Виктор Мельников
      Операция средней тяжести
      Виктор Семенович Мельников родился в мае 1948 года в Казахстане. Много ездил по стране. Около двадцати лет прожил в Риге. Сейчас живет в Коломне Московской области.
      Член Союза писателей России. Автор сборников прозы "Отчий дом", "Зеленый крест", "А на дворе была весна..." и других.
      Главный редактор "Коломенского альманаха".
      Не отрекаются любя...
      В.Тушнова
      Алексей Михайлович Баталов чувствовал: должно что-то произойти.
      Собирался объясниться с женой, не смог - духу не хватило. Альбина все это время была в приподнятом настроении, у него язык не повернулся бы обрушить на нее такое. Странно - он, ведущий хирург городской больницы, ежедневно принимает у операционного стола смелые решения, а здесь... Впрочем, это разные вещи: там резать и рассекать тело - это одно, а здесь надо кромсать по собственным нервам, по собственным судьбам.
      И только сегодня за завтраком решился:
      - Альбина, я хочу тебе сказать... Это серьезно. Я давно люблю другую женщину. - вымолвил тихо, почти бесстрастно, но в душе словно что-то оборвалось, облегчения не наступило. - Ты можешь судить меня как угодно и называть, как хочешь... И будешь, наверно, права, но так случилось...
      Альбина стояла у плиты, повернувшись к нему спиной, дожаривая сырники, и он не мог видеть ее мгновенно замершего взгляда, медленно бледнеющих щек. Она переложила поджаристые сырники на тарелку и подала мужу как ни в чем не бывало.
      - Значит, у тебя любовь... - ни одна жилочка не дрогнула на ее лице.Что ж... правильно. Двух дочерей замуж выдали, теперь самое время и о себе подумать... Тем более, в твоем возрасте глубокая, искренняя любовь - вещь редкая. - Альбина положила себе в тарелку и села напротив. Взгляд ее был чист. И только по побледневшему лицу жены Алексей мог понять, чего стоило это спокойствие. - Но только, милый Лешенька, упреков за бесцельно прожитые годы, кстати, ради тебя и твоей карьеры, ты от меня не услышишь. - Она жевала быстро, словно торопилась. - Когда ты увянешь... да-да, увянешь, а это будет, я думаю, через пять-шесть лет, и ты это знаешь, как врач, возвращаться домой не придется. Не приму... А что касается твоей Эммочки, "опытной" молодой врачихи, то с ее аппетитами- она тебя быстро переварит... Ей не ты нужен. Ей нужен мужик. Не муж, не мужчина, а просто хороший мужик. А это категория, как известно, временная. - Она помолчала, а потом добавила: - И тогда уж не кидайся ни к дочерям, ни ко мне... Крепись, как знаешь...
      Баталов замер с кружкой в руке.
      - Так ты все знала?..
      - Все знают, а почему мне не знать? Представь себе, я ее даже видела. Жена поднялась и, поставив тарелки в раковину, принялась мыть. - Да, видела, яркую, с пышными достоинствами. У тебя неплохой вкус.
      Вода с шумом хлестала в раковину. Помолчав, Баталов спросил:
      - А почему не сказала?
      - Не знаю... - жена пожала плечами. - Может, ради дочерей, может, ради себя... Или даже тебя. Ведь стыдно самой волну поднимать. Ты все же не дворник, человек известный, а тут - срам на весь город.
      Прикрутила воду, сняла пестренький фартук, аккуратно повесила в простенке.
      - В общем, Лешенька, поступай, как знаешь. Ты всегда у нас был голо-ва. Так что решай. - И спокойно, словно ничего не случилось, вышла из кухни.
      Баталов сидел подавленный. Он-то надеялся, что сегодня это наконец разрешится, но все опять ложилось на его плечи. "Сам... сам... Опять - решай сам. А что решать? Вроде и так все решено". Конечно, в пылу скандала ему было бы легче вскочить, собрать вещи и уйти, хлопнув дверью. Уйти к той, которая давно ждала его... А так...
      Баталов тяжело поднялся и, взглянув на часы, стал привычно собираться на работу. На душе было муторно, скверно. Мелькнула мысль - подойти к Альбине, сказать какие-то утешительные, ласковые слова. Но вместо этого, уже в дверях, с "дипломатом" в руках, он, как обычно, произнес погромче, чтоб она там, в комнате, услышала:
      - Ну, пока... Я пошел... До вечера...
      На улице сквозь утреннюю дымку по-весеннему голубело небо. И раннее солнце играло в окнах верхних этажей. Баталов шел быстрым шагом, жадно ловя ртом свежий воздух. Встречный ветер трепал его темные, пока без седины, волосы. Но ни свежесть ветра, ни утренний свет не радовали душу. Не покидало ощущение надвигающейся тревоги. Предчувствие катастрофы. Скорей бы дойти до больницы, добраться до своего кабинета и, еще до "летучки" у главного, привычно сесть в свое, давно не новое, но - свое, кожаное кресло. Но вот что он скажет Эмме, которая наверняка ждет его, - думать не хотел.
      В больнице, как и положено в этот ранний час, все просыпалось, оживало. Знакомые звуки доносились из палат, кабинетов, подсобок. Эмма поджидала его в длинном больничном коридоре. Некоторое время они шли рядом молча, он широким, небрежным шагом, она, уже в белом халате, - постукивая каблуками.
      Наконец спросила:
      - Сказал?
      Баталов кивнул.
      - Был скандал?
      - Хуже... Не было... ничего.
      Она облегченно вздохнула.
      - Ну, слава Богу... А то прячемся от всех, как школьники... Главное, что сказал...
      Он отпер дверь кабинета, буркнул:
      - Как раз не главное. - Снял, швырнул на диван шарф, пальто. "Дипломат" поставил у стола и опустился наконец в свое черное кожаное кресло. Прикрыл глаза, как от боли.
      Эмма молча подобрала одежду, аккуратно повесила в шкаф на плечики. Подойдя к двери, повернула ключ. Баталов открыл глаза и стал наблюдать за ней.
      Перехватив его взгляд, она ответила ему улыбкой, - преданной, лучезарной, которую он так любил. Молода и хороша - этакая рыжеволосая Кармен. С зелеными изумрудными глазами, с губами, полными зова и нежности. Создал же Бог такое чудо!
      Уже третий год, как она появилась в их городе, переехала из Туапсе. Работает врачом-анастезиологом здесь, в больнице, и все обжигает его своим присутствием. Все манит, манит. Наваждение какое-то...
      Баталов поначалу сопротивлялся неожиданному чувству. Не был фатом или повесой. Стабильность в доме, в семье всегда была для него главным. Однако же - грянуло. И он однажды "сломался", не выдержал... Тем более к тому времени и взрослые дочери, одна за другой выйдя замуж, покинули дом... Так и пошло, пошло...
      Эмма, подойдя сзади, положила ему на плечи руки, склонила голову к его плечу, он почувствовал тонкий аромат ее духов. Услышал шепот:
      - Не переживай... Не думай о ней... Все перемелется, вот увидишь. Я же рядом...
      Он прижал эти теплые руки, ощутил нежность молодой кожи.
      - Я не о ней думаю, - слукавил. - О нас, о дочерях... Узнают - скажут: совсем рехнулся наш старик. Седина в бороду, бес в ребро...
      Крутанув его кресло, Эмма возразила:
      - Ну что ты? Что ты? Не смей так говорить! Какой ты старик? - теперь они были лицом к лицу.
      Притянул ее к себе, посадил на колени.
      А она все шептала:
      - Ты такой молодой, такой сильный... Мы всегда-всегда будем вместе... вместе...
      И Баталов, прижав ее и почти касаясь губами зеленых глаз, легко поднялся и, подхватив, посадил ее на стол. Она подставила ему полуоткрытые губы для поцелуя, и он стал целовать их порывисто, жадно. Эмма не сопротивлялась и, когда он уткнулся носом в ее грудь, сама расстегнула пуговички халатика.
      Все исчезло вокруг. Алексей не ощущал уже ничего, кроме этого живого, подвижного тела. И внутри его самого, казалось, кружилась и бушевала вся вселенная...
      Когда Эмма спрыгнула со стола, Баталов как зачарованный смотрел на нее. Подумал: почему жены быстро стареют?
      Пока Эмма приводила себя в порядок в углу его кабинета, он спросил глуховатым, изменившимся голосом (он всегда подолгу приходил в себя):
      - Ты любишь меня?
      - Почему ты спрашиваешь?.. Неужели не чувствуешь? - Голос был молодой, звонкий, словно ничего между ними только что не произошло. - Ах, мой милый-милый доктор... - Она вздохнула. - Мой незаменимый, непревзойденный главный хирург... Да я всю жизнь мечтала о таком мужике, как ты...
      - Мужике?.. - вспомнив слова жены, переспросил он. - Но не всегда же мне быть мужиком?
      - Ну, пусть мужчина... Пожалуйста, не придирайся. Я же люблю тебя.
      Он задумчиво попросил:
      - Повтори.
      Она с легкостью повторила:
      - Я о-о-чень те-бя лю-блю-ю... Если хочешь - "Я без тебя, как дым без огня... Я без тебя, как лодка без весел...". Видишь, даже стихами заговорила... И мне все равно куда плыть - к причалу или в открытое море. Лишь бы с тобой.
      Он успокоился, пошутил:
      - К причалу твоей квартиры? А если в море, то в Коктебель, летом?
      - Почти угадал, - ответила Эмма с легким смешком. - Только лучше не в Крым, а на Канары. Крым мне надоел, - и подойдя, слегка, как ребенка, потрепала по волосам. - А знаешь, - почему-то голос понизила,- я вчера... спи-раль вынула.
      Он не сразу понял:
      - Поменять на золотую решила?
      Она надула губки:
      - Неужели не ясно?.. Я хочу от тебя ребенка. - Помолчала. - И учти это будет прекрасный, гениальный человек. Как кто-то там сказал? Такой же красивый, как ты, и такой же умный, как я...
      - Или наоборот? - вставил он.
      Она посмотрела ему в глаза:
      - Может, я не имею на это права?
      - Имеешь, имеешь, - ответил он, подавив вздох.
      - Тебе это не понравилось?
      - Да нет, все нормально. Но все-таки надо было посоветоваться...
      Эмма опустила глаза, огладила на груди белый халатик. Баталов повторил:
      - Все нормально. Иди, скоро обход, тебя хватятся. - Баталов придвинул к себе стопку историй болезней. - У нас сегодня что, один "желудок"? Вторая палата.
      - Не один "желудок", а два. И не вторая палата, а четвертая и седьмая, - возразила она, неслышно отперев ключом дверь. - А вообще лучше не зарекаться. По себе знаю. Как говорится, что Бог пошлет.
      - Да-да, - согласился он. - Загад не бывает богат. Ладно, иди. На "летучке" увидимся.
      Когда за Эммой закрылась дверь, он почувствовал облегчение. Раньше такого не было. Он в задумчивости прошелся от стола к окну и обратно - по истертому, некогда красному ковру. Остановился у шкафа, где, кроме папок и книг, издавна стоял плеер. Открыв застекленные створки, провел пальцами по длинному ряду дисков. Почему-то выбрал Шаляпина. Нажав клавишу, вернулся в кресло.
      И вот, словно из далекого далека, чуть приглушенный шорохом времени, зазвучал, ширясь и наполняя комнату, густой шаляпинский бас. Это была ария Годунова, мятущегося, грешного царя Бориса.
      Мелодия мощно нарастала и теснила душу Баталова. Звуки напоминали вопли кипящей, терзающей сердце совести, крики ужаса от сознания пролитой крови невинного ребенка... А звуки все ширились, заполняя пространство небольшого кабинета. Он сидел, прикрыв глаза, и полностью обратившись в слух. Звуки словно пронизывали все его существо, словно растворялись в крови. Побелевшие пальцы вцепились в подлокотники. Давно не испытывал подобных чувств.
      Вдруг все оборвалось. Он открыл глаза и увидел перед собой стоящих коллег в белых халатах: большого и маленького, как Пат и Паташон - Шумилова и Головина. Молодой талантливый Шумилов, Василий Николаевич, а для Баталова просто Вася, был отличным хирургом и его постоянным ассистентом, негласно даже считавшийся преемником. Он старался во всем подражать шефу: в ведении дел, в почерке работы за операционным столом. Даже в том, что любил угощать персонал конфетами. Он и роста был высокого и двигался так же ладно, размеренно, как заведующий. Ну, а Головин... Виталий Георгиевич, напротив, был пухлый, маленький, неказистый. Врачебным талантом и рвением не отличался. В отделении его недолюбливали за скуповатость, хитрость и постоянный, с ухмылочкой, вопрос: "А что я буду с этого иметь?" Хотя работать с Головиным было можно. Не худший вариант. Втайне этот лысеющий старче мечтал скорее добраться до пенсии.
      - Извините за вторжение, - виновато произнес Головин, взглянув на заведующего.
      Баталов встал и выключил плеер.
      - Прощу простить, коллеги. Что-то с самого утра потянуло на классику. Заряжаюсь, так сказать...
      - Вот уж нашли чем с утра заряжаться, - улыбнулся Головин и сел напротив. - Заряжаться лучше всего с вечера и совсем другой классикой...
      Однако Вася Шумилов горячо возразил:
      - Да бросьте вы... Это же силища, великий наш бас. - Он в любых ситуациях был за главного. - Это не то что бельканто какое-нибудь заграничное.
      - Вот-вот, - Баталов тотчас откликнулся, чтоб поддержать разговор. - У них там все тенора, тенора. А басов сроду не было. - машинально переложил на столе деловые бумаги. - Как Пирогов, к примеру, или Дормидонт Михайлов.
      В коридоре стали слышны голоса, ходьба. Донесся грохот старой каталки, позвякивание посуды - больным привезли завтрак.
      Баталов поднялся:
      - Однако, коллеги, пора нам вспомнить о наших страждущих и болящих. Большие часы в углу зашипели, готовясь отбить девять тяжелых звучных ударов.
      После обхода и короткого совещания на третьем этаже, у главврача, все вошло в обычную колею. День потек своим чередом. Его привычное течение было прервано, когда Баталов просматривал в рентгеновском кабинете еще не просохшие снимки больных. К нему подбежала Эмма, явно чем-то озабоченная.
      - Алексей! - окликнула она его. - Там привезли больного... Тебе надо спуститься... По-моему, очень тяжелый случай.
      Нехорошее предчувствие кольнуло Баталова. С досадой подумал: "Воистину, врач не знает, что его ждет в следующую минуту".
      - Пошли!
      В приемный покой Баталов шел быстро, широким шагом, так, что полы зеленого халата отлетали в разные стороны. Больничный коридор для его крупной, летящей фигуры казался узким и тесным. Эмма рядом с ним сейчас выглядела особенно маленькой. Постукивая каблучками, она еле поспевала за ним. Но он не обращал на нее внимания. Эмма остановила его:
      - Алексей, я зайду в ординаторскую. Если что, я - там.
      Он кивнул. В приемной комнате среди белого кафеля на клеенчатом топчане неподвижно лежало темное тело. С первого взгляда Баталов решил, что это бомж. Глаза пациента были закрыты, худые ноги в рваных носках поджаты к животу, небритое лицо безжизненно, вернее, мертвенно бледно. По этой бледности Баталов сразу и поставил диагноз - "лицо Гиппократа"- признак обширного воспаления брюшины. Больной тихо постанывал. Дежурная врач-терапевт, склонясь над столом, заполняла бумаги. Баталов громко спросил:
      - Как ваша фамилия?
      - Хэращенко... - еле простонал тот.
      - Колоритная фамилия, - ободряюще продолжил Баталов: следовало разговорить больного, и по ответам, по голосу понять многое, а может, даже и главное.
      - У нас в Морынцях уси с такой живуть.
      - Ну и как такой гарный хлопец оказался в нашем городе?
      - На заработки приихалы, - отозвался больной. - С сосидом.
      - Так, так... Ляжем на спину... Теперь живот обнажим. - Баталов присел на топчан, осторожно дотронулся пальцами до живота. "Доска!" - И давно болит?
      - Да с Пасхи. Нанялися мы тут до местного богатея, а его и вбыли. А чего до жинки без грошей повертаться?
      - Да уж... без грошей точно не стоит... - лицо Баталова было сосредоточенно. - Где больше болит? Тут? Тут?
      - О-тут... Особо, если поем...
      - И когда же ты поел в последний раз?
      - Учора вечером. Пиво пыв.
      - А еще что пил? - Баталов начал сердиться.
      - Горилку...
      - Почему раньше не обратился?
      - Та хто ж знав?.. - голос еле слышен. - Напарник сказав - це не Украйна, в России лечат за груши. Разумил - так пройдэ.
      - В Коломне бесплатно лечат. Есть еще в России такие места.
      - Думав, горилкою промоется - так пройдэ... Чо дарма людэй беспокоить...
      Баталов поднялся.
      - "Промоется"!.. Мозги бы вам промыть. Вместе с напарником. - И в сердцах пошел мыть руки. - Эх, братья-славяне!.. - Взглянул на коллегу.- Вот вам ярчайший пример наплевательства на собственную персону. Еще спасибо, что грелку не приложил.
      - Та дэж ее було взяты, - прошептал Геращенко. - Мы и так почувалы як прыйдэться. То на базари, то на вокзали.
      Баталов подошел к столу. И ему, и дежурному терапевту все, в общем, было ясно. Но Баталов для убедительности сказал:
      - Итак, пишите... Разлитой перитонит... Думаю, и еще кое-что... Там посмотрим... В общем, заполняйте бумаги... Барахло его в дезинфекцию... А самого - наверх, к нам... И немедленно - немедленно! - пусть готовят к операции.
      В коридоре между тем слышалась какая-то суета. Доносились возгласы, непривычный шум быстрого движения. Баталов вышел из приемной и сразу понял в больнице творилось что-то необычное. Больные, взволнованно переговариваясь, на ходу одевались, натягивали поверх больничных халатов кофты, свитера, кутались в платки. Меж ними сновал персонал - сестры в белых халатах, а некоторые и в пальто. Слышались крики: "Спокойно, больные, спокойно!.. Не задерживайтесь... побыстрей!.. Пропустите с каталкой... Откройте запасной выход!.. У подъезда - автобусы... Садитесь в любой!" Поток по большей части знакомых ему врачей и больных стремился к выходу. Тут была и милиция, и какие-то посторонние - и в военном, и в штатском.
      - Какого черта?! - оторопел Баталов, прижатый к стене. - Что случилось? Что за паника?
      В этот момент рядом встала Эмма. В ее глазах читался испуг, хотя говорила она сдержанно:
      - Только не волнуйся... Это эвакуация... Главврач так распорядился. Да ему ничего и не оставалось. Все случилось только что.
      - Что за чушь?.. Какая, к черту, эвакуация?
      Рядом раздался низкий внушительный голос:
      - Вы завотделением?
      - Допустим. А вы кто такой?
      Незнакомец в штатском произнес четко:
      - Территория больницы заминирована. Понимаете? И вы должны эвакуировать свое отделение.
      - Это что, учение, что ли? - недоумевал Баталов.
      - Нет, все серьезно, - ответил незнакомец, в котором за версту угадывался фээсбэшник. - Заминирована машина "скорой помощи". Ваш же "рафик". У самого подъезда.
      Мимо в страхе бежали люди. Мелькали испуганные лица, глаза. Баталов взглянул на Эмму.
      - Может, какой-то сумасшедший позвонил, а вы приняли всерьез?
      Лицо Эммы было серым.
      - Нет-нет, Алеша. Я все узнала. Это не телефонное хулиганство. Это настоящая бомба. Теракт. Уже арестовано двое чеченцев. Они-то и сказали, что в машине взрывчатка. И собака все обнаружила.
      Баталов сжал кулаки в карманах халата.
      - Но у меня операция - больной погибает... Я только что осмотрел, он не транспортабелен...
      - О какой операции вы говорите? - негодующе воскликнул незнакомец. В его тоне чувствовалась неподдельная тревога. - В любую минуту может рвануть. И ваш панельный корпус рухнет, как карточный домик. Мы обязаны всех, понимаете, всех срочно эвакуировать.
      - Я помогу... - заговорила Эмма. - Я сама все отделение эвакуирую... Но ты... Ты, Алексей, должен срочно уйти... Говорят, автобусы подали, всех сейчас же увозят...
      Баталов смотрел на нее невидящим взглядом.
      - Эмма... - Он взял ее за плечи, взглянул в глаза: - Ты мне нужна, очень нужна...
      Она перебила:
      - Я знаю, знаю. Я уйду с тобой.
      - Я не о том! - Встряхнул ее за плечи. - Без анестезиолога я как без рук. Срочно в операционную и готовь больного... Ты поняла?.. Другого выхода нет.
      Не дождавшись ответа, Баталов повернулся и заспешил навстречу бегущим, в свое отделение.
      В ординаторской почти никого не было: кто-то что-то нервно искал, кто-то одевался на ходу. Маленький седой Головин, без халата, спешно засовывал в кейс документы, вынимая их из ящика письменного стола. Увидев завотделением, запричитал:
      - Кто б мог подумать, Алексей Михайлович?.. Нам все кажется, что тебя-то такое не коснется... А вот поди ж ты... Я и домой не стал звонить. Не дай Бог, узнают. А у жены слабое сердце...
      - Виталий Георгиевич! - остановил его Баталов. - У нас сегодня две операции?
      - Да. Две, - опешил старик. - "Двенадцатиперстная" и "желудок". Сизова и Шнайдер. Но у Сизовой вчера подскочило давление.
      Баталов кивнул.
      - Так вот. В связи с новыми обстоятельствами я предлагаю другую схему... Если вы, конечно, ее поддержите. - он взглянул в окно.
      С высоты второго этажа было видно, как по больничному двору снуют люди, милиция, бежит человек с собакой. Бело-красного "рафика" "скорой помощи" из окна видно не было.
      - Операция, - сказал Баталов, - Виталий Георгиевич, сегодня будет одна. Но срочная. Только что поступил "острый живот". Я сам смотрел - перитонит. В последней стадии. Но вытащить можно.
      Головин ошалело опустился на стул, поставил кейс на колени, из него торчал плохо сложенный белый халат. Произнес:
      - Да вы с ума сошли! Уже никого нет - все эвакуировались. Ни врачей, ни медсестер...
      - А где Шумилов? Тоже э-ва-ку-и-ровал-ся? - Стол Шумилова был пуст. Он, между прочим, сегодня должен был мне ассистировать.
      - Нет-нет, - заторопился Головин, - Василий Николаевич пошел к вам в кабинет. Вас искал.
      Без привычных халата и шапочки Головин показался тщедушным, растерянным, старым. И Баталов пожалел о своем предложении.
      - Вы простите, Виталий Георгиевич, - понизил он голос. - Идите домой. Мы с Васей справимся. А вас я задерживать не смею. Так что - идите...
      И Баталов поспешил к себе в кабинет.
      Больница была пуста, точно вымерла. Двери затихших палат, кабинетовнастежь. Там и сям валялись вещи, бумаги. Звонил, надрываясь, телефон - как с того света. Здание напоминало опустевший корабль перед гибелью.
      Дверь в его кабинет была приоткрыта. Обрадовался - Шумилов! Ах, как он сейчас был ему нужен! Баталов вошел и замер от неожиданности - в кабинете никого. Подошел к окну, на площади перед больницей машина Шумилова отсутствовала, как и другие машины. Было от чего прийти в отчаяние. Шумилов... Головин... Медсестры... Ординаторы - никого... А Эмма?.. Если ушла - к лучшему. Рванет - останется жить. В этот момент зазвонил телефон. Баталов с опаской поднял трубку:
      - Алексей Михайлович, - голос Эммы был бесстрастен, по-деловому строг. - К операции все готово. Наркоз дан. Мы вас ждем.
      - Кто это "мы"?
      - Я, Головин Виталий Георгиевич и... больной.
      Баталов, как обычно перед операцией, ответил:
      - Сейчас буду.
      Тем временем на пустынном больничном дворе шла другая операция. По обезвреживанию взрывного устройства. Сапер в черном джинсовом костюме, экипированный в бронежилет, шлем, наколенники и защитные щитки, походил скорее на скандинавского викинга. Он сел на корточки перед смертоносным грузом и включил фонарь. В наушниках равномерно, раз в три секунды, раздавался щелчок. Детектор помогал следить за взрывателем, который находился между большими матрасными мешками. Пестрые провода тянулись к мобильному телефону. Трубка прикручена скотчем.
      Сапер видел подобное не раз. Запал, взрыватель, часовой механизм, телефонная трубка... Но главное - "сюрпризы". Они опасней всего... Человек в черном осторожно отодвинул в сторону один матрас, освободив подход к связке толовых шашек. Лег на бок перед этой адской машиной... Вот он достал нож. Выскочило лезвие, острое, как бритва. Сапер аккуратно перерезал скотч. Так, вроде - ничего, вроде все идет по плану... Теперь надо осмотреть остальное... Спокойно... Спокойно... Но капли пота выступили на лбу...
      - Протри мне глаза, - сказал Баталов Эмме, - ничего не вижу.
      Над операционным столом горел пронзительно яркий свет, звякали инструменты. И двое врачей в белых масках, в зеленых халатах и шапочках склонились над окровавленной, обложенной салфетками полостью неподвижного пациента, прикрытого простынями.
      - И лоб, лоб протри, - повторил Баталов.
      Эмма ловко промокала тампоном его лицо.
      Баталов вдруг произнес:
      - А вот и язва... Вот она, голубушка... Аппендикс аппендиксом, а ее я сразу подозревал...
      - Ах, вот даже как... - протянул Головин и быстро сверкнул на Баталова карими глазами. - Ваше решение?
      - Да какое тут может быть решение? Будем шить... Вот тут... Накладывать анастамоз между желудком и тонкой кишкой.
      - Окэйюшки, - кивнул Головин. - Хотя риск есть.
      Язва была маленькая, диаметром не больше сантиметра, но из нее обильно выделялось содержимое желудка. Края были воспалены и при затягивании швов в некоторых местах прорывались...
      Баталов взглянул на часы над дверью - прошло почти два часа. С облегчением понял, что самое страшное позади. Тем более что за дверью, за стенами операционной появились признаки жизни - стали слышны звуки и голоса.
      Больница оживала. Хлопали двери палат, кабинетов - персонал двинулся по местам. Появились и больные. Одни подавленные, другие шумные, возбужденные. Но все обсуждали, рассказывали, делились пережитым.
      Баталов с Головиным устало шли по коридору. С ними здоровались, часто по второму разу. И что-то особенное было в этом житейском "Здрасьте..." Гремели каталки с едой. Запахло супом и хлебом. Это везли обед из пищеблока. А еще везли горячие, полные чайники, пакеты с кефиром, а к ним - печенье и плюшки. Баталов остановился возле одной из таких каталок и, улыбаясь, по-быстрому, как мальчишка, ухватил с тарелки пару ароматных плюшек.
      - Это, я думаю, нам будет кстати, а, Виталий Георгич?
      Напротив ординаторской, прислонясь к стене, сидели двое. Алексей Михайлович одного узнал.
      - Обезврежено, - доложил фээсбэшник. - А вот нашему герою что-то плохо.
      - Что с вами? - нагнулся над ним Баталов.
      - Голова кружится и в глазах рябит... - Мужчина был высок, худ, с резко очерченными скулами.
      - Ничего страшного, - успокоил его хирург, - нормальная реакция на стресс. Пройдемте со мной, я вас нашатырчиком угощу.
      В просторной комнате стояли стеклянные шкафы. Головин сразу же прошел в угол и принялся мыть руки под никелированным краном. Баталов усадил гостей и полез в шкафчик. Потом вдруг обернулся и спросил коллегу:
      - Виталий Георгич, а не угостить ли наших спасителей фирменным напитком?
      Головин оживился:
      - А почему бы и нет? Самый повод выпить за доблестную нашу армию.
      - И за сию обитель, - добавил офицер.
      Головин прошел к холодильнику, высыпал горку льда в стеклянную посудину, капая туда валерьянки, налил на глаз медицинского спирта, а затем, открыв кран на полную мощность, взбил все это ледяной водой.
      - Не думайте, что это просто боевые сто грамм. Это, скорее, наш фирменный коктейль. Не Молотова, конечно, но гарантирую, что вполне зажигательный, - разливая содержимое по мензуркам, гордо произнес Головин. Он был возбужден, как на празднике.
      - И как называется? - спросил сапер. - Я, к примеру, только "Кровавую Мэри" знаю. А этот как слеза.
      - А это - "Слеза бен Ладена", согласны на такое название? - засмеялся офицер.
      - А что, ничего, - согласился Баталов. - Главное - по теме... Ну, за что пьем?
      - За российскую медицину... - сказал сапер.
      - Нет! - возразил ему Виталий Георгиевич. - За дружеский союз медицины и саперного дела. Как раньше сказали бы на первомайской демонстрации: "Товарищи саперы! Выше процент разминирования социальных объектов!"
      Старший фээсбэшник улыбнулся.
      - А вообще-то, скажите, пожалуйста, дорогие герои, что там все-таки было? - когда выпили, поинтересовался Баталов.
      - Да ничего особенного. Стандартно, - сказал офицер. - Гексоген, верно? - И взглянул на сапера.
      Тот молча кивнул.
      - А "секрет" был? - продемонстрировал свою осведомленность Головин.
      - Вроде был... Заправка была занятная. Толовые шашки с мобильником. Пришлось поковыряться с этой "трубой". Никогда ведь не знаешь, какая там начинка, но обошлось. Положил я эту бомбу под наркоз, говоря медицинским языком. Знаете, мужики, а все-таки приятно быть живым...
      - Вот давайте за это и выпьем, - подхватил Головин. - А то как у нас говорят: с опозданием выпитая вторая полностью аннулирует результаты первой.
      Когда гости ушли, Баталов, не удержавшись, все-таки спросил Головина:
      - Скажи, Виталий Георгич, а почему ты все-таки остался?
      - Жалко тебя стало, - тоже перейдя на "ты", вздохнул Головин. - Шумилов сбежал, как Керенский. Ну и что бы ты один сделал? Впрочем, наверно, все бы получилось. Напора в тебе много. Вот я и решил твою славу на двоих разделить. Как ты думаешь: за этот поступок меня на пенсию пораньше не отправят? Хорошо бы...
      - Эх, дружище ты мой лысый. Да ведь это... Это поступок, понимаешь?
      - Что вы все - лысый да лысый, - театрально выпрямил плечи Головин. Моя лысина - это те же твои кудри, но в конечной фазе их развития.
      Посмеялись.
      В конце дня Баталов позвонил главному - не было сил подниматься на верхний этаж. Попросил разрешения уйти пораньше.
      - Конечно, конечно, - согласился главврач, информированный коллегами о происшедшем в хирургическом отделении. - Простите, что сам этого не предложил.
      Такая вежливость была внове. Приятно.
      Он положил трубку, и словно обожгло - а где, собственно, теперь твой дом? Что с Альбиной? Знает ли о случившемся, о том, что обсуждает, наверное, весь город? Пожалуй, нет. Если б знала, позвонила бы или прибежала. Уж он-то знал собственную жену.
      Надел пальто, выключил в кабинете свет и запер дверь. В коридоре слышалась музыка - где-то в палате работал телевизор. Баталов направился к выходу. Но перед стеклянными дверьми столкнулся с Эммой. Ее зеленые глаза смотрели на него вопросительно.
      - Вместе идем?
      - Нет, наверное... Схожу домой, вещи заберу... Хотя бы электробритву...
      - Не ходи! - прошептала, схватив его за руку.
      - Нельзя не идти! - оборвал он ее. - Надо...
      Эмма сникла, кровь отхлынула от щек, обозначились вдруг морщинки на лице.
      - Долго не задерживайся, - выдохнула она и отошла в сторону.
      С тяжелым чувством вошел Баталов в родной подъезд. Отпер дверь. Свет не горел, только в спальне торшер. Альбина не вышла ему навстречу, не помогла, как всегда, раздеться. Баталов разулся и молча прошел в спальню.
      Жена сидела у зеркала за туалетным столиком и растирала крем по щекам, вокруг глаз. Не оглянулась. Двуспальная кровать была разобрана только с ее стороны, а на другой половине аккуратными стопками лежала его одежда рубашки, пижамы, майки... Все выстирано, выглажено. Рядом стоял пустой чемодан.
      Закололо сердце.
      - Все собрала? - выдавил он.
      - Как видишь.
      - Спасибо.
      - Не за что. Не могу же я допустить, чтобы твоя новая жизнь начиналась со стирки.
      - Альбина, прости, что так вышло, - проговорил Баталов. - Это как болезнь. Лечить, конечно, можно, но тогда надо самому чуть-чуть умереть...
      - Конечно, лучше пусть другие умирают, - ответила жена. - Я тебя не держу. Раз так случилось, то какая вместе жизнь. Уходи, не рви душу.
      - Да-да, конечно, - ответил он. - А почему не работает радио, телевизор?
      - Не до них. Весь день собирала мужа в дорогу.
      - Не ерничай, пожалуйста, - попросил он, отодвинув белье и садясь на "свою" половину кровати. - У меня сегодня был тяжелый день... Язва, аппендикс...
      - Легкие?
      - Средней тяжести.
      Он неожиданно ойкнул, схватившись за сердце.
      Альбина встала, наблюдая за ним. Никогда еще муж не был так бледен. Подумала: "Переживает, ничего... Пускай". Почти не сомневалась, что Алексей не уйдет. И дочерям не собиралась сообщать. Отключила телефон, чтобы остаться один на один со своей бедой.
      - Может быть, корвалолу дать?
      - Не знаю... Не знаю... Может, отпустит? - Вспомнил хохла Геращенко, его слова: "Может, промоет?" Хотел улыбнуться, но острая боль вновь пронзила грудную клетку. Зашлось дыхание. И он повалился на неразобранную кровать, роняя на пол стопки белья.
      - Боже мой, - вдруг поняв, что это серьезно, прошептала Альбина. - Я сейчас... Я "скорую"...
      Он терял сознание, погружаясь в кромешную тьму.
      Это был какой-то черный тоннель, и Баталов несся в нем с непостижимой скоростью к ослепительному свету. И вдруг темнота кончилась. И наступил свет. И оттуда, из глубины, послышался шаляпинский голос: "Ты готов?"
      Не было ни времени, ни боли, а только легкость, бесконечная легкость. И Баталов сказал: "Да...". И тут мучительный стыд вновь ожег его нестерпимой волной.
      "У меня же там ребенок должен родиться... Бедная Эмма... Разве любитьэто грех? Стыдно. Получается - я их бросаю..."
      Кто-то бил его по щекам. Баталов открыл глаза. Рядом стояла его Альбина - бледная, перепуганная.
      - что это было? - спросил Баталов.
      - Думаю, ты побывал на том свете.
      Он сел. Странное ощущение пустоты в груди. Пустоты там, где должно быть сердце.
      - Кажется, прошло... - Баталов с трудом поднялся и стал собирать в чемодан разбросанную одежду. Он складывал ее стопкою, разглаживая ладонью, ощущая тепло от этого прикосновения.
      Он не знал, что будет делать в следующий момент.