Финн добавил:
      - Это приносит несчастье.
      - Так или иначе, - сказал Дэйв, - у меня пересохло в горле. Тебе какого, Финн?
      В других условиях я бы тоже был не прочь выпить, и, так как вечер был жаркий, я разделил с друзьями пинту пива, только пил, стоя один в сторонке и думая о Хьюго. С пинтой мы быстро покончили, и я отдал приказ к выступлению. Стараясь не смотреть на Олд-Бейли, я повел их через улицу.
      Тут стояло нарядное заведение "Пень и сорока", где подавали пиво Чаррингтона. Я забежал вперед, оглядел бар и выскочил на улицу, не дав им времени войти в дверь.
      - И здесь нет! - крикнул я. - Пойдем в следующий. - Я понимал, что с каждым глотком продвижение наше будет замел литься, и мне хотелось, пока не поздно, уйти как можно дальше.
      Финн и Дэйв галопом обогнали меня и ринулись в "Джордж", здесь поили элем Уотни, - уютный кабачок с облупленными стенами и старинной стойкой, где высилось сооружение из стекла и красного дерева, из-за которого бармен взирал на мир, как священник со своей кафедры. Хьюго там не было.
      - Ничего не выйдет, - сказал я, когда мы опорожнили по кружке, - он может быть где угодно.
      - Не вешай нос, - сказал Дэйв. - Домой к нему ты всегда можешь вернуться.
      Он был прав; к тому же меня снедала нестерпимая тревога. Раз нужно убить вечер до возвращения Хьюго, почему не убить его на поиски Хьюго? Я окинул мысленным взором район вокруг собора святого Павла. Потом заключил с Финном и Дэйвом соглашение, что мы будем заходить не во все бары подряд, а через один. Наконец я стал подгонять их к выходу. Выйдя на улицу, я направился к Ладгет-Хилл и повернул вверх, к собору. В конце подъема стоял кабачок, где угощали пивом Янгера, но Хьюго там не было. Следующий привал мы сделали у Шорта, в переулке Святого Павла. Там мы выпили, и я стал обдумывать, не вернуться ли на Флит-стрит; но ведь я сам выбрал восточное направление, отступать не хотелось. Кроме того, встреча с Хьюго в обстановке Флит-стрит мне не улыбалась - был риск, что в нашу личную драму вторгнутся какие-нибудь пьяные журналисты. И я повел всю компанию на Чипсайд.
      Час был поздний. Темнота уже сгущалась в воздухе, но под этой прозрачной завесой умирающие краски казались особенно яркими. Над головой небо густо синело, ближе к горизонту горело аметистами. Из мрака и теней переулка Святого Павла мы вышли на Чипсайд, как на освещенную арену, и к югу от себя, на той стороне Кэннон-стрит, увидели в раме развалин ровные бледные прямоугольники аббатства святого Николая. Заросли кипрея колыхались над остатками улиц. В этом запустении разноцветные остовы домов тянулись кверху пустыми и заполненными прямоугольниками окон и стен. Последние лучи солнца озаряли блестящий кирпич и сверкающую черепицу, тут и там согревали камень упавшей колонны. Когда мы проходили церковь святого Ведаста, синева в зените еще сгустилась, и мы, повернув за угол бывшего переулка Фрименс-Корт, вошли в заведение, где торгуют элем Хенеки.
      Здесь наше соглашение лопнуло, главным образом по причине процесса замедления, о котором говорилось выше. К этому времени я уже пришел к мысли, что Хьюго мы едва ли найдем, но все равно, круг можно и завершить. Пока мы переходили обратно через Чипсайд и сворачивали на Боу-лейн, стали зажигаться фонари. Желтые качающиеся круги света в узких переулках падали на белые стены с вывесками старинных фирм, а вверху совсем стемнело. Я заметил несколько звезд - вид у них был такой, точно они висят там уже давно. Мы заглянули в старую "Таверну" на Уотлинг-стрит. Такие вот места Хьюго всегда любил; но его там не было. Допивая стакан, я сообщил Финну и Дэйву, что теперь мы зайдем в "Герб скорняков", а потом двинемся обратно, к Ладгет-Сэркус.
      Они не возражали.
      - Лишь бы не терять слишком много времени на переходы, - заметил Финн.
      Я вытащил их на улицу, и мы подошли к "Гербу скорняков". Эта пивная стоит на стыке Кэннон-стрит и Куин-Виктория-стрит, под сенью церкви святой Марии. Мы вошли.
      Только я убедился в том, что и здесь Хьюго нет, как Дэйв схватил меня за рукав.
      - Идем, я хочу тебя с кем-то познакомить.
      У дальнего конца длинной стойки стоял какой-то щуплый субъект в красном галстуке бабочкой. Он сделал Дэйву приветственный знак, и, когда мы подошли ближе, меня поразили его огромные глаза - печальные, круглые и лучистые, как глаза вомбата или Христа у Руо.
      - Познакомьтесь, - сказал Дэйв. - Лефти Тодд - Джейк Донагью.
      Мы обменялись рукопожатием. Я, разумеется, много слышал об эксцентричном лидере Новой Независимой Социалистической партии, но еще не встречался с ним и теперь не без любопытства его разглядывал.
      - Вы что тут делаете? - спросил он Дэйва. Его изможденный, малокровный облик не вязался с резкой, энергичной манерой говорить. Он помахал Финну как знакомому. Финна почему-то никогда ни с кем не знакомят.
      - Спросите Донагью, - сказал Дэйв.
      - Что вы здесь делаете? - обратился Лефти ко мне.
      Я не люблю, когда мне задают вопросы в упор, и в таких случаях обычно лгу.
      - Заходили к одному приятелю в редакцию "Стар", - ответил я.
      - К кому? - спросил Лефти. - Я там всех знаю.
      - Некий Хиггинс, он там недавно.
      Лефти посмотрел на меня удивленно и пристально.
      - Ну ладно, - сказал он и опять обратился к Дэйву: - Вы не часто бываете в этих краях?
      - А вы, наверно, укладывали спать "Независимого социалиста"?
      - Строго говоря, он еще не спит, - сказал Лефти. - Там есть кому о нем позаботиться.
      Он опять повернулся ко мне.
      - Я о вас слышал.
      Раздражение мое еще не прошло. Я не сделал промаха, не ответил, как иногда отвечают на эти слова знаменитому человеку: "Я тоже о вас слышал". Нет, я спросил:
      - Что же вы обо мне слышали? - Этим вопросом легко смутить человека.
      Лефти не смутился. Он немного подумал и отвечал:
      - Что вы талантливы, но ленивы, а потому не работаете, и что вы исповедуете левые взгляды, но активно в политической жизни не участвуете.
      Все было ясно.
      - Информация правильная, - сказал я.
      - На пункт первый мне плевать, - сказал Лефти. - Но по второму пункту хочу вам задать несколько вопросов. Время у вас есть? - И он поднял руку часами ко мне.
      У меня покруживалась голова от пункта первого и пункта второго, а также от его резкости и от выпитого пива.
      - Вы хотите говорить со мной о политике?
      - О вас с политической точки зрения.
      Дэйв и Финн тем временем отошли и уселись за столик.
      - Ну что ж, - сказал я.
      8
      - Так, - сказал Лефти. - Для начала проясним положение. Какой у вас опыт политической работы?
      - Когда-то я состоял в Союзе молодых коммунистов. Сейчас - член лейбористской партии.
      - Что это значит, нам известно, - сказал Лефти. - Практического опыта ни малейшего. Но теоретически вы хотя бы идете в ногу с жизнью? Политическую обстановку изучаете?
      Он говорил быстро и бодро, как врач с пациентом.
      - Очень поверхностно, - отвечал я.
      - Вы можете хотя бы объяснить, почему сложили оружие?
      Я развел руками.
      - Дело безнадежное...
      - Ага, - сказал Лефти. - Вот этого как раз и не следует говорить. Это грех против святого духа. Ничего безнадежного на свете нет. Верно, Дэйв? Дэйв в эту минуту подошел к стойке купить еще порцию.
      - Кроме попыток заткнуть тебе рот, - ответил он.
      - Что вернее: вы ушли от борьбы, потому что вам было все равно или потому что не знали, что делать? - спросил меня Лефти.
      - Одно связано с другим, - начал я и готов был еще поговорить на эту тему, но Лефти перебил меня:
      - Вы совершенно правы. Я и сам хотел это сказать. Так вы признаете, что вам не все равно?
      - Конечно, - сказал я, - но...
      - Это и нужно для начала. Если вам не все равно, значит, вы потенциальный борец. А какая еще моральная проблема возможна в наше время?
      - Верность друзьям и порядочность по отношению к женщинам, - ответил я без запинки.
      - Ошибаетесь, - сказал Лефти. - На карту поставлена вся система. Что толку не дать человеку споткнуться, если он находится на тонущем корабле?
      - Если он сломает ногу, то не сможет плыть, - рискнул я.
      - Но что толку заботиться о его ноге, если можно попытаться спасти ему жизнь?
      - На первое я способен, на второе нет, - отвечал я, начиная сердиться.
      - Ну-с, посмотрим, - сказал Лефти, отнюдь не обескураженный.
      Он вытащил из портфеля пачку брошюр и быстро их перебрал.
      - Вот эта подойдет, - сказал он, держа брошюру передо мной, как зеркало. На обложке крупным шрифтом стояло: "Почему вы отошли от политики?", а ниже - "Левой политике нужна ваша поддержка". В нижнем углу значилась цена - 6 пенсов. Я стал шарить в карманах.
      - Не надо, не надо, это подарок, - сказал Лефти. - Мы их вообще не продаем. Но когда цена проставлена, люди чувствуют, что сэкономили деньги, и читают текст. Вы просмотрите ее завтра, на досуге. - И он засунул брошюру во внутренний карман моего пиджака.
      - Ну, дальше. Вы социалист?
      - Да.
      - В самом деле?
      - Да.
      - Хорошо. Имейте в виду, мы еще не знаем, что это значит, но пока это неважно. Скажите, какие же особенности современного положения привели вас к выводу, что бороться за социализм - безнадежное дело?
      - Не то чтобы безнадежное... - начал я.
      - Бросьте, бросьте. В болезни мы признались, так? Теперь переходим к лечению.
      - Ладно, - сказал я. - Суть вот в чем. Английский социализм - явление почтенное, но это не социализм. Это капитализм процветания. Его не тревожит истинный бич капитализма, состоящий в том, что труд убивает.
      - Так, так, - сказал Лефти. - Не будем торопиться. Какое из положений Маркса самое мудрое?
      Этот метод вопросов и ответов начинал мне надоедать. Лефти задавал каждый вопрос так, будто на него возможен только один совершенно точный ответ. Это смахивало на катехизис.
      - Почему какое-то одно положение непременно самое мудрое? - спросил я.
      - Вы правы, у Маркса множество мудрых положений, - сказал Лефти, не соизволив заметить моего раздраженного тона. - Например, он сказал, что не сознание определяет бытие, а общественное бытие определяет сознание.
      - Не забудьте, мы еще не знаем, что это значит...
      - О нет, это мы знаем! И значит это совсем не то, что воображают некоторые марксисты с механистическим уклоном. Это не значит, что общество развивается автоматически, а идеологи просто плетутся за ним следом. Что важнее всего в эпоху революций? Да, разумеется, сознание. А в чем его главная особенность? Да именно в том, что оно не просто отражает социальные условия, но влияет на них - до известного предела, конечно, только до известного предела. Отсюда большое значение вас, интеллигенции. Скажите, как вы представляете себе задачи такой организации, как ННСП?
      - Получить больше голосов, чем другие партии, и сделать вас премьер-министром.
      - Ничего подобного! - с торжеством воскликнул Лефти.
      - Тогда каковы же ее задачи?
      - Не знаю.
      Я решил, что с его стороны было нечестно огорошить меня вопросом, на который он сам не может ответить.
      - В том-то и дело! - продолжал он. - Нас обвиняют в безответственности. Но те, кто обвиняет, просто не понимают нашего назначения. Наше назначение в том, чтобы исследовать социалистическое сознание Англии. Повысить ее чувство ответственности. Новые общественные формы нам навяжут достаточно скоро. Но почему мы должны ждать этого времени, не имея при себе ничего лучшего, чем социальные идеи, почерпнутые из старых общественных форм?
      - Минутку, - сказал я. - А что будет пока с народом? Я имею в виду массы. _Идеи_ приходят в голову отдельным личностям. В этом всегда была беда человечества.
      - Вы попали в самую точку. Сейчас вы скажете: "А где же тогда пресловутое единство теории и практики?"
      - Вот именно. По-моему, для Англии было бы просто великолепно, если бы английский социализм обновился, обрел вторую молодость. Но что толку в интеллектуальном обновлении, которое не коснется народа? Теория и практика сливаются воедино только в исключительных обстоятельствах.
      - Например? - спросил Лефти.
      - Например, в России, когда большевистская партия боролась за власть.
      - Э, - сказал Лефти, - вы выбрали плохой пример в подкрепление вашего довода. Почему нас так поражает необычайная сознательность, с какой эти люди, казалось бы, добивались своей цели? Потому что они победили. Нельзя судить о единстве теории и практики по отдельным случаям. Важен также принцип, по которому они расходятся. Ваша беда в том, что вы в душе не верите в возможности социализма. Вы механицист. А почему? Сейчас я вам объясню. Вы называете себя социалистом, но вы, как и все вам подобные, воспитаны на "Британия правит морями". Вы хотите быть частью чего-то большого, яркого. Поэтому вам жаль, что вы не можете примкнуть к коммунистам. Но этого вы не можете, а на то, чтобы разделаться с тем, другим, у вас не хватает воображения. Отсюда безнадежность. Вам недостает гибкости, гибкости! - Лефти ткнул в меня неимоверно длинным, подвижным пальцем. - Мы, возможно, упустили шанс возглавить Европу, - сказал он. Но главное - заслужить это право. А тогда, возможно, появится и новый шанс.
      - А тем временем, - сказал я, - как быть с диалектикой?
      - Ну, знаете, - сказал Лефти, - это все равно что дурной глаз. И не веришь в него, а все-таки боишься. Даже приверженцы диалектики знают, что предсказать будущее невозможно. Единственное, что в нашей власти, - это сперва думать, а потом действовать. На то мы и люди. Даже Европа не будет продолжаться вечно. Вечного вообще ничего нет.
      Дэйв опять стоял у стойки.
      - Кроме евреев, - сказал я.
      - Ваша правда, - сказал Лефти. - Кроме евреев.
      Мы оба посмотрели на Дэйва.
      - Что? - спросил он.
      - Время закрывать, джентльмены, - сказала буфетчица.
      - Так вы признаете, что не все можно объяснить? - спросил я.
      - Да, я эмпирик.
      Мы отдали стаканы.
      Я поглотил уже столько спиртного, что необходимость прекратить это занятие повергла меня в отчаяние. И к Лефти я начал проникаться симпатией.
      - Здесь можно купить бутылку бренди? - спросил я его.
      - Вероятно.
      - Так, может, купим бутылку и продолжим нашу дискуссию где-нибудь в другом месте?
      Лефти минуту колебался, потом сказал:
      - Ну что ж, только одной бутылки нам будет мало. Четыре полбутылки хенесси, мисс, будьте добры, - обратился он к буфетчице.
      Мы вышли на Куин-Виктория-стрит. Ночь была тихая, жаркая, прожженная звездами и залитая луной. Несколько пьяных, пошатываясь, убрались прочь и оставили нас одних. Мы стояли, глядя в сторону святого Павла, у каждого в кармане была бутылка.
      - Куда? - спросил Дэйв.
      - Минутку, - сказал Лефти, - дайте собраться с мыслями. Мне нужно зайти на почту, отправить кое-какие письма.
      Характерная черта центрального Лондона: единственное, что там можно купить в любое время дня и ночи, - это почтовые марки. Даже женщины там не найти после половины четвертого утра, разве только вы особенно хорошо осведомлены. Мы двинулись в сторону главного почтамта, и, сворачивая на Кинг-Эдвард-стрит, я хлебнул из своей бутылки. Хлебнул и понял, что уже сильно пьян.
      Главный почтамт стоял огромный, мрачный, как пещера, казенный, трезвый, полутемный. Мы с хохотом ввалились в подъезд, нарушив покой нескольких клерков и людей, занятых сочинением анонимных писем или предсмертных записок, - такие всегда толкутся здесь в поздний час. Пока Лефти покупал марки и отправлял телеграммы, я организовал исполнение канона "Колокол отлили", а поскольку у меня никогда не хватает ума вовремя остановиться, мы пели до тех пор, пока кто-то из служащих не выставил нас за дверь. Тут мы загляделись на фантастические почтовые ящики - огромные разинутые пасти, в которые бросаешь письмо и видишь, как оно летит вниз, вниз, по темному длинному колодцу, и наконец падает на поднос в освещенной комнате глубоко под землей. Это зрелище так заворожило меня и Финна, что мы решили тут же написать по письму и опять вошли в здание - купить конвертов и бумаги. Дэйв сказал, что и так получает слишком много писем, так незачем привлекать их еще больше бессмысленными посланиями. Финн сказал, что напишет кому-то в Ирландию. Я начал писать Анне, прижав бумагу к стене почтамта, но не мог придумать, что ей сказать, кроме "Я тебя люблю". Это я написал несколько раз подряд, очень криво. Потом добавил: "Ты прекрасна", и запечатал письмо. Я засунул его глубоко в пасть почтового ящика, и оно полетело вниз, переворачиваясь на лету, как осенний лист.
      - Пошли! - сказал Лефти.
      - Куда?
      - Сюда! - И он повел нас куда-то вниз вдоль стены почтамта. Вдруг я с изумлением увидел, что он вознесся над землей. Он стоял на какой-то стене и манил меня к себе. В ту минуту я, кажется, готов был залезть хоть на борт "Куин Мэри". Я последовал за Лефти, остальные последовали за мной. Мы очутились в маленьком, огороженном со всех сторон и густо заросшем саду. В прозрачном летнем мраке я различил смоковницу, склонившуюся над железной калиткой. Среди белых камней росла высокая, по колено, трава. Мы сели. И тут я вдруг сообразил, что там, где мы находимся, был когда-то неф церкви святого Николая Фостера. Я лег на траву, и глаза мои наполнились звездами.
      Через некоторое время до меня долетел голос Лефти:
      - Самое главное для вас - ввязаться в борьбу. Стоит начать что-то делать, сталкиваться с людьми - и некоторых из них вы непременно возненавидите. А ничто так не разбивает абстракций, как ненависть.
      - Правильно, - протянул я лениво. - Сейчас я никого не ненавижу.
      Мы говорили вполголоса. Рядом с нами Финн и Дэйв тоже о чем-то шептались.
      - Как же вам не стыдно, - сказал Лефти.
      - А что я могу сделать?
      - Этот вопрос придется изучить. Мы ко всем своим членам применяем научный подход. Мы спрашиваем о каждом: где точка пересечения его потребностей и наших? Какая работа больше всего придется ему по душе и в то же время будет полезна нам? Разумеется, на каждого ложится и какая-то доля рядовой работы.
      - Разумеется, - сказал я. Я смотрел, как за лесом травы поднимается Орион.
      - В данном случае, - сказал Лефти, - сомнений, к счастью, нет. Совершенно ясно, _что_ вы можете делать.
      - Что же?
      - Писать пьесы.
      - Не умею, - сказал я. - Романы не подойдут?
      - Нет. Кто в наше время читает романы? А пьесы писать вы не пробовали?
      - Никогда.
      - Ну так начинайте, и чем скорее, тем лучше. Конечно, с расчетом на театры Вест-Энда.
      - В Вест-Энде не так-то легко поставить пьесу.
      - Не верьте в эту легенду! - сказал Лефти. - Все дело в том, чтобы пойти на известные уступки распространенным вкусам. До того как писать, подвергните научному анализу несколько пьес, которые за последнее время имели успех. Ваша беда в том, что вы не любите усидчиво работать. Создайте приемлемый костяк, а заполнить его можете любой идеей. В общем, вы заходите ко мне на будущей неделе, мы с вами это обсудим. В какой день вы могли бы зайти?
      Он достал записную книжку и стал быстро листать густо исписанные странички. Я поискал в уме, чем бы отговориться, но ничего не придумал. Орион лез ногой мне в глаза.
      - Во вторник, в среду, в четверг... Но я ничего не обещаю.
      - Я порядком загружен, - сказал Лефти. - Может быть, в пятницу, в три пятнадцать? У меня просвет до четырех, а если повезет, то даже чуть дольше. Вы приходите ко мне в редакцию.
      - Ладно, ладно, - сказал я. Бледное пятно - лицо Лефти - обратилось ко мне.
      - Забудете. - Он достал карточку, записал время и адрес и сунул карточку мне в карман.
      - А теперь, - сказал он, - может, вы мне расскажете, что вы делали в этих краях?
      Этот вопрос меня взволновал - я усмотрел в нем первое прямое указание на то, что Лефти присущи и чисто человеческие свойства, а вдобавок он напомнил мне о Хьюго, который за последние несколько часов как-то испарился из моей памяти. Я с усилием принял сидячее положение. Голова моя, казалось, держалась на пружине и кто-то пытался ее оторвать. Я вцепился в нее обеими руками.
      - Я искал Белфаундера.
      - Хьюго Белфаундера? - переспросил Лефти с нескрываемым интересом.
      - Да, а вы его знаете?
      - Знаю, кто он такой.
      Я повернулся к Лефти, но его огромные глаза были всего лишь черными провалами на бледном лице.
      - Вы сегодня его видели? - спросил я.
      - К "Скорнякам" он не заходил.
      Мне хотелось продолжать расспросы: интересно, как Лефти воспринимает Хьюго? Как капиталиста? Но сейчас все мое внимание поглощала моя собственная голова.
      Прошло еще сколько-то времени, вероятно, шел уже третий час, и тут Финн выразил желание искупаться. Лефти перед тем говорил с Дэйвом, а ко мне только начало приходить второе дыхание. Ночь стояла безупречно теплая и тихая. Идея Финна нашла отклик у всех, кроме Дэйва. Мы стали обсуждать, куда пойти. До Серпантайна было далеко, до Риджентс-парка тоже, а в районе Сент-Джеймс-парка всегда слишком много полиции. Сам собой напрашивался вывод - искупаться в Темзе.
      - Вас унесет отливом, - сказал Дэйв.
      - Не унесет, если поймать нужный момент, - сказал Финн. Это было гениально. Но когда настанет нужный момент?
      - Сейчас посмотрим, у меня записано, - сказал Лефти. Мы окружили его тесным кольцом, и он зажег спичку. - Высшая точка прилива у Лондонского моста - два пятьдесят восемь. В самый раз! - В следующую минуту мы уже лезли через стену.
      - Берегись полиции, - сказал Лефти. - Они подумают, что мы идем грабить склад. Если увидите полисмена, притворитесь пьяными.
      Без этого совета мы, в сущности, могли обойтись.
      Мы стали пересекать озаренный луной пустырь, где раньше проходила Файфут-лейн, где множество скорбных надписей на щитах в развалинах Сити обозначают места стоявших здесь церквей и кабаков. Мимо одинокой башни святого Николая мы выбрались на Аппер-Темз-стрит. Не слышно было ни звука - ни шагов, ни колокольного звона. Мы старались ступать бесшумно. Из освещенного пространства мы свернули в темный лабиринт переулков и разрушенных складов, где громоздились кучи каких-то непонятных предметов. Обрывки газет, которыми были усеяны улицы, застыли в полном безветрии. Редкие фонари то выхватывали из мрака кусок обвалившейся кирпичной стены, то отбрасывали на тротуар тень кошки. Наконец какая-то улица, темная и глубокая, как колодец, уперлась в каменный парапет, а за ним, у подножия нескольких ступеней, опять была луна, теперь расплескавшаяся по реке. Мы перелезли через парапет и немного постояли на ступенях, чувствуя, как вода лижет нам подошвы.
      Справа и слева от нас в воду выдавались стены складов, заслоняя вид и отгораживая заливчик, где река подходила к нам вся в грязной пене и обломках досок, полная до краев, в самом сердце Лондона. Пахло гнилью. Финн стал разуваться. Человека, который видел Лиффи, ни одна грязная река уже не отпугнет.
      - Поаккуратнее, - сказал Лефти. - Пригнитесь, тогда с улицы не видно. Не говорите громко, не ныряйте. Тут, возможно, рыщет речная полиция. - Он стянул рубашку.
      Я посмотрел на Дэйва.
      - Будешь купаться?
      - Конечно, нет! По-моему, вы все с ума сошли. - Он сел, прислонясь к парапету.
      Сердце у меня колотилось. Я тоже стал раздеваться. Финн, голый и бледный, уже ступил в воду. Он медленно спустился по ступенькам, отодвигая ногой плавучий мусор. Вода дошла ему до колен, до бедер, и вот уже он, тихо плеснув, поплыл прочь от берега, и дерево застучало о камень от набежавших крошечных волн.
      - И шумит же он, черт возьми, - сказал Лефти.
      В животе у меня было холодно, пробирала дрожь. Я стянул с себя последнее. Лефти меня опередил.
      - Только тихо, - сказал он. - За это я не желаю угодить в полицию.
      Мы улыбнулись друг другу в темноте. Он повернулся к реке и стал неуклюже спускаться, постепенно уходя в черную воду. Ночной воздух коснулся моего тела прикосновением не холодным и не теплым, а только очень мягким и неожиданным. Кровь загудела во мне лихорадочными толчками. Без единого звука Лефти последовал за Финном. Вода сжала мои лодыжки холодными тисками. Спускаясь, я видел краешком глаза Дэйва - он высился надо мной, как монумент. Потом вода обняла меня за шею, и я понесся на простор реки.
      Небо развернулось надо мной, как знамя, усыпанное звездами и выбеленное луной. Позади меня черные корпуса барж отбрасывали в воду густую тень; на том берегу, еле видные, тянулись ввысь темные башни и шпили. Я плыл и плыл. Темза казалась невероятно широкой; поворачивая голову вправо и влево, я видел то темные заводи под Блекфрайерским мостом, то быки Саутуоркского моста, поблескивающие в свете луны. Вся водная гладь переливалась и мерцала. Я поискал глазами Финна и Лефти и вскоре увидел неподалеку от себя их головы, подпрыгивающие над водой. Они приблизились ко мне, и мы поплыли рядом. На редкость удачно мы поймали время между приливом и отливом - течение совершенно не чувствовалось.
      Из нас троих я, несомненно, был лучшим пловцом. Финн плавает быстро, но некрасиво - тратит много сил на лишние движения, слишком перекатывается с боку на бок. У Лефти движения были четкие, но недостаточно сильные. Я видел, что он скоро устанет. Я плаваю отлично, весь отдаюсь воде, кролем могу плыть сколько угодно. Плавание сродни дзюдо. И то и другое искусство зиждется на умении отрешиться от тупой и боязливой приверженности к вертикальному положению. И то и другое предполагает участие всех мускулов. И то и другое при многообразной физической нагрузке требует отказа от любого ненужного движения. И то и другое динамично, как вода, находящая сотни путей, чтобы достичь единого уровня. А когда научишься владеть своим телом и преодолеешь страх перед падением, глубоко заложенный в сознании человека, тогда уже легко, во всяком случае много легче, достигнуть совершенства и в других "физических" искусствах. Я, например, хорошо танцую и очень прилично играю в теннис. Если бы что-нибудь могло утешить меня за малый рост, это служило бы мне утешением.
      Финн и Лефти уже повернули назад, к лестнице. Я подплыл к какой-то барже, ухватился за канат и, откинув голову, полежал неподвижно, глядя на панораму черно-синего неба и серебристо-черной воды и дожидаясь, когда хлынет в меня тишина. Потом вылез по канату из воды и повисел, обняв его, как белый червяк. Потом бесшумно, на одних руках, снова опустился в реку. Коснувшись ногами воды, я почувствовал, что их легонько, но упорно тянет вбок. Начинался отлив. Я быстро поплыл к лестнице.
      Финн и Лефти одевались, давясь от сдерживаемого смеха. Я к ним присоединился. Разрядилось какое-то напряжение, совершился обряд. Нам хотелось кричать, тузить друг друга. Но шуметь было нельзя, и вся наша энергия ушла в смех. Одевшись, я почувствовал, что мне тепло, что я почти трезв и голоден как волк. Я пошарил в карманах плаща и нашел печенье и паштет, которые стянул у Сэди. Их встретили немыми изъявлениями восторга. Мы уселись на лестнице, которая становилась все длиннее, по мере того как вода отступала, оставляя у наших ног сломанные корзины и ящики, пустые жестянки и всякий мусор. Я вскрыл банки с паштетом перочинным ножом и роздал печенье. У всех, кроме меня, еще оставалось в бутылках немного бренди, но Дэйв сказал, что с него хватит, и передал свои права мне. Лефти заявил, что ему скоро нужно уходить, потому что утром одно из отделений партии переезжает в новое помещение. Он предложил остатки своей бутылки Финну, тот не отказался. Мы весело закусили, передавая банки по кругу. Бренди пробежало по моим внутренностям, как божественный огонь, и разогнало кровь до скорости света.
      Что было потом, я помню смутно. Остаток ночи проступает отдельными пятнами из тумана, окутавшего мою память. Лефти ушел после того, как мы поклялись друг другу в вечной дружбе и я обязался посвятить себя социалистическим исследованиям. У меня состоялась долгая сентиментальная беседа с Дэйвом, о чем - не помню, может быть, о судьбах Европы. Финн, опьяневший еще больше, чем я, куда-то затерялся. Когда мы уходили, он лежал ногами в воде. Немного погодя Дэйву вспомнилось, что как будто в воде была его голова, а не ноги, и мы вернулись проверить, но Финна не нашли. Проходя пустынными улицами под бледнеющим небом, я словно слышал какой-то странный звук - может быть, то звонили вдали колокола святой Марии, и святого Леонарда, и святого Ведаста, святой Анны, святого Николая, святого Иоанна-Захарии. Наступающий день запустил длинную руку в гущу ночи. Неожиданно быстро наступил туманный рассвет, и, когда я допивал бренди возле святого Андрея-при-Гардеробе, над горизонтом уже протянулись ярко-зеленые полосы.
      9
      Дальше я помню, что мы пили кофе на Ковент-Гарденском рынке. Там очень рано открывается кофейная палатка для грузчиков, но в то утро никого, кроме нас, возле нее не было. Уже совсем рассвело. Мы стояли в той части рынка, где торгуют цветами. Оглядевшись по сторонам и увидев множество роз, я сейчас же вспомнил Анну. Я решил безотлагательно преподнести ей букет и сообщил об этом Дэйву. Мы пошли по аллее из огромных корзин с цветами. Народу было так мало, а цветов так много, что сам бог велел брать все, что приглянется. Я шел между двумя стенами роз, еще мокрых от ночной росы, и брал подряд белые, розовые, чайные. Из-за угла навстречу мне показался Дэйв, нагруженный пионами - махровыми шарами в алую крапинку. Мы объединили свои цветы в одну охапку. Поскольку не было причин на этом останавливаться, мы произвели опустошения в нескольких ящиках с фиалками и анемонами, а карманы набили анютиными глазками; рукава у нас намокли, мы задыхались от цветочной пыльцы. Подхватив свою добычу, мы выбрались за пределы рынка и, дойдя до Лонг-Эйкр, присели на каком-то пороге.
      Голова у меня трещала, я отнюдь не протрезвел. Как сквозь сон я услышал голос Дэйва:
      - Боже милостивый, совсем забыл. Тебе еще третьего дня пришло письмо. Я с тех пор таскаю его в кармане.
      Он протянул мне письмо, и я лениво взял его. И вдруг узнал почерк Анны.
      Я неловко разорвал конверт, пальцы тряслись от страха. Буквы плясали и плыли у меня перед глазами. Когда они наконец успокоились, я прочел следующее короткое послание: "Мне нужно как можно скорее с тобой повидаться. Пожалуйста, приезжай в театр". Я обхватил голову руками и застонал.