- Да, - говорю я, - мы не могли иначе.
      - Ты представляешь, - спрашивает Эстер, - вот мы с тобой идем, идем и вдруг видим Янека? Страшно, правда?
      - Ничего страшного, что ты!...
      - Страшно... Ты представляешь, что тогда будет? Ой, скорей бы уже...
      Мы заходим в каждый дом на пути, расспрашиваем людей, работающих в поле. Когда объясняться надо по-польски, говорит Эстер, когда по-литовски я. Но большей частью мы говорим вместе, перебивая друг друга, и люди смотрят на нас, удивляясь, сочувствуя.
      Мы робко стучимся.
      Чаще всего дверь открывает женщина.
      - Вы случайно не видели вчера две машины с людьми?
      - Этих машин такая прорва, детки, такая пропасть...
      - Там был парнишка, светлый такой.
      - Как же я могла видеть, детки?
      - Молодой парень, зовут его Янек.
      - Проходили машины давеча. Видать, и те две прошли. Только нет, не видела я вашего Янека.
      - Может быть, не в машине? Может, где-нибудь поблизости? Может, мимо проходил?
      - Нет, не проходил, не видели...
      Мы хотим идти дальше.
      Тогда нам предлагают поесть. Я не знаю, почему нам в каждой избе предлагают поесть. Женщина начинает хлопотать, несет хлеб, обернутый рушником. Бежит в чулан и приносит молоко в глиняной кринке.
      В каждом доме нас хотят накормить.
      Мы уже сыты, мы ели уже три раза. Но ведь женщина не знает, она бежит в чулан, тащит хлеб, завернутый в рушник, несет кринку молока и просит, чтоб мы сели за стол, отдохнули и закусили.
      Нам еще идти и идти.
      Снова закусываем и идем дальше.
      Хозяйка, накинув белый платочек, провожает нас.
      Солнце уже перевалило за полнеба, надо поторапливаться, но торопиться нам неохота. Остались только два дома: большая усадьба под железной крышей да покосившаяся избенка на самой опушке леса. Оттуда придется возвращаться. Дальше идти нельзя, там наверняка уж не будет Янека.
      Эстер поглядывает на солнце, озирается.
      - Смотри, - говорит она, - Изя, смотри, цветы... В самом деле, под окошком цветы. Высокие стебли, большие головки, зеленые листья.
      - Цветы? Да, - говорит женщина, - пионы. Я ухаживаю за ними, и они каждый год хорошо цветут, даже нынче.
      Эстер смотрит на красные головки пионов пристально, будто в первый раз увидела.
      Женщина засуетилась, захлопотала.
      Вот так хлопотала она и раньше, когда подавала на стол хлеб, обернутый рушником, и кринку молока. Теперь у нее в руках короткий нож с деревянной ручкой. Вот она уже под окном, выбирает пион - самый большой, красивый, с ровными пурпурными лепестками.
      - Не надо! - кричит Эстер. - Пусть цветет, не надо!
      - Не надо, - говорю и я. - Нам еще далеко, все равно завянет.
      Женщина не слушает нас. Она срезает самый красивый свой пион и подает Эстер. Эстер берет цветок, прижимается к нему щекой, потом гладит им мою щеку и возвращает пион женщине.
      - Поставьте в воду, - просит она. - В какую-нибудь вазочку или банку. У нас впереди дальняя дорога, и цветок обязательно увянет. Мы заглянем, еще в ту усадьбу, потом в избушку у леса, а тогда уж в обратный путь.
      Женщина берет цветок. Она молчит и смотрит на нас, слегка прищурясь.
      - Не ходить бы вам к тем... под железной крышей. Лучше сразу туда, к лесу.
      Мы все понимаем.
      - Спасибо... Спасибо вам... - говорит Эстер.
      Женщина кивает нам на прощание. Мы идем дальше.
      - Две машины? С людьми? - переспрашивает старушка хозяйка.
      Мы только киваем в ответ.
      Это последний дом, что на самой опушке леса.
      - Были, были... - говорит старушка. - Видела, как не видеть...
      - И такой светлый парень...
      - Светлый? Был, был, - подтверждает она.
      Мы ждем. Ждем...
      - Тут, совсем рядом дело было, - рассказывает старушка. - Светлый парнишка выскочил из машины, за ним еще один, темный мужчина. Машины быстро мчали, очень уж быстро. Те двое на большак упали, а немцы стрелять затеяли, убили обоих. Машины малость проехали и остановились; солдаты подошли, скинули их в кювет и покатили дальше. Было дело... Может, брат он вам, этот светлый парнишка, или кто? Сразу-то поглядеть боялись мы. Такие времена теперь. А ночью пошли мужики, да не нашли там никого. Видать, увезли их куда-то. Не нашли мы. Было такое, детки.
      Что мы можем ответить? Что спросить можем?
      - Заходите в дом, - приглашает старушка. - Садитесь за стол, отдохните, закусите. Что нам Бог послал, тем и путник подкрепится. Заходите, заходите.
      Старушка суетится, поправляет платочек. У нее все время дрожит подбородок, должно быть, от старости.
      - Заходите, не побрезгуйте, детки...
      Мы не можем зайти, не можем сесть за стол. Мы не можем отдыхать, запивая черный хлеб белым молоком.
      Нам пора.
      Время возвращаться обратно в гетто.
      Дальше-лес, некуда идти. Наш путь окончен. Да и незачем больше туда ходить. Теперь мы все знаем.
      Пора домой. Время возвращаться.
      Мы шагаем в город по пыльному шоссе. Дорога долгая, однообразная.
      О чем думает Эстер?
      Не знаю...
      Не знаю, о чем и сам думаю.
      Начинается улица. Тоже длинная, долгая. Нас нагоняют трое парней и две девушки. Все с торбами, мешочками, корзинами. Видно, ходили в деревню за продуктами. Они спешат, обгоняют нас, но одна из девушек оборачивается, потом говорит что-то своим спутникам. Они останавливаются и ждут, пока мы подойдем.
      - Из деревни? - спрашивает девушка.
      - Нет, не из деревни.
      - Откуда путь держите?
      - Мы искали нашего друга Янека.
      Она больше не спрашивает, видит и так, что нас двое и что Янека мы не нашли.
      - Его вчера увезли, - глухо говорит Эстер.
      Я понимаю, ей трудно молчать, она объясняет им только потому, что ей необходимо хоть пару слов произнести вслух, услышать собственный голос.
      - Идемте с нами. Вместе веселей, - говорит девушка.
      - Нет, нам еще далеко, - говорю я.
      И рассказываю, где нам нужно свернуть направо, где - налево, а где снова прямо.
      - О! - говорит девушка. - Нам как раз по пути! До той узкой улочки.
      Она смотрит на своих спутников, и те молча соглашаются: да, как раз до той самой улочки.
      Мы идем посередине, идем все вместе.
      Нам и впрямь лучше, когда вокруг голоса людей.
      Подворотня.
      Здесь нам придется ждать.
      Попутчики проводили нас до самого места и повернули обратно. Вряд ли им было по пути с нами.
      Мы прячемся за створку ворот. Тут нас никто не увидит. Достаем нитку с иголкой и пришиваем на место наши желтые звезды.
      Скоро пойдут колонны, мы смешаемся, с людьми и вернемся в гетто.
      Время тянется медленно-медленно, но все же было бы легче ждать, если б не чей-то стон рядом. Кто-то стонет, и нам кажется, что это Янек.
      * * *
      Глава десятая. ХОД ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ
      1
      Шогер закрепился на королевском фланге.
      - Романтика...
      Он вздохнул и, не дождавшись ответа, продолжал:
      - Да, романтика... Вокруг темно, только наша доска освещена. Словно костер. Представляешь, мы с тобой пастухи в Тироле, и фигуры - наше стадо. Мы пасем свое стадо, греемся у костра. Где-то наигрывает свирель, а я пою тирольские песни. Эх и жизнь! Правда?
      Шогер расправил плечи, откинулся на спинку стула и, задрав голову, раскинув руки, затянул гортанным тирольским тремоло:
      - Ла-ло-ли-лиууу... Ла-ло-ли-ли-лиууу...
      Затем навалился грудью на шахматный столик, победно глянул на противника и усмехнулся.
      Вечер опускался ясный, тихий, как синевато просвечивающее стекло. Солнце удлинило, вытянуло тени и село за горизонт. Вот-вот должны были выступить звезды - миллионы разноцветных далеких светляков. Под ногами лежали камни, твердые и вечные; легкий ветер хлопал ставней где-то поблизости.
      От всего этого и впрямь веяло чем-то таинственным.
      Но в этой укромной вечерней тишине были люди. Были карбидные фонари, был шахматный столик и фигуры - мертвые, деревянные, и две живые, сидящие друг против друга, Исаак Липман и Адольф Шогер.
      Мертвые фигуры были просто деревяшками.
      Живые боролись.
      2
      - Я родил дочь Риву, - сказал Авраам Липман.
      3
      Ровно месяц, тридцать дней, прожили они вдвоем в этом домике на кругом берегу быстрой речки, там, где кончались огороды. Домик был совсем крохотный-сени да комнатушка. Зато на отшибе.
      Сюда никто не заглядывал, не совал любопытный нос. В комнатке было все, что надо: стол, тумбочка и две кровати. Спали не раздеваясь, как на фронте. Оба делали вид, будто не замечают, а может, и впрямь не замечали, что он - мужчина, а она - женщина.
      Антанас шел по высоким травам, матовым от предрассветной росы, радуясь тому, что впереди петляет узкая тропка. Он улыбался, глядя на свежие следы на чистых, словно вымытых стеблях и листьях травы; примятые, без бусинок росы, они оставили знак, что Рива прошла совсем недавно.
      Он тихо ступал, высоко поднимая ноги и оглядываясь по сторонам.
      Осторожно перешагнул порог сеней, запер дверь на старый деревянный засов.
      Тут же, в сенях, стянул сапоги, повесил на перекладину сырые портянки и на цыпочках вошел в комнату. Рива действительно уже спала. Спала, кок всегда, подложив руки под голову и выпятив губы. И, как всегда, Антонасу было смешно смотреть на нее спящую.
      Он потянулся, отвернул край тонкого одеяла и уже хотел было лечь на свою кровать, но Рива спала так крепко, так по-детски сладко, что ему вдруг стало не по себе.
      В комнате бьшо два окна: одно выходило на речку, другое - на огороды. Он приоткрыл ставни, запиравшиеся изнутри, и тут же увидел немцев. Они шли пригнувшись, широким кольцом окружая дом. Он затворил ставни и подбежал к другому окну, но и там увидел смыкавшееся кольцо- пригнувшихся солдат.
      - Рива! Рива! - окликнул он.
      Она проснулась и сразу поняла.
      Она знала, что это может случиться. Оба знали и были всегда готовы к этому. Ни она, ни он не удивились, что в конце концов это произошло, хотя в глубине души надеялись: авось обойдется, не всегда же должно быть так. Они не думали, что это наступит так быстро. Хотя, правду сказать, не так уж быстро - они прожили в домике на берегу целый месяц, тридцать дней, и все это время им никто не мешал.
      Они присели, каждый у своего окна, возле давно проделанных в ставнях прорезей, и стали ждать.
      У каждого был автомат с семью дисками, пистолет и одна граната. Еще вчера гранат бьшо много, но прошлой ночью их передали товарищам из гетто. Там, в гетто, требовались боеприпасы, и они не могли себе оставить больше.
      Они дождались, когда немцы подойдут достаточно близко, и одновременно открыли огонь.
      "Лишь бы не зашли сбоку, где нет окон, - думала Рива, - лишь бы не догадались влезть на крышу".
      Антанас бросил взгляд на Риву, приникшую к щели, и подумал: "Если они залезут на крышу и разберут потолок, то ничего не поделаешь - все кончится быстро. Слишком быстро".
      Немцы поднялись, и теперь можно бьшо стрелять.
      Они снова стреляли и радовались, что все-таки положение удачное: немцы их не видят, а сами как на ладони.
      Бой длился долго.
      Когда немцы снова пошли в атаку, оба на миг отдернули ставни, бросили по гранате и тут же снова захлопнули.
      Немцы откатились. Собственно, спешить им бьшо нечего. Они даже не пытались влезть на крышу. Отступили подальше и сели покурить. Как бы там ни бьшо, домик окружен, и никому не уйти оттуда.
      Рива и Антанас тоже сели. Им тоже требовалось отдохнуть. Они сидели на полу, прислонившись к стене, молча смотрели друг на друга и время от времени поглядывали в прорези ставен: не крадутся ли немцы. Но немцы не торопились. Они лишь изредка постреливали, целясь в окна. Пули давно уже выбили стекла и теперь вгрызались в дерево, лениво потроша ставни. Но это бьшо не опасно. Немцы развлекались. И им, двоим, можно было отдыхать.
      "Ты знаешь, о чем я думаю? - мысленно спрашивала Рива, глядя на человека, сидящего перед ней. - Я думаю о том, что мы ведь даже не знакомы. Я не знаю твоей фамилии, а ты - моей".
      "Я хочу, чтобы ты думала обо мне, - говорил Антанас про себя, не спуская глаз с сидящей перед ним женщины. - Если бы ты знала, как я хочу этого, то, наверное, думала бы обо мне. Ведь трудно представить себе такое, просто смешно - прожили бок о бок целый месяц, тридцать дней, а ты не знаешь моей фамилии и я не знаю твоей. Ты даже не знаешь, действительно ли меня зовут Антанасом, а я не знаю- ты Рива на самом деле или нет..."
      - Моя фамилия Липман. Рива Липман, - сказала она вслух.
      Он улыбнулся и ответил:
      - Янкаускас. Антанас Янкаускас.
      В ее окно со свистом влетела пуля, прожужжала пчелой и швырнула ему в лицо горсть щепок. Оба вздрогнули. Антанас, улыбнувшись, отряхнулся, но улыбка получилась грустной, и Рива подумала: "Мы делаем ошибки, хоть не имеем права ошибаться. Надо было уйти в другое место. Мы же знали, что рано или поздно это случится. Мы сделали большую ошибку. И видно, ошиблись еще где-то, раз они пронюхали, что мы здесь. Пройдет время, и другие узнают об этом, а пока что мы сидим друг перед другом и сами не знаем, где, когда и как совершили еще одну ошибку".
      "Задержись они на три дня, - думал Антанас, - им бы уже не найти нас: мы бы спокойно жили на другом конце города и опять вместе с Ривой и другими ребятами ходили на операции".
      - Как ты думаешь, наши скоро сумеют уйти в лес? - спросила она.
      - Аба предлагает первым делом вывести молодежь.
      - В гетто много оружия.
      - Все равно всех сразу не уведешь. Лес еще надо завоевать. В трех землянках не больно-то попартизанишь. Понимаешь? Да и гетто тоже надо охранять. Им там трудно. Им слишком трудно. Если бы Митенберг был жив...
      Да, если бы Митенберг был жив...
      Она вспомнила Гирша Митенберга и вся сжалась.
      Думать не хотелось, а все-таки она думала...
      Гирша схватили в гетто, но ему удалось бежать. Его искали на всех улочках, по всем домам, но не нашли.
      Тогда Шогер вызвал войска, оцепил гетто и сказал:
      - Если Митенберг не явится, я сровняю гетто с землей. Подпольный комитет во главе с самим Гиршем заседал пять часов подряд, и было решено, что он должен пожертвовать собой. Гирш вышел к воротам гетто и сдался. Его замучили в застенках гестапо.
      - Антанас, почему я вспоминаю только наши ошибки?
      - Мы не хотим, чтобы другие повторяли их, - ответил он.
      - Да... Конечно... Никто не имеет права так ошибаться.
      - Да... Конечно...
      Рива застонала.
      Он посмотрел на Риву. Ее рука была в крови.
      - Сиди, - сказала она, - я не от этого, просто царапина, это было раньше.
      Он снова сел.
      "Если сдаться живьем, может, посчастливится бежать. Пускай не обоим, важно, чтобы ей удалось. Ей надо бежать... Она должна остаться в живых. Она обязательно убежит... Может быть, оставаться здесь- тоже ошибка?"
      Рива посмотрела в потемневшие глаза Антанаса и покачала головой.
      "Их много. Нам не убежать. Сейчас не время думать об этом. Мы будем сражаться долго, до последнего. Правда, Антанас? Мы отдыхаем, нам совсем не плохо сейчас. Ты лучше послушай: я вижу лицо моего отца. Он как старое, могучее дерево - стоит, крепко упершись корнями в землю. Нет больше Ины, нет уже Рахили, Баси, Касриэла - это мои сестры и брат. А он стоит. Теперь не станет меня... Нет, не в этом дело. Дерево будет стоять. Только еще одной ветвью меньше. Видишь, Антанас. Он стар, а мы молоды. Ему труднее. Мы сейчас отдыхаем, разговариваем друг с другом. И нам не так уж плохо. А ты думаешь о том, о чем не нужно, совсем не нужно думать..."
      Антанас улыбнулся.
      - Я не знаком с твоим отцом, - сказал он.
      - Он уже немолод. У него борода, как у тебя, только побольше и седая.
      Они снова замолчали.
      Ему вдруг пришло в голову, что надо спросить Риву, успела ли она сообщить Гите про новый немецкий пулемет, который они зарыли на берегу Вилки, спрятав обернутый тряпкой замок в дупло старой липы. Он должен был спросить, но боялся. Если не успела, все равно ведь уже ничего не исправишь, и лучше не напоминать.
      По ее лицу блуждала улыбка.
      "Может быть, она все-таки сказала Гите? Хотя кто знает, где сейчас ее мысли..."
      Антанас молчал. Ему было достаточно того, что ее лицо просияло.
      Теперь в его окно, прожужжав пчелой, влетела пуля и осыпала Риву серой пылью, но стоило ли обращать внимание на пыль?!
      "Ты понимаешь, чему я радуюсь? Вижу, что не понимаешь. А я думаю о тебе, мне хорошо оттого, что я знаю тебя так давно, уже целый месяц, тридцать дней. Оттого что в тот раз, когда мы встретились, ты открыл какую-то калитку и вывел меня со двора электростанции, потом пошел со мной, мы шли вместе и вместе видели с Трехкрестовой горы, как взлетела на воздух электростанция, видели первое пламя, зажженное мстителями гетто, и ты сказал:
      - За Гирша Митенберга...
      И снял шапку.
      А я взяла и поцеловала твою руку.
      Потом мы шли куда-то, ты долго вел меня задами, пока не привел в этот домик на берегу быстрой речки, которая день и ночь журчит, все гонит и гонит свои воды, слышно даже сейчас, когда мы сидим и смотрим друг на друга".
      Антанас отвернулся к окну.
      "Хорошо, что ты не знаешь, кто я, Рива. Ты не знаешь, что совсем близко, в нашем городе, еще один человек носит эту фамилию, мой брат. Ты не знаешь, что он служит немцам и расстреливает людей в Понарах. Я очень рад, что ты не знаешь. По мне страшно, что мы с тобой сидим здесь, а вокруг нас немцы, и я не увижу, как ты, твой брат или я своими руками убьем моего брата, того, что носит ту же фамилию. Я знаю, ты не видишь моих мыслей, Рива, и рад тому, но мне обидно, что я не увижу того, о чем мечтаю".
      Антанас сидел, по-прежнему отвернувшись.
      "Почему он вдруг снова помрачнел? Надо сказать ему что-нибудь... Такое, чтобы он обрадовался... Господи, должна ведь я вспомнить что-нибудь... Сейчас..."
      Она вспомнила и улыбнулась.
      - Антанас, ты слышишь, Антанас? - сказала она. - Вчера мне рассказали, что ребята в гетто разделались с двумя полицаями и палачом. Те шлялись по ночам, врывались в дома и требовали у людей деньги. Их сбросили в колодец. Мне даже фамилии назвали: Баркус, Янкаускас и Филер. Ты доволен?
      Он вздрогнул и обернулся. Теперь его лицо прояснилось.
      "Видишь, - думала Рива, - я нашла, о чем сказать, и теперь ты счастлив. Разве важно, что белоповязочника звали Янкаускасом, также, как и тебя? Он твой родственник? Неважно, это совсем не важно. Ведь Филер мог оказаться моим родичем. Разве это важно теперь, когда мы прожили вместе целый месяц, тридцать дней, здесь, на берегу быстрой речки, где все время слышно, как журчит и журчит вода, которой нет ни конца ни края".
      Он повернулся к окну, чтобы скрыть свое бородатое лицо, но тут же привстал, схватил автомат, и Рива поняла, что немцы снова пошли в атаку и теперь уже не отступят.
      Она прильнула к своему окну и увидела, что они действительно идут. По-прежнему пригнувшись, только на этот раз почти бегом.
      Они опять подпустили солдат поближе и одновременно открыли огонь. Немцы залегли. Рива с Антанасом ждали, пока они встанут, но те поднимались не все сразу, а перебегали по одному, и все равно приходилось стрелять, хотя патроны были на исходе и вскоре у них останутся лишь пистолеты.
      Они метались теперь от одного края окна к другому и стреляли короткими очередями, чтобы казалось, будто их не двое, будто их здесь много. Потом он упал.
      Она услышала грохот и еще, ей показалось, услышала жужжание пчелы- той самой пули, что свалила Антанаса. Ей показалось, и она не могла избавиться от этой мысли, хотя пуль было много, они визжали, жужжали, вгрызались в дерево, уже совсем изгрызли, распотрошили обе ставни, которые и сами были похожи теперь на растерзанные соты. Однако Антанаса сразила не одна пуля, а сразу несколько кусочков свинца, впившихся в грудь.
      Рива бросилась к нему, но он, превозмогая боль, нахмурил брови, и она разрядила последний диск Антанаса, стреляя из его окна.
      Хотела было снова склониться над ним, но он показал в другую сторону, и она подползла к своему окну и там докончила свой последний, седьмой диск.
      Теперь уже было все равно.
      Тогда она опустилась на колени посреди комнаты и стреляла из пистолета Антанаса через его окно, а потом из своего пистолета - через свое.
      Когда кончилась обойма в пистолете Антанаса, она, крепко сжимая рубчатую рукоять своего оружия, думала лишь об одном, все время думала: не выпустить бы все патроны, оставить один для себя.
      И наконец пришла минута, когда остался всего один патрон.
      Тогда она наклонилась к Антанасу.
      Он улыбнулся краем губ. Видно, все это время, пока Рива отстреливалась, он напрягал последние силы, всю свою волю и ждал, когда она нагнется к нему и посмотрит в глаза.
      Антанас шевельнул губами. Почувствовал, что они шевелятся, проговорил:
      - Я люблю тебя, Рива... Я тебя любил...
      - Я знаю...
      Тут силы оставили его, и Рива закрыла ему глаза.
      Немцы были совсем близко, а она никак не могла решиться: уже пора пли подождать еще? Она сама не знала, чего ей ждать, но в голове вертелось одно и то же: "Уже? Пора? Или подождать еще?"
      Вдруг она увидела солдата - совсем рядом, за ее окном. Он поднял голову и тут же спрятал, снова поднял и снова скрылся. Рива вся подобралась и стала ждать затаив дыхание. Этого фашиста она не могла оставить в живых. Она не могла видеть, как он подымает голову и прячется под ее окном, затем вновь проделывает то же самое. Вся жизнь казалась бессмысленной, нестоящей, если она оставит жить эту ищейку, которая спустя какое-то время опять найдет на каком-то берегу такой же домик и снова будет стрелять, стрелять, стрелять, а потом заглядывать в окно, прятать голову и снова совать в окно, ставни которого будут дырчатыми, как соты.
      Она вся собралась, стараясь успокоиться, чтобы не дрожала рука. Когда остался один патрон, рука не имеет права дрожать. Она должна быть стальной, каменной. Рука должна быть высеченной из гранита и ждать.
      Рива ждала, и голова снова вынырнула за окном. Она спокойно нажала курок - рука действительно была как из гранита, и ни один каменный мускул не дрогнул.
      Тогда Рива схватила автомат, вышибла остатки оконной рамы и, вскочив на подоконник, принялась водить из стороны в сторону автоматом - пустым, без патронов, но ей было все равно. Ей казалось, он заряжен, и она водила автоматом, целясь в зеленые шинели до тех пор, пока ей не ответил десяток очередей.
      Теперь все было хорошо.
      Рива упала навзничь и удивилась, что в комнате тихо. Снова было слышно, как бормочет за стеной речушка, только вокруг стояла ночь. Рива нащупала стынущую руку Антанаса и сказала уже, а самой себе: "Знаешь, Антанас... Я любила Гирша Митенберга. Очень любила".
      И снова журчала за стеной вода, бурная, стремительная и прозрачная, которой нет ни конца ни края.
      * * *
      Глава одиннадцатая. ХОД СОРОКОВОЙ
      1
      .................
      2
      Я лежу в кювете. Мне трудно встать; наверное, надо полежать еще хоть немного и собраться с силами. Я лежу в кювете, никто и ничто не мешает мне думать.
      Да, я - Янек.
      Я - поляк, Янек, а не Янкель, но на груди и на спине у меня пришиты желтые звезды, а по-еврейски я шпарю не хуже, чем "Отче наш" в детстве, так же, как мой друг Мейка тараторил по-польски. Мейка зарыт в гетто, но я ищу Мейку и знаю, что найду его. Если бы поляков загнали в гетто и меня не было в живых, Мейка тоже пошел бы вместе со всеми и долго разыскивал Янека.
      Я - Янек.
      Я лежу в кювете у шоссе. Никто не мешает мне смотреть в небо и думать.
      Все произошло моментально.
      В гетто въехали два грузовика. Солдаты выскочили и стали ловить мужчин, кто попадется под руку. Меня тоже загнали в машину. Грузовики были тут же набиты битком и умчались за ворота гетто, на улицу.
      Мне трудно встать, но помню все очень хорошо, до последней мелочи. Я смотрю в синее небо и там, как на экране, вижу все - от начала до конца.
      Мы в машинах.
      Наш грузовик идет вторым и старается не отставать от первого. В кузове много людей, все прижаты друг к другу, большинство - пожилые, из тех, что работают в гетто и не ходят в лагерь. Мы сдавлены как сельди в бочке, а по бортам, на откидных лапках, разместились солдаты.
      Я сижу впереди, у самой кабины, кто-то прижал мне ногу, но какое это имеет значение. Вижу, как разматывается за машиной узкое шоссе и столбом вздымается пыль. Я понимаю, что это конец. Жил-был Янек, как все люди, и вот пришел его час.
      Когда приходит последний час, надо продумать всю жизнь. Я тоже хочу заняться этим, но мне не удается. Вижу столб пыли за машиной, а в голову лезут всякие ненужные мысли: если хотели вывезти стариков, то почему же схватили меня - из молодых в нашей машине только я один. Если хотели выловить молодых, то почему в нашей машине так много стариков и только я один молодой?
      Я не обижаюсь, что люди толкают меня. Может быть, им неудобно сидеть, а может, не нравится, что я, самый молодой, попал в переднюю часть кузова. Машину трясет, всех подбрасывает. Почему-то я медленно перемещаюсь среди пожилых мужчин. Мне странно, что все остаются на месте и лишь я один съезжаю куда-то назад. Я уже не вижу, что делается за машиной. Зато мне теперь видно, что впереди. Там гудит мотор передней машины и видна зубчатая полоска леса.
      Что там, в лесу? Зачем нас везут в лес?
      Снова ненужные мысли лезут в голову. И я не могу сосредоточиться, продумать всю свою жизнь, как положено каждому порядочному человеку, когда близится его час.
      Меня оттеснили в самый конец. Чувствую спиной доски. Это задний борт кузова. Чье-то бородатое лицо прижимается ко мне, подмигивает. Я видел этого человека в гетто, но не знаю, кто он и как его звать.
      Чего он подмигивает? Хочет развлечь меля? Да мне совсем не скучно.
      Он что-то говорит. Не могу разобрать. А! Говорит по-польски. Конечно, по-польски солдаты не понимают. Скажет несколько слов и замолчит, потом снова шепчет, потому что разговаривать запрещено. Я улавливаю эти разрозненные слова и связываю в полные фразы:
      - Когда подъедем к лесу, начнется спуск. Машины разгонятся и не смогут остановиться сразу. Тогда выскакивай на дорогу. Я за тобой. Не бойся, только прыгай мягко, чтоб не разбиться.
      Опять молчание, а полоса леса тяжело надвигается громадной волной: кажется, вот-вот навалится, подомнет тебя.
      Бородатый будто заворожил меня. Я знаю, надо делать, что он велит. Я подчиняюсь этому человеку и ни о чем больше не думаю - ни о жизни, ни о смерти,
      - Пора?
      - Нет еще.
      - Уже?
      Он толкает меня.
      - Давай!
      Я подскакиваю, лечу на дорогу лицом к машине и вижу широкую спину, которая заслонила весь горизонт. Слышу выстрелы, чувствую, как рядом падает человек, и снова слышу выстрелы.
      Хочу встать, но в голове туман, все плывет и кружится перед глазами. Кто-то останавливается над нами, нас катят куда-то по земле. Я падаю в какую-то темную бездну. Что это - последний мой час? Мой последний миг? Куда я лечу?
      Я лежу в придорожном кювете. Никто не мешает мне смотреть в небо и думать.
      Наверное, хватит так лежать.
      Я приподнимаюсь и вижу рядом с собой человека с бородой, того, что подмигивал мне, а я все не мог догадаться, в чем дело, который шептал по-польски, чтобы солдаты не поняли.
      Кровь запеклась на его лице и одежде.
      Он мертв, этот бородач.
      Надо уходить, но я не могу бросить его здесь. Он лежит, неловко подвернув руку.
      Я стягиваю с себя пиджак. Желтые звезды. Сорвать их? Скомкать в ладони и выкинуть? Они больше не нужны, но и не мешают. Я расстилаю пиджак, взваливаю на него тело бородатого и осторожно волоку по кювету. Голова еще кружится, но надо спешить.
      Мы тащимся по кювету до самого леса. Там, на опушке, попадается длинный, еще не обрушившийся окоп. Подползаем к окопу. Я опускаю туда бородатого, складываю ему руки на груди. Накрываю лицо и руки своим пиджаком. Он словно спит.
      Мне страшно.
      Хоронить спящего...
      Впервые в жизни мне страшно.
      Собираю еловые ветви, тащу пригоршни зеленых листьев, бросаю в окоп. Набрасываю все больше и больше, бороды уже не видно, но мне страшно.
      Очень страшно закапывать человека. Рядом - горка песка. Из того же окопа. Горстями швыряю песок и боюсь смотреть вниз. Потом ложусь, упираюсь ногами в кусты и грудью, лицом, руками сталкиваю песчаную гору в окоп.
      Все.
      Похоронил.
      Совсем недавно человек подмигивал мне, потом своей широкой спиной заслонил горизонт, а я приволок его в окоп, завалил листьями, ветками и засыпал песком.
      Схоронил человека.
      Я лежу возле окопа. Почему я здесь? Что сейчас-сегодня или вчера?
      Не знаю.
      Но теперь я один и совсем свободен. Вместе с пиджаком в окопе погребены мои желтые звезды. Можно выйти на дорогу и шагать по ней без опаски. Меня зовут Янек, я иду к своему дяде. Могу зайти в любую избу и попросить воды.
      Очень хочется пить.
      Здесь мне дадут воды, а дядя будет ужасно рад. Мы с ним давно не виделись. Он примет меня с распростертыми объятиями. Чего доброго, всплакнет и скажет сквозь слезы:
      - Ты вырос, Янек, и понял, что самое главное-сберечь свою шкуру. Верно, сынок? Ты исхудал, но это не беда. Наконец ты вернулся, Янек...
      У дяди хорошо. Не надо каждую минуту дрожать за себя и за других. Я говорил Изе, что гетто - не только в гетто, оно везде. Может быть. Но на самом-то деле гетто отгорожено, а вокруг города нет никаких оград.
      Дядя... Я хочу к дяде. Но еще больше хочу пить. Можно зайти в избушку, и мне дадут воды, хоть целый колодец. Я напьюсь, перестанет кружиться голова, и можно будет идти прямой дорогой в город, никого не боясь.
      Я почти свободен.
      Пойду к дяде, останусь у него, и тогда всю свою жизнь, сколько суждено мне ходить по земле, не сумею найти Мейку. Никогда не найду своего друга. Не увижу больше лица Эстер. Они с Мейкой похожи как две капли воды.