В изнеможенье, без чувств упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее закрылись, всю ее дергало и корчило в судорогах. Покрытое потом лицо ее горело, белая пена клубилась на раскрытых, трепетавших губах. Несколько минут продолжался такой припадок, и в это время никто из Луповицких не потревожился — и корчи и судороги они считали за действие святого духа, внезапно озарившего пророчицу. С благоговеньем смотрели они на страдавшую Марью Ивановну.

Мало-помалу она успокоилась, корчи и судороги прекратились, открыла она глаза, отерла лицо платком, села на диван, но ни слова не говорила. Подошла к ней Варвара Петровна со стаканом воды в руке. Большими глотками, с жадностью выпила воду Марья Ивановна и чуть слышно промолвила:

— Еще.

Другой стакан подала Варвара Петровна, Марья Ивановна и его выпила, волнение стало в ней прекращаться, только грудь поднималась тяжело и порывисто.

«Живым словом» Марьи Ивановны была решена участь Дуни. Луповицкие с радостью согласились открыть ей всю «сокровенную тайну». В слове Марьи Ивановны и в постигшем ее после того припадке они видели явную на то волю божию.

— Я пойду… разденусь… лягу в постель…— слабым, упавшим голосом проговорила Марья Ивановна, приподнимаясь с дивана. Варвара Петровна подхватила ее под руку и тихонько, с осторожностью повела едва передвигавшую ноги пророчицу.

В родительском доме в последнее время все дни с утра до ночи Дуня проводила с Марьей Ивановной, в Луповицах стала она неразлучна с Варенькой. Погода на ту пору стояла тихая, теплая, и обе девушки из саду почти не выходили, они бывали в доме только за обедом и за чаем. Постель Дуни на первое время поставили в Варенькиной спальне, пока не приготовили заезжей гостье особой комнаты. Все это сделано было по желанью Марьи Ивановны. И во время прогулок, и по ночам, лежа в постелях, Дуня водила с Варенькой такие же разговоры, как прежде с Марьей Ивановной. Рассказы молодой девушки о таинственной вере нравились Дуне больше, чем рассказы Марьи Ивановны. Они были ей проще и понятнее. Иногда приходили к ним в сад и Варвара Петровна и Марья Ивановна, но всегда на короткое время. В совете Луповицких Дуня отдана была для вразумлений Вареньке, потому что эта ближе подходила к ней возрастом и потому могла иметь больше на нее влияния.

Однажды Варенька с Дуней, крепко обнявшись, сидели на уютном диванчике в обширной теплице, уставленной одними пальмами. Других растений в теплице не было. Говорили девушки о «союзе», к которому так неудержимо влеклась мечтательная Дуня.

— Варенька, я тебе еще, кажется, не сказывала, что Марья Ивановна обещалась мне здесь, в Луповицах, показать таких праведных, что говорят «живое слово», — сказала Дуня. — Теперь каждый день я ее спрашиваю, когда ж это будет, а у нее только и ответов: «погоди да погоди».

— А тебе хочется видеть их? — с улыбкой спросила Варенька.

— Господи! Да я бы жизнь отдала, только бы взглянуть на них, только бы одно «живое слово» услышать, — с живым нетерпеньем отвечала Дуня.

— Разве ты никогда не видала их? — улыбаясь, спросила Варенька.

— Где ж мне видеть их? — грустно промолвила Дуня…— Не такая жизнь выпала на долю мне. Не знаешь разве, что я выросла в скиту, а потом жила у тятеньки в четырех стенах. До знакомства с Марьей Ивановной о духовности и понятия у меня не было. Только она открыла мне глаза.

— А ты и не догадалась, что сама она «просветлена», что в ней самой дух божий живет, что сама она вещает «глаголы живота»? — спросила Варенька.

— Как? Неужели? — в изумлении вскрикнула Дуня и порывисто вскочила с диванчика.

— Да, «просветлена», — сказала Варенька. — Она уж давно таинственно умерла и давно таинственно воскресла. Нет в ней греховного человека, нет в ней ветхого Адама. Не доступны ей ни грех, ни страсти, свойственные человеку.

Припомнила Дуня слова Марьи Ивановны о людях, что после таинственной смерти таинственно воскресают. Ее слова были памятны ей, в сердце носила их.

— Так в ней сам бог?.. Так от нее от самой можно слышать слово вечной жизни? — воскликнула Дуня задрожавшим от волнения голосом.

— Да, она «труба живогласная», — молвила Варенька. — Она святая пророчица, устами ее дух волю свою вещает.

— А я и не знала… И в голову мне не приходило…— тихо опускаясь на диванчик, едва слышно промолвила Дуня.

— Чужому знать этого нельзя, — сказала Варенька.

— Зачем же она не сказала мне?.. Зачем говорила, что увижу таких людей только здесь, в Луповицах?.. — тоскливо говорила Дуня, не слушая Вареньки.

— Услышишь… И ее услышишь и других услышишь, — сказала Варенька. — В пророческом слове не одна она ходит.

— Кто же еще? — спросила Дуня.

— Дядюшка и еще другие, — ответила Варенька.

— Как? Николай Александрыч?

— Да. Силен в нем дух, сильнее, чем в тете Машеньке. Он ведь кормщик корабля, всем руководит. В нем давно уж нет своей воли, она вся попалена небесным огнем, совсем уничтожена. В нем одна только святая воля духа. Что б он ни приказал, чего б ни захотел, все исполняй, как божье повеленье. Что б ни сказал он, во всяком слове его премудрость божия. Слепым, что живут языческой жизнью в плене вавилонском, тем, что валяются в смрадной тине грехов, слова его, конечно, покажутся безумием. Но помни, Дунюшка, слово, сказанное в писании: «Безумное божие мудрее людей, и немощное божие сильнее человеков» (1. Коринф, 1-25.). Всякий кормщик такой, как дядюшка, что бы ни сделал, все свято сделал. Как бы его поступок ни показался скверным, даже беззаконным, все-таки он безмерно выше, нравственнее и законнее высшей чистоты и праведности человеческой. Не кормщик так поступает, а живущий в нем дух. Читала ли ты преподобного отца Макария Египетского?

— Как же не читать? — отвечала Дуня.

— Вспомни, что говорит он: «Душа, которую дух, уготовляющий себе в престол и жилище, удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною красотой его славы. Она сама вся становится светом, в ней не остается ни одной части, которая бы не была исполнена духовных очей». А со многими очами многоочитые кто?

— Херувимы, — сказала Дуня.

— Ну да, — подтвердила Варенька. — Так ты понимай, кому подобны божьи люди, особенно кормщики кораблей, одаренные духом сугубой благодатью. Макарий Египетский вот еще что говорит: «Не остается в той просветленной душе ничего темного, она вся делается светом и духом. Такие люди, соединенные с духом божиим, делаются подобными самому Христу, сохраняя в себе постоянно силы духа и являя для всех духовные плоды, потому что когда они духом соделаны чистыми и непорочными — то невозможно, чтобы вне себя приносили они плоды злые. Всегда и во всем являются у них добрые плоды духа» (Св. Макария Египетского «Беседа» I, п. 2, «Слово о любви», п. 7.).

Долго ничего не могла сказать на это Дуня.

— Когда ж и где Николай Александрыч или Марья Ивановна говорят «живое слово»? Когда бы послушать их, Варенька?.. — после долгого молчанья спросила Дуня.

— Когда корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны люди божьи во едино место в сионскую горницу, — ответила Варенька, — если будет на то воля божия и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока еще и язычница… Кто знает? Может быть, даже слово будет к тебе. Редко, а это иногда бывает.

— Ах, всем бы сердцем, всей бы душой я хотела войти в корабль, — с глубоким вздохом сказала Дуня.

— Покамест нельзя, Дунюшка. Вдруг никак невозможно, — отвечала Варенька. — Может быть, собрание-то, когда побываешь в нем, соблазнит тебя. Может быть, ты станешь избегать его, как греховного.

— Что ты, что ты, Варенька! — вскликнула Дуня. — Я и так, кажется, довольно уж знаю… Сколько книг перечитала, сколько Марья Ивановна со мной говорила. Во все, во все верю, и всей душой стремлюсь к раскрытью «сокровенной тайны».

— Не говори так, Дунюшка, — прервала ее Варенька, — не говори с такой уверенностью. Сказала я тебе, что божие безумное премудрей человеческой мудрости, но ведь обыкновенные люди, язычники, в проявлениях духа видят либо глупость, либо юродство, либо даже кощунство и богохульство, кликушами божьих людей называют, икотниками да икотницами, даже бесноватыми

(Кликуши, на северо-востоке икотницы — люди, одержимые особого рода падучей болезнью, в припадках которой теряется сознание и больная (у мужчин эта болезнь бывает чрезвычайно редко) в корчах и судорогах беспрестанно икает либо кричит звериными голосами, изрыгая брань, ругательства и даже богохульство. Народ приписывает эту болезнь напуску от злых колдунов. Сами кликуши всегда почти выкликают, что такой-то испортил их. Считая эту нервную болезнь, истерику в самой сильной степени, за притворство, пробовали лечить баб розгами, иным это лекарство помогало, но в большей части случаев сводило больных в могилу.).

Когда явишься ты в среде малого стада, в сонме племени нового израиля, и божьи люди станут молиться на твоих глазах истинной молитвой, не подумаешь ли ты по-язычески, не скажешь ли в сердце своем: «Зачем они хлопают так неистово в ладоши, зачем громко кричат странными голосами?..»

А когда услышишь вдохновенные, непонятные тебе речи, не скажешь ли: «Безумие это, сумасбродство»?.. Мало того — не скажешь ли ты самой себе: «Это кощунство». Так всегда говорит про божьих людей слепой и глухой языческий мир, так, пожалуй, скажешь и ты, потому что ты язычница.

— Зачем же, однако, на молитве хлопать в ладоши? — с удивленьем спросила Дуня. — По-моему, это нехорошо. Так не водится.

— Псалтырь читывала? — спросила Варенька.

— Как же не читать? Училась по псалтырю. Чуть не весь знаю наизусть,ответила Дуня.

— Помнишь: «Восплещите руками, воскликните богу…» А дальше: «Взыде бог во воскликновении», — сказала Варенька.

— Псалом сорок шестой, в конец о сынех Кореовых, — промолвила Дуня и смолкла.

— Оттого люди божьи и плещут руками. Царь-пророк их тому научил. И восклицают они громкими радостными голосами хвалебные песни, — сказала Варенька. — То не забудь, что сам бог ходит при восклицаниях и в гласе трубном, то есть с пением, с музыкой. Тебе покажется это соблазнительным, потому что привыкла ты к мертвому богопочтению. У вас только поклоны да поклоны. Знай одну спину гнуть — и будешь спасен… Так ведь по-вашему? А у божьих людей не так, у них все тело, все члены его поклоны бьют. А когда увидишь, как это делается, — непременно соблазнишься…

— Что ж это за поклоны всем телом? — с напряженным вниманьем спросила у Вареньки Дуня.

— С первого взгляда похожи они на скачку, на пляску, на языческие хороводы, — ответила Варенька. — И если бы увидал язычник святое «радение» людей божьих, их, непременно назвал бы его неистовым скаканьем, богопротивною пляской. Но это «радение» к богу. Сказано: «Вселюся в них и похожду» — и вот, когда вселится он в людей своих, тогда и ходит в них. Божьи люди в восторге тогда пребывают, все забывают, землю покидают, в небесах пребывают.

— Как же это можно плясать на молитве? — сказала совсем изумленная Дуня. — Ведь это грех… Подумать так страшно…

— Службу на Пасху знаешь? — спросила Варенька. — Всю наизусть,ответила Дуня.

— «Богоотец убо Давид пред сенным ковчегом скакаше, играя…» — помнишь? — спросила Варенька.

— Помню, — тихо в раздумье ответила Дуня.

— А в писании читала, как царь Давид плясал перед господом? — спросила Варенька.

— Что-то не помню, — ответила Дуня.

— Шел он в Иерусалим с кивотом божиим, скакал перед ним и играл. Мельхола, дочь Саулова, как язычница, над ним насмехалась, а он ей сказал: «Буду играть и плясать перед господом» (II. Царств., гл. 6.). Теперь он в райских светлицах препрославлен, а она в адских муках томится, во власти божия врага.

Не отвечала Дуня. Поражена была она словами Вареньки. Та продолжала:

— Увидишь людей божьих, и мужчин и женщин вместе, в одних белых рубашках, с пальмами в руках — и тоже соблазнишься?.. А между тем тут тайна. Почему святых, праведных зовут «людьми божьими»? Потому что запечатлены они печатью бога живого.

— Об этом я в книге госпожи Гион читала, — молвила Дуня (Госпожа Гион. «Изъяснение на апокалипсис». Москва, 1821,).

— Ну да, — подтвердила Варенька, — и в апокалипсисе тоже есть. Там сказано: «Вот множество людей ото всех племен стоят пред престолом и пред агнцем в белых одеждах с пальмовыми ветками в руках и восклицают громким голосом…» (Апокалипсис, гл. 7.) Потому люди божьи и «радеют» господу в белых одеждах с пальмами в руках… Конечно, не везде можно достать пальм — а у нас вот их целая теплица для того заведена. По другим местам вместо пальм вербы держат в руках, либо зеленые ветви от какого-нибудь дерева, не то белые платки либо жгутики… Вот отчего люди божьи молятся в одних белых рубашках… А тебе, пожалуй, и это за соблазн покажется. Не отвечала Дуня, погрузившись в сильное раздумье.

— А когда услышишь, что восклицают в то время божьи люди, какие слова говорят и поют они — соблазнишься, непременно соблазнишься, — продолжала Варенька.

— Что ж такое они восклицают? — пытливым взором глядя на Вареньку, спросила Дуня.

— Они поют, — сказала Варенька. — Поют «песнь нову», и, кроме их, никто не может научиться ее петь, — прибавила она после короткого молчанья. — Певцы те искуплены, они первенцы богу и агнцу… В устах их нет лукавства… Непорочны они пред божьим престолом… На них печать божия (Апокалипсис, гл. 7.).

— То же читала я в книге госпожи Гион, — сказала Дуня. — Я бы, кажется, услыхавши такую песню, слушала ее не наслушалась.

— А все-таки она бы соблазнила тебя, — ответила Варенька, устремляя пристальный взор на Дуню. — Не забывай, милый друг, что ты еще пока язычница и что враг имеет над тобой полную власть. Он-то и вложит в твою душу нечистый помысл, он-то и скажет тебе, что «новая песня» — безумие… Но помни всегда, всегда помни, моя милая, желанная, что «безумное божие премудрей человеческой мудрости». Что, если услышишь ты в собранье божьих людей не тот напев, к которому привыкла в своих часовнях? Услышишь, что новые песни поются на голос мирских песен — хороводных, например, или таких, что пьяные мужики поют на гуляньях, либо крестьянские девки на посиделках, иной раз плясовую даже услышишь?

— Зачем же так петь? — в сильном смущенье спросила Дуня. — Разве нельзя петь как следует?

— Можно бы, — ответила Варенька. — Очень бы можно, ежели бы новую песню пели, как у вас, бездушные кимвалы бряцающие. Но ведь на раденьях людей божьих не сами они поют, не своей волей, не своим хотеньем; дух, живущий в них, и слова песен, и напев им внушает… Опять-таки прежнее тебе скажу, не знаю уж в который раз, помни слова писания: «Безумное божие премудрей человеческой мудрости»… Да, во всем, во всем у людей божьих для языческого греховного мира тайна великая. Люди божьи ежечасно славят творца, что дал им познать его тайны, — прибавила Варенька. — Утаил он тайны от премудрых и разумных, открыл младенцам своим неразумным!

— Какие ж это песни? Ты знаешь какую-нибудь? — спросила Дуня.

— Знаю, но далёко не все, — ответила Варенька. — Песен много — на каждом почти собранье новая бывает, и не одна, а сколько дух святой захочет, столько и дает их. Ведь это не то, что у язычников по тысяче лет одно и то же поется. Прислушались, и в старых песнях смысла не понимают. А и те песни святы, потому что в свое время и они внушены были духом же святым. У божьих людей новые песни поются по наитию духа, и никто не может навыкнуть петь эти песни, как сказано в писании… Но есть и старые песни, такие, что давно певались пророками и теперь по церквам и по вашим скитским часовням поются. Их тоже поют на собраньях люди, познавшие «тайну сокровенную».

— Если можно, богом тебя прошу, Варенька, спой какую-нибудь новую песню, — просила Дуня, крепко сжимая Вареньку в объятьях.

Немножко призадумалась Варенька, сказала, наконец:

— Изволь, так и быть, спою одну, но смотри, наблюдай за собой — не посеял бы враг соблазна в твоем сердце.

— Нет, Варенька, нет. Не мне, самому богу поверь, что не соблазнюсь. Пой, Варенька, пой, — со страстным увлеченьем говорила Дуня. А сама так и млеет, так и дрожит всем телом.

Помолчала Варенька, потом ясным чистым голосом запела:

Бога человекам невозможно видети,

На него ж не смеют чины ангельские взирати.

— Да это и у нас поется, — сказала Дуня. — Напев только не тот. У нас этот тропарь поют на глас шестый. Не слыхала Варенька слов Дуни. Громче и громче раздавалась ее песня в теплице под сенью длнннолистных пальм.

Тобою, пречиста, дева благодатна,

К нам господь явился в плоти человека.

Люди не познали, что бог с ними ходит.

Над ним надругались — вины не сыскали,

Все не знали в злобе, что тебе сказати,

Рученьки пречисты велели связати,

На тебя плевали, венец накладали.

Отвели к Пилату, чтоб велел распяти,

А ты милосердый, терпеливый агнец,

Грех со всех снимаешь, к отцу воздыхаешь:

«Отпусти им, отче, — творят, что не ведят»,

Благообразный Иосиф упросил Пилата

С древа тело сняти, пеленой обвити,

На тебя глядевши, стал он слезы лити,

И во гробе нове положил, покрывши,

Зарыл тело в землю, камень положивши.

— Это псальма, — сказала Дуня. — Не эту самую, а другие такие же у нас по скитам поют, не в часовне только, а в келарне, либо в келье у какой-нибудь матери, где девицы на поседки сбираются.

Не отвечала Варенька. Она уж пришла в восторг и, не слушая Дуни, продолжала:

Ныне наш спаситель просит отпущенья;

Плачем и рыдаем, на страды взираем -

Сокати святый дух царствовать на землю!..

Повелел спаситель — вам врагам прощати,

Пойдем же мы в царствие тесною дорогой,

Царие и князи, богаты и нищи,

Всех ты, наш родитель, зовешь к своей пище,

Придет пора-время — все к тебе слетимся,

На тебя, наш пастырь, тогда наглядимся,

От пакостна тела борют здесь нас страсти,

Ты, господь всесильный, дай нам не отпасти,

Дай ты, царь небесный, веру и надежду,

Одень наши души в небесны одежды,

В путь узкий, прискорбный идем — помогай нам!

Злые духи тати ищут нас предати,

Идут в путь просторный — над нами хохочут,

Пышность, лесть и гордость удалить не хочут,

Злого князя мира мы не устрашимся,

Всегда друг ко другу, как птицы, слетимся…

Что же нам здесь, други, на земле делити?

У нас един пастырь, а мы его овцы.

Силен всем нам дати, силен и отняти,

Мы его не видим, а глас его слышим:

"Заповедь блюдите, в любви все ходите,

Во Христово имя везде собирайтесь.

Хоть вас и погонят — вы не отпирайтесь",

У пламя вы, други, стойте, не озябьте,

Надо утешати батюшку родного,

Агнца дорогого, сына всеблагого,

Авось наш спаситель до нас умилится,

В наших сокрушенных сердцах изволит явиться,

С нами вместе будет, покажет все лести,

Наших сил не станет тайну всю познати,

Надо крепким быти и всегда молиться,

Тогда и злодей всяк от нас удалится*. * Эта хлыстовская песня тоже принадлежит одному из участников общества Татариновой.

Пропев «новую песнь», Варенька склонилась на диванчик и долго оставалась в забытьи. Слезы орошали бледные ее ланиты. Молчала Дуня, перебирая складки передника, и она погрузилась в какое-то особенное состояние духа, не то забытье, не то дремоту… Когда, наконец, Варенька пришла в себя, она спросила у нее:

— А в собраниях ваших крестятся ли?

— Как же можно без креста? — чуть слышно, слабым голосом проговорила Варенька. — Но ты и тут, пожалуй, соблазнишься, увидавши, как божьи люди крестятся. — прибавила она.

— Неужели щепотью? — тревожно спросила Дуня.

— Нет. Крестятся больше двумя перстами, но не одной рукой, а обеими,отвечала Варенька.

— Как обеими руками? Да разве это можно? — вскликнула Дуня.

— А что такое значит крестное знаменье на молитве? Что такое значит самая молитва? — спросила Варенька.

— Кто ж не знает этого? — слегка улыбнувшись, молвила Дуня. — Молиться — значит молитвы читать, у бога милости просить.

— Молитва — возношение души к богу, — прервала ее Варенька. — Молитва — полет души от грешной земли к праведному небу, от юдоли плача к неприступному престолу господню. Так али нет?

— Конечно, — тихо ответила Дуня.

— А крестное знаменье что значит в этом полете? — спросила Варенька

— Не знаю, как тебе сказать…— в недоуменье ответила Дуня. — А как по-твоему?

— В полете к небу, паренье к огнезрачному престолу творца крестное знаменье крылья означает, — сказала Варенька.

— Да, и я, не помню, где-то об этом читала, — сказала Дуня. — Не в тех книгах, что Марья Ивановна советовала читать, а в отеческих… В «Цветнике» в каком-то или в «Торжественнике» — не припомню. Еще бывши в скиту, читала об этом.

— Ну хорошо, — молвила Варенька. — А где ж ты видала, чтобы птица летала одним крылом? Понимаешь теперь, почему божьи люди крестятся обеими руками?

Призадумалась Дуня. После короткого молчанья спросила она:

— Когда ж я увижу все это?

— Скоро, — молвила Варенька. — Твердо ли только решилась вступить на путь праведных?

— Целый год об этом только и думаю, — с увлеченьем ответила Дуня.Сердцем жажду, душой алчу, умом горю, внутреннее чувство устремляет меня к исканию истины, — говорила она языком знакомых ей мистических книг.

— А знаешь ли, как горька и тяжела, как полна скорбей и лишений жизнь божия человека? — сказала Варенька. — Тесный путь, тернистый путь избираешь ты… Совладаешь ли с собой, устоишь ли против козней врага?.. А ведь он ополчится на тебя всей силой, только бы сбить тебя с пути праведных, только бы увлечь в подвластный ему мир, исполненный грехов и суеты…

— Не послушаю я наветов диавола…— начала было Дуня, но порывистым движеньем Варенька крепко схватила ее за руку.

— Не поминай, не поминай погибельного имени!.. — оторопелым от страха голосом она закричала. — Одно ему имя — враг. Нет другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».

Смутилась Дуня, но, оправившись, сказала:

— Не знала я этого хорошенько.

— То-то, смотри, — молвила Варенька. — Не только не называй его, даже в мыслях не держи скверных имен его. Не то станет он в твоей душе сеять соблазны. Возбудит подозренье и недоверие… Будешь тогда навеки лишена ангельских лобзаний.

— Это что за ангельские лобзанья? — с живым любопытством спросила Дуня.

— Взаимные поцелуи божьих людей на собраниях. Эти лобзанья — великая тайна, — ответила Варенька.

— Как? И с мужчинами целоваться? — с испугом вскрикнула Дуня.

— У божьих людей, как у ангелов — нет ни мужчин, ни женщин, — сказала Варенька.

— Все-таки стыдно, — вся зардевшись, промолвила Дуня.

— Видишь ли? Враг-от не дремлет. Едва сошло с языка твоего прескверное его имя, он уж тут, он уж тотчас к тебе с соблазном подъехал, — сказала Варенька. — Люди божьи, друг милый, живут не по-вашему, не по-язычески. Они живут в боге, в них вселена благодать, мирским людям недоступная. Нет у них приличий, нет запрещений, ни закона нет, ни власти, опричь воли божией. И греха у них нет, потому что они умертвили его в себе. Все они братья и сестры одного святого семейства, живут в чистоте небесной, в ангельской свободе. В их поцелуях ни стыда нет, ни соблазна, ничего нет дурного. Ангельские лобзанья — славословие бога. Великая в них тайна. К духовному супругу ведут они.

— Скажи мне, Варенька, пожалуйста, что это такое «духовный супруг»? — с живостью спросила Дуня. — Слыхала я об нем от Марьи Ивановны и в книгах тоже попадалось, но не могу ясно понять, что это такое…

— О! еще шагу не ступивши по правому пути, ты уж захотела проникнуть в одну из самых сокровеннейших тайн, — улыбаясь, сказала Варенька. — Но так как ты хорошо подготовлена, то можно перед тобой хоть немножко приподнять завесу этого таинства. Видишь ли — один человек не совершен. Сам бог сказал: «Не добро быть человеку единому» — и создал Еву для Адама. Это было еще до греха праотцев. Первые супруги, созданные богом, были «духовные супруги», на всю вечность супруги. Грех, внушенный им от врага, все изменил в них. С тех пор супружество стало только временным, на одну лишь земную жизнь. Со смертью одного супруга обыкновенному плотскому, языческому браку конец, он не может продолжаться на веки вечные. А между людьми, умертвившими в себе грех и ветхого Адама, заключается такое духовное супружество, в каком праотцы жили в раю. Духовное супружество бессмертно, как человеческая душа. Оно не разрывается при освобождении души из созданной врагом темницы смертью, — смертью, как зовете вы, язычники, освобождение души от вражеских уз и плачете притом и рыдаете. А люди божьи смерти праведника радуются — потому что освободил его господь, вывел из смрадной темницы тела, созданного врагом… Поняла?

— Кажется, немного понимаю, — думчиво ответила Дуня. — Но как же вступают в эти духовные супружества?

— Разумеется, они не так совершаются, как браки язычников, — ответила Варенька. — Нет ни предложений, ни сватовства, никаких обрядов. Нет даже выбора. Сам дух указывает, кому надо соединиться, кому из двух составить одно. Тут тайна великая!.. Знаю я ее, испытала, но теперь больше того, что сказала, тебе открыть не могу.

Весь день после этого разговора Дуня была сама не своя. Много думала она о том, что узнала от Вареньки, мысли роились у ней, голова кругом шла. Почти до исступленья дошедшая восторженность овладела ею.

Меж тем Варенька рассказала Луповицким и Марье Ивановне о разговоре с Дуней. Вовлеченную в сети девушку на весь вечер оставили в покое одну — пусть ее думает и надумается.

— Кажется, овечка на пажить готова, — сказала Варвара Петровна. — Когда ее приведем?

— До привода надо ей побывать на соборе, — сказал Николай Александрыч.Да и не все вдруг обнаруживать.

— Кажется, завтра и Лукерьюшка из Маркова в богадельню придет,сказала Варвара Петровна. — Надо и ее уговорить. Кажется, в ней много и силы и духа.

У Варвары Петровны было большое хозяйство — скотный двор, тонкорунные овцы, огромный птичник, обширные, прекрасно возделанные огороды, а за садом возле рощи вековых густолиственных лип большая пасека.

Все было в таком порядке, что из соседей, кто ни взглянет, всяк позавидует. Полевое хозяйство в Луповицах также шло на славу, хоть и велось старинным трехпольным порядком и не было заведено хитрых заморских машин. Оба брата редко-редко, бывало, когда выедут в поле или на ригу, а меж тем ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть земля была и не лучше соседской. На садовые плоды тоже никогда почти не бывало неурожая, в реке и в озерах рыбы налавливалось чуть ли не больше, чем в целом уезде, о лесных порубках, потравах, прорывах мельничных плотин и слухов не бывало. Народ в имении Луповицких был хоть не богат, но достаточен. Все были богомольны, каждый праздник в церкви яблоку бывало негде упасть, воровства и пьянства почти вовсе не было, убийств и драк никогда. И ни малейшей от господ строгости. Все мужики, жены и дочери их барской грозы никогда не видывали, даже сурового слова от них не слыхивали. Луповицкие считали крепостных своих за равных себе по человечеству и, говоря с ними, звали их Иванушкой да Романушкой, Харламушкой да Егорушкой, а баб и девок — Маланьюшкой, Оленушкой, Катеринушкой (Хлысты своих и тех из непосвященных, что по общественному положению ниже их, всегда зовут ласкательными полуименами.).

Завидовали Луповицким соседи и не могли придумать, отчего у них все спорится. Сами летом они каждый день с утра до ночи в поле, за всякой безделицей следят зорко, каждое яблоко у них на перечете, а все ровно ветром метется — нейдет в прок, да и полно. И народ совсем иной у них, чем у Луповицких, избаловался донельзя, воров не оберешься, пьяниц не перечтешь, лень, нищета в каждом доме. А, кажется, все держится строго — всякая вина виновата. «Тут не без колдовства, — говаривали соседи про Луповицких, — отец, был фармазоном, зато на старости лет и в монастырь попал грехи замаливать. А что фармазонство, что чернокнижье — одно и то же. Пошло от колдуна Брюса и досель не переводится, проклятое. Сынки по стопам родителя пошли, яблочко недалеко от яблони падает, такие же фармазоны. С бесами знаются. Чему ж тут дивиться, что им удается все? Сатана на послугах — а такого работника не всякий наймет… Зато каково-то будет им, как на том свете очутятся в лапах у теперешних работников! Другую песню запоют!» То особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии отшельниками живут — ни псарни, ни отъезжих полей, ни картежной игры, ни безумной гульбы, ни попоек. Два-три раза в году зададут обед — и баста, а сами ни к кому ни ногой… Как ни досадовали соседушки, как ни честили они Луповицких, а ихних обедов не пропускали. Хоть и противно было Луповицким, а все-таки сзывали они изредка соседей на кормежку — иначе нельзя, не покормишь — как раз беду накачают.

Рано поутру осмотрев хозяйство, Варвара Петровна с пасеки пошла в богадельню. Устроенная ею женская богадельня стояла в самом отдаленном углу сада и была обсажена кругом густым вишеньем. Только крыша виднелась из-за кустов, а окна совсем были закрыты вишневыми деревьями, оттого в комнатах даже и в летние дни был постоянный сумрак. Одна комната была во всю длину дома, и в ней, как в крестьянских избах, вдоль стен стояли скамьи. В переднем углу, как водится, киот с образами, рядом на стене «Распятие плоти»

(«Распятие плоти» — печатная мистическая картина, в особенности любимая хлыстами. Изображается распятый на кресте монах с замком на устах, с открытым сердцем в груди, в руках у него чаша с пламенем, а по сторонам диавол и мир, в виде вооруженного человека с турецкой чалмой на голове, стреляющего из лука в монаха, от его рта лента, на ней написано: «Сниди со креста». В Чернухинском ските на Керженце (поповщинского толка) было такое изображение, писанное на доске; оно стояло в часовне в виде местной иконы.), «Сошествие благодати» («Излияние благодати» рисуется красками от руки, оно изображает отрока в белой рубашке с поднятыми к небу руками и очами.