На горах. Книга Вторая

— Что вы, что вы, Патап Максимыч!.. — с живостью вскочив с дивана, вскликнул Чубалов. — Как это возможно? Да и что я за хозяин? Век такими делами никогда не занимался. Не могу, как хотите, не могу; не моего ума это дело. Еще напорчу, пожалуй.

— По крайней мере своими советами не оставьте, бывайте здесь почаще. А всего бы лучше, если бы на это время и поселились здесь в доме у Авдотьи Марковны, — говорил Чапурин. — По осени аль зимой думаю я ее и Дарью Сергевну за Волгу перевезти к себе. Пущай погостят да развеют сколько-нибудь мысли горькие свои. Дом-от на ваши руки в таком разе они покинули бы. Нет уж, Герасим Силыч, не отрекайтесь от этого, по доброй вашей душе сироту не оставьте. Зато вам господь воздаст. Сами вы как начетчик знаете: «Кто призрит сиротку, тот божью волю творит».

— Да не могу же я, Патап Максимыч, никаким способом не могу по-вашему сделать, — сказал Герасим Силыч. — Посоветоваться — отчего ж не посоветоваться иной раз. От этого я не прочь, а чтобы долго здесь заживаться, на это не могу согласиться. У меня ведь тоже свои делишки бывают, частые разъезды, этим ведь мы только и кормимся.

— На этот счет не беспокойтесь, в убытке не останетесь, — сказал Патап Максимыч. — Угодно вам, плату сами назначьте, не хотите, мы назначим. Уверяю вас, останетесь с выгодой.

— Не знаю, что вам и сказать на это, — долго подумав, молвил Чубалов.Да что об этом толковать? Успеем еще — утро вечера мудренее, а я меж тем хорошенько о том поразмыслю.

А сам думает: «Положили бы целковых сотнягу на месяц, куда бы ни шло, можно бы было решиться. Тогда, ежели где и редкостное выпадет, можно послать Иванушку, он наторел и по книгам, и по иконной части, и по редкостным вещам. Удатливая головушка! Хорошо, ежели бы столько положили. Да не дадут. Шутка сказать, тысяча двести целковых на год… Не дадут — это все одно мое пустое рассужденье».

И под эти думы заснул Герасим Силыч, а Патап Максимыч давно уж храпел во всю ивановскую.

***

С самой смерти Марка Данилыча Дуня почти не приходила в себя. Утомленная дальней дорогой, а потом пораженная смертью отца, не говорила она ни слова и даже мало понимала из того, что ей говорили. Однако в день похорон переломила себя, выстояла в доме длинное погребение и потом версты две прошла пешком до кладбища за гробом. Воротясь домой, удалилась в свою комнату и впала в забытье. Аграфена Петровна ни на минуту не оставляла подруги. Похоронной трапезой в доме распоряжался Патап Максимыч с Дарьей Сергевной. Много пособляла и Ольга Панфиловна. На трапезе у рабочих всем заправлял Герасим Силыч с племянником. Сам на то назвался. И все прошло чинно, стройно, хорошо.

Гости разошлись по домам, и в смолокуровском доме все притихло. Не успокоилась только Дуня: то в беспамятстве лежит, то болезненным стоном проявляет не угасшую еще в ней жизнь, то, очнувшись из забытья, зальется обильными слезами.

На другой день похорон немножко она оправилась, даже поговорила с Аграфеной Петровной о том, что надо ей делать теперь. Дарья Сергевна пришла, и с ней пошли такие же разговоры. С общего согласья стали на том, чтобы все дела предоставить Патапу Максимычу и из его воли не выступать — что ни скажет, исполнять беспрекословно.

Позвала Аграфена Петровна Патапа Максимыча.

— Будьте вы и мне родным отцом… в моем сиротстве… как были вы Груне, — с низким поклоном чуть не до земли отчаянным голосом сказала вся в слезах Дуня, обращаясь к Патапу Максимычу. — Войдите в трудное мое положение! Бог не оставит вас за то своими милостями. Сжальтесь, смилуйтесь надо мной, отец мой второй!

— Ну вот на старости лет еще дочку господь даровал. — Все дочки да дочки! — обнимая Дуню, сказал, улыбаясь, до слез растроганный Чапурин. — Ин быть по-твоему. Здравствуй, дочка богоданная! Смотри ж у меня, нового отца слушаться, а он постарается, чтоб у тебя было все цело и сохранно. И в обиду не дам тебя никому.

И трижды со щеки на щеку поцеловал новую дочку.

— Вот как, по моему рассужденью, надо бы тебе поступить, — сказал Патап Максимыч, садясь на диван возле Дуни, — что ни осталось после Марка Данилыча, в наличные деньги обратить, а заведения и промысла продать хоть и с убытком, а потом и жить на проценты с капитала, какой выручим. Как думаешь?

— Вы лучше меня знаете, я ничего в этих делах не понимаю. Делайте, как надо по-вашему, а я наперед на все согласна, — промолвила Дуня.

Патап Максимыч подробно рассказал ей предположения свои насчет Никифора и Чубалова. Дуня во всем согласилась с ним.

— А пройдут шесть недель, тогда не переехать ли тебе с Дарьей Сергевной к нам в Осиповку? И у Груни поживешь, — сказал Патап Максимыч. — На людях все-таки меньше тоски.

— А дом-от как же покинуть? Его на чьи руки оставить? Сколько ведь в нем имущества! — возразила Дарья Сергевна.

— Надо хорошенько будет попросить Герасима Силыча, — сказал Патап Максимыч. — Он за всем присмотрит. Да вот еще что думаю — для чего вам оставаться в здешнем городе, не лучше ль в ином месте устроиться домком? Из близких у вас здесь ведь нет никого. Ни единого человека нет, кого бы можно было пожалеть, с кем бы прощаться было тяжело.

— Ах, батюшка Патап Максимыч, — возразила Дарья Сергевна. — А могилки-то родительские как же, останутся?

— На помины можно ездить сюда, — молвил Патап Максимыч.

— Конечно, можно, — сказала Дарья Сергевна. — Да с домом-то как же расстаться? Дунюшка родилась ведь в нем, в нем и выросла, и радости в нем видела, и горя пришлось дождаться… Тяжело ей будет, Патап Максимыч, с родительским домком расставаться, ой как тяжело.

— Что скажешь на это, Дуня? — спросил Чапурин.

— Что мне дом? — грустно она отвечала. — Что теперь мне в нем дорогого? Не глядела бы ни на что. Одна отрада была, одно утешенье — тятенька голубчик, а вот и его не стало… Одна на свете осталась безродная. И залилась слезами.

— Конечно, — сказала Аграфена Петровна, обращаясь к Дуне, — конечно, ты здесь одна с Дарьей Сергевной пропадешь с тоски, а за Волгой будешь не одна. Бог даст, твое горе мы и размыкаем. Вы уж не противьтесь, Дарья Сергевна, право, и самим вам отраднее будет у нас, чем здесь, в опустелом доме.

— По мне, что ж? Я здесь, так здесь, за Волгой, так за Волгой, — не совсем довольным голосом ответила Дарья Сергевна. — Жить мне недолго, а где в сыру землю ни зароют — все равно. Поверх земли не оставят же.

— Так как же, Дуня? Решай, — сказала Аграфена Петровна.

— У меня теперь новый тятенька, — потупив глаза, тихо промолвила Дуня.Как прикажет, так и сделаю; из его воли не выступлю.

— Ну вот и прекрасно, вот мы и устроим, как только можно лучше, — целуя Дуню, припавшую головкой к его плечу, сказал глубоко тронутый Патап Максимыч.

— С домом-то как же? — всхлипывая от подступивших слез и печально повесивши голову, спросила Дарья Сергевна.

— Выищется покупатель, продадим, хоть и убытка придется принять, не то отдадим внаймы — это уж нам Герасим Силыч устроит, — сказал Патап Максимыч.

Потом еще довольно потолковали о распоряжениях, какие надо сделать. Дуня казалась спокойнее прежнего. Заметивши это, Чапурин сказал:

— Теперь бы надо сундук вскрыть, а то толкуем мы, толкуем, а все равно в потемках бродим. Надо узнать, сколько наличного капитала, сколько векселей, опять же там и счета, покойник-от сам ведь их вел, своей рукой писал. А может статься, найдется и последняя его воля.

— Вскрывайте, — сказала Дуня, подавая ключи Патапу Максимычу.

— Нет, — сказал он, не принимая ключей. — Хоша ты мне и дочка теперь, а без твоей бытности все-таки сундука пальцем не трону. Пойдем туда, ежель есть силы — дело будет недолгое. Дуня встала, повинуясь приказу «нового тятеньки».

— Пойдемте, Дарья Сергевна, а ты, Груня, сыщи Герасима Силыча да вместе с ним и приходи, — сказал Патап Максимыч.

Все сошлись в бывшей спальне Марка Данилыча. Патап Максимыч своими руками отпер железный сундук. На столе, поставленном возле, стал он раскладывать найденные бумаги — в одну сторону откладывать тучные пачки серий, ломбардные билеты, наличные деньги; по другую векселя и сохранные расписки, в третью сторону клал купчие крепости и закладные разных людей. Особо клал Патап Максимыч счета и торговые книги, особо контракты и условия. Завещания не нашлось.

Выбравши все из сундука, Патап Максимыч стал считать, а Чубалов на счетах класть. В сериях, в наличных деньгах и векселях до восьмисот тысяч рублей нашлось, да домов, лесных дач, барж и промысловых заведений тысяч на четыреста выходило, так что всего за миллион перевалило.

Разбирая расписки, Чапурин взял одну из них и, оглядев, подал ее Чубалову и примолвил:

— Что за тарабарщина?

— По-татарски, — сказал Герасим Силыч. — Да вот и перевод, и маклера подпись, и печать казенная.

Читает вслух Патап Максимыч русский перевод расписки.

«Тысяча восемьсот такого-то года, августа в двадцатый день, в Нижегородской ярманке, я, нижеподписавшийся оренбургский первой гильдии купец Махмет Бактемиров Субханкулов, получил от почетного гражданина и первой гильдии купца Марко Данилыча Смолокурова тысячу рублей серебром, с тем, что обязуюсь на будущей Нижегородской ярманке возвратить сии деньги ему самому или кому он прикажет, ежели я, Субханкулов, до тех пор не вывезу в Россию из хивинского плена находящегося там Мокея Данилова».

Все диву дались, а Дарья Сергевна, всплеснув руками и громко вскрикнувши, так и покатилась на стоявший возле диван.

***

На другой же день Чапурин послал к Субханкулову эстафету, уведомляя о кончине Марка Данилыча и о том, что, будучи теперь душеприказчиком при единственной его дочери, просит Махмета Бактемирыча постараться как можно скорей высвободить Мокея Данилыча из плена, и ежель он это сделает, то получит и другую тысячу. На этом настояла Дуня; очень хотелось ей поскорей увидеться с дядей, еще никогда ею не виданным, хотелось и Дарью Сергевну порадовать.

Но самое Дарью Сергевну нимало не заботило, скоро или поздно увидит она Мокея Данилыча, она даже боялась встречи с бывшим женихом своим. "Что я ему? — она думала. — Больше двадцати годов за упокой его поминала, больше двадцати годов не было об нем ни слуха ни духа… И забыл, чать, про меня совсем. А сам-от сердечный, сколько горя-то в полону натерпелся. Бьют, слышь, там наших-то, мучат. Чего-чего натерпелся он в эти годы. А дурища Матрена еще говорит давеча: «Были похороны, теперь свадьбу надо будет играть… Нашли невесту! Старая я, болящая — куда уж мне об венце помышлять: жених мой — гроб сосновый, давно меня он дожидается. А хочешь не хочешь, придется с Мокеем Данилычем встретиться! Боязно. Ведь ровно с того света выходец… Вот как бы Дунюшке дал бог скорей пристроиться за умного, за хорошего и за доброго человека. Поглядела бы я маленько на новое житье-бытье ее, да и пошла бы в скиты грехи свои замаливать да за других молиться».

Не любила она даже, когда иной раз о Мокее Данилыче при ней речь заведут. Сейчас замолчит и уйдет вон из комнаты.

Дуня поправлялась помаленьку. Она могла уж разговаривать с Патапом Максимычем об устройстве дел.

Чапурин со дня на день ждал шурина Никифора, чтобы скорей получил он от Дуни доверенность на продажу унженских лесов, баржей и низовых промыслов и ехал бы поспешней на Унжу. Насчет дел по городу разные люди являлись к Чапурину с предложеньями заняться устройством их, были в том числе и отставной стряпчий, и выгнанный из службы становой, и промотавшиеся дотла помещики, и прогоревшие купцы. А сын предводителя, узнав, что Дуне больше миллиона досталось, опять стал свататься, сам предводитель по этому делу приезжал «к мужлану», как звал его, — Патапу Максимычу. Стали разузнавать стороной мысли о замужестве богатой сироты и те кумушки, что прежде были засылаемы к Марку Данилычу сватать купчиков. Но всем от Патапа Максимыча один был ответ: «Авдотье Марковне ни приказывать, ни советовать я не могу, да и раненько бы еще ей о выходе замуж думать — у родителя в гробу ноги еще не обсохли…» И, ругая Чапурина, искатели смолокуровского миллиона в злой досаде расходились по своим местам. «И откуда они этого непутного заволжанина выкопали? — говорили они. — Ни слуху ни духу про него у нас никогда не бывало, вдруг ровно из земли вырос, как из ведьминой трубы вылетел, и ну чужим добром распоряжаться! Хорошо, видно, подмаслил городничего, не то бы давно ему в кутузке сидеть. Да и она-то дура неповитая! Зачем проходимца слушается».

До Патапа Максимыча такие толки не доходили. А и дошли бы, плюнул бы только, да и прочь от сплетников.

Сидели вечером за чаем Дуня, Дарья Сергевна, Аграфена Петровна, Патап Максимыч и Герасим Силыч, перед тем отправивший племянника в Сосновку. Зашла речь, как бы устроить дела в городе и присмотреть за домом.

По совету Патапа Максимыча, Дуня стала просить Чубалова, чтоб оказал он ей милость, сжалился бы над ней, принял на себя дела в городе.

Герасим Силыч всячески отрицался, говоря то же, что говорил Чапурину: у него-де свои дела, и покинуть их даже на короткое время нельзя.

— Сказано было вам, Герасим Силыч, что в убытке не останетесь, — громко промолвил Патап Максимыч. — Скажите откровенно, сколько бы взяли вы в месяц с Авдотьи Марковны? Чубалов замолчал и низко склонил голову.

— Да говорите же, Герасим Силыч, — настаивал Чапурин.

— Не знаю, что и говорить, — едва слышно, помолчав, промолвил Чубалов.

— А то и говорите, что для вас не обидно будет, — сказал Патап Максимыч.

— Тут в том главное дело, что совсем должна стать моя торговлишка, и в разъезды за стариной ездить мне не удастся, — сказал Чубалов. — Конечно, Иванушку бы можно посылать, да все уж это не то, как я сам. Да он же в дальних отлучках без меня и не бывал никогда. Парень молодой, иной раз может и прошибиться.

— Ах ты, господи! — повысивши голос, с нетерпеньем сказал Патап Максимыч. — Этак мы, пожалуй, до смерти не столкуемся.

И, встав из-за стола, закинул руки за спину и широкими шагами стал ходить взад и вперед по комнате.

— Нет, так пива не сваришь! — сказал он. — Ты ближе к делу, а он про козу белу; ты ложки, а он тебе плошки.

И, остановившись перед старинщиком, положил ему руку на плечо и спросил:

— Скажите по совести, много ли в месяц барыша получаете?

— Месяц на месяц не придется, Патап Максимыч, — отвечал Чубалов. — В иной месяц, кроме расхода, нет ничего, а в другой и больно хорошо. К примеру взять: у Макарья в ярманке, на Сборной в Симбирске, в Ирбитской. Да еще когда на Вятку к тамошним домоседкам заедешь либо на Урал к казакам.

— Это так, это во всякой торговле бывает, какую ни возьми, — сказал Патап Максимыч. — А в год сколько барыша?

— И это мудрено сказать, — уклончиво ответил Герасим Силыч. — И год на год не приходит.

— Фу ты пропасть какая! Чуть не битый час толкуем, а все попусту. Толков много, только толку нет, — вскликнул, нахмурясь, Патап Максимыч. — Так рассуждать все одно что в решете воду таскать! Давно ль торг ведете?

— Больше пятнадцати годов, — отвечал Чубалов.

— Который из годов самый был прибыльной?

— Первые годы после моего странства были самые прибыльные, — сказал Герасим Силыч. — Потом истратился на семью, дом поставил, землю купил, племянников от рекрутчины свободил, от того капиталу и стало у меня много поменьше. А ведь по капиталу и барыш.

— Вот у нас дело-то как идет, — с досадой молвил Патап Максимыч, обращаясь к Дуне. — Ни из короба, ни в короб, в короб не лезет, из короба нейдет и короба не отдает. В первые-то года поскольку барышей получали? — прибавил, обращаясь к Чубалову.

— Целковых тысячи по полторы, а были годы, что и по две получал,отирая платком раскрасневшееся лицо, ответил Чубалов и опять понурил голову.

— Так вот какой разговор будет у нас, — сказал Патап Максимыч. — Авдотья Марковна даст вам не две, а две с половиной тысячи в год за хлопоты ваши и за распоряжения по здешнему хозяйству. И будете ли вы ее делами заниматься месяц ли, два ли, целый год, все равно получите сполна две тысячи с половиной целковых. Согласны?

Чубалов не ожидал этого. И на сто рублей в месяц не надеялся, а тут вдруг две с половиной тысячи. По стольку ни в один год он не получал. По-прежнему сидел, опустя голову и не зная, что отвечать.

— Согласны, что ли? — спросил его Патап Максимыч. — Мало, так прямо скажите.

— Согласен, — едва слышно проговорил Чубалов. — Ваш слуга, Авдотья Марковна, хоть по самый конец жизни, — прибавил он, низко кланяясь Дуне.

— Очень, очень рада я, что вы согласились. Теперь я спокойна насчет здешних дел. Да это еще не все, что сказал вам Патап Максимыч. Давеча мы с ним про вас много разговаривали. Он скажет вам.

Оторопел Герасим Силыч. «Что еще такое у них обо мне решено?» — подумал он и повернулся к севшему за стол Чапурину, выжидая слов его.

— Видите ли, любезнейший Герасим Силыч, — сказал Патап Максимыч.Давеча мы с Авдотьей Марковной положили: лесную пристань и прядильни продать и дом, опричь движимого имущества, тоже с рук сбыть. Авдотье Марковне, после такого горя, нежелательно жить в вашем городу, хочется ей, что ни осталось после родителя, в деньги обратить и жить на проценты. Где приведется ей жить, покуда еще сами мы не знаем. А как вам доведется все продавать, так за комиссию десять процентов с продажной цены получите.

И во сне не снилось это Чубалову. Не может слова сказать в ответ. Чапурин продолжал говорить, подавая деньги Герасиму Силычу:

— А это вам пятьсот рублей за труды при погребении Марка Данилыча.

— Помилуйте, Патап Максимыч, это уж чересчур! — воскликнул Герасим Силыч.

— Не моя воля, а молодой хозяюшки, — сказал Патап Максимыч. — Ее волю исполняю. Желательно ей было, чтобы похороны были, что называется, на славу. Ну, а при нашем положении, какая тут слава? Ни попов, ни дьяков — ровно нет ничего. Так мы и решили деньги, назначенные на погребенье, вам предоставить. Извольте получить.

Чубалов ошеломлен был такими милостями, о каких и в голову никогда ему не приходило. Особенно поразили его обещанные проценты с продажной цены. «Ведь это, мало-мало, десять тысяч целковых. Буду богаче, чем тогда, как воротился в Сосновку, да к тому ж и расходов таких, как тогда были, не предвидится. Истинно божеская милость мне, грешному, выпала!»

Молча взял он пятьсот рублей, поклонился Патапу Максимычу и, подойдя к Дуне, сказал:

— Вы, Авдотья Марковна, столько благодеяний мне оказали, что буду я теперь неустанно бога молить, да устроит он ваш жизненный путь. Пошли вам господи доброго и хорошего сожителя, дай бог удесятерить достатки ваши, дай вам бог во всю вашу жизнь не видать ни горя, ни печалей. А я, после таких ко мне милостей, вековечный и верный служитель ваш. Теперь ли, после ли когда, для вас на всякую послугу готов.

— Очень рада, Герасим Силыч, что мы с вами поладили и вы не отказались оказать сироте помощь, — с ясной улыбкой проговорила Дуня.

— Не я вам, а вы мне, Авдотья Марковна, великую, неслыханную помощь являете, — со слезами на глазах ответил Чубалов. — Богачом хотите сделать меня. Воздай вам господи!

— Герасим Силыч, — сказала, потупивши светлые очи, Дуня Чубалову.-Ведь у вас тятенька покойник выменял икону преподобной мученицы Евдокии. Ангел мой. Теперь уж больше года та икона возле кровати в изголовьях у меня стоит.

— Точно так, Авдотья Марковна, Марко Данилыч у меня ту икону выменял,отвечал Чубалов. — Редкостная икона, царским жалованным изографом при святейшем Филарете, патриархе московском, писана. Комнатная была у благочестивой царицы Евдокии Лукьяновны.

— И Марка Евангелиста икона, что у тятеньки покойника при гробе в головах стояла, — тоже от вас?

— И ее у меня же выменял. Она баронских писем, совсем почти фряжская. Эта много будет попростее, чем икона вашего ангела, и помоложе, — сказал Герасим Силыч.

— А нет ли у вас иконы святителя Амвросия Медиоланского? — спросила Дуня.

— Такой не имеется, — отвечал Герасим Силыч. — Да едва ли можно такую найти старинных писем. Сколько годов я по иконной части делишки веду, чуть не всю Россию изъездил из конца в конец и всего-навсе две только старые иконы Амвросия Медиоланского видел. А теперь их нет: одну за перстосложение отобрали, другая в пожаре сгорела.

— Мне хоть бы новую, — сказала Дуня.

— В таком разе можно поморским заказать, а не то в Москве на Преображенском, — ответил Чубалов. — Ежели наскоро требуется, могу в самом близком времени ее получить.

— Сделайте одолжение, — сказала Дуня. — Это самое мое усердное желание иметь икону святителя Амвросия, — молвила Дуня. — Буду вам очень благодарна.

— Постараюсь, Авдотья Марковна, будьте благонадежны, — сказал Чубалов.Штилистовая требуется или побольше?

— Чтобы в киотку, что у меня в комнате, поставилась. Снимите мерочку. Хочу, чтоб она всегда у меня в изголовьях была, — ответила Дуня. — И оклад закажите, пожалуйста, серебряный, густо позолоченный, а каменья на икону я вам сама выдам.

— Слушаю-с. А к какому времени потребуется? — спросил Чубалов.

— Срока не назначаю, а чем скорее, тем лучше, — ответила Дуня.

— Да ты обещанье, что ли, дала? — спросила Дарья Сергевна.

— Да, обещанье, — потупившись, сухо промолвила Дуня.

***

С того дня Чубалов стал хозяйствовать в смолокуровском доме. Съездил он на день в Сосновку и переехал в город со всем книжным скарбом. Иванушку взял с собой.

Устроивши главные дела покойного Марка Данилыча, Чапурин, несмотря на просьбы новой своей дочки, собрался в путь-дорогу в свои родные леса. Аграфена Петровна с ним же поехала. Страшно показалось Дуне предстоявшее одиночество, особенно печалила ее разлука с Груней. К ней теперь привязалась она еще больше, чем прежде, до размолвки.

Уговорились так: к двадцатому дню после кончины Марка Данилыча приедет к Дуне Патап Максимыч и Аграфена Петровна с детками, и все они пробудут до сорочин. После того Дуня с Дарьей Сергевной двинутся за Волгу со всеми пожитками.

Никифор между тем приехал и, получив доверенность, на другой же день покатил в Унжу.

За день либо за два до отъезда Патапа Максимыча Дуня спросила у него:

— В векселях, что выданы тятеньке покойнику, не нашлось ли векселей или расписок купца Поликарпа Андреича Сивкова?

— Есть векселек, — ответил Патап Максимыч. — На нонешней ярманке выдан.

— Велик ли? — спросила Дуня.

— Помнится, тысячи на три, а уплата на будущей Макарьевской, — ответил Патап Максимыч.

— Дайте мне его, а из счетов, пожалуйста, вычеркните, — сказала Дуня.

— Зачем это, дочка? — ласково и озабоченно спросил у нее Чапурин.

— Так надо мне, — сказала решительно Дуня и другого ответа не дала.

Патап Максимыч пристально посмотрел на нее. А у ней взгляд ни дать ни взять такой же, каков бывал у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как у него, бывало, когда делался недоволен, и глаза горят, и хмурое лицо багровеет — вся в отца. «Нет, эту девку прибрать к рукам мудрено, — подумал Чапурин. — Бедовая!.. Мужа будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю смахивает, только будет покруче ее. А то по всему Настя, как есть Настя».

Отдал он Дуне вексель Сивкова, и та тотчас же разорвала его пополам.

— Что ты? Что сделала? — вскочивши с места, с изумленьем вскрикнул Патап Максимыч. — Теперь вексель не годится.

— Знаю, — равнодушно ответила Дуня.

— Зачем же это?

— Долг уплачиваю. Поликарпу Андреичу я должна больше, чем он был тятеньке должен, — сказала Дуня, переглянувшись с Аграфеной Петровной.

— Как должна? В толк не возьму, — сквозь зубы проговорил недовольный Чапурин. Дуня не отвечала.

— Тятенька, — вступилась Аграфена Петровна, — вы ведь еще ничего не знаете, как мы с Дуней от Луповицких уехали. Много было всяких приключений, говорить теперь не стану, сама когда-нибудь расскажет. Поликарп Андреич да еще один человек и ей и мне много добра сделали. Будь у меня такие же деньги, как у Дуни, я бы и больше трех тысяч не пожалела. — Вот оно что! — тихо промолвил Патап Максимыч. — Да что ж вы ничего не расскажите? Три тысячи деньги ведь немалые, кидать их зря не годится. Может быть, одолжения Сивкова и десятой доли этих денег не стоят.

— Когда Дуня тебе расскажет все, сам увидишь, что помощь Сивковых стоит больше, — сказала Аграфена Петровна.

— Так расскажи, Дуня, не утай от второго отца, — ласково молвил стихший Патап Максимыч.

— После расскажу, после, когда буду у вас в Осиповке, — сказала Дуня,а теперь, видит бог, не могу.

Язык не поворотится. Знаете, отчего мне хочется покинуть этот город и в нем даже родительские могилки? Чтобы подальше быть от этих Луповицких, от Фатьянки, от Марьи Ивановны. Много я от них натерпелась — говорить, так всего не перескажешь.

Навострила Дарья Сергевна уши, услыхавши от Дуни такие слова про Марью Ивановну. Довольная улыбка озарила лицо ее. Радостно она вокруг посмотрела.

— Как? С Марьей Ивановной рознь у тебя? — промолвила она. — Слава богу! Никогда я не чаяла в ней толку.

— Все они обманщики, богопротивники! — с горячностью вскликнула Дуня.

— Уж они тебя в поганую свою веру не приводили ль? — спросила Дарья Сергевна. — Весной, как Марья Ивановна жила у нас, она ведь про какую-то новую веру рассказывала тебе да расхваливала ее. Я слышала сама из каморки, что возле твоей комнаты. Только что слов ее тогда понять не могла.

Дуня не дала ответа.

— А ведь я в Фатьянке-то без тебя была, — продолжала Дарья Сергевна.Покойный Марко Данилыч думал, что ты уж приехала сюда с Марьей Ивановной и, только что воротился с ярманки, посылал меня за тобой. В Фатьянке мы никого не достучались, а ночь провели в Миршени у одной вдовы. Она и порассказала нам кое-что про фатьянских. Это, слышь, особая какая-то вера — фармазонами прозывают тех, кто ее держится. После того и стала я думать: Марья-то Ивановна не той ли же веры? А вот на днях дошли вести, что фатьянских за ихнюю противную веру посадили в острог. Туда и дорога безбожным!

Дуня смутилась. Стала жаловаться, что у ней голова разболелась, и ушла с Аграфеной Петровной в свою спальню.

***

На возвратном пути Патап Максимыч с Аграфеной Петровной у Колышкиных остановились. Рады были гостям и Сергей Андреич и Марфа Михайловна.

— Что так долго загостились? — спрашивал Сергей Андреич Патапа Максимыча.

— Схоронили ведь мы Марка-то Данилыча, — отвечал Чапурин.

— Как? — вскликнул Колышкин.

— Когда с Груней мы к нему приехали, был он без языка и только одной рукой владел немножко. Груня поехала в Рязанскую губернию за дочерью его. И в тот день, как они воротились, другой удар случился с ним. Так и покончил жизнь.

Подробно рассказал Патап Максимыч, как он ночью застал Корнея возле умиравшего Смолокурова, рассказал и о распоряженьях своих по делам сироты. Колышкин нашел, что крестным все сделано было хорошо.

— А в этот раз, как были вы у меня с Аграфеной Петровной, не успел я вам сказать, что на короткое время я отсюда отлучался. В Казань надобность была съездить. Назад ехал на своем пароходе. Ехал на тот раз со мной молодой купчик с большим багажом, из Казани на житье сюда переселяется он. Разговорились мы, вижу и слышу — парень умный и, надо думать, доброй души, однако, кажется, маленько озорной, кровь-то молодая, видно, еще не совсем уходилась в нем. И тебя знает он и Аграфену Петровну; знал и покойного Марка Данилыча. Здесь покамест стоит на квартире, а сам присматривает, где бы домик купить себе.

— Не Самоквасов ли Петр? как величать по отечеству — забыл, — сказал Патап Максимыч. — Петр-то он, Петр, — в прошлом году на Петров день в Комарове мы именины его справляли. И Марко Данилыч с нами был тогда.

— Он и есть, — молвил Сергей Андреич. — Петром Степанычем зовут его.

— Ну так, так, Петр Степаныч, — подхватил Патап Максимыч. — А что озорной, так впрямь озорной. Сколько он в скитах у матерей начудил, так и рассказывать всего не расскажешь. А голова умная, и точно что доброй души человек. Куролесит, а перейдет время, остепенится, и, ежели возьмет за себя умную да хорошую жену, чистое золото выйдет из него.

— Частенько у меня бывает, — сказал Колышкин, — да и живет неподалеку. С неделю назад прибежал он ко мне, бледный такой, расстроенный, и спрашивает, не слыхал ли я чего про Смолокурова и про его дочь. Я не знал еще ничего и сказать не мог, а он ушел от меня такой притуплённый, даже слезы, кажется, из глаз выкатились.

— Как бы с ним повидаться? — сказала вошедшая Аграфена Петровна. — Мы довольно с ним знакомы, в ярманку, бывало, каждый день к мужу в лавку ходил.

— Не придет ли вечерком, давно что-то не бывал, — ответил Колышкин. — А не придет, спосылать можно.

— Пожалуйста, Сергей Андреич, спосылайте. Мне непременно хочется с ним повидаться.

— Можно и послать, — молвил Колышкин. И тотчас же послал за Самоквасовым. И записку написал на случай, если бы посланный не застал его. Приписал, что теперь у него Патап Максимыч с Аграфеной Петровной и что на другой день уезжают они в свои леса за Волгу. Прибавил также, что Марко Данилыч приказал долго жить.

Не застал посланный Петра Степаныча, куда-то по делам он уехал. Записку Сергея Андреича оставил.

К вечернему чаю Самоквасов пришел к Колышкиным. Его радушно встретили, и Патап Максимыч вскоре обратился к нему:

— Давненько, Петр Степаныч, мы не видались. Как твое дело с дядей? Покончил ли?

— Слава богу, покончил. Поделились, — отвечал Самоквасов.

— Как же? — спросил Чапурин. — Чем решили?

— Не мы решали, суд порешил, — сказал Самоквасов. — Я получил свое, хоть не без хлопот, надо было выручать присужденное наследство. И надоела же мне эта Казань после этого, хоть и родина, а век бы не видать ее. Сюда на житье переехал, здесь хочу устроиться.

— И дело, — молвил Патап Максимыч. — Хорошо придумано. На новом месте и новая жизнь пойдет. А сколько с дяди-то пришлось?