Чем дальше, тем все непонятней. Была помоложе, думала, что когда повзрослеет, все поймет, да куда там!
      Темное дело - эта жизнь. Работаешь, работаешь, детей ростишь, внуков нянчишь, оглянулась - жизнь и закончилась. А кажется, что еще и не начиналась она.
      Вздохнула Анастасия Николаевна, высморкалась в платочек беленький, чистенький, с голубенькой каемочкой, сложила его аккуратно и обратно в рукав заправила.
      - Вот и жизнь прошла, - прошептала она вслух, поняв это светло и обреченно, вроде как даже и с облегчением.
      Только за Ваську сердце ее тревожилось...
      Тут, к радости ее, появились из перелеска бегущие ватагой мальчишки, размахивая на бегу сломанными в лесу гибкими ветками.
      - Господи, только бы глаза себе не повыбивали! - перекрестилась Антонина Николаевна, забыв про все свои охи и воспоминания безрадостные.
      А может быть, и не забыла. Светла печаль...
      Пригляделась она повнимательнее, но Васьки среди мальчишек не высмотрела, тут же опять забеспокоилась, затеребила край платка, наброшенного на плечи.
      Первым добежал до нее, конечно же, рыжий Петька, внучок ее. Подтянул он съехавшие трусы, вдувая и выдувая кругленький пузик со смешным, задиристо торчащим вперед пупком. Засунул палец левой руки в широкую, хорошо разработанную ноздрю, правую руку приложил к вихрастой голове, и серьезно доложил:
      - Ваше задание выполнено! Васька в лесу, вон тама, за перелеском, дальше, на бугре. Он там что-то стрит в березках. Шалаш, что ли?
      - Чего строит? - не поверила своим ушам Анастасия Николаевна.
      - Шалаш, кажись, - весело подтвердил Петька. - Точнее мы не рассмотрели, он нас прогнал. Палками стал кидаться, шишками, ругается, ногами топает, мы ближе побоялись подходить, ну его. Мы только видели, что он там коробки старые складывает, ветки таскает, наверное, шалаш строит, чего же еще там строить?
      - На кой он ему, шалаш этот? - удивилась мать, несколько все же успокоившись тем, что сын отыскался. - А чего это он ругается? Такого за ним раньше не водилось. Вы его не обидели чем? Дразнились, может?
      - Когда мы его обижали?! Когда мы его дразнили?! - возмущенно загалдели мальчишки. Она не смогла припомнить такого случая, примирительно поблагодарила мальчишек за помощь, отдав им пакет с пряниками.
      - Может позвать Ваську? - вызвался воодушевленный Петька. - Так мы мигом.
      - Не, без надобности, - отмахнулась мать. - Пускай себе забавляется. У него и так радостей не много. Пускай строит, пусть тешится, пока не надоест.
      Она повернулась, и пошла, согнув спину, сказав куда-то, непонятно кому, еще раз:
      - Пускай себе...
      Цыгане
      Так вот и стал Васька целыми днями в лесу пропадать. Утром схватит пару бутербродов - и за двери, а возвращается уже только к ужину, поест - и спать, чтобы поскорее проснуться.
      Все шутки по поводу вечерних поисков Василия под проливным дождем уже отшутились, все ругательства отбранились. Скучающий поселок жил ожиданием следующего события, равного по масштабам.
      Событие не заставило себя ждать, и не одно.
      Сначала исчезла общественная веревка для сушки белья, купленная вскладчину, которая висела во дворе "резинового" дома. Побегали-побегали хозяйки по двору под шутки-прибаутки мужиков, да разведя руками, купили новую.
      Так бы оно и забылось. Подумаешь, веревка! Но на следующий день у Степана-плотника украли из сарая инструмент, прямо в ящике. Качественный был набор инструмента, плотницкий. И вместе с этим уникальным инструментом пропала у него обыкновенная лопата.
      Виноватых искать не спешили. Сначала принялись сообща искать инструмент, думали, что Степан его мог где-то и оставить по случаю магарыча какого. Но о воровстве пока никто даже словом не обмолвился.
      К воровству и всяким пропажам в Мытарино отношение было крайне болезненное, с выводами никогда не спешили. Были к тому причины. И очень даже основательные причины.
      Дело было прошлое, а случилось оно после войны, когда кирпичные дома строить стали.
      Было это так. Спустили сверху в поселок деньги на постройку кирпичных домов. Деньги выделили, стройматериалы тоже, лес сами добывали, леспромхоз и лесопилка при поселке состояли. Что, вроде, еще надо? Строй!
      А вот кому строить? По совместительству в то время даже и думать не моги. А без этого где же в послевоенном поселке, на мужиков ополовиненном, да еще леспромхозном, строителей возьмешь? Тем более - каменщиков. Ну, сруб срубить, это еще могли, а вот кирпич класть...
      Каменщики после войны на дорогах не валялись.
      Но оказалось, что они по дорогам этим ездили. Ездили из конца в конец разрушенной, разоренной послевоенной России, как ездили веками по всему миру: в пыльных кибитках, покрытых старой и ветхой парусиной, в прорехи которой ночью так хорошо видно звездное небо. Веками ехали они по бесконечным дорогам, догоняя неверное, ускользающее, всегда манящее и всегда недоступное, цыганское свое прихотливое счастье, волю вольную, убегающие от них в бесконечные степи, леса, туманы...
      Вот прямо оттуда, из глубины веков, выплыли на окраину поселка кибитки, запряженные лошадьми. Из кибиток высыпала орава пестро одетых, а точнее, пестро раздетых, черных как воронята, голопопых ребятишек. Следом за ними высыпали мужики и женщины, такие же кудрявые и черные, как грачи на пашне, пестро одетые, мужчины с серьгами в ушах, женщины в цветастых юбках с короткими трубками-носогрейками в зубах, все перемешалось, закипело, задвигалось, завертелось, как крупа в кипятке.
      Все они сразу забегали, залопотали на гортанном, звучном и непонятном языке, замельтешили, путаясь сами у себя под ногами. Просто удивительно, как среди всей этой бестолковости и не останавливающегося ни на секунду движения, выросли шатры, загорелись, выбрасывая вверх веселые искры, костры, задымились над ними закопченные котлы, разнося дразнящий, щекочущий ноздри запах самую малость подгоревшей каши. Подгоревшей ровно настолько, насколько нужно для того, чтобы пахнуть дымком. Промчались к речке на неоседланных лошадях бесшабашные цыганята, мелькая смуглыми попками, сверкая белозубыми улыбками...
      И только когда опустели котлы, наступило некое подобие покоя в цыганском таборе. Мужчины улеглись в тени кибиток, надвинув на лица шляпы, заложив под голову руки, дремали, покуривая короткие диковинные трубки.
      Ребятишки опять понеслись к речке, оттирать песком котлы и мыть посуду, женщины уселись кормить грудью младенцев, совершенно никого не стесняясь, в отличие от русских женщин.
      Кто-то тронул струны гитары, кто-то взял в руки вторую, вступила в этот разговор скрипка, и запел высокий гортанный голос, такой непривычный, что не вдруг и поймешь: мужчина поет, или женщина. И песня была какая-то не совсем привычно цыганская, не про "очи черные", не про "две гитары".
      Билась в этой протяжной, как степь, длинной, как дорога в этой степи, тоскливой, как дождь, песне, извечная тоска, та самая, что вела этот народ по пыльным дорогам, по городам и странам. Словно пытались эти предсказатели чужих судеб проникнуть в загадку и тайну судьбы своего народа, своей судьбы. И, не разгадав эту тайну, выплеснули всю тоску, все отчаяние, в протяжные, страстные, жгучие и бесконечно тоскливые песни.
      А потом была ночь. Спал табор, уставший за несколько бесконечных переходов в тряских кибитках и на неоседланных лошадях, горячих цыганских кровей.
      Но уже утром стояли у поссовета, дымя дружно трубками, несколько цыган в ярких кумачовых рубахах, в плисовых жилетах, в коротких сапожках, блестящих, словно лакированные, на короткие голенища которых были щедро приспущены штаны-шаровары, а за голенища воткнуты кнутовища с витыми рукоятями, украшенные серебряной нитью. В ушах сверкали серьги, из карманов жилеток свисали массивные цепочки часов. Все как один были рослые, статные красавцы, кроме одного, который стоял немного впереди. Невысокий могучий старик без шапки, седой, кудрявый, с буйной бородой.
      Ожидание, как видно, входило в неведомый поселковым жителям ритуал, поскольку цыгане ничуть не беспокоились отсутствием начальства, и на часы не посматривали.
      Начальство появилось ровно в восемь ноль-ноль. Оповещенное заранее, оно пришло в полном составе: председатель, писарь, бухгалтер, и, конечно же, парторг. Зайдя в помещение всего на минуту, скорее всего для важности, начальство тут же вернулось обратно, говорить с цыганами.
      Разговора никто не слышал, но зато все его видели. Этого было вполне достаточно.
      Видели, как попеременно председатель, бухгалтер, или даже парторг, били себя в грудь, что-то пытаясь втолковать старшему цыгану, обращаясь почему-то только к нему.
      Терпеливо дождавшись пока поселковое начальство выскажется, молодые цыгане начинали размахивать руками, возмущаться, тянуть старшего в сторону табора.
      Старый цыган стоял молча. Он терпеливо дожидался пока молодые намашутся руками и навозмущаются, потом, пыхнув трубкой, вынимал ее из густой бороды и говорил что-то краткое, отрицательно мотая головой.
      Начальство в отчаянии принималось театрально рвать на себе пиджаки, бегало в здание за какими-то бумагами, которые совало под нос цыганам. Те махали рукой на бумаги и на начальство, начальство махало рукой на цыган, все плевались под ноги, растирали пыль и поворачивались спинами, чтобы разойтись.
      Но не успевали цыгане отойти на несколько шагов, как вслед за ними бросался писарь, ловил их за полы жилеток и возвращал обратно.
      И действо начиналось сначала. Наконец, после долгих и горячих споров, начальство и цыгане договорились. По крайней мере, начальство принялось похлопывать цыган по плечам, молодые цыгане хлопали железными ладонями по мягким ладошкам начальства, отчего начальство морщилось, но терпело. Наступило короткое оживление и веселье, которое прервал старый цыган. Он что-то крикнул молодым, и те опустили виновато головы, и отошли за его спину.
      Начальство обреченно вздохнуло, но старый цыган, дождавшись пока молодые угомонятся за его спиной, протянул широкую, как цыганская душа, ладонь председателю поссовета и улыбнулся.
      Солнышко, на мгновение ослепив председателя, прокатилось по золотым зубам вожака туда и обратно.
      Ударили они по рукам.
      Ударили вечером у цыганских костров звонкие гитары!
      Ахнул перепляс, звучали до утра песни...
      А рано утром цыгане вышли на работу, разочаровав все население поселка.
      В рабочих робах цыгане выглядели невзрачными смуглыми строителями. Не очень красивыми, в большинстве своем - малорослые, с резкими чертами лиц, носатые. Это были совсем не те цыгане, что стояли возле поссовета, красуясь цепочками, жилетками, серьгами и щегольскими сапожками.
      Занятые обыденной, лишенной всякой романтики, работой, они сразу же стали для всех интересны не более, чем поселковые мужики на лесопилке. Там даже было романтичнее: золотистые горы опилок, запах свежераспиленного леса, визг механических пил...
      А тут - что? Стройка. Цемент, кирпич, раствор. Грязь, пыль, тяжелая работа, пот. Ну и что, что цыгане? Ну и что, что кибитки? Такие же люди.
      Ничего вроде бы не случилось, но где-то в подсознании у поселковых затаилась обида на цыган за обманутые ожидания. Словно пообещали они что-то, какой-то большой, яркий праздник без конца, а сами взяли и обманули.
      При этом никто не признался бы, что в чем-то обижен на цыган. Упаси господь! За что?!
      А все же - было. Была эта припрятанная обида. И закончилось это, как и любые тайные обиды, не очень здорово.
      Полина Сергеевна развесила белье и ушла на работу. Днем прибегали к Анатолию Евсеевичу мальчишки с просьбой починить самокат. Он, разумеется, починил, а мальчишек попросил снять с веревки белье, просохшее на солнце, принести на второй этаж, чтобы помочь немного супруге. Мальчишки мигом все сделали.
      Вечером Полина Сергеевна пришла с работы, смотрит: белья на веревке нет, как нет. Заметалась она по двору, не знает что делать, где искать. Шла мимо соседка, спросила, что за беда приключилась, и сразу же заявила, что это цыгане белье украли. Больше, говорит, некому у нас красть. У нас, мол, никто ничего не крадет, разве что огурец с грядки, да и то мужики на закуску.
      Полина Сергеевна, вконец расстроенная, прислушалась к словам соседки, белье постельное по тем временам недешево стоило, да и не вдруг купишь. А соседка подбила ее идти к цыганам, требовать обратно украденное. Полина Сергеевна засомневалась, мол, если и взяли, то разве же признаются, разве отдадут? Соседка попалась боевая: не бойсь и не сомневайся, говорит, куда они денутся? У них у всех паспорта в поссовете лежат на все время работ и временного проживания. А без паспорта куда? Только в тюрьму. Словом, привела соседка еще трех подружек и пошли они в табор.
      А там, по случаю рабочего дня, одни бабы да ребятишки. Даже стариков не было, куда-то уехали. Увидев решительно приближающихся поселковых женщин, все таборное население высыпало им навстречу. Поскольку до этого случая поселковые женщины, в отличие от мужчин и ребятни, в табор заходить опасались, не решались.
      Увидев пеструю, галдящую толпу цыганок, среди которой было полным-полно голопузых детишек, Полина Сергеевна заскучала сердцем и стала просить соседок уйти отсюда, бес с ним, с бельем этим, может, зря на людей напраслину возводим? Соседки ей, мол, как же так?! Если не цыгане, то кто же у тебя тогда белье украл? Мы, что ли?! И прямиком к цыганкам: так и так, отдавайте что взяли! Те так и обомлели, за рукава женщин хватают, галдят, кричат:
      - Сестра! Сестра! Как можно?! Мы что, если цыгане, значит воры, да?!
      Женщины распалились, стоят, кричат, сами себя заводят, руками друг перед дружкой размахались. Полина Сергеевна зачем-то наклонилась, ее случайно по лицу цыганка рукой задела, соседкам же ее показалось, что ударили Полину Сергеевну. Бросились они ее защищать, цыганки стали их отталкивать, пытаясь что-то пояснить развоевавшимся женщинам, да куда там! Только масла в огонь подлили.
      Стали цыганки выталкивать женщин из табора, а одна из поселковых споткнулась, и как назло попала рукой в костер. Тут уж разъяренные мытаринские бабы кинулись в рукопашную. Цыганки, наученные горьким опытом кочевой жизни, старались в драку не ввязываться, только лица прикрывали, пытаясь успокоить разбушевавшихся мытаринских женщин.
      Тут появился старый вожак, еще несколько цыган откуда-то прибежали, кое-как оттеснили мытаринских искательниц простынь. Те в бой с мужиками не полезли, но помчались в поселок, послав мальчишек на лесопилку, за мужиками, а мужики уже и сами бегут, кто-то уже успел им сообщить, что цыгане мытаринских баб бьют.
      Не разобравшись толком, что к чему, мытаринские мужики бросились на цыган, которые на стройке работали. Те даже кирпичом ни один не замахнулся, хотя на них мужики с дрекольем шли. Попытались цыгане голыми руками защищаться, только где уж там!
      Побежали цыгане.
      Мужики следом. Те по улочкам кривым заплутали, выбрались кое-как, да скорее в табор. А поселковые у поссовета собираются. Разошлись не на шутку, уже и ружьишко появилось, следом и еще одно, топоры в руках замелькали. Беда! Милицию в баню заперли, двери снаружи ломом приперев, а больше как назло никого из начальства в поселке не было. И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не выскочил из переулочка Васька Пантелеев. Подбежал к мужикам, бросился чуть не под ноги, бьется в припадке, кричит страшное:
      - Кровь! Кровь! - кричит. - Не бейте! Нельзя!
      Поначалу все подумали, что Ваську цыгане побили, а он вскочил на ноги - да обратно в переулок, мужики за ним. А в переулочке том - тупик и в том тупике трое здоровых мужиков завалили цыганенка молоденького, почти мальчишку, и бьют его смертным боем. Ногами пинают уже. Тот калачиком свернулся, прикрывается, как может...
      Васька растолкал всех, и бросился сверху на цыганенка, лег на него и кричит:
      - Кровь! Кровь! Нельзя!
      Тут мужики пришли в ум, оттащили бивших, цыганенка тут же в больницу отправили, стали разбираться, что к чему. А как разобрались, самих себя всем стыдно стало. Женщинам, разумеется, по первое число попало за то, что попусту такой тарарам устроили, едва кровью дело не кончилось. Хотя и не совсем едва...
      На следующее утро никто из цыган на стройку не пришел, а все мытаринское население, как по команде, собралось возле поссовета. Стояли кучками, пряча глаза друг от друга, мужики молча курили, уставившись в землю.
      Прошел мимо участковый, которого вчера мужики сгоряча заперли в бане, остановился возле мужиков этих, хотел что-то сказать, но передумал, только сплюнул молча им под ноги и тяжело ступая поднялся по ступеням в помещение. Вскоре оттуда вышло на крыльцо все поселковое начальство. Председатель начал было говорить, но тут же и замолчал, уставившись толпе за спину удивленным взглядом.
      Сбежал с крыльца участковый, дав знак народу расступиться. В образовавшийся круг вошли цыганский вожак и пожилая цыганка, которые, не обращая внимания на всеобщий интерес, стали выискивать в толпе глазами кого-то нужного им. Вожак нашел взглядом Ваську, подошел к нему, взял за руку и отвел к пожилой цыганке, что-то сказав ей.
      Цыганка посмотрела растерявшемуся Ваське в глаза, провела ладонью по небритой, одутловатой щеке, и слегка наклонив, поцеловала его в лоб. Сняла с себя большой темный крест, поцеловала и повесила на могучую Васькину шею.
      Подошел к нему, тяжело ступая на коротких, косолапых ногах, вожак. Он опустил на плечи Ваське большие ладони и долго молча смотрел ему в глаза. Потом приобнял его левой рукой за плечи, притянул к себе, а правой привлек его за затылок и замер, уперев большой и широкий лоб к Васькиному лбу, словно что-то невидное переливая в него из глубин своих, как из сосуда в сосуд...
      Долго так стояли они. Потом вожак отпустил Ваську, толкнув его легонько лбом в лоб, словно шутя, оттолкнув его от себя. Потом порылся в кармане жилета, толстыми короткими пальцами, достал большие часы луковицу с двумя крышками и музыкой, на толстой цепочке, самое ценное цыганское свое сокровище, и опустил их в ладонь Ваське, сжав его пальцы в кулак.
      Васька испуганно стал пихать неожиданный подарок обратно, но цыган гортанно прикрикнул на него и Васька покорно замолчал, словно понял, что сказал ему старый вожак и принял этот невиданный для него подарок. Самый дорогой подарок в его, Васькиной, жизни.
      А пока он приходил в себя, старый цыган подошел к участковому и что-то спросил у него. Тот отрицательно помотал головой, но вожак требовательно протянул руку. Участковый нехотя достал из планшета бумагу и отдал ему. Тот даже читать бумагу не стал. Он просто порвал ее на мелкие кусочки.
      Участковый сделал было шаг к нему, чтобы помешать, но старый цыган уже уходил сквозь толпу, глядя в нее и насквозь. Следом, гордо вскинув голову, шла пожилая цыганка, стараясь никого не коснуться.
      Ушли цыгане. Ушло с крыльца, так ничего не сказав, поселковое начальство. Только люди долго еще стояли возле опустевшего крыльца. Стояли молча, словно ждали, что придет к ним кто-то и объяснит им, что же с ними со всеми такое произошло, и скажет, что же им теперь делать.
      Тяжело было у всех на душе. Долго стояли так вот, молча. И только когда солнце стало садиться, кто-то повернулся и пошел в сторону табора. И следом за ним, словно только этого и ждали, потянулись остальные.
      А когда поднялись на холмик, за которым стоял табор, замерли, увидев, что табора нет.
      Вот так вот: был - и не стало. Даже угольков от костров не осталось, только голая земля, аккуратно выметенная в том месте, где пламя плясало. И все. Были цыгане - не стало цыган. Даже денег за работу, которую сделали, не взяли. Как потом выяснилось, паспорта им участковый вернул, а деньги они взять наотрез отказались.
      С тех самых пор к воровству и пропажам в Мытарино относились с большой осторожностью, тем более, что жители Мытарино за обиду свою, причиненную ими цыганам, остались не прощенными.
      Чтобы попросить у ветра прощения, его сначала догнать нужно...
      Но инструмент, как ни искали, не находился. А инструмент - это все же не веревка со двора. Тут еще обнаружилось, что пропали у Павла Огородникова грабли деревянные, он граблями этими сено ворошил, для кроликов собранное. А у Потаповых большую корзину со двора как ветром сдуло.
      После этого уже осторожно зашептались, стало ясно, что в поселке завелся вор.
      Как всегда, в центре событий оказались вездесущие мальчишки. Они примчались к дому участкового, потребовав у его сыновей немедленно разбудить отца, заявив, что точно знают, где все украденное за последнее время: и веревка, и грабли, и инструмент, и все остальное. Но скажут они об этом только Тарасу Мироновичу лично, да и то только тогда, когда он даст им подержать в руках пистолет. Они бы и сыновьям его сказали, но все в поселке, включая мальчишек, знали, что сыновья участкового ходят с пустыми кобурами, а пистолеты их лежат надежно запертые в служебном сейфе, ключ от которого у самого Тараса Мироновича.
      Что было делать сыновьям? Пришлось ради раскрытия взволновавших весь поселок краж, прервать так любимый и чтимый отцом послеобеденный сон.
      Вышел грозный участковый к пацанам одетый как на службу: в сапогах и непонятно как сохранившихся галифе, разутюженных вширь так, что об "уши" порезаться можно было.
      - Ну, мужики, - строго спросил он притихших мальчишек, - об чем наш разговор будет?
      - Разговор, дяденька Тарас Миронович, - выступил вперед предъявлять требования, Колька Петух, - будет только после того, как ты нам разрешишь подержать в руках пистолет.
      - Пистолееет... - протянул участковый, делая большие глаза. - Прям таки и пистолет сразу. А если вы ничего не знаете? Если вы меня, например, в заблуждение вводите? Или обманываете?
      - Когда это мы обманывали?! - привычно возмутился Колька.
      - Когда это мы говорили, чего не знали?! - дружно поддержали его остальные.
      - Ладно, была не была, - притворно вздохнул Тарас Миронович, вытаскивая из кобуры пистолет, казавшийся в его огромной ладони игрушечным.
      Ловким движением выбросил он себе в ладонь обойму, оттянул ствол, проверив, не остался ли там патрон, и рукояткой вперед протянул разряженный пистолет Кольке.
      Тот старательно вытер руки о замызганную и без того майку, бережно и с некоторой опаской взял в руки пистолет, который минут пять переходил из рук в руки. Мальчишки восторженно рассматривали настоящее боевое оружие, целились им в небо, потому как направлять оружие, даже разряженное, на людей, Тарас Миронович строго настрого запретил. Категорически.
      - Ну что, наигрались? - спросил участковый, дав всем подержать пистолет, не спуская с них глаз. - Тогда давайте его сюда, и рассказывайте, что знаете.
      - Дядя Тарас, а стрельнуть дашь?! - выпалил, сам пугаясь собственной смелости, Колька.
      - Вот про это у нас уговора не было, - тут же охладил пылкие замыслы участковый.
      Мальчишки несколько разочарованно повздыхали, но сбились вокруг участкового и стали что-то оживленно ему рассказывать, отчаянно жестикулируя и показывая пальцами куда-то за огороды, в сторону перелеска. Тарас Миронович слушал, внимательно кивая головой, потом отпустил мальчишек, всем без исключения пожав на прощание руку.
      - Ну что, батя, сказали что путное мальчишки? Кто крадет? подступился к отцу старший, Сергей.
      - Сказали, - недовольно буркнул участковый. - Васька это.
      - Да быть того не может! - хлопнул себя по коленям Григорий.
      - Может, не может, но похоже, что так оно и есть, зачем пацанам врать? - резонно возразил участковый.
      - Что, опять Ваську искать будем? - вздохнул Сергей.
      Библиотека
      А Васька был совсем рядом. Старательно вытерев босые ноги о ворсистый пластиковый коврик перед дверями, возле которых он снял сандалии, прежде чем войти, он прошел в зал библиотеки.
      - Васенька? - привстала навстречу ему слегка удивленная библиотекарша, не избалованная вниманием читателей.
      - Васька? - еще больше удивилась ее добровольная помощница, дочка Наталья. - Тебе что надо?
      - Книжку, - с трудом ворочая языком от волнения, но с достоинством, ответил Васька.
      - Ты разве читать умеешь?
      - Наташа! - возмутилась мать. - Как тебе не стыдно! Ты, Вася, не слушай ее, глупенькая она. Ты проходи, Вася, проходи. Иди к полкам, сам выбери книжку.
      И она открыла калиточку, пропуская Ваську в книгохранилище, к стеллажам с книгами.
      Придерживая полы кимоно он прошел за перегородку и раскрыв рот принялся разглядывать книжное изобилие на стеллажах.
      Мучительно морща лоб, двигая бровями, с трудом читал он названия, водя по корешкам пальцем, проигнорировав предложенные ему для обзора полки с детскими книжками с картинками, которые так любил обычно рассматривать. К удивлению библиотекарши Нины Петровны он пришел не поглазеть на картинки, а явно что-то пытался отыскать, притом даже не среди художественной литературы, а среди словарей, энциклопедий и справочников.
      Наташа, студентка библиотечного техникума, приехавшая к матери на каникулы, исподтишка разглядывала экзотическое Васькино одеяние, расползающийся на животе халат, едва доходивший ему до колен, на смешного крокодила на задних лапах и с синим языком, на могучие, кривые и ужасно волосатые ноги с громадными босыми ступнями.
      - Наташа! - постучала карандашом по столу мать. - Ты его смущаешь.
      - А я что? - таким же сердитым шепотом отозвалась дочка. - Я ничего. Чего это он так смешно вырядился? Он что - ориентацию поменял, да?
      - Какую ориентацию? - не поняла мать. - Он прекрасно ориентируется, и вполне соображает...
      - Какая ты скучная, мам, я же не про это, я про сексуальную ориентацию спрашивала.
      Мать даже книгу выронила.
      - Господи! Не успел ребенок от дома на два шага отойти, а уже только и разговоров, что о сексе. И где только нахваталась? Ты бы так в техникуме знания нахватывала.
      - Мам! Да сейчас про секс любой первоклашка все знает.
      - Вот-вот, оно и видно, что про это вы все знаете, а писать грамотно забыли научиться. Это вот что за слово такое - "околологический"? заглядывая в карточку, заполненную дочкой, спросила Нина Петровна.
      - Где? - вскинулась дочь, заглядывая матери через плечо. - Значит, так на книжке написано. Я что, сама, что ли, названия придумываю? Я с обложек списываю.
      - На обложке написано - "онкологический"! Не Васю надо рассматривать, а писать внимательнее.
      - А что? Вася очень даже ничего, - озорно хихикнула дочка, - смотри, какие плечищи!
      - Вот егоза! - усмехнулась мать. - Пиши, давай, озорница.
      И они углубились в работу. Скучную и кропотливую работу библиотекаря: формуляры, реестры, карточки, картотеки, описи...
      Наташа старательно писала, склонив голову набок, как первоклассница, даже кончик языка прикусила.
      Глядя на дочку, вспомнила Нина Петровна, как приехала сюда работать с молодым мужем. Он - учитель, она - библиотекарь. Как радовались они всему, что с ними происходило в новой, взрослой и самостоятельной жизни, самостоятельной работе, собственному дому, который им выделил поссовет, как молодым специалистам, пообещав квартиру в строящемся кирпичном доме. Конечно, она понимала, что все эти льготы касались прежде всего ее мужа, молодые учителя, как правило, в поселке не задерживались. Отрабатывали положенное и перебирались в Рязань, Владимир, а то и в Москву.
      Радовались Нина Петровна с мужем новой школе, выстроенной в поселке, а вернее - всем поселком. Это была по-настоящему народная стройка. Каждый житель хоть что-то сделал на строительстве, хотя бы мусор строительный убирал. И школа получилась - на загляденье, из обкома начальство приезжало школу смотреть. И как вовремя школа подоспела! Как раз дочке в первый класс идти. А отцу - в последний.
      Через неделю-другую он должен был уехать. Без Нины Петровны и без Наташи, родившейся в поселке. Все тихие слезы по этому поводу были выплаканы, все слова, и злые и добрые, были сказаны. Остались усталость, пустота, безразличие и тихое желание, чтобы все это поскорее закончилось.
      Сидела в тот вечер Нина Петровна дома у стола, под лампой настольной, подшивала воротничок кружевной к школьному платью дочки. Муж лежал на кушетке, прикрыв лицо газетой. То ли дремал, то ли думал о чем-то своем. Наташа играла в уголке в куклы, посадив их за столик, кормила горошинами, которые старательно накладывала им в тарелочки.
      Нина Петровна отложила шитье, устало сказав Наташе, что пора спать, завтра рано вставать в школу.
      - Ура! В школу! - обрадовалась Наташа, забыв на минуту о домашних неприятностях, но заглянула в заплаканное мамино лицо, вздохнула, и молча пошла умываться...
      Нина Петровна спала на кровати, а муж - на кушетке. Именно он первый услышал среди ночи Наташины всхлипы. Когда Нина Петровна подбежала к дочкиной кровати, муж уже сидел на краешке, держа дочку на коленях. Она плакала негромко, задыхалась, лицо отекло и приобрело синеватый оттенок. После кратких вопросов выяснили, что играя в куклы она засунула себе в нос горошину и забыла об этом. Твердая горошина за ночь разбухла и стала перекрывать ей дыхание. Мать и отец светили в нос лампочкой, пытались извлечь горошину, но все тщетно.
      Завернув Наташку в одеяло, кое-как одевшись сами, помчались к Полине Сергеевне, с Наташкой на руках. Та попробовала извлечь горошину тонким пинцетом, но у нее тоже ничего не получилось. Стали созваниваться с районной больницей, но как назло что-то случилось с телефоном.
      Нина Петровна совсем потеряла голову, столько несчастий сразу обрушилось на нее. На нее, для которой жизнь была радостью и праздником. Она плакала, суетилась и только всем мешала. Отец встал и взял дочку.
      - Вы дозванивайтесь до больницы, - сказал он. - А я побегу, соберу Наташку, забегу заодно к Тарасу Мироновичу, если не дозвонитесь, он нас отвезет в район, у него "газик".
      И ушел. Нина Петровна, отстранив Полину Сергеевну, сама села вертеть диск телефона, не в силах вынести бездействия. И только в трубке, после долгого молчания и зловещей тишины, послышались, наконец, шорох, треск и отдаленные гудки, как двери распахнулись.