Я отворил окно и минуты четыре дышал диафрагмой. Делается это так: набрав в легкие как можно больше воздуха, нужно положить руки на нижние ребра и медленно раздувать диафрагму; задержать дыхание, пока не досчитаешь со средней скоростью до восьми, и потом не спеша, с тихим присвистом выпустить воздух через рот. Проделывать это слишком долго не следует - можно потерять сознание. Диафрагмальному дыханию меня научил один японец, утверждавший, что благодаря ему обрел новую жизнь; и хотя я не могу сказать того же о себе, но могу рекомендовать это как безвредное и, пожалуй, даже полезное упражнение, особенно для столь легко поддающихся внушению субъектов, как я.
      Я оделся и осторожно высунул голову за дверь, поглядеть, нет ли поблизости Финна. С Дэйвом я не спешил свидеться - я боялся услышать от него бестактные слова по поводу эпизода с Марсом. Финн понял, что я встал, и сейчас же явился. Я попросил его пойти купить Марсу конины, но оказалось, что он это уже сделал. Финн не любит собак, но по натуре отзывчив. Он вручил мне пачку писем. Только одно из них представляло некоторый интерес с точки зрения этой повести - в конверт вложен чек на шестьсот тридцать три фунта и десять шиллингов. С минуту я обалдело смотрел на чек, не понимая, кто мог так странно ошибиться. Потом извлек из конверта напечатанный на машинке листок с перечнем имен: Маленькая Ферма, Питер, сын Алекса, Хэл Эдэр, Дагенхем, Святой Крест, Грач Королевы. Имена точно из учебника истории. Внизу Сэмми приписал от руки: "Бросил и подобрал! В следующий раз советую поставить на Птицу Лиру". Я покраснел. Заметив это, Финн вышел из комнаты. Возможно, он решил, что письмо было от Анны. Но от Анны письма не было.
      Поскольку Сэмми проявил такое благородство, мне не терпелось договориться насчет Марса. Я решительно зашагал в гостиную, где Дэйв сидел за пишущей машинкой, а Финн стоял, в задумчивости прислонясь к косяку. Дэйв писал для журнала "Психология" статью о различии в сходстве. Над этой статьей он работал уже довольно давно - писал ее, сидя перед зеркалом, то изучая свое отражение, то рассматривая свои руки. Он несколько раз пытался объяснить мне свою концепцию, но пока что я даже еще не уловил самой сути проблемы. Когда я вошел, он перестал стучать и глянул на меня исподлобья. Финн тихонько опустился на стул, словно занял место в заднем ряду зала суда. Марс, отдыхавший на коврике у камина, бурно меня приветствовал, после чего я немедля приступил к делу.
      - Допустим, что идея была неудачная, - сказал я, - но теперь важно решить, как быть дальше. Я хочу, чтобы вы с Финном помогли мне написать письмо.
      Дэйв потянулся. Я понял, что он не позволит себя торопить - ничего не пропустит.
      - Какой же ты дилетант, Джейк! - сказал он.
      Я обиделся.
      - Не будем отвлекаться, - сказал я. - Мне кажется, первым делом нужно осведомить Старфилда, в чьих руках находится Марс и с какой целью он был уведен. Скрываться нет смысла. Когда мы изложим наши условия, Сэмми догадается, кто ему пишет.
      - В ответ на это, - сказал Дэйв, - я имею сделать два замечания, Во-первых, мне не нравится это "мы". Я собаку не крал. Во-вторых, мы с Финном, разумеется, уже сообщили Старфилду по телефону, кто ее похитил.
      - Зачем? - спросил я в крайнем изумлении.
      - Затем, чтобы не дать Старфилду поднять на ноги полицию; это должно бы быть понятно всякому шантажисту, даже не слишком талантливому. Наше сообщение, очевидно, достигло цели - это явствует из того, что ты до сих пор на свободе. А ты, я вижу, позаботился бы о том, чтобы твой портрет попал во все газеты.
      Я сел. Видя, как Дэйв упивается моей бедой, я перестал опасаться, что порчу ему жизнь своими выходками.
      - Ценю твою заботу, - сказал я холодно. - Но ты упустил из виду, что, поторопившись со своей информацией, лишил меня возможности предложить Сэмми Марса в обмен на рукопись. Теперь он уже сто раз успел заказать с нее фотокопию.
      - Наивный ты человек, - сказал Дэйв. - Ты что же думаешь, он этого раньше не сделал? На таких, как Старфилд, день и ночь работают сотни машинисток. Он ни на час не оставит важный документ в одном экземпляре.
      - По тому, как он говорил, я уверен, что еще вчера днем у него был только один экземпляр.
      - Неизвестно, - сказал Дэйв. - А уж полиция наверняка могла тебя зацапать. Когда ты научишься избегать такси?
      Я не считал, что меня было бы так легко изловить, но не стал спорить.
      - Ну что ж, - сказал я, - раз уж ты проявил такую заботу обо мне, придется нам изменить формулировку. Теперь мы предложим Марса в обмен не на рукопись, а на документ, гарантирующий мне компенсацию за ее использование.
      - Бред, - сказал Дэйв. - Ясно, что ты ничего не продумал. - Он отодвинул машинку и освободил перед собой место на столе. - Необходимо проанализировать положение, - сказал он. - Разберем его в двух аспектах: во-первых, какие у тебя есть возможности, и, во-вторых, как ты их можешь использовать. Не выясним первое, нет смысла рассматривать второе. Нужно рассуждать логически, Джейк. Верно?
      - Верно, - сказал я. Так, должно быть, чувствовали себя жертвы Сократа. Нечего было и надеяться ускорить разбирательство.
      - Первое распадается на два вопроса, - сказал Дэйв. - А - насколько срочно Старфилду нужна собака, и Б - в какой мере Старфилд действовал юридически неправомочно в отношении твоего перевода. Итак, что ты можешь сказать по пункту А? - Дэйв посмотрел на меня, притворяясь, будто ждет от меня точных сведений.
      - Ничего не могу сказать.
      - Как! - воскликнул Дэйв, изображая изумление. - Значит, собака может не понадобиться Старфилду еще много недель, а то и месяцев? А может, он вообще еще не решил, будет он ее снимать или нет?
      - Я прочел в какой-то читательской анкете, - сказал Финн, - что публике осточертели фильмы про животных.
      - Во всяком случае, - сказал Дэйв, - мы не можем утверждать с уверенностью, что Старфилд будет торопиться. А пока что он вполне может оставить собаку у тебя. Подумай, сколько он на этом сэкономит! Как ты говорил, Финн, сколько мяса в день ей требуется?
      - Полтора фунта в день, - отвечал Финн.
      - Десять с половиной фунтов в неделю, - сказал Дэйв, - не считая остального.
      Мы все оглянулись на своего плотоядного пленника. Он крепко спал.
      - Сегодня он сожрал два фунта, - сказал Финн.
      - Но он будет тревожиться за собаку, - сказал я. - Захочет увидеть ее целой и невредимой.
      В обращенном на меня взгляде Дэйва читалась жалость.
      - Чем ты можешь его запугать? - сказал он. - Отрубишь ей хвост? Даже если б это не было написано у тебя на лице, твоя Сэди отлично знает, что ты и мухи не обидишь, не говоря уже о собаке.
      Он был прав. Мне и самому начинало казаться, что мой дебют на поприще шантажа был не слишком удачен.
      - Возможно, конечно, - продолжал Дэйв, - что собака понадобится им очень скоро, но это под вопросом. Итак, с пунктом А покончено. Перейдем к Б. Ты закрепил за собой право на перевод произведений Бретейля?
      - Нет, конечно. Просто я на каждую книгу заключал договор с издателем.
      - Так! - сказал Дэйв. - Значит, если чьи-нибудь интересы и под угрозой, то не твои, а издателя. Но давай разберемся - что именно ему может угрожать?
      Я запустил руку в волосы. Что бы я сейчас ни сказал, все покажется детским лепетом!
      - Послушай, Дэйв, - сказал я, - произошло вот что: они украли мою рукопись и покажут ее мистеру Прингсхейму, будут уговаривать его сделать из нее фильм.
      - Совершенно верно, - сказал Дэйв. - Но пока они ее никак не использовали. Если бы перевод был опубликован, они могли бы купить его в любом магазине.
      - Но он не опубликован. Они просто стибрили рукопись.
      - Уголовщина - это особый вопрос. А вот нарушения авторского права пока что, видимо, не было. Этот американец, который не знает французского, просматривает твою рукопись, только и всего. Если они решат делать фильм, то о подробностях будут договариваться с тем, кому принадлежит право экранизации, очевидно, с автором.
      - Не знаю, не знаю, - сказал я в отчаянии. - Но кража-то налицо.
      - И это еще не ясно. С точки зрения морали - да, но как ты это докажешь? Твоя приятельница Мэдж отдала рукопись Старфилду. Старфилд скажет: он и не подозревал, что тебе это может быть неприятно. Опрошенная как свидетельница, твоя Мэдж скажет то же самое, да еще адвокат ответчика вытянет из нее все подробности насчет того, насколько близко она была с тобой знакома.
      Я живо представил себе эту сцену.
      - Так, - сказал я. - Да, да, все так.
      - Можно подводить итог? - спросил Дэйв.
      - Валяй, - согласился я с горечью.
      - Собака им едва ли нужна, во всяком случае в ближайшее время. А потом, после того как американец просмотрит книгу, они вежливенько вернут тебе рукопись и попросят вернуть им собаку. Если ты откажешься, они обратятся в полицию. Какое обвинение ты можешь им предъявить? Американец не будет знать, чей перевод, ему до этого дела нет. Если будешь настаивать, только запутаешься. Бесспорно только одно - что ты украл собаку.
      - Но как же так, - сказал я, - если они не боятся, что их обвинят в мошенничестве, почему они до сих пор не заявили в полицию? Ведь ты говоришь, что, если б они заявили, мы бы уже об этом знали.
      - Неужели ты не понимаешь? - презрительно поморщился Дэйв. - Им просто тебя жалко. Старфилд вполне мог напустить на тебя полицию. Но твой друг Сэди рассмеялась, сказала, что ты прелесть, и тебя отпустили с миром.
      Эта гипотеза взбесила меня тем сильнее, что я сейчас же оценил ее как вполне вероятную.
      - Ты блестяще доказал, что я дурак, - сказал я. - На том и кончим. Я иду гулять.
      - Ничего подобного. Мы еще не обсудили пункт второй.
      - Поскольку у меня, как выясняется, нет возможностей диктовать условия, вопрос об использовании этих возможностей как будто отпадает?
      - Что у тебя нет возможностей диктовать условия, еще не доказано, хотя и очень похоже на правду. Но у тебя есть собака. Как ты намерен с ней поступить? Отослать обратно Старфилду?
      - Ни за что! - воскликнул я. - Это уж если ничего другого не останется.
      - Прекрасно, - сказал Дэйв. - Тогда обсудим пункт второй. - Он сидел в непринужденной, задумчивой позе, точно вел семинар со студентами, но по весело блестящим глазам было видно, что он от души наслаждается.
      - Кое-что предпринять все же можно, - сказал Дэйв, для разнообразия сменив черные краски на розовые. - Есть шанс, что собака им нужна теперь же, а может, они и в самом деле беспокоятся о ее благополучии и предложат тебе что-нибудь за немедленную ее доставку. Обратиться к тебе с выгодным предложением - это, вероятно, лучшее, что они могут придумать, если их тревожит момент с кражей рукописи. А тревожит он их или нет - это может зависеть от неизвестного фактора, то есть от поведения и настроения твоей Мэдж.
      Но тут я оказался большим пессимистом, чем Дэйв.
      - Это безнадежно. Ведь я только хотел помешать им использовать рукопись. А раз тут ничего не поделаешь, я лучше начну обдумывать, что мне говорить на суде.
      - Вздор, - сказал Дэйв. - Непременно поторгуйся, хотя бы ради престижа. Ты мог бы сыграть на благородных чувствах этого Старфилда.
      Я поморщился. Еще раз быть обязанным благородству Сэмми? Нет, хватит!
      - Уж лучше Сэди, - сказал я.
      - Ну так напиши ей. Письмо сочиним вместе. Но сначала нужно решить, в каком качестве ты пишешь - как пострадавшая сторона или просто как шантажист. И помни, с кем мы имеем дело. Сдается мне, что, если собака им понадобится, они не станут ни торговаться, ни заявлять в полицию - они узнают, где она находится, и пришлют за ней четырех крепких молодчиков с машиной.
      Нас прервал громкий стук в парадную дверь.
      - Полиция! - сказал Финн. Я подумал, что скорее это молодчики Сэмми. Мы переглянулись. Марс зарычал и ощетинился. Стук повторился.
      - Сделаем вид, что нас нет дома, - прошептал Финн. Марс оглушительно тявкнул - раз, другой, третий.
      - Теперь не скроешься, - сказал Дэйв.
      - Посмотрим через стекло, - предложил я. - Надо выяснить, сколько их там.
      Я был готов сражаться за Марса, если, конечно, это не полиция. Мы на цыпочках вышли в прихожую. Сквозь матовое стекло двери смутно вырисовывалась всего одна фигура.
      - Остальные в засаде, на лестнице, - сказал Финн.
      - А, к черту! - сказал я и открыл дверь.
      - Две телеграммы для Донагью, - сказал рассыльный.
      Я взял телеграммы, и он рысью побежал вниз. Финн и Дэйв весело смеялись, я же, разрывая первую телеграмму, весь дрожал от смутного страха. Сейчас я отовсюду ждал беды. Я перечел текст несколько раз. Потом вернулся в гостиную. Телеграмма гласила: "Срочно вылетай Париж отель Принц Киевский важный разговор точка все расходы оплачены точка перевожу тридцать фунтов Мэдж".
      - Что там такое? - спрашивали Финн и Дэйв, следуя за мной по пятам. Я показал им. Вторая телеграмма и была переводом на тридцать фунтов.
      Мы уселись.
      - Это зачем же? - спросил Дэйв.
      - Понятия не имею.
      И в самом деле, что еще придумала Мэдж? Все это казалось мне фантастикой. Все, кроме тридцати фунтов. Они-то были вполне реальны - как найденная утром вещица, доказывающая, что это все тебе не приснилось. Мэдж в Париже. Что она там делает? Любопытство уже сжигало меня, как лихорадка. Я мгновенно перебрал в уме десяток вариантов, один неправдоподобнее другого.
      - Я, конечно, поеду, - проговорил я задумчиво. Телеграмма от Мэдж пришлась кстати со всех точек зрения. Не то чтобы затея с шантажом мне надоела, но развивалась она как-то неинтересно и в дальнейшем не сулила ни приятных, ни особенно острых ощущений. Лучше всего, пожалуй, от нее вообще отказаться. Меня и всегда-то было нетрудно подбить на поездку в Париж, а сейчас, когда там Анна, и подавно. Вернее, Анна _может быть_ там. Нет, она безусловно там, решил я, до того явственно был отмечен ее присутствием образ Парижа, возникший перед моим внутренним взором; в воображении я уже гулял с Анной по Елисейским полям, а теплый ветерок парижской вечной весны навевал, подобно лепесткам цветов, обещание близкого счастья.
      - А нам за тебя расхлебывать эту кашу? - Дэйв стал даже заикаться от возмущения. - Ты крадешь, ты шантажируешь, а в самый трудный момент преспокойно смываешься в Париж и краденое имущество оставляешь нам, чтобы его тут нашла полиция?
      - Все расходы оплачены, - сказал Финн.
      - Я ненадолго, - сказал я. - Всего на один день. Только узнаю, что от меня нужно Мэдж. Если что стрясется, телеграфируй, и через несколько часов я буду здесь.
      Дэйв немножко успокоился.
      - А подождать нельзя? - спросил он.
      - Дело, видимо, очень срочное. А может быть, и денежное. - Это я заключил из слов "все расходы оплачены".
      Дэйв задумался.
      - Ну ладно, - сказал он после того, как мы еще попререкались. - Может, наскребешь денег, чтобы внести, когда тебя будут отпускать на поруки. Но, во-первых, надо решить, какое написать письмо, а во-вторых, изволь оставить нам денег - кормить твоего зверя, да и на случай осложнений.
      - За деньгами дело не станет, - сказал я, с тайным удовлетворением вспоминая про чек, полученный от Сэмми.
      И вдруг ужасная мысль пронзила меня, как пуля. Узнав, кто украл Марса, Сэмми тут же приостановит платеж и по этому чеку. Я вскочил со стула.
      - Ну, что еще? - сказал Дэйв. - Ты мне действуешь на нервы.
      Насколько хватит благородства Сэмми? Настолько не хватит, нет. Или все зависит от того, сильно ли он обозлился? Я представил себе его гостиную в том виде, как мы ее оставили, и застонал. Надежды не было, разве что он просто забыл о чеке.
      - Ты сам звонил Сэмми? - спросил я Дэйва.
      - Да, Из автомата, разумеется.
      - Он был очень зол?
      - Как тигр.
      - Говорил что-нибудь?
      - Да, я и забыл тебе передать. Он сказал: "Передайте Донагью, женщину я ему уступаю, а денежки оставлю себе".
      Я чуть не заплакал. И тут мне пришлось все им рассказать. Я принес чек, и мы долго его рассматривали. Так смотрят на мертвое тело любимой. Финн сказал, что никогда еще не видел чека на такую большую сумму. Даже Дэйва прошибло.
      - Теперь уж мне необходимо ехать в Париж! - сказал я. Раз меня лишили моих кровных денег, надо было немедля принять меры.
      Финн тем временем изучал выписку из счета Сэмми.
      - Остается еще Птица Лира, - сказал он. - Этого он у нас не отнимет.
      - Но ведь она еще не победила, - сказал Дэйв.
      - Вы тут следите по газетам, - сказал я. - У меня в банке около шестидесяти фунтов. Ты сколько можешь выложить, Финн?
      - Десять фунтов.
      - А ты, Дэйв?
      - Не валяй дурака, - сказал Дэйв.
      В конце концов мы договорились сообща поставить на эту лошадь пятьдесят фунтов. Мы еще не совсем оправились от потери шестисот тридцати трех фунтов и десяти шиллингов.
      Затем мы стали обсуждать письмо. Я по-прежнему утверждал, что обращаться нужно к Сэди. Инсинуация Дэйва не давала мне покоя, и я с грустью вспоминал слова Сэди, что я милый. Будь у меня больше времени, я задумался бы над тем, не повлияло ли это на мое решение. Но сейчас некогда было разбираться в мотивах. Если для того или иного поступка есть основания, не следует отступать только потому, что не все основания одинаково хороши. Я решил не вдаваться в психологические тонкости. Сэди умнее, чем Сэмми, и в этой авантюре она, несомненно, играет первую роль. К тому же у нее никто не срывал занавесок, ее гостиную не переворачивали вверх дном. Что Сэди, возможно, все еще ко мне неравнодушна, это к делу не относится. Впрочем, меня это нисколько не радовало, мне не терпелось уехать.
      Итак, было решено, что Дэйв от моего имени напишет Сэди письмо, в котором попросту предложит обменять Марса на официальное признание моих прав на перевод и соответствующую компенсацию за его использование. О сумме компенсации мы долго спорили. "Ты чего добиваешься, - приставал ко мне Дэйв, - возмещения гонорара, оплаты издержек или мести?" Финн считал, что уж шантаж так шантаж и нужно просить максимум того, что можно получить, если держать Марса у себя, да еще намекнуть, что здоровье его может пошатнуться. Он предлагал требовать пятьсот фунтов. Дэйв считал, что нужно требовать только гонорар, который, возможно, причитается мне за прочтение перевода до напечатания. Он сказал, что понятия не имеет, сколько это может составить, и что, строго говоря, причитается эта сумма не мне, а издателю, но, принимая во внимание обстоятельства дела и из престижных соображений, я могу требовать пятьдесят фунтов. Я же считал, что мне причитается не только гонорар, но и компенсация за кражу рукописи, и скромно назвал сумму в двести фунтов.
      Мы сошлись на сотне. Мне казалось, что это недостаточно, но я уже всеми помыслами был в Париже и готов был согласиться на что угодно. Я подписался на нескольких листах бумаги, на одном из которых Дэйв обещал напечатать письмо, после того как составит его по разработанному нами плану. Он хотел, чтобы я подсказал ему какие-нибудь ласкательные обращения или интимные штрихи, чтобы письмо вышло похоже на подлинное, но я настоял, что оно должно быть безличное и деловое. Очень неохотно я оставил Дэйву незаполненный чек. А потом поспешил на вокзал Виктории, чтобы поспеть к ночному пароходу - ради экономии, а также потому, что в самолете я чувствую себя всегда неуютно.
      14
      Морские путешествия располагают к раздумью. Правда, переезд через Ла-Манш не назовешь морским путешествием в обычном смысле слова. Один из элементов плавания на теплоходе - это ни с чем не сравнимый запах; а ночной паром тем и отличается, что на нем качательные ощущения, неотъемлемые от теплохода, сочетаются с обонятельными ощущениями, неотъемлемыми от поезда. Вот в таком-то dereglement de tous les sens [расстройство всех чувств (франц.)] я теперь лежал, думая о Хьюго.
      Нельзя сказать, чтобы мое свидание с Хьюго прошло успешно; но, с другой стороны, нельзя было назвать его и неудачным. Я сообщил Хьюго нужные для него сведения, мы обменялись вполне дружелюбными словами. Мы даже пережили вместе опасное приключение, в ходе которого я как-никак не осрамился. В каком-то смысле лед между нами был сломан. Но сломать лед не всегда означает похоронить прошлые обиды. После встречи с Хьюго у меня не было ни одной свободной минуты, и я не успел навести порядок в своих впечатлениях. Теперь я сгреб их в одну кучу и стал перебирать. Мне живо вспомнилось, как Хьюго впервые возник передо мной, как он стоял один на верхней ступени храма, точно самодержец всероссийский. Сейчас, лежа на мерно вздымающейся подушке, я снова вызывал в памяти его образ, исполненный таинственности и силы. Более чем когда-либо я был убежден, что мы еще не разделались друг с другом. Неизвестно, с какой целью перепутаны нити наших судеб, но клубок еще не распутан. Эта мысль завладела мной с такой силой, что я уже стал жалеть о вынужденном отъезде в Париж, который, пусть только на день, отсрочил возможность нового свидания с Хьюго.
      Что совсем не стало ясным после нашей встречи - с этой точки зрения она была безусловно неудачной, - так это теперешнее отношение Хьюго ко мне. Откровенной враждебности он, правда, не выказал. Держался в общем скорее равнодушно. Но хороший это признак или дурной? Я подробно припоминал выражение лица Хьюго, тон его голоса, даже его жесты и сравнивал их с впечатлениями прежних лет, но ни к какому выводу не пришел. Окончательно ли я опротивел Хьюго - на этот вопрос я пока не мог ответить. И тут я вспомнил про "Молчальника" и невольно пожалел, что Сэди и Сэмми не нашли для своей конспиративной беседы другого места, кроме как кухня Сэди. Уж лучше бы я унес свою книгу и не услышал того, что услышал, это избавило бы меня от многих неприятностей, и прошлых и будущих; в глубине души я не придавал серьезного значения тому, что предостерег Хьюго, это был не более как дружеский жест. Что касается книги, то она фигурировала в моем сознании не только как casus belli [повод к войне (лат.)] между мной и Хьюго, но и как созвездие мыслей, которые я уже не мог больше исключать из своей вселенной - такое притворство было бы слишком нечестным. Я должен пересмотреть все, что написал. Но где достать книгу? Мне пришло в голову, что у Жан-Пьера мог сохраниться экземпляр, который я послал ему, когда книга вышла, и который он, по всей вероятности, даже не открывал. С Жан-Пьера мои мысли перешли на Париж, прекрасный, жестокий, нежный, тревожащий, чарующий город. С этими мыслями я уснул и во сне видел Анну.
      К Парижу я всякий раз приближаюсь с замиранием сердца, даже если побывал там совсем недавно. Каждый приезд в этот город - предвкушение, каждый отъезд - разочарование. Есть какой-то вопрос, который только я могу задать и на который только Париж может ответить; но сформулировать этот вопрос мне до сих пор не удалось. Кое-что, правда, я здесь узнал, например, что у моего счастья печальный лик, такой печальный, что я годами принимал его за горе и гнал от себя. Но все же Париж остается для меня незавершенным аккордом. Это единственный город, который я способен очеловечить. Лондон я слишком хорошо знаю, а остальные города недостаточно люблю. С Парижем я встречаюсь, как встречаются с любимой женщиной, но в конце, когда все слова уже сказаны. Alois, Paris, qu'est ce que tu dis, toi? Paris, dis mois ce que j'aime [Ну, что скажешь, Париж? Париж, скажи мне, что я люблю (франц.)]. Ответа нет, только старые стены отзываются печальным эхом: Paris.
      Сойдя с поезда, я не ощутил жгучего желания увидеть Мэдж. Мне хотелось отдаться во власть привычным чарам; в жизни так мало минут можно назвать священными. Какие бы мысли ни породило во мне свидание с Мэдж, я займусь ими позже, это еще успеется. Я медленно шел по направлению к Сене, в твердой уверенности, что где бы ни проходила черта между видимостью и реальностью, то, что я испытываю сейчас, для меня реально. Образ Мэдж побледнел, как утренняя свеча. Был тот ранний час, когда в сточные канавы Парижа текут, завихряясь водоворотами, таинственные ручьи, направляемые кусками старой мешковины. Ясный утренний свет чуть подкрасил серые фасады домов на набережной, они казались мягкими и пористыми, как глазурь на пирожном. Некоторые подробности не способна удержать даже самая нежная память. Убаюканные, закрытые ставнями дома с высокими лбами. Я долго стоял, облокотясь на парапет, глядя в зеркало Нового моста, чьи полукруглые арки вместе со своими отражениями образуют безупречные "О", так что не разобрать, где арка и где отражение, до того неподвижна поверхность Сены той стеклянной неподвижностью, какой Темза с ее приливами и отливами никогда не достигает. Я стоял и думал об Анне, благодаря которой этот город обогатился для меня целой россыпью новых подробностей, когда я, знавший его много лет, впервые водил ее по парижским улицам.
      Наконец мне захотелось позавтракать. Я пошел в сторону отеля, где жила Мэдж, и по дороге уселся в уличном кафе неподалеку от Оперы, Здесь я начал примечать более прозаические черточки огромного города, и через некоторое время мое внимание привлекла какая-то суета на тротуаре, рядом с кафе. Там, словно в ожидании чего-то, стояли несколько мужчин без пиджаков. Я разглядывал их с ленивым интересом и вскоре сообразил, что они появились из соседнего книжного магазина. Чего это они ждут, подумал я. Они всматривались в конец улицы, возвращались в магазин, опять выходили на тротуар и ждали, ждали. Я повернулся, чтобы взглянуть на магазин, и понял, что происходит. Центральная витрина была пуста, а поперек ее гигантскими буквами было написано "Prix Goncourt" ["Премия имени Гонкуров" (франц.)]. Каждый год, когда присуждаются крупные литературные премии, издатели книг-претендентов готовятся к тому, чтобы в мгновение ока выпустить произведение победителя конкурса новым, огромным тиражом. Затем десятки тысяч экземпляров на всех парах доставляются в книжные лавки, чтобы еще до того, как новость потеряет свою остроту, публика могла насытиться литературным произведением, удостоенным высокой награды. Готовясь к этому событию, всякий книжный магазин с претензией на интеллектуальность заранее освобождает свою главную витрину, и когда победитель примчится со скоростью экстренного выпуска газеты, ему уже обеспечен тут радушный прием.
      Я пил кофе, наблюдая эту сценку и размышляя о несхожести французских и английских литературных нравов, как вдруг послышался скрежет тормозов и у тротуара резко затормозил грузовик. Мужчины без пиджаков облепили его, а уже в следующее мгновение выстроились цепочкой и начали быстро передавать по ней в магазин пачки книг. Через дверь мне было видно, как другие продавцы в это время поспешно устанавливают в пустой витрине картонные полки, которые через несколько минут заполнит от края до края, монотонно и победно повторяясь, имя автора и название книги-победителя. Вся сценка напоминала своей четкостью и быстротой полицейский налет. С веселым интересом я следил за тем, как пустеет грузовик, в то время как витрина у меня за спиной уже заполнялась множеством белых томиков. Я оглянулся, чтобы рассмотреть книгу поподробнее, и перестал улыбаться.
      По всей витрине, назойливое, как несмолкающий крик, бежало имя; Жан-Пьер Бретейль; а ниже, повторяясь параллельно - заглавие: "Nous les vainqueurs", "Nous lesvainqueurs", "Nous les vainqueurs". Я вскочил с места, еще раз прочел слова "Prix Goncourt". Сомнений быть не могло. Расплатившись по счету, я подошел и остановился перед витриной. И снова стал читать одно и то же десять раз, сто, пятьсот раз. Жан-Пьер Бретейль. "Nous les vainqueurs". Пирамида книг росла у меня на глазах, ни один голос не нарушал согласного хора. Наконец вершина ее стала сужаться. Вот уже последняя книга заняла свое место на самом верху, и продавцы высыпали на улицу посмотреть, как выглядит витрина снаружи. Имя автора и заглавие поплыли у меня перед глазами, я отвернулся.
      Только теперь меня неприятно поразило, что все мои чувства заглушила душевная боль. Боль такая глубокая, что сперва я даже не мог ее объяснить. Я пошел куда глаза глядят и попробовал разобраться в своих ощущениях. Разумеется, меня очень удивило, что Жан-Пьер получил премию Гонкуров. Жюри этого конкурса, эта плеяда громких имен, может быть, и не непогрешимо, но грубой или нелепой ошибки оно никогда не допустит. Что они короновали Жан-Пьера в минуту буйного помешательства - эту версию можно было сразу отбросить. Эту книгу я не читал. Оставалось сделать вывод. И чем больше я думал, тем ясней понимал, что вывод может быть только один: Жан-Пьер написал наконец хорошую книгу.
      Я остановился посреди тротуара. Что со мной творится? Почему меня так уязвило, что Жан-Пьер добился удачи? Я зашел в кафе и заказал рюмку коньяку. Сказать, что я завидовал, значило бы упростить ситуацию. Я испытывал ужас и негодование, словно столкнулся с чудовищным нарушением законов природы; такое чувство мог бы испытать человек, если бы его излюбленную теорию неожиданно разбил по всем пунктам орангутанг. Я раз и навсегда зачислил Жан-Пьера в определенную категорию писателей. А он втихомолку менял кожу, исподволь оттачивал свое мастерство, добивался большего благородства мысли, большей чистоты эмоций - нет, это было нестерпимо! В воображении я уже наделял его книгу всеми возможными достоинствами, и чем дальше, тем сильнее ярость и страдание овладевали мной, не оставляя места ни для чего другого. Я заказал вторую рюмку. Жан-Пьер не имел никакого права тайком от всех превратиться в хорошего писателя. Я чувствовал себя так, будто стал жертвой обмана, мошенничества. Годами я работал на этого человека, тратил свои знания и чувства, перекладывая его макулатуру на наш чудесный английский язык; а теперь он, без всякого предупреждения, вдруг заявляет о себе как настоящий писатель. Я словно воочию увидел Жан-Пьера - его пухлые руки, короткие седые волосы. Как совместить представление о хорошем писателе с этим образом, который был мне так давно, так хорошо знаком? Это был процесс болезненный, словно отречение от самых заветных взглядов. Человек, которого я считал всего лишь партнером в сделке, оказался соперником в любви. Одно было ясно: раз на Жан-Пьера нельзя больше смотреть просто как на источник доходов, с ним вообще нельзя больше иметь дело. К чему тратить время на переписывание его сочинений, вместо того чтобы творить самому? Я не буду переводить "Nous les vainqueurs". Ни за что. Ни за что.