Голицын выздоравливал так быстро, что все удивлялись и приписывали это чудесному искусству доктора. Но сам больной знал, что не доктор лечит его, а Маринька. Глядя на нее, как будто пил живую воду, и, казалось, если б умирал, воскрес бы из мертвых.
      Дней через пять после того утра, когда в первый раз очнулся, начал уже вставать и бродить по комнате.
      Однажды бабушкин дворецкий, Ананий Васильич, доложил Фоме Фомичу, что какой-то «малый» хотел видеть князя, а фамилии не сказывает.
      — С виду какой? — спросил Фома Фомич.
      — Бог его знает, мужик не мужик, барин не барин, а будто ряженый.
      «Шпион» — подумал Фома Фомич и решил:
      — Гони его в шею!
      — Гнал, — не идет. «Непременно, говорит, нужно по делу, для самого его сиятельства важнейшему».
      Фома Фомич сошел в сени и увидел молодого человека, высокого, худого, бледного, с черной бородою, в нагольном тулупе, в засаленном картузе и теплых валенках, не то лавочного сидельца, не то мелкого подрядчика.
      — Князь болен, мой милый, принять тебя не может, — сказал старичок неуверенно: тоже не мог догадаться, с кем говорит, с мужиком или барином. — Да ты… вы кто такой будете?
      — Очень нужно, очень, — повторял молодой человек, но фамилии своей не называл.
      — Ну, ступай, брат, ступай с Богом! — рассердился, наконец, Фома Фомич и начал его выпроваживать. Но тот упирался, не шел.
      — Вот, передайте князю, я подожду, — сунул ему записку. — Да вы, сударь, не извольте беспокоиться: я не то, что вы думаете, а даже совсем напротив, — улыбнулся так, что Фома Фомич вдруг поверил, взял записку и отнес к Голицыну.
      На клочке бумаги нацарапано было карандашом, по-французски, неразборчиво:
      «Очень нужно вас видеть, Голицын. Извольте принять. Не уйду. Уничтожьте записку.»
      Подписи не было, и почерк был незнакомый. Голицын велел принять.
      Когда молодой человек вошел в комнату, он сначала не узнал его; но вглядевшись в бледно-голубые, навыкате, глаза, грустные и нежные, бросился к нему на шею.
      — Кюхля!
      — А что, не узнали, Голицын?
      — Да скиньте бороду! Скиньте бороду! Настоящий жид!
      — Нельзя, приклеена.
      Когда Фома Фомич, успокоенный, вышел, Голицын усадил гостя и запер дверь.
      — Ну, рассказывайте.
      И Кюхельбекер начал рассказывать. Почти все заговорщики схвачены, а кого не успели схватить, те сами являются. Назначена Верховная Следственная Комиссия, но государь сам ведет все дело. Пощады не будет: одних казнят, других сошлют или в тюрьмах сгноят.
      — Все живы? — спросил Голицын.
      — Все. Никто даже не ранен.
      — Чудеса. А под каким огнем стояли! «Может быть, это недаром? — подумал он. — Может быть, судьба хранит нас для подвига большего, чем смерть?»
      — Ну, а как насчет Южной армии и Кавказского корпуса?
      — Все вздор. Нет, Голицын, нам больше надеяться не на что, — кончено… Ну, а теперь, главное: хотите со мной бежать?
      — С вами, Кюхля? Ну, еще бы! С кем и бежать, как не с вами? Вы человек ловкий, никогда никаких приключений… Полно, мой друг: вас первый же будочник сцапает.
      — Не смейтесь, Голицын. Дело серьезное. Все уже готово: пачпорт, деньги и люди верные. Знаете актера Пустошкина, в Александрийском театре, в водевилях играет? Бороду достанет вам, не хуже моей, и парик, и мужицкое платье. Только бы через заставу пробраться, а там, с хлебным обозом, в Архангельск. До открытия навигации будем скрываться на островах, у лоцманов, а потом на аглицком, аль на французском судне — за море. А то можно и в Варшаву: жидки-контрабандисты через границу переправляют за две беленьких. Сначала — в Париж, а оттуда хорошо бы и в Венецию…
      — В Венецию! — рассмеялся Голицын. — А знаете, что одна московская барыня говорила о Венеции: «Конечно, говорит, климат здесь хорош, но жаль, что не с кем сразиться в преферансик». Так и вы соскучитесь. Нет, Кюхля, без России не проживете!
      — Проживу. Мы и в России чужие. Не отечество не оплакиваем, а по отечеству плачем; носим траур не по умершему, а по нерожденному. Не знаю, как для вас, Голицын, а для меня вся Россия сейчас опоганена, окровавлена. Черные дни наступили, и уж это надолго — на пятьдесят, а, может, и на сто лет. Успеем умереть в глухой пустыне, вдали от Святой Земли, от Сиона, где можно жить и петь песни высокие.
 
Рабы, влачащие оковы,
Высоких песен не поют.
 
      Ну, так как же, мой друг, не хотите?
      — Нет, Кюхля, что-то не хочется. Да и куда больному зимой по морозу тащиться!
      — Ну, как знаете. А все-таки подумайте, может быть, и решите? Я еще зайду.
      — Заходите, подумаю, — сказал Голицын, чтобы только отделаться, и злая мысль мелькнула у него: «Немец, — оттого и бежит». Но он тотчас устыдился, и они простились так же нежно, как встретились.
      Когда гость ушел, Голицын задумался — не о бегстве, а о том, что будет, когда его схватят. Еще ни разу не думал об этом как следует. Не заглядывал в будущее, жил со дня на день, как в колыбели убаюканный, в своей веселой, желтой комнате, и, казалось, весь мир для него кончается деревьями старого сада, опушенными инеем. Иногда ловил себя на глупой надежде: может быть, и не схватят; старый дом — убежище верное: как на дне морском, не сыщут. Притаится, переждет, а потом уедет с Маринькой в Черемушки, или еще дальше куда-нибудь, на край света; женится на ней, пошлет к черту политику и будет просто счастлив.
      Но вот, когда Кюхля ушел, понял вдруг, что схватят наверное; и тогда что будет с Маринькой?
      Вспомнился вчерашний разговор с Ниною Львовною.
      Сорокалетняя институтка, воспитанная на чувствительных романах Сюз? и Жанлис, в делах житейских госпожа Толычева была как дитя малое. Узнав от Фрындина о выкупе Черемушек и видя, что Голицын ухаживает за Маринькой, несказанно обрадовалась. Но не понимала, почему он не говорит о своих чувствах к дочери с нею, с матерью; считала это неприличным. А когда узнала об его участии в бунте, испугалась. Долго таилась, молчала и ждала, не заговорит ли он сам; наконец, не выдержала.
      Начала издалека о своем беспомощном вдовстве и сиротстве Мариньки, о доверии к Голицыну и к чистоте его намерений, а в заключение спросила неожиданно — прямо, в упор:
      — Как вы думаете, князь, благополучно ли кончится для вас это дело?
      — Какое дело? — сразу понял он, но притворился непонимающим: было стыдно и страшно: «Как будто соблазнил дочь, и мать это знает».
      — Да вот это ужасное происшествие Четырнадцатого. Простите, что я так прямо. Но ведь я — мать. А вы — человек благородный, чувствительный: вы должны понять сердце матери. Говорите же, говорите, Валерьян Михайлович, решайте нашу судьбу!
      — Извольте, Нина Львовна. Вы прямо спросили, и я прямо отвечу. Нет, дело это для меня благополучно не кончится, разыщут, схватят, будут судить и присудят, если не к плахе, то к тюрьме или каторге.
      Она побледнела так, что он испугался, как бы ей не сделалось дурно.
      — А как же Маринька? — всплеснула руками и заплакала. — Что же делать? Что же делать? Помогите, князь, посоветуйте…
      В лице ее промелькнуло сходство с плачущей Маринькой. Голицын взял ее руки и поцеловал их с почтительной нежностью.
      — Я очень виноват перед вами, Нина Львовна. Но даю вам слово: я сделаю все, что могу, чтобы Марья Павловна забыла обо мне, а вы поскорее уезжайте с ней в Черемушки.
      На этом разговор их кончился. И вот теперь, вспомнив о нем, понял он, что взял на себя непосильную тяжесть. «Сделаю, чтобы забыла обо мне», — легко сказать. Чем больше думал, тем больше чувствовал себя виноватым какой-то виною неискупимою. Ничего не знающую девочку, почти ребенка, влечет за собою на муку, которой, может быть, и сам не вынесет. Ухватился за нее, как утопающий, и тащит ко дну. Или как тот путешественник, который, спасаясь в пустыне от зверя, бросился в колодец, повис на суку, рвет ягоды с куста малины и ест, забыв о гибели.
      Сидел у окна в желтой комнате. Был двенадцатый час, но еще не рассвело как следует. Вьюга залепила окна снегом. Старые деревья сада качались, шумели. Ветер выл в трубе заунывно-жалобно. И вспомнилось ему, как тогда, после расстрела на площади, он пошел на Галерную и, стоя под огнем картечи, в узкой, темной улице, звал смерть:
      «Да ну же, ну, скорее!» — и тоска напала на него пуще смерти; «Убить себя!» — подумал, вынул пистолет из кармана, приложил дуло к виску и взвел курок, но вспомнил о Мариньке и отнял руку. Зачем отнял?
      — О чем задумались? — услышал голос Мариньки и вздрогнул. Она вошла так тихо, что он не слышал.
      Улыбнулся ей, как всегда улыбался, когда она входила в комнату, но ничего не ответил.
      У стены, на вешалке, висела шинель, та самая, в которой он был на площади. Маринька сняла шинель, присела к рабочему столику и принялась штопать маленькие, круглые дырочки, пробитые пулями.
      — Должно быть, гость расстроил? Кто такой? — спросила, не подымая глаз.
      — Старый приятель, Вильгельм Карлович Кюхельбекер.
      — Тоже был с вами на площади?
      — Да.
      — О чем же говорили, не секрет?
      — Предлагал бежать.
      — Ну, а вы?
      — Я не хочу.
      — Почему?
      — Я без России не могу… и без вас.
      — Почему без меня? Я с вами.
      — А Нина Львовна?
      — И маменька с нами. А если не захочет, все равно, без нее. Куда вы, туда и я. Видите, иголка и нитка? Куда иголка, туда и нитка.
      Он молча следил, как быстро мелькает иголка в тонких пальцах. Спокойно и весело штопала круглые дырочки.
      — Я все думаю, Маринька, что с вами будет, когда меня схватят.
      — Может, еще и не схватят?
      — Нет, схватят наверное.
      — Ну, что ж, и со мной будет, что с вами, — ответила она спокойно, как будто все уже давно решила.
      Опять помолчали.
      — Маринька, сделайте, о чем я вас попрошу.
      — Что?
      — Обещайте.
      — Зачем? Вы и так знаете, что сделаю.
      — Все?
      — Ну, конечно, — улыбнулась она своей милой улыбкой, которую он так любил.
      Подождал, собрался с духом.
      — Уезжайте поскорее в Черемушки, — сказал, наконец, решительно.
      Она остановила руку с иголкою, подняла глаза и посмотрела на него долго, внимательно, но все так же спокойно, как будто не понимала и старалась понять.
      — А как же вы без меня?
      — Мне легче так.
      — Одному легче?
      Он молча кивнул головою.
      — Неправда. Зачем вы говорите неправду?
      — Нет, правда.
      Посмотрела на него еще внимательнее, спокойнее и вдруг поняла.
      — Ну, хорошо. Только и вы сделайте, о чем попрошу. Скажите, что не любите меня… не так любите.
      — Как — не так?
      — А вот как: если сжать руку, — больно, а если задеть за рану, — нестерпимо. Я так люблю, а вы не так? Только скажите: «не так», — и уеду.
      Спокойная решимость была в ее лице и голосе. Он понял, что она говорит правду: если скажет сейчас эти два слова: «не так», — она уедет, и все будет кончено.
      Помолчала, подождала; потом вдруг встала, подошла к нему, наклонилась, обняла голову его и поцеловала в лоб.
      — Глупенький! Господи, какой вы у меня глупенький! — улыбнулась, как тогда, во время болезни; и опять показалось ему, что он, в самом деле, глупенький, маленький, а она — большая: вот, возьмет его на руки и понесет, как мать носит ребенка.
      Вернулась к рабочему столику и снова принялась штопать.
      — Ну, а теперь извольте рассказывать, что вы такое наделали. Я хочу знать все.
      — Да что же рассказывать, Маринька? Ведь, это политика, прескучная материя…
      — Не моего ума дело? Ну, ничего, — может, и пойму.
      «Говорить о политике с восемнадцатилетнею барышней, вот наказание!» — подумал он и начал нехотя, чтобы только поскорее отделаться; был уверен, что она ничего не поймет. И, пока был в этом уверен, она, в самом деле, не понимала; задавала вопросы такие детские, что он становился в тупик, не знал, что ответить.
      — Вот видите, дура какая! — смеялась. — Раз кавалер на балу спросил уездную барышню, что она читает. «Я, говорит, читаю розовенькую книжку, а сестра моя — голубенькую». Вот и я такая же!
      Но когда он начал рассказывать о Софье Нарышкиной, она вся насторожилась, и глаза ее блеснули так, что он подумал: «Ревнует».
      — А ведь вы ее и сейчас как живую любите?
      — Как живую.
      — Ее и меня вместе?
      — Вместе.
      Немного подумала и спросила:
      — Портрет есть?
      — Есть.
      — Покажите.
      Он снял с шеи медальон с портретом Софьи. Она взяла его и долго смотрела на него молча; потом вдруг поцеловала и заплакала.
      — Какая я злая девчонка, скверная! — улыбнулась сквозь слезы. — Ну, конечно, вместе… вместе любить вас будем!
      — А знаете, Маринька, розовенькую-то книжку, кажется, не вы читали, а я… Все умные люди — дураки ужасные! — улыбнулся он тоже сквозь слезы. Теперь уже знал, что она все понимает, видит все изнутри, как будто входит сердцем в сердце.
      О том, что замышлял убить отца Софьи, императора Александра Павловича, все-таки страшно было сказать. Хотел утаить, но не мог — сказал и об этом. Сначала не поверила; допытывалась, как будто не понимала:
      — Ее отца убить хотели? И она это знала?
      — Знала.
      — Быть не может! — всплеснула руками горестно. — Ох, не надо об этом! Не говорите. Я сейчас не пойму — лучше потом…
      Иногда входили в комнату и мешали им; но только что они оставались одни, она торопила его:
      — Ну, рассказывайте, рассказывайте. Что же дальше?
      Когда стемнело и зажгли свечи, перешли в голубую диванную, ту самую, где виделись в последний раз перед Четырнадцатым. Здесь уже никто не мешал.
      Маринька села на то же место, как тогда, у окна, где стояли пяльцы с начатой вышивкой, белым попугаем на зеленом поле — Потапом Потапычем; желтый хохолок его так и остался неоконченным. В углу тускло горела карселевая лампа в матовом шаре, а от окон падали на пол косые четырехугольники лунного света. К вечеру вьюга затихла. Разорванные тучи, то темные, то светлые, с отливом перламутровым, неслись по небу, как привидения; и прозрачные цветы мороза на окнах искрились голубыми сапфирами.
      Голицын рассказывал о Южном Тайном Обществе, о Сергее Муравьеве и его «Катехизисе». И по тому, как Маринька слушала, чувствовал, что она понимает, что это для него главное.
      — «Цари прокляты суть от Бога, яко притеснители народа, — читал наизусть слова „Катехизиса“. — Для освобождения родины должно ополчиться всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России. Раскаемся в долгом раболепствии нашем и поклянемся: да будет един царь на небеси и на земли — Иисус Христос».
      — Да ведь Христос на небе? — простодушно удивилась она.
      — И на земле, Маринька.
      — Где же на земле? Что-то не- видно, — удивилась еще простодушнее.
      — Оттого н не видно, что вместо царя Христа — царь Зверь. Надо Зверя убить.
      — Для Христа убивать разве можно?
      Давеча боялся, что она не поймет; и вот теперь было страшно, что слишком хорошо понимает. Восемнадцатилетняя девочка, почти ребенок, обличала последнюю тайну, последнюю муку его.
      Вдруг встала, наклонилась, положила ему руки на плечи и заглянула в глаза.
      — Валерьян Михаилович, во Христа-то вы веруете?
      — Что вы, Маринька…
      — Веруете? Да?
      — Верую во единого Господа Иисуса Христа, сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век, — произнес Голицын торжественно.
      — Ну, слава Богу! — вздохнула она с облегчением и перекрестилась. — А то все говорят: бунтовщики — безбожники. Вот я и подумала… Уж вы на меня не сердитесь, сама знаю, что дура! Папенька, бывало, сказывал: «Не всему верь, что люди говорят; своим умом живи». Да своего ума-то нет, вот горе!
      Замолчала, задумалась, как будто стараясь что-то вспомнить…
      — Ах, вот на кого похоже! — вдруг вспомнила радостно. — Погодите-ка, что я вам покажу…
      Выбежала и вернулась с маленькой, книжкой в черной коже, тисненной золотом — одним из тех альбомов, в которых уездные барышни записывали стишки на память. На первой странице — Амур, в виде пастушка, сидящий над речкой, а внизу стихи:
 
Теперь уж все изменой дышит,
Теперь нет верности нигде:
Амур, смеяся, клятвы пишет
Стрелою на воде.
 
      И тут же комплимент: «Ваши черные глаза, Marie, носят траур по тем, кого белого света лишили».
      Отыскала страницу и указала. Он прочел поблекшие строки, написанные крупным и круглым старинным почерком:
      «Дочери моей возлюбленной Мариньке. Да пошлет тебе Господь спутника жизни, не богатого и не знатного, но доблестью сердца украшенного, по сему изречению Российского автора преизящнейшего, Александра Николаевича Радищева:
      „Если бы закон, или государь, или какая-либо на земле власть подвизала тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной неколебим. Не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой смерти. Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою, — и поживешь на памяти благородных душ до скончания веков“.