Посреди поляны возвышались сделанные из картонных коробок и ящиков стены Храма, кое-где они поднялись уже на высоту человеческого роста. Коробки и ящики ставились друг на друга, связывались веревками, прикручивались проволокой. Местами их подпирали колья.
      Как вся эта конструкция не развалилась от ветра, совершенно непонятно. На месте дверей, прикрывая внутренности помещения, висел большой рогожный мешок, разрезанный пополам. А надо всем этим сооружением натянут огромный тент из кусков полиэтилена и обрывков клеенки, которые покоились на привязанных между деревьями веревках.
      Возле наружного угла Храма лежала аккуратно сложенная пирамидка булыжников разных размеров. С другой стороны Храма возвышалась куча песка, тщательно просеянного. Часть его ровным слоем была разглажена на очищенном от травы месте. Дерн, аккуратно снятый с этого места, лежал плитками рядом с жердями, приготовленными, наверное, для крыши.
      Но предметом особой гордости Василия, а с некоторых пор и особой любви, являлось строение метрах в пятидесяти от строительной площадки.
      Там, над большой ямой, диаметром четырех, а глубиной семи-восьми метров, он настелил лесины, сделав мостик шириной метра в полтора, два. В самом центре прорубил дырку, под которой плескалась на дне черная стоялая дождевая вода. Вокруг этой самой дырки возвел он картонные стены, после чего получилась будочка, только без крыши, вход в которую загораживала вторая половина рогожного мешка. Таким образом Васька стал полноправным хозяином уютного туалета с видом в мечтательное небо.
      Словом, обустроился Васька не очень умело, но старательно и заботливо. По-своему, даже уютно. И даже собственным ритуалом обзавелся. Приходя утром на поляну, сложив у стен Храма поклажу, прежде чем приступить к работе, он брал лист толстой фанеры и шел с ним в туалет.
      Почему с фанерой? Да потому, что он там, в туалете, можно сказать, медитировал. Он придумал это созерцание, когда приходил сюда по мере своих потребностей и сиживал, задрав голову к небу.
      И поскольку ни сада из камней, ни сада из песка он пока не построил, то стал Васька созерцать небо. Делал он это так: прикрывал дырку в настиле листом фанеры, ложился на эту фанеру, высунув ноги наружу, под мешок. Вокруг него, отгораживая от внешнего мира, возвышались стеночки будки, а сверху голубело, или светилось солнышком, огромное небо. Вот так вот получился у Васьки небесный сад.
      Так и лежал он, нос к носу, глаз в глаз с этой бездонной вечностью. И что он там такое видел, что ему там показывали, про то только он сам и знает.
      И кто на кого пялился: Васька на Бога, или Бог на Ваську?
      Впрочем, Васька даже Бога однажды видел. И не только видел, а даже поговорил с ним немножко.
      Лежал как-то Васька на спине, думал ни о чем, ну так, о ерунде всякой. Вроде даже задремал.
      И вдруг видит: из облачка, что проплывало как раз над Васькой, вышел Бог.
      И был он из себя немного странный.
      Маленький, толстый и в кимоно. А на голове - почему-то милицейская фуражка. Глазки узенькие и очки в тонкой оправе, как у отца Андрея. А на кимоно, на спине сзади, нарисован дракон, тоже, как и у Васьки, с синим языком.
      И сандалии у него были точно такие же, как у Васьки.
      Тут Васька совсем осмелел: свой человек, чего там.
      И спрашивает он у Бога:
      - А что это ты не такой, как тебя рисуют?
      Бог еще больше прищурился, смотрит на Ваську и улыбается хитренько так:
      - А зачем меня рисуют, если не видели?
      - Я-то тебя вижу.
      - Может, видишь, а может, и не видишь.
      - Ты не уходи. Ты послушай... я поправлюсь?
      - Молись, - уклончиво ответил Бог, и полез в тучу.
      - А как же молиться?! Как?!
      Бог вернулся.
      - Вот чудной! Да так и молись, как сейчас молишься.
      - А разве я молюсь?
      - А разве нет?
      И Бог опять полез в тучу. Лез он головой вперед, как в нору, короткое кимоно задралось, под ним оказались черные сатиновые трусы, точь-в-точь такие, как Васька в библиотеке потерял.
      - Бог! Ты погоди! Ты не уходи. Мне же тебя спросить нужно.
      Бог нехотя обернулся.
      - Спрашивай.
      - Скажи вот... Откуда у тебя трусы эти?
      - А вот до трусов моих тебе решительно никакого дела нет! рассердился Бог и опять полез в тучу.
      - Да что ты все время в тучу, да в тучу?! - чуть не заплакал Васька. - Ты скажи мне: поправлюсь я, или нет?!
      Бог передумал лезть в тучу. Он взбил ее, как подушку, и уселся как на диване. Попрыгал, пружиня, и только потом ответил.
      - Наверное, нет, - и вздохнул.
      - Ты что - не знаешь?! - воскликнул потрясенный Васька. - Ты и не знаешь?!
      - А что ты кричишь? Мало ли чего ты сам не знаешь, на тебя же за это не кричат. А я что - врач, что ли? - рассердился Бог.
      - Я думал, что ты все знаешь, - вздохнул разочарованный Васька.
      - Я тоже когда-то так думал. Но не лекарь я. И жизни не прибавляю. И богатства не даю. И врагов ничьих не караю...
      - А для чего же ты тогда?
      - Я? Для утешения. Утешаю я.
      - И только-то?! - совсем разочаровался Васька.
      - И только-то?! - возмутился Бог. - Ты вот лучше давай, поплачь лучше.
      - Это еще зачем? - подивился Васька.
      - Тебе же давно хочется...
      И было у Васьки три Великих Плача.
      И плакал он свой первый Плач.
      Сам он не помнил, чтобы так горько когда плакал: яростно, почти зло, отчаянно. И слезы его были едкие и жгучие.
      Много их было - слез.
      Обжигали они щеки и падали на землю.
      Казалось Ваське, что все обиды его на других, вся злость к чужой, недоступной ему, радости, к чужому здоровью, просто к тому, что кто-то лучше, чем он, все это выходило, исторгалось из него горькими злыми слезами.
      Прорастали слезы эти крапивой огненной, репьем и чертополохом колючим, бездомной сорной травой.
      И упал невидимый обруч с Васькиной головы.
      Перестало давить на голову то постоянное, что давило всегда.
      Стал он успокаиваться, но тут же плечи его опять затряслись.
      И был у него второй Великий Плач.
      Излились потоками слез из него жалость к себе самому, жалость к матери за то, что мучается она с ним, жалость ко всему, что, как казалось, ему не дано было.
      Пришла взамен этих слез тихая радость бытия.
      Тихая радость любви к близким, любви к небу, ко всему, что вокруг него, ко всему, что не только просило любви, но и само готово было дарить ее всем, кому она требовалась.
      Заулыбался Васька.
      И лицом возрадовался.
      Но не успел он еще и эти слезы отереть, как начался у него третий Великий Плач.
      И пролились на этот раз слезы его внутрь него.
      И омыли они душу его.
      И очистили они ее.
      И тогда пришел Покой.
      Покой и Очищение.
      Понял он, что есть нечто, что важнее даже здоровья.
      И было это нечто - Великое Утешение, которое дал ему странный Бог, в похожем на его, Васькино, кимоно...
      Когда же Васька нашел в душе своей слова благодарности, оказалось, что этот смешной и хитрый Бог залез все же в тучу.
      Что-то прошелестело в воздухе, что-то коснулось легким дуновением лица его.
      И наступила Тишина...
      А может, и не приснилось...
      Партизан
      Когда к нему пришел Партизан, Васька как раз собирался возводить крышу.
      Партизан вышел навстречу ему из кустов, застегивая ширинку. Он был точь-в-точь такой, каких Васька видел в кино про войну. В подпоясанной солдатским ремнем телогрейке, в пилотке, в солдатских брюках и сапогах. За плечом у него висел автомат.
      - Здорово, мужик! - весело и белозубо улыбаясь, поздоровался Партизан с Васькой. - Я тут переночевал в твоем дворце. Ты не в обиде будешь?
      - Это не дворец, - глядя в землю, произнес Васька.
      - А что же это?
      - Это - Храм, - ответил Васька серьезно, не приняв шутливого тона.
      - Храаам, - протянул, тоже посерьезнев, Партизан. - Ну, тогда, извини. Я сразу не догадался. Ты скажи, брат, если я тебе мешаю, то могу уйти.
      - Ты - Партизан? - в упор спросил его Васька.
      - Чтоооо? - гость внимательно всмотрелся в Васькину физиономию. Ааа, ну в некотором роде я, конечно же, партизан. А ты кто - фашист?
      - Я Васька. Я тут недалеко живу, - он указал рукой в сторону поселка. - А война давно закончилась. Ты не знал, что ли?
      - Знал, как не знать? Только нас специально оставили немного в лесах, чтобы мы не отвыкли. Но это секрет, военная тайна, ты про меня никому не рассказывай. Понял?
      - Никому! - важно подтвердил Васька, гордый тем, что у него теперь есть своя, самая настоящая тайна.
      - Вот и хорошо! - обрадовался Партизан. - А поесть у тебя случаем не найдется?
      Васька с готовностью расстелил на траве большой чистый носовой платок, на который с гордостью выложил свои припасы на день: хлеб, вареные яйца, огурцы, помидоры, соль.
      - Ух ты! - сглотнул слюну Партизан. - А выпить у тебя, случаем, не найдется?
      - Я не пью, - важно ответил Васька. - Мне нельзя пить.
      - А что - со здоровьем проблемы? - участливо поинтересовался Партизан, оглядывая мощную Васькину фигуру.
      - Мне мама не разрешает пить, - с важной гордостью ответил ему Васька.
      - Ну, мама, - это святое, согласился Партизан. - Тогда и говорить не о чем.
      И он набросился на еду. Васька, видя, как человек изголодался, пододвинул ему свою половину.
      Партизан наелся и откинулся на спину, в ласковую зеленую траву. Порывшись в карманах, достал мятую пачку "Примы", вытащил, подцепив ногтями за кончик, сигарету, наполовину выкрошенную. Покачал головой, закрутил пустой кончик жгутиком, поджег и задымил, блаженно и глубоко затягиваясь, не спеша выпуская вверх тонкие струйки голубого дымка.
      В небе появился вертолет. Он пролетел совсем низко над перелеском, почти задевая верхушки деревьев растопыренными колесами.
      Васька хотел помахать ему рукой, но Партизан затащил его под деревья, куда он молниеносно нырнул рыбкой, услышав стрекот вертолетных лопастей.
      - Я же секретный! - укорял он Ваську, обидевшегося за резкое с ним обращение. - Ты же меня выдаешь!
      Вертолет покружился над поляной, потом развернулся, еще раз облетел поляну и улетел.
      - Ты отдыхай, а мне работать надо, - вздохнул Васька, берясь за лопату.
      - Давай, браток, я тебе помогу, а то получается, что я вроде как даром твой хлеб ем, - поднялся на ноги Партизан.
      - Я сам должен, - ревниво нахмурился Васька. - Мне Храм поможет здоровье вернуть.
      - Это ты здорово придумал. Только мне кажется, что Бог на тебя и обидеться может.
      - Это почему? - встревожился Васька.
      - Да потому, что получается так, что ты его как бы приватизируешь, себе присваиваешь. Понял? Получается, что у тебя Бог для личного пользования.
      - Это как это? - не понял Васька.
      - Ты сам подумай. Что я тебе все пояснять должен? Привык ты, брат, что тебе все другие объясняют. Своим умом жить надо, какой бы он ни был. Понял?
      - Понял, - не очень уверенно ответил Васька.
      - Был у меня командир отделения... Был... Да это другой разговор. Так вот. У него над кроватью образок висел, а на шее - крестик. И в увольнении он всегда в церковь первым делом шел. На занятиях нас учил Родину любить и защищать, все про Бога рассказывал. А сам, гад, в каптерке по мешкам солдатским лазил, еду воровал, вещички по мелочи. И меня, сволочь, замучил, загонял, как раба какого: принеси то, принеси это... И воровать заставлял. И попробуй, откажись. Он здоровенный, как шкаф. И "старик". Вся ответственность за имущество в каптерке на мне. А он меня воровать заставляет. Я ему говорю: как же, мол, так, тебя же Бог покарает, он же велел "не укради". А гад этот только смеется: я, говорит, не краду, это ты, это он про меня, это ты крадешь. Понял? Говорит, что я краду, и ему приношу, а его Бог любит, потому что он ему молится и свечки ставит. А вот мне он воровства не простит.
      Партизан замолчал, устало сел на траву, закурил, вытирая со лба испарину.
      - А дальше? - спросил Васька.
      - А чего дальше? Дальше - тишина...
      - Какая тишина? - опять не понял Партизана Васька. - Тишина - это как?
      - Да вот так, - непонятно на что рассердился Партизан. - Ладно. Все. Ты скажи лучше, даешь ты мне лопату или что еще? Не в сортире же мне сидеть, пока ты работаешь?
      - А почему в сортире? - не понял Васька.
      - Не смотреть же мне, как ты трудишься, а самому ничего не делать.
      Васька долго думал и, наконец, решился:
      - Ладно, помогай.
      Партизан оказался парнем рукастым и смекалистым. В работе шустрым и веселым. Все время он что-то напевал, сыпал прибаутками, рассказывал смешные байки и весело подгонял Ваську...
      - Цунами, конечно, не выдержит, но и от чиха не развалится, - сказал Партизан, закончив работу, удовлетворенно рассматривая укрепленные им стены Храма.
      Обошел строение вокруг и задумчиво сказал Ваське:
      - Ты, Вася, не забудь потом помолиться за меня и за других, таких же пропащих.
      - Почему пропащих?
      - Потом расскажу, - вяло махнул Партизан. - Ты мне завтра принеси что-нибудь из одежды, ладно? Я купить могу, или на свою форму обменять. Новенькая форма. Только ты не забудь: никому не говори про меня. Ладно?
      - Ну! Спрашиваешь! - важно ответил Васька и пошагал, договорившись встретиться утром...
      Утром Ваську арестовали.
      Он пришел, как и обещал, раненько. Принес узелок с Костиными поношенными, но крепкими и чистыми джинсами, парой рубашек и легкой курткой. И принес с собой завтрак.
      Они ели, постелив большой платок на чуть еще влажной от утренней росы траве, пили молоко из одной бутылки, прямо из горлышка, запрокидывая голову, и тогда становилось видно небо, в окружении верхушек деревьев.
      Громко и весело хрустели огурцами, макая их в крупного помола соль и прежде чем откусить огурец, Партизан долго рассматривал его на солнце, любуясь кристалликами соли на прозрачной мякоти.
      И еще они слушали разговоры птиц, шелест тихого ветра в листве деревьев, тихий-тихий шелест, словно кто-то невидимый залез на самую верхушку дерева и сидел там, свесив ноги, болтая ими в густой листве и потирая с тихим шелестом ладошки.
      Ничего они друг другу не говорили, только переглядывались. Да улыбались взаимно. А что им, собственно, было говорить в такое замечательное утро? О том, что мир - большой и добрый? О том, как красиво жить в таком прекрасном мире?
      Они сидели, смотрели вокруг, слушали, вникали в эту таинственную, полную значимости, жизнь ползающих и летающих мошек. Разглядывали полчища муравьев, провожали взглядом неспешный, словно в замедленной съемке, полет красавца-шмеля, разглядывали блестящую на солнышке после росы сеть паутины...
      Долго сидели они вот так, блаженствуя, пока Васька не отправился медитировать, но его остановил Партизан.
      - Васька, не ходи туда. Заваливается твой сортир. У него одна опора треснула, я переоденусь и сделаю.
      Партизан стал переодеваться, а Васька с опаской взял в руки его автомат.
      - Ты только там ничем не щелкай! - крикнул Партизан, натягивая через голову рубаху.
      Васька и не собирался ничем щелкать. Он просто положил автомат на колени, гладил отполированное многими ладонями ложе, смотрел завороженно на это оружие, несущее смерть, смерть, вылетающую из черной дырочки, в которую он, Васька, засунул кончик пальца...
      Кто-то прыгнул ему на спину, больно выкрутил руки, заламывая за спину, защелкнули на них наручники, отобрали автомат.
      От резкой боли в кистях рук он замычал, рванулся, сбросив с себя невидимку, но его ударили ногой в лицо. Васька наклонил голову, и удар пришелся в лоб. Было очень больно, по лбу что-то потекло, заливая правый глаз. Он с трудом поднял голову, чтобы посмотреть, что с Партизаном и кто на них нападает.
      Партизан сидел, прихваченный веревкой к дереву, скованный по рукам и ногам наручниками. Голова у него завалилась набок, глаза были прикрыты, лицо залито кровью, вытекающей из разбитой головы. Левая щека глубоко и страшно рассечена, рубаха разорвана до пояса, один рукав и вовсе оторван. Как видно, сопротивлялся он отчаянно, за что ему и досталось.
      По поляне расхаживали пятеро в военной форме. Четверо из них были удивительно похожи на спичечные коробки: такие же прямоугольные и молчаливые. И одновременно они были похожи на спички - черноволосые, с одинаково белыми лицами.
      Васька представил себе, что будет, если взять одного из них и чиркнуть головой об коробок?
      Представив себе это, он не выдержал и заулыбался. И тут же получил свирепый удар в бок тяжелым ботинком. Что-то хрустнуло, бок обожгла острая боль, словно кипятком на это место плеснули. Он крикнул:
      - Нельзя бить! Я Партизану помогал! - и заплакал от обиды и боли.
      - Молчи, ублюдок! - замахнулся на него автоматом, точно таким, как тот, который он сам только что гладил, один из "коробков".
      - Гляди, старшой! Этот гад под придурка косит!
      - Дезертиры, сволочи! Они свое получат! Не выйдет у них закосить! подошел к ним пятый, похожий на большой молочный бидон, такой же плотный, обтекаемый, фундаментальный, с приплюснутой головой.
      Солдаты разбрелись по поляне, что-то усердно искали. Нашли в кустах форму Партизана, принесли и бросили к ногам Бидона. Солдаты пошли искать дальше, а Бидон принялся изучать содержимое карманов формы Партизана и вытащил военный билет. Раскрыл его и оттуда выпала тоненькая пачка сложенных пополам денежных купюр.
      Воровато оглядевшись по сторонам Бидон, неожиданно быстро наклонился, и в мгновение ока не только подхватил деньги с земли, но и переправил их в свой карман. Выпрямившись, он еще раз огляделся.
      Солдаты были заняты поисками на краю поляны, Партизан еще не пришел в себя.
      Бидон вздохнул с видимым облегчением, но тут встретился с Васькиным взглядом. Он пригрозил Ваське большим кулаком и прошипел сквозь зубы:
      - Молчи, падла! Зашибу!
      В этот момент, не знавший на что же ему решиться, Васька заметил, что Партизан зашевелился и замотал головой, приходя в сознание. И совершенно неожиданно даже для самого себя, Васька заголосил:
      - Товарищ Партизан! Товарищ Партизан! Он у вас деньги украл! Он вор! Он у вас деньги...
      Бидон рывком поднял Ваську за грудки и обрушил ему на лицо кулак. У Васьки помутилось в глазах, из носа хлынула кровь, он увидел ее расплывающиеся пятна у себя на груди, на разорванном своем кимоно, хотел что-то сказать, и... уплыл куда-то, где тихо и приятно...
      - Не смей его трогать! - заорал пришедший в себя Партизан. - Я тебя зубами порву, не смей!
      - Ты, падаль, молчи! - ощерился в его сторону Бидон. - Я при задержании особо опасных преступников могу что хочешь с ними сделать! Особенно, если они оказали активное сопротивление.
      - Да он же - больной человек! Ты что?! Ты сам-то хотя бы - человек? Ты же зверь! Убийца!
      - Это ты - убийца! И на дружке твоем еще неизвестно что висит!
      - Он даже не сопротивлялся. Он гражданский.
      - Кто сопротивлялся, кто не сопротивлялся, - это мне решать в такой ситуации. Рапорт все спишет. Как напишу - так и будет. За пару лишних выбитых зубов с меня никто не спросит и не взыщет...
      - Сволочь ты! Мясник!
      - А твой дружок знает, что ты сам натворил?!
      - Товарищ прапорщик! - позвали его солдаты. - Мы тут будку какую-то нашли.
      - Иду! - отозвался Бидон, тяжелым шагом затопав на призыв, приказав на ходу одному из солдат. - Ты присмотри тут за этими. Если что - не церемонься, по зубам прикладом. Понял? Очнувшийся Васька хотел что-то сказать, предупредить, но Партизан прошипел ему:
      - Молчи, Вася, молчи!
      Бидон, осмотрев странное сооружение, велел всем оставаться на местах, а сам вступил на мостки.
      Партизан едва себе шею не свернул, чтобы не пропустить, предвкушая тихую радость.
      Бидон прошел вполне благополучно до самой будочки, но тут стало происходить нечто странное: настил медленно пополз у него из-под ног. Он тупо смотрел себе под ноги, не веря глазам своим: он не двигал ногами, а они сами скользили вперед. Все быстрее и быстрее. У него даже мелькнула сумасшедшая мысль, что это сапоги уезжают от него на дикой скорости.
      Кое-как собрав мозги в горстку, он сообразил, что это падает настил, но было поздно. Настил рухнул вертикально в яму. Бидон со страшной скоростью просвистел по нему вниз головой...
      Что было после - это просто дурной сон. Его с трудом вытащили из ямы, потом он долго плескался и отмывался у ручья.
      А потом долго били Ваську и Партизана. Били, как попало и по чему попало.
      Рапорт спишет.
      Устав бить покурили. Потом опять били.
      Били все вместе.
      Потом били поочередно.
      Потом опять все вместе.
      И только когда надоело, вызвали по рации вертолет.
      И до самого его прилета опять били.
      В вертолет Ваську и Партизана загружали как дрова.
      Но самое страшное для Васьки случилось уже тогда, когда их бросили в гудящую лопастями, как шмель, машину.
      Солдаты вынесли из вертолета канистру с керосином, которым облили Васькин Храм, побросав внутрь все, что только могло гореть, и - подожгли.
      Васька из последних сил рванулся к открытой двери вертолета, но его схватили за плечи, прижали разбитым лицом к рифленому железному полу, потом с трудом оттащили и бросили рядом с Партизаном, который уже едва шевелился, но все же пополз к Ваське, извиваясь от боли, повернулся к нему лицом и зашептал в упор:
      - Ты прости, брат... прости... Ты не думай очень плохо обо мне. Я не хотел тебя подвести. Я уйти хотел. Не успел, извини, брат. Мне теперь крышка... Не мог я, чтобы меня вором считали. Ты не вспоминай меня плохо. Ты - думай. Помнишь, как я тебе говорил? Думай! Сам думай... Как, ты говорил, молиться надо? Сердцем? Так вот ты и думай сердцем. Сердцем слушай. Понял? Слышишь? А за Храм - прости! Нельзя мне было к тебе приходить... Ты мне только пообещай, что построишь Храм свой...
      - Его же сожгли... - захлебнулся слезами Васька.
      - Ну и что же?! Ну и что же?! - все так же горячо шептал Партизан, обжигая Васькину щеку дыханием. - Ты опять строй! Пускай жгут и рушат, а ты - строй! Понял?! Ты обязательно Храм построй. Ты помолиться за меня должен. За всех пропащих и за меня. За меня некому - детдомовский я. Ты слышишь? Кроме тебя...
      У него пошла горлом кровь, очевидно от напряжения, он впал в беспамятство, только бормотал в забытьи:
      - За всех пропащих... кроме тебя... кроме тебя...
      Васька терся об него лицом, стараясь стереть кровь с лица Партизана, и кровь их перемешалась. И плакал Васька красными слезами, словно кровью он плакал...
      На маленьком аэродромчике их уже встречали.
      Когда Ваську выносили из вертолета на носилках, его пронесли мимо носилок с Партизаном, которому прилаживали капельницу. Партизан с трудом перевесился через край, заглядывая воспаленными глазами Ваське в лицо, в глаза, поймал его за руку и с трудом сказал, едва разжимая разбитые, запекшиеся губы:
      - Ты меня простил?
      - Я построю Храм... - ответил Васька с трудом.
      - Прощай, брат, спасибо, - вроде как с облегчением сказал Партизан и слабо пожал руку Ваське.
      Носилки пронесли мимо Васьки, а он все шевелил губами, словно что-то говорил вслед Партизану. Санитар наклонился над ним и услышал, как Васька еле шепчет:
      - За всех пропащих... за всех пропащих...
      А Партизан с трудом приподнялся на локте и быстро прокричал Ваське:
      - Меня Борисом зовут! Слышишь, Вася?! Борис я! А фамилия у меня крылатая - Гусев моя фамилия. Запомни: Борис Гусев!
      И уже упав обратно на носилки, прошептал сам себе:
      - Кроме тебя...
      Васька приподнял руку, словно помахать собрался, и тоже прошептал тихо, вроде как без звука совсем:
      - Я построю Храм...