. Феодор садится по его правую руку. Подходит Воейков. Опускается на колени.
      Воейков.
      Великий царь. Враги твои разбиты.
      Сибирь, покорная твоей державе,
      Тебе навек всецело бьет челом.
      Борис.
      Благая весть. Встань, воевода тарский.
      И цепь сию, в знак милости, прими.
      Снимает с себя цепь и надевает на Воейкова. Подходит Салтыков.
      Салтыков.
      Царь государь. Послы и нунций папы
      Ждут позволенья милости твоей
      На царствие здоровать.
      Борис.
      Пусть войдут.
      Трубный шум и литавры. Входят послы с папским нунцием Рангони во главе, предшествуемые стольниками. Подходят к престолу; стольники раздаются направо и налево.
      Салтыков.
      Рангони, нунций папы.
      Рангони.
      Великий царь всея земли московской.
      Святой отец Климент тебе свое
      Апостольское шлет благословенье
      И здравствует на царстве. Если ж ты,
      Как он, о царь, скорбишь о разделеньи
      Родных церквей — он через нас готов
      Войти с твоим священством в соглашенье.
      Да прекратится распря прежних лет
      И будет вновь единый пастырь стаду
      Единому.
      Борис.
      Святейшего Климента
      Благодарю. Мы чтим венчанных римских
      Епископов и воздаем усердно
      Им долг и честь. Но Господу Христу
      Мы на земле наместника не знаем.
      Когда святой отец ревнует к вере,
      Да согласит владык он христианских
      Идти собщ? на турского султана,
      О вере братии наших свободить,
      То сблизит нас усердием единым
      К единому кресту. О съединеньи ж
      Родных церквей мы молимся все дни.
      Когда святую слышим литургию.
      Рангони отходит.
      Салтыков.
      Посол литовский, канцлер Лев Сапега.
      Аппарат следует за Рангони, который пробирается сквозь пышную толпу. В дальнем конце палаты Шуйский и Воротынский тихо беседуют. Рангони становится так, что они его не замечают, но он все слышит.
      Воротынский. Грамоты литовские читал? В Кракове все уж говорят, что сын попов убит, а не царевич. Жив де он, и объявится.
      Шуйский. Брешут ляхи, кто им поверит? Да и нам до Литвы далече. Вот, кабы здесь, на Москве…
      Воротынский. Ну, а кабы здесь, можно бы за дельце взяться, можно бы, а?
      Шуйский. Что гадать впустую.
      Воротынский. Не впустую. Сказывал намедни крестовый дьяк Ефимьев: двух чернецов забрали в шинке. Один говорил: он де спасенный царевич Димитрий, и скоро объявится, будет царем на Москве.
      Шуйский. Мало ли что люди с пьяных глаз по кабакам болтают.
      Лицо Рангони. Он слушает сперва рассеянно, потом все с большим вниманием. При последних словах Воротынского он — весь слух.
      Шуйский. Где они сидят?
      Воротынский. В яме на патриаршем дворе.
      Шуйский. Знает царь?
      Воротынский. Нет… Слушай, Иваныч, хочешь. Велю их прислать? Чем черт не шутит?
      Шуйский. Погоди, дай подумать. Так сразу нельзя. Да и не время сейчас об этом. Пойдем.
      Хотят идти. К ним подходит Рангони.
      Рангони. Простите, бояре. На два слова. (Отводит их немного в сторону). Пишут мне из Литвы, да и здесь говорят, будто жив царевич Димитрий. Странный слух, не правда ли?
      Шуйский. Мы ничего не слыхали.
      Рангони. А верно обрадовался бы царь, узнав, что царевич жив. (Пристально смотрит на Шуйского). Так знайте же, бояре, если слух тот верен и его Высочеству грозила бы опасность — мало ли, что может случиться. Святейший отец примет под свою защиту московских царей законного наследника. В этом вам моя порука. В Литве немало у нас монастырей, где он найдет приют и безопасность.
      Шуйский и Воротынский стоят, не зная, что ответить. Но, не дожидаясь их ответа, Рангони уходит.
      Шуйский. Все подслушал иезуит проклятый. Пойдем скорее.
      Воротынский. Как знать. Может, и к счастью.
      Пробираются сквозь толпу, ближе к престолу. Аппарат следует за ними.
      Видно, как Борис отпускает послов. Около престола царица и царевна.
      Борис (сходя с престола).
      Царица и царевна, ты, Феодор,
      Моих гостей идите угощать.
      Вино и мед, чтобы лились реками.
      Идите все — я следую за вами.
      (замечая Шуйского).
      С объезда ты заехал, князь Василий.
      Что молвят? Все ль довольны?
      Шуйский.
      Кому ж не быть довольным, государь.
      На перекрестках мед и брага льются,
      Все войско ты осыпал серебром.
      Кому ж не быть довольным. Только, царь,
      Не знаю, как тебе и доложить.
      На Балчуге двух смердов захватили.
      Во кружечном дворе. Они тебя
      Перед толпой негодными словами
      Осмелилися поносить.
      Борис.
      Что сделала толпа?
      Шуйский.
      Накинулась на них; чуть-чуть на клочья
      Не разнесла; стрельцы едва отбили.
      Борис.
      Где ж эти люди?
      Шуйский.
      Вкинуты пока
      Обои в яму.
      Борис.
      Выпустить обоих.
      Шуйский.
      Помилуй, царь.
      Борис.
      Не трогать никого.
      Не страхом я — любовию хочу
      Держать людей. Прослыть боится слабым
      Лишь тот, кто слаб; а я силен довольно,
      Чтоб не бояться милостивым быть.
      Вернитеся к народу, повестите
      Прощенье всем — не только кто словами
      Меня язвил, но кто виновен делом
      Передо мной, хотя б он умышлял
      На жизнь мою или мое здоровье.
      Шуйский, кланяясь, уходит. Воротынский за ним. Борис остается один.
      Борис.
      Надеждой сердце полнится мое,
      Спокойное доверие и бодрость
      Вошли в него. Разорвана отныне
      С прошедшим связь. Пережита пора
      Кромешной тьмы — сияет солнце снова
      И держит скиптр для правды и добра
      Лишь царь Борис — нет боле Годунова.
      Шуйский и Воротынский спускаются по лестнице из Грановитой Палаты. Садятся на коней. Разъезжаются в разные стороны.

      Баня в усадьбе Шуйского в Москве.
      Маленький, плюгавый старичок, дохлый, как мерзлый цыпленок. Сморщенный, как старый гриб, с острым носиком, с пронзительно-острыми глазками и жидкой козлиной бородкой, — князь Василий Иванович Шуйский, — только что отпарившись и накинув по голому телу легкую, травчатой тафты, распашонку, отдыхает в предбаннике. Сидя за столом, попивает из хрустальной, запотелой ендовы холодный, прямо со льда, малиновый мед и посасывает вставленный в перстень, целебный камень безоар, прозрачно-зеленый с золотыми искрами, словно кошачий глаз.
      Вдруг открывается настежь двойная обитая наглухо войлоком дверь в баню. Клубом валит пар, и видно сквозь него, как два боярина, Мстиславский и Репнин, лежа на полках, парятся. Банщики, два калмыка с плоскими рожами, льют воду из шаек на раскаленную каменку. Вода шипит, пар клубится белым облаком, и парящиеся в нем возлежат, как блаженные боги. Банщики мочат березовые веники в мятном квасу и хлещут ими по голым телам. Облако порой сгущается так, что ничего не видно; слышно только хлопанье, шлепанье, а порой сквозь редеющий пар мелькают голые тела.
      Длинный, сухощавый, жилистый, с рыжей бородой и рыжими по веснушчатому телу волосами, Репнин, корчась от наслаждения караморой, повелительно-грозно покрикивает:
      — Пару-то, пару поддай! Лей не жалей! Что стали, черти? Убью!
      Жирный, мягкий, белый, как баба, Мстиславский, молит жалобно:
      — Батюшки, светики, отцы родные, век не забуду, детушки, озолочу! Веничка-то, веничка свежего! Жги, жги, хлещи, — вот так, вот так, вот тут еще! Любо, любо, ох-ох-хошеньки! — воркует он голубем, хрюкает боровом, и все его мягкое, белое тело трясется, ходит ходуном, как студень.
      Третий боярин, Воротынский, тоже дородный, но в меру, статный, еще не старый, с черной густой бородой и с умными живыми глазами, выскочив из бани, весь красный, как рак, голый, только полотенцем опоясанный, другим — вытирает с лица градом катящий пот.
      Воротынский. Лихи наши бояре париться! Видно, об заклад побились, кто кого перепарит. Молодцы! А я не стерпел (выпив ковш меда, отдуваясь и хлопая себя ладонью по животу), уф, давненько я не паривался так. Ну спасибо, князенька, уважил. Славная у тебя банька, царская!
      Шуйский (продолжая сосать). Да, ничего себе банька, живет!
      Воротынский (повалившись на низкую, широкую с персидскими коврами и пуховыми подушками, скамью). Эх, жаль, не зима, вот бы когда на снежку поваляться! (Закрыв глаза, как в блаженном видении). Прыг с полки, да, благослови Господи, в сугроб; покатался, повалялся, и опять в пар — жги, поддавай, да веничком березовым, с мятою, свежий дух, что в лесу, — рай! Да эдак разов пять… Эх, любо. Так тебя всего разберет, такая истома польется по всем жилкам — суставчикам, что молочко польется теплое, унежит, истомит, — и бабы на постель не надо!
      Шуйский. Что бабы? С ними только грех, души погибель вечная, а банька дело святое. По писанию: «Oмойтесь банею водною во глаголе».
      Воротынский (открывая глаза). А ты все, Иваныч, сосешь?
      Шуйский. Сосу, батюшка, сосу!
      Воротынский. Камень безоар?
      Шуйский. Он самый.
      Воротынский. От яда пользует?
      Шуйский. От яда и от всякого недуга чревного. Царь Иван — упокой Господи душеньку его — с собственной ручки пожаловал, папа римский ему с дарами прислал, a папе — царь эфиопский. Камень тот у птицы Строфил во чреве живет, и бегает та птица по великим пескам так борзо, что на коне едва угонишь. Камешком тем от многих ядов царь Иван отсосался.
      Воротынский. И ты яду боишься?
      Шуйский. Знаешь сам, сколько у Шуйских приятелей. Неровен час, и подсыплют.
      Воротынский. Кушать на Верху опять изволил?
      Шуйский. Как быть? Ласков ко мне царь, все столом жалует. А стрепня-то на Верху жирная. Подали вчера оладушек инбирных в меду. А царь все потчует: «Ешь, Иваныч, ешь, не обессудь!» Ну, от царской хлеба-соли не откажешься. С этих-то самых оладушек, чай, все меня и мутит, изжога да резь. Банька, думал, поможет, — нет, не легче. Вот и отсасываюсь.
      Воротынский встает, подходит к Шуйскому, присаживается и говорит ему на ухо.
      Воротынский. Ой, берегись, князенька, так тебя Татрин употчует, что и ноги протянешь.
      Шуйский (указывая глазами на дверь). Ш-ш-ш…
      Воротынский. Э, полно, Иваныч, банщики твои, рожи калмыцкие, только и знают, что «пар» да «веник». А те двое бояр, небось, люди надежные. Да и сам ты в баньке любишь советовать; в пару-де, что на духу, все нагишом, как перед Богом!
      Шуйский. Так-то так, да и бревна в стенах слышат…
      Воротынский (подойдя к двери, прислушавшись и притворив ее плотнее). Им не до нас. Ишь, хлюпают, сердечные! Как бы не запарились до смерти. (Вернувшись на прежнее место). Слушай, Василий Иваныч. Знает царь Борис: как род Иоаннов пресекся, не Годуновы, Малютина челядь, Ордынские выскочки, а вы, Шуйские — благоверных царей наследники, понеже Рюрика святая кровь в жилах ваших течет. Рано ли, поздно ли, а быть царем на Москве Василию Шуйскому! Вот он к тебе и ластится, змей. Спит и видит, как бы тебя извести. Да поздненько хватился: сам-то словно крыса отравленная ходит. Имя царевича Димитрия услышит — так и вскинется весь, потемнеет в лице, глаза куда девать, не знает. Вот я на него, пуще всякого зелья!
      Шуйский (задумчиво). Нет, крепок, ништо ему, отдышится!
      Воротынский. Крепко яблочко, пока червяк внутри не завелся. Коли имени одного боится, что будет, как явится сам?
      Шуйский. Мертвые из гроба не встают…
      Воротынский. В судный день встанут и мертвые! А Борисов день близок. Грамоты Литовские читал? В Кракове все уж говорят, что сын попов убит в Угличе, а не царевич, жив де он и объявится.
      Шуйский. Брешут ляхи, кто им поверит? Да и нам до Литвы далече. Вот кабы здесь, на Москве…
      Воротынский. Ну. а кабы здесь, можно бы за дельце взяться, можно бы, а?
      Шуйский. Что гадать впустую…
      Воротынский. Не впустую. Сказывал намедни крестовый дьяк Ефимьев: двух чернецов забрали в шинке; один говорил: он-де спасенный царевич Димитрий, и скоро объявится, будет царем на Москве.
      Шуйский. Мало ли, что люди с пьяных глаз по кабакам болтают. Вырвут им языки, плетьми отдерут, и дело с концом.
      Воротынский. Воля твоя, Иваныч, только смотри, может, счастья Бог тебе посылает, а ты брезгаешь…
      Шуйский. Коли от дураков счастье?
      Воротынский. Эх, батюшка. Русь-то вся на дураках стоит! Ну, один-то чернец и впрямь дурак, забулдыга, пьянчужка, а другой — паренек вострый, и жития постного, от роду вина в рот не брал, да видно бес попутал. От него польза может быть.
      Шуйский. Ты-то сам их видел?
      Воротынский. Нет, Ефимьев сказывал.
      Шуйский. Знает царь?
      Воротынский. Не знает, еще и не пытали, как следует. Слушай-ка, Иваныч, хочешь, велю их прислать? Чем черт не шутит? Ну-ка, пощупай!
      Шуйский, глубоко задумавшись, наливает ковш меда, медленно подносит ко рту и, не выпив, ставит обратно на стол.
      Воротынский. Ну, так как же, отец, прислать?
      Шуйский. Пришли, пожалуй. Ин быть по-твоему: чем черт не шутит!
      Воротынский (встает, наклоняется и благоговейно, как святую икону, целует Шуйского в лысину). Премудрость! (Указав на флягу). Это что?
      Шуйский. Клубничная.
      Воротынский (налив две чарки и подавая одну Шуйскому). Ну-ка, батюшка, выкушай, полно камень сосать! (Крестится). Благослови, Господи! За здравие и благоденственное житие царя Василия Ивановича Шуйского! (Выпив чарку до дна одним духом и грозя кулаком). А ты, Борис Федорович, коли этого зелья хлебнешь, никаким безоаром не отсосешься!
      Дверь в баню открывается, и оттуда выскакивают, голые, красные, как ошпаренные, Мстиславский и Репнин. Клубом валит пар, сгущается в белое облако, и мелькают в нем золотые маковки церквей, зубчатые стены Кремля, терема, хоромы.

      Утренний луч солнца, сквозь круглые, в свинцовом переплете, грани оконной слюды, попадает на обитую голландской кожей стену, захватывая лысину Шуйского. Он сидит за столом, что-то пишет.
      В дверь постучали. Вошел дьяк Ефимьев, поклонился в пояс.
      — По твоему, боярин, приказу, двух с Патриаршего двора колодников привели.
      — Ладно, веди их сюда, — сказал Шуйский, не отрываясь от письма.
      — Обоих?
      — Нет, одного, молодого.
      Два стрельца с обнаженными саблями ввели Григория. Руки у него были связаны, на ногах кандалы.
      По знаку Шуйского кандалы сняли, развязали и руки. Стрельцам было ведено выйти. Шуйский подошел к двери. запер ее поплотнее и вернулся на прежнее место. Несколько времени они молча смотрели друг на друга. — Григорий — на пороге. Шуйский за столом.
      — Подойди
      Григорий сделал два-три шага. остановился.
      — Ближе, ближе. Кто ты таков?
      — Чудовской обители инок Григорий.
      — Роду какого?
      — Галицких детей боярских Смирных-Отрепьевых.
      — Живы отец-мать?
      — Померли.
      — Есть родня?
      — Был дядя, тоже помер.
      — Значит, сирота?
      — Кроме Бога, никого.
      — Зачем в монахи пошел?
      — Душу спасать.
      Помолчали. Шуйский заговорил.
      — Слушай, Григорий, мне тебя жаль. Чудовский о. игумен пишет, что был-де ты всегда жития доброго, что ж это тебе попритчилось? Как тебе в ум вступило, будто ты — царь на Москве?
      — Сам не знаю, — глухо проговорил Григорий. — Морок бесовский. Чай и от вина. Отродясь не пил. А как первую чарку выпил, ума исступил, что говорил — не помню.
      Шуйский поглядел на него ласково, покачал головой.
      — Ну-ка, вспомни… Было тебе какое виденье?.. Эх, дурачок! Аль не видишь, что я тебе добра желаю? Может, и вызволю. Только все говори, запрешься — прямо отсюда в застенок. Там тебе язык-то сразу не вырвут, а сначала плетьми, да каленым железом развяжут. Так уж лучше добром, Ну-ка, сказывай, было видение?
      — Было, — вымолвил Григорий.
      — Какое?
      — Лестница, будто крутая… и я по ней всхожу. Все выше, да выше, а внизу Москва… народ на площади… Я как сорвался, да полетел — и проснулся.
      — А лестница куда?
      — На… на башню.
      — Ой ли? Не на престол ли царский?
      — Да, будто и на престол.
      — А на нем ты?
      — Я.
      Опять молчание.
      — А что царевич Димитрий, может, жив, — начал Шуйский, — что другого младенца зарезали, — слышал о том?
      — Слышал.
      — И верил?
      — Коли верил, коли нет.
      — А теперь?
      Григорий бегло, исподлобья взглянул на Шуйского. Проговорил медленно:
      — Теперь как скажешь, так и поверю.
      — Ишь какой прыткий, — засмеялся боярин. — Хочешь на меня взвалить? А, может, и я… коли верю, коли нет…
      Впился в него долгим взором. Молчал. Такая тишина в покое, что слышно было, как муха жужжит, бьется на оконной слюде.
      Шуйский поднялся. Подошел к Григорию, взял его за руку, подвел к окну. Лицом к самому свету повернул, вглядывался, даже рукой по волосам провел, и зашептал тихо, будто про себя: «Жесткие, курчавые, рыжие, с подрусиной, очи голубые, в прозелень, да чуть-чуть с косиной, и на щеке бородавка, точка в точку. Что за диво! Ну-т-ка, ворот раскрой маленько!»
      Григорий отшатнулся, прижал руку к вороту, но Шуйский отвел руку, откинул ворот и ахнул.
      — Родинка! Родинка! На том самом месте, как раз! Что ты, что ты на меня так смотришь? Что дрожишь?..
      Григорий и впрямь дрожал. Шуйский, отступив на шаг, не сводил с него взора.
      — Кто ты таков?.. Кто ты таков? Откуда взялся? Али и впрямь…
      Снова подошел ближе, совсем близко, лицом к лицу, руки на плечи положил и чуть слышным шепотом: «Димитрий Иванович, Димитрий Иванович. — ты?»
      Григорий, с широко открытыми глазами, сделал шаг назад, пошатнулся, хотел схватиться за стол, но вдруг, с тихим стоном, опустился на пол без чувств. Шуйский поглядел на него с брезгливой усмешкой: «Эх, баба! Ну куда такому в цари?»
      Пошел, однако, к поставцу, налил из кувшина квасу в ковш. Отхлебнув, стал прыскать в лицо Григорию, мочить виски. Григорий открыл глаза.
      — Пей, пей, — поднес ему Шуйский ковш ко рту, приподнимая голову. — Да чтой-то опять с тобой содеялось? Часто ли так? Уж не падучая ли, оборони Боже, как у… того? Ножичком-то, слышь, играючи, младенец в падучей зарезался…
      Григорий сидел теперь на полу и, закрыв руками лицо, всхлипывая, повторял: «Ох, не могу… Не мучай меня. Христа ради, отпусти… Лучше в застенок, каленым железом, чем так…»
      — Что ты, что ты, сынок… — хлопотал вокруг него Шуйский. — Все ладно, отпущу сейчас. Ну-ка встань, дай помогу, вот так. Отдохни.
      Он хотел, было, усадить его, но Григорий, совсем очнувшись, провел рукой по лицу и проговорил твердо:
      — Ты прости, боярин. Я, кажись…
      — Ништо, ништо, родной. — прервал Шуйский. — Все ладно, отпущу сейчас, только вот допишу…
      Быстро дописал письмо, запечатал.
      — Грамотку отдай отцу игумену. Небось, никто тебя не тронет. Три денька поживи в обители, а я погадаю, подумаю: может, совсем отпущу, а, может, опять позову…
      Вдруг сдвинул брови и другим, изменившимся голосом. строго приказал:
      — Только смотри у меня, смирно сиди, ни шагу никуда из кельи, три дня! Слышишь? Понял?
      — Понял.
      Шуйский подошел к двери и кликнул Ефимьева.
      — Инока честного Григория в Чудов отвези и сдай отцу игумену с рук на руки. Инок сей честной неповинен ни в чем, злые люди поклеп на него взвели. Смотри же, чтоб никто ему обиды не чинил. Ты мне за него головой отвечаешь.
      — Слушаю. А с другим как же?
      Шуйский немного подумал.
      — И того отпусти, — решил он. — Ну, ступайте с Богом.
      Григорий, поклонившись боярину в землю, собирался выйти, когда тот остановил его.
      — Стой, погоди.
      Отвел Григория в сторону, обнял, поцеловал в голову, перекрестил:
      «Храни тебя Господь!» А на ухо, шепотом, прибавил:
      — Веришь, что Богу все возможно?
      — Верю, — прошептал и Григорий.
      — То-то, верь. Как знать, сон-то, может, и в руку. Чем черт не шутит. Ну, с Богом, ступай, Гришенька-Митенька…

      Келья в Чудовом монастыре. Спят: Григорий на подмощенных досках, Мисаил на постелюшке, на полу. Мисаил громко храпит. В окошечке чуть брезжит первый рассвет. Григорий вдруг вскидывается, садится на постели, прислушивается. Тишина, только иногда далекие сторожевые крики. Григорий ложится опять, но тотчас совсем вскакивает, откидывает изголовье. Вся сцена идет громким и чрезвычайно быстрым темпом.
      Григорий. Отец Мисаил! Отец Мисаил!
      Так как Мисаил не просыпается, он толкает его в бок.
      Мисаил. Чего? Чего? Святители, угодники! Ни в чем я неповинен!
      Григорий. Да проснись, отец, я это! Кто в келью входил, ты видел?
      Мисаил (протирая глаза). Свят, свят, свят! Никого не было. Кому в обители быть?
      Григорий. А узел-то у меня под головой откуда взялся? Ты, что ли, положил?
      Мисаил. Какой узел? Царица Небесная, и то узел! А в узле-то что?
      Григорий. А я почем знаю? Подкинуто что-то.
      Мисаил. Ты погляди. Мне чего страшиться, не мне подкинуто.
      Григорий (с опаской развязывая узел). Платье мирское… кафтан… Отец Мисаил, мешок. А в мешке-то казна!
      Мисаил (машет руками). Зачурай, зачурай! Искушение велие! Нечистая сила это строит под тебя! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Перекрестил мешок? Ну, что? Что оно? Угольками, небось, скинулось? Али чем похуже?
      Григорий. Нет, деньга звенит. Золотые. Да постой, тут еще грамота.
      Подходит к окошечку, где уже стало чуть светлее, и читает, наклонясь, про себя, пока Мисаил, торопливо шепча молитвы и крестясь, осматривает и трясет мешок.
      Григорий (читает тихо). «Наказ… Царевичу Димитрию… уходить тайно в Литву…» «а там будут ему в помощь верные люди… а с уходом сим чтобы не медлить…» (Останавливается). Вот оно что.
      Мисаил. Да говори, сказано-то как в грамоте?
      Григорий. Никак это… уходить мне. А то плохо будет.
      Мисаил. Мать Пресвятая Богородица. Утекли мы единожды от злодеев, так опять они на нас, яко львы. Уходить так уходить, я готов, не сборы собирать, нагрянут еще нечестивые.
      Григорий (быстро что то сбираясь, пряча в мешок). А ты-то куда? Про тебя ничего не сказано.
      Мисаил (тоже что-то собирает). Как куда? А я и не думаю, куда ты, туда и я. Вместе были в узилище кинуты, и чудесному избавлению вместе подверглись, так теперь, как ты с казной утечешь, мне что одному оставаться, ответ держать? Я уж с тобой, брат Григорий, туда ли, сюда ли, только вон из блата сего смрадного, от ищущих поглотити ны.
      Григорий (уже совсем готов). Ну ин тащись, отче, да поторапливайся, уйдем, пока братия не поднялась. Уж свет, к заутрени, гляди, ударят.
      Мисаил. Мы тишком, молчком, по стеночке. Как мухи пролетим. Мальчонка бы до ворот не привязался, востроглазый. Митька этот. Как смола прилип, где не можно — вокруг околачивается, теперь чуть и в обители-то привитает.
      Григорий. Что ж, он не помеха. К пути же привычный.
      Мисаил. Я и говорю. Да и грех младенца отгонять. Шустрый такой, поможливый. Иди, Григорий, смотри, дверь бы не скрипнула. Ну, Господи благослови. Заступница Казанская. Пресвятая Матерь Божия и все святые угодники…
      Тихо выходят. В светлеющих заревых сумерках, крадутся по монастырским переходам. Вот они в ограде. Кое-где уже ударили дальние колокола. Когда чернецы подходят к воротам, ударяет, густо, и Чудовский колокол к заутрени. Тут откуда-то выкатывается взъерошенный Митька. Деловито, знаками, показывает, что калитка в воротах отомкнута. Привратник отлучился, на одну минутку: надо спешить. Оглядываясь, путники пробираются к воротам и благополучно выскальзывают за калитку, все трое: Митька, конечно, не отстал, да и не отстанет.
      Москва гудит колокольным звоном.

      Корчма на Литовской Границе. Григорий мирянином. Мисаил в виде бродяги-чернеца. Хозяйка подает на стол.
      Григорий (хозяйке). Это куда дорога?
      Хозяйка. В Литву, кормилец, к Луевым горам.
      Григорий. А далече до Луевых гор?
      Хозяйка. Недалече, к вечеру бы можно туда поспеть, кабы не заставы царские, да сторожевые пристава.
      Григорий. Как заставы?
      Хозяйка. Да бежал кто-то из Москвы, Господь его ведает, вор ли, разбойник, только всех ведено задерживать да осматривать. А что им из того будет. Будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога. Вот хоть отсюда свороти влево, да бором до часовни, а там уж тебе и Луевы горы. (Смотрит в окно). Вон, кажись, скачут. Ах, проклятые.
      Григорий. Хозяйка, нет ли в избе другого угла?
      Хозяйка. Нету, родимый, рада бы сама спрятаться…
      Мисаил вдруг беспокойно и спешно спохватился, запахивает подрясник, стягивает пояс на животе, озирается по сторонам и лезет тщетно на полати, но срывается; замечает вдруг большую кадку за дверьми, переваливается животом и скрывается за ней. Григорий молча сидит у окна. Входят пристава.
      Пристав. Здорово, хозяйка.
      Хозяйка. Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.
      Пристав. Э, да тут угощенье идет. (Григорию). Ты что за человек?
      Григорий. Из пригорода, в ближнем селе был, теперь иду восвояси.
      Пристав. Хозяйка, выставь-ка еще вина. Мы здесь попьем, да побеседуем.
      Садятся за стол. Хозяйка приносит вино. Пьют. Один из приставов важно осматривает Григория.
      1 Пристав (другому). Алеха, при тебе ли царский указ?
      2 Пристав. При мне.
      1 Пристав. Подай сюда.
      Григорий. Какой указ?
      1 Пристав. А такой: из Москвы бежал некоторый злой еретик. Слыхал ты это?
      Григорий. Не слыхал.
      Пристав. Не слыхал? Ладно. Приказал царь всех прохожих осматривать, чтоб того беглого еретика изловить и повесить. Знаешь ли ты это?
      Григорий. Не знаю.
      Пристав. Умеешь читать?
      Григорий. Умею.
      Пристав. Ну так вот тебе царский указ.
      Григорий. На что мне его?
      Пристав. А читай, коли умеешь. Вслух читай.
      Григорий (читает). «Чудова монастыря недостойный чернец Григорий впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. А по справкам сказалось: отбежал он, окаянный Гришка, к Литовской границе…»
      Пристав. Ну вот.
      Григорий (продолжает). «А лет ему, вору Гришке, от роду… (останавливается) за 50, а росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое».
      Пристав. Стой, стой. Что-то нам не так было сказано.
      2 Пристав. Да помнится, сказано было лет ему 20. А волосы рыжие, глаза голубые…
      1 Пристав. А ты, что же читаешь нам? Забава тебе, что ли? Лоб плешивый, борода седая? (Шепчет про себя). Волос рыжий, глаза голубые… (всматривается в Григория). Да это, друг, уж не ты ли?
      Григорий вдруг выхватывает из-за пазухи кинжал. Пристава отступают, он бросается в окно.
      Пристав. Держи. Держи.
      Оба бегут к двери. Распахнув дверь, опрокидывают кадку. Оттуда вываливается белая громадная туша.
      Туша (истошным голосом). Да воскреснет Бог и расточатся врази его. Да бегут от лица Его все ненавидящие Его…