Наблюдая Бабушку Феню в ее мешкообразных платьях, "кохтах" и этнографических платках, лишь очень тонкий знаток соответствующей субкультуры мог бы рассмотреть, что она большая модница.
      Всучить же что-нибудь модное моему отцу - да мой харьковский дед восстал бы из гроба! Зато перед лицом смерти мой отец и Катькина мать выступили вполне сходным образом, не устраивая трагедий перед ее лицом. С незамеченных пор у отца по рукам и плечам начали проступать пятнышки старческой ржавчины, и одно из них потихоньку-полегоньку проржавело насквозь, обратившись в мокнущую припухшую язвочку. Мама умащала ее всеисцеляющей мазью Вишневского, внушающей доверие одним лишь своим дегтярно-казарменным духом; язвочка затягивалась, потом снова трескалась и отмокала, как переспелый плод, я раз в месяц советовал показаться врачу, и когда отец все же добрался до "кожника", тот чуть ногами не затопал: "Вы что, с Чукотки приехали?!"
      Отец живал и на Чукотке, но непосредственно в Ленинград "сменялся с приплатой" из Магнитогорска. Его отправили на иссечение в занюханную, как возведенная в государственное достоинство коммуналка, онкологическую больницу на Моховой, мимо которой я и всегда-то старался проспешить, скосив глаза в сторону. На этот же раз и номерка в темном гардеробе я коснулся с некоторой рябью по коже. Однако отец был не просто спокоен - в этом казенном осыпающемся доме, пропитанном общепитом и измывательским умиранием, среди которого невольно стараешься поменьше дышать, поменьше замечать, он был буквально безмятежен в своей добытой из самых глубоких закромов продольно-голубой пижаме, ровеснице двадцатого съезда, и уже и медсестры были с ним особенно ласковы, как почти все женщины на всех его работах (не исключая лагерных).
      Близ их поста белел рослый холодильник с плакатиком на дверце: "Товарищи, подписывайте продукты". "Ну, как ты устроился?" - с преувеличенной озабоченностью спросил я, чтобы спрятаться от главного. "Ты обратил внимание, рядом с моей кроватью пожилой человек читал книгу? - заговорщицки придвинулся отец; какой-то седой мужчина с простым, но не простонародным лицом действительно очень серьезно что-то читал, расположившись поверх общежитского одеяла на боку, подогнув колени. - Он с сорок восьмого по пятьдесят четвертый работал следователем! Представляешь - и Ленинградское дело, и "дело врачей" ты при нем поосторожней!"
      Господи, и здесь, в преддверии ада - или даже в самом аду, - все о земной осторожности - это после распада Союза, полузапрета КПСС... Но вместе с тем что толку думать о главном, перед которым мы бессильны?.. "А что у него, у этого следователя?" - "Что он читает? Я еще не успел..." - "Да нет, какая у него болезнь?" - "Рак челюсти. Хотят ее убрать, а он не соглашается. Я потихоньку заводил с ним разговор про тогдашнее ленинградское руководство осторожничает, ну, я пока и оставил. Тогда министром Государственной безопасности был..."
      Между этими более серьезными делами отцу иссекли опухоль на шее, заклеили белым глянцевым пятаком, изъятым из какого-то менее парадного места, велели регулярно "показываться" - он и показывался, когда мама вспоминала, - сам же интереса не выказывал: относительно собственной персоны его могло повергнуть в панику только отсутствие в доме минимум двух буханок хлеба и трехмесячного запаса круп. Зато когда что-нибудь случалось с мамой, он метался и захлебывался, как ребенок. "Что будет, если он ее переживет!.." - потрясенно покачивала головой Катька, придерживая ее за виски. "Да хватит тебе!" защищал я свой М-мир...
      Когда на нас обрушился мамин удар, отец позвонил мне, рыдая в голос: "Она упала и не двигается!.." - "Это бывает, сделают укол, и пройдет", - ответил я с многоопытной будничностью и бросился ловить такси. Когда я добрался до них, мама с банным лицом лежала на кровати, а отец только что руки не целовал фельдшеру из "скорой". Еще от порога ударило запахом беды - свежей парашей: под кроватью испарялась сорок лет ждавшая своего часа плоская эмалированная тарелка, которую отец уже успел вынуть из-под мамы. Мама с перекошенным лицом приподняла свою обвисающую кистью правую руку левой и со страшным усилием выговорила: "Не чув - ству - ет..."
      В больницу мы отца не допускали - не надо было лишних рыданий (да и не хватало, чтобы еще и он свалился), - я лишь возил ему Катькины обеды и рассказывал, что дело понемногу идет на поправку. И каждый раз у него вырывалось страшное, дикое мужское рыдание (я заранее собирался в ледяной кулак), он вскакивал, но выбежать не успевал - только оставлял за спиной какие-то беспомощные извиняющиеся жесты. Я хранил потупленную непроницаемость - иначе бы мы зарыдали дуэтом. Когда маму наконец уложили на кованую койку при тумбочке, я попытался сказать ей что-то небывало нежное, чем в единый миг переполнилась моя душа, - и лишь на самом излете перехватил вот то самое неотесанное мужское рыдание. Пришлось долго жевать мякоть указательного пальца у окна, пока не почувствовал, что могу снова обратить лицо к палате. Ближайшая ко мне миниатюрная старушка-евреечка, обтянуто-черная, как мальчик-циркач, двумя тоненькими шерстяными ручками спускавшая с кровати тоненькую ножку в траченных неизвестно чем шерстяных рейтузиках, дружелюбно сообщила мне, что ее тоже часто навещает сын - я его увижу, очень интересный мужчина (типичный юркий усатик из Черновцов). Она собиралась и дальше рассказывать мне о своем сыне, но ее прервала крупная блондинка - величавая барыня от прилавка, при палке для большей внушительности. Она сурово поинтересовалась, какой по номеру "бинсульт". Первый? Ну, после первого выкарабкиваются! Она словно предостерегала кого-то, чтобы он не вздумал комбинировать.
      В углу отыскалась узенькая трубчатая табуреточка, и я понял, что хотя бы одно сейчас в моих силах - не уходить. Я не сводил глаз с маминого теперь уже темного, отрешенного лица с сурово сомкнутыми веками. Вставная челюсть, совсем недавно изменившая ее облик в сторону оптимистической американской старухи, розовела и скалилась с тумбочки, и выдвинувшийся, приблизившийся к носу подбородок ее казался непреклонным. Изредка она шевелилась, и я привскакивал с услужливостью наивышколеннейшего из лакеев, но - надменный ее подбородок ничего не желал от меня принимать. Не знаю, через сколько часов она открыла глаза. "Да, да, мамочка, я здесь", - со словом "мамочка" тоже нужно было быть предельно осторожным - оно запускало механизм рыданий автоматически. Единственной рукой она силилась что-то извлечь из-под одеяла и страдальчески отводила мои попытки помочь ей. Наконец она выволокла на свет скрученное жгутом мокрое полотенце, и я догадался, что оно впитывало уже не контролируемую ею мочу. "Я вы - по - лос - ка - ю..." - нечеловеческим усилием выговорила она, пытаясь спрятать жгут от меня. "Ну что ты выдумываешь? Разве ты мало мне пеленок переменила?" Я вложил в эти слова столько нежной укоризны, что даже пересластил. Но она уступила. Мне хотелось прижать этот жгут к щеке в благодарность за то, что он дает мне возможность что-то сделать для нее. Усерднейше прополоскав его и выкрутив в мужском туалете - о, эта особая кафельная беспощадность отхожих мест тех фабрик, где что-то делают с людьми, не замечая их неповторимости (пусть даже их спасают!), я разложил полотенце на батарее, и мама, подкопив силенок, сумела выговорить еще три слова: "У - хо ди". - "Спи, дорогая, - (тоже опасное слово), - отдыхай, я совсем не устал, мне очень удобно". И я продолжал сидеть столпником на остром табурете, пока меня не выпроводили в коридор на время процедур.
      А потом возникла Катька. Очень серьезная, но бывалая: "Мы же с моим отцом все это проходили..." Через несколько дней я уже сумел рассказать ей про полотенце - эту картину, маму, пытающуюся спрятать у своего лица на казенной подушке мокрый жгут, по двадцать раз в день приходилось выколачивать из головы кулаками - мой М-мир в этом эпизоде полностью вышел из-под контроля. "Здесь ничего нельзя сделать, - просто ответила Катька. - Придется с этим жить. Но с годами будет все-таки ослабевать".
      Все эти кошмарные недели Катька горела каким-то тайным вдохновением - я думаю, она раздувала в своем М-мире веру в успех, дабы клацающие зубами волки реальности устрашились столь жаркого огня. Но сверх того... Боюсь, она была бы смертельно оскорблена, но под ее - ни мгновения не сомневаюсь - самой искренней привязанностью, состраданием, долгом мне чудилось некое "знай наших!". Проводить полусонные ночи калачиком у маминого изголовья, вскакивать по ее малейшему движению, подавать, подмывать, переворачивать, меняя перцовые пластыри на собственной простреливаемой радикулитом пояснице, затем забежать домой для непременной - избаловавшееся дитя землянок и бараков - горячей ванны, потом катить на битву за хлеб, потом лететь домой мыть, стирать, варить и печь - все с перебором, без скидок на чрезвычайную ситуацию, а потом опять на ночные вскакивания, не уступая ни пяди неизмеримо более свободным ее подругам, которые самым искренним образом желали хоть чем-то отработать незаметно всовываемые им заметные суммы... Ночью, в отсутствие санитарок, требовались только женщины, чтобы не травмировать маму еще и гигиеническими процедурами, но - и подруги, и жена моего брата, укрывавшегося от реальности в солнечной гавани города нашей мечты Вальпараисо, допускались только днем: в этой хватающей через край жертвенности мне мерещился некий надрывчик, желание выместить те годы обиды, когда ее недооценивали, когда ее открытость были склонны считать болтливостью, а экспансивность - легковесностью. Позволяла мама себе немногое - но с другими она не допускала и этого. Возможно, ревновала, возможно, когда-то ждала для меня... не принцессы, конечно, но уж и не чахоточной девы из заозерского барака. А Катька, чуть пошатнется ее доверчивость, становится жутко мнительной и наблюдательной. И теперь постоянные мамины слезы: "Катя удивительная, она совсем себя не жалеет!.." проливались елеем на ее старые ссадины.
      Но Катьке лучше не отдавать себе в этом отчета - у меня у самого сильно поубавилось охоты творить подвиги, когда я выучил себя различать оттенки собственных мотивов: раз они не так безупречно чисты, как мне грезилось, стоит ли бороться за свой воображаемый облик? А Катькины подвиги - основа даже и служебных ее достижений: на запах героизма начинают тянуться менее отпетые ценители фантомов. У нее и в маминой больнице скоро появились почитательницы, восхищенные и тем, что они таких преданных дочерей никогда не видели - не говоря о невестках, и тем, как за сравнительно небольшие (но для них немалые) деньги она собственными руками превратила захламленную кладовку в крошечную, зато отдельную палату с игрушечным столиком, приличной скатеркой, растворимым кофе и сгущенкой под крахмальной салфеткой, а также низеньким дерматиновым топчанчиком для десятилетнего "казачка". Ей-богу, это было почти уютное гнездышко среди окружающего ада, в котором чего только стоило одно лишь звуковое сопровождение - ни на миг не умолкающие скулящие звуки, издаваемые провалившимся беззубым ртом иссохлой ничейной старухи, безостановочно трясущейся в холодном коридоре под одеялом из цветной дерюжки. Рассовывая ласковые десяточки, Катька устроила для нее дополнительное одеяло, обмен мокрых простынь, еще какие-то маленькие радости, и чудо - скуление и трясение прекратились. Беззубая тьма навеки разинувшегося рта, разумеется, продолжала глядеть на нас, но законопатить свой М-мир от зрительных сигналов реальности гораздо легче, чем от звуковых. Тем более когда тебя нет, - в те дни существовала только мама и более или менее отец.
      Ведь мир животных - мир материальных фактов - сравнительно редко становится ужасен сам по себе: ужасны чаще всего бывают наши же фантомы. При отключенной М-глубине не такой уж кошмарной оказывается и необозримая фабрика боли и смерти, взирающая на нас, озабоченных муравьишек, строгими рядами непроницаемых окон всех своих корпусов с их кафельными преддверьями, лязгающими лифтами для перевозки горизонтальных тел, запахами страдания и умирания: в конце концов, это всего лишь предметы, а ужасны бывают только значения, ассоциации.
      Законопатившись от ассоциаций, под прозрачную капель в маминой капельнице мы с Катькой успевали выпить утренний кофе не без некоторой даже идилличности, когда я являлся в утреннюю смену. Являлся сквозь гулкие пространства чужих ужасов к собственному, тесному и почти уже родному. Отдельные слабые движения - мы с Катькой бросились чуть ли не качать маму за впервые дрогнувший указательный палец, - и дар непрерывной речи, хотя и очень медленной и почему-то пробивающейся сквозь стиснутые, вернувшиеся на место американские зубы, понемногу возвращались к маме. ("Может быть, на этот раз нас только попугают и отпустят", - с надеждой сказала Катька.) Но мы говорили в основном сами, играя наибодрейшую в мире пьесу и наперебой похваляясь нашими житейскими успехами. От наших детей, чтобы объяснить их отсутствие, мы каждый раз передавали нежнейшие приветы и озабоченно сетовали, что им очень уж много приходится работать: что ее внуки много работают - для мамы не придумать более сладостного и целительного известия. На самом деле нашу дочь Катька уверила сама, что людей и без нее достаточно, а бабушке пока что ни до кого - иначе с первой же минуты начались бы негодования и схватки с персоналом. Дмитрий же благородно отпросился с работы к любимой бабушке на второй день - и вернулся домой с заплетающимся языком: это было так ужасно, что для снятия стресса ему пришлось нажраться. "Да как ты можешь в такую минуту помнить о себе?!" - замер я перед ним с отпавшей, как у коридорной старухи, челюстью. Но ведь о самом главном говорить бесполезно, можно разве что презирать.
      И уж я презирал...
      Я еще раз убедился, что любая ситуация у Катьки всегда так или иначе подгримирована воображением, погружена в воображаемый контекст. Однако она при этом хитроумно избегает смертельной борьбы фантомов с фактами - она с удивительной непринужденностью упрятывает страшные, грязные, унизительные, безнадежные реалии за величественные, возвышающие символы: Служение, Любовь, Великодушие; но чуть на горизонте замаячат символы разрушительные Бессмыслица, Бессилие, Безнадежность, - как она тут же с головой уныривает в конкретности - притом такие, которые рисуют нас не совсем уж беспомощными: "Какое счастье, что я тогда настояла им меняться в Ленинград, - представляешь, случилось бы это там!..", "А представляешь, у нас бы еще и денег не было - как у нас с нашим отцом!..".
      Но я-то манипулировать фантомами не умею, я могу видеть их только все сразу - и алые, как утренняя заря, и лазурные, как Катькины глаза, и черные, как навеки разинутый рот бесхозной старухи, - поэтому свой М-мир я заклепал семью печатями - я был прост, целеустремлен, монофункционален, как сталь. Покорность реальной силе, вечное "воля ваша" - с этим зонтиком можно пройти не один огненный дождь. И в покорности этой - когда дело шло о деле, а не об обустройстве России - отец мог посостязаться с самой Бабушкой Феней.
      В моем далеком детстве я слышал от него длинную производственную историю, удивительно напоминавшую прогрессивную повесть времен "Записок охотника" и "Антона Горемыки" - барин-самодур, измывающийся над крепостным мастером. Время было суровое - война, и алюминиевые печи работали, как люди, - на пределе сил. И у двух главных печей (или они назывались ваннами?) орудовали два мастера оба молодые, оба вчерашние вузовцы, только один был еврей, а другой русский, и, стало быть, один умный, а другой доверчивый. Оба валились с ног, но алюминия все равно требовалось в десять, в сто раз больше: фронт погибал без самолетов, почти весь парк которых господа профукали в первые часы войны. И выколачивать из мастеров алюминий был уполномочен особый барин - тело пухлое, белое, крупитчатое, хоть и затянутое в военный китель неизвестного рода войск. А варка алюминия, надо вам сказать, имеет кое-какие общеизвестные секреты - в ванне нужно непременно оставлять некую "незавершенку", иначе потом очень долго придется раскочегаривать снова, так что потери в итоге перекроют одноразовый хапок. Однако барину для отчетности годился хотя бы и одноразовый выплеск: он приехал - и сразу такой прирост! Ну а когда выдача упадет ниже прежнего, виновных можно будет расстрелять за вредительство - и снова отчитаться.
      Барин вызвал мастеров в высокую контору: что есть в печи, то на стол мечи! "Никак невозможно", - объясняют мастера. "Запорю!" - топает ногами барин. "Воля ваша", - отвечает еврей, убежденный, что господам что-либо доказывать бесполезно. "Вам виднее..." - сдается русский, питающий святую надежду, что и господа своему отечеству зла не желают. Русский выполняет приказ и после всех перечисленных процедур идет под расстрел. Еврей же, не имеющий за душой ничего святого, на все высокие слова - Родина, Сталин, Приказ - прокручивает свою унылую еврейскую материалистическую шарманку: технологический процесс, технологический процесс, технологический процесс...
      Разумеется, барин и сам бы мог распорядиться насчет незавершенки, но в этом случае и ответственность, чего доброго, пала бы на него, а отвечать дело не господское. Хорошо же, решил барин, мы тебя сейчас окрестим. В проруби! "Воля ваша". - "Окунай его, братцы! Ну что, даешь незавершенку?" "Рад бы, ваше степенство, да технологический процесс не дозволяет". - "Хорошо, погляди-ка еще разок, где раки зимуют!" - "Воля ваша".
      Именно в этом роде и разыгралась драма между барином и смердом, с той только разницей, что роль проруби играла передовая. В те дни завод снаряжал регулярные экспедиции на фронт для сбора алюминиевого лома из побывавших в употреблении крыльев и фюзеляжей, и уполномоченный барин постоянно отправлял на этот промысел отца - пока нарастающая на заводе масса брака не начинала перевешивать вину строптивца, осмелившегося бунтовать на коленях, прижимая к груди вместо иконы не "Капитал", не "Вопросы ленинизма", а - о кощунство! "Справочник металлурга". И тем не менее с этим еврейским писанием отец оказался столь полезен для Советской России, что его отправили в лагерь только после коренного перелома в ходе Великой Отечественной войны. Там-то, в бассейне реки Лены, он и сделался специалистом по золоту, а также по всему, что блестит.
      Ему повезло - сравнительно недолго помахав совковой лопатой на заваливающей план за планом обогатительной фабрике, отец выискал в складированных без употребления химических книгах метод управления флотационным процессом, осложненным избыточной - забыл чем: не то щелочью, не то серой. У циклопических флотационных ушат он и познакомился с моей мамой. А затем его карьера на базе карьера и фабрики приняла формы поистине сказочные: там была учреждена "шарашка", которую в числе полусотни прочих курировал в Москве боярин настолько ближний, что подпускал бывшего отцовского барина к ручке лишь по очень большим праздникам. За технологическую схему, разработанную при отцовском участии, зеков наградили по-царски, не то что начальство: что такое Сталинская премия в сравнении с досрочным освобождением!
      Которое, однако, не помешало в сорок девятом замести отца по новой в качестве заурядного "повторника". На золотой свадьбе я спросил у него, какой день семейной жизни помнится ему самым счастливым, и он ответил без промедления: "Когда вас с мамой довез до Красноярска. Ну все, думаю, вы уже почти у своих, а со мной теперь пусть делают что хотят: тюрьма, лагерь, ссылка..."
      Смахивая с лысины очередную пригоршню пота, я снова увидел просветленное отцовское лицо, услышал мечтательный голос, произносивший эти сладостные слова: "тюрьма", "лагерь", "ссылка" - и наконец-то ощутил долгожданную трепетную нежность, нестерпимую жалость и - уж до того палящий стыд за свои злобствования, что душу мою враз отпустила крутившая ее инквизиторская судорога.
      И когда - ф-фу!.. - с моих плеч свалилась эта гора, ответственность за Правду, я невесомым поплавком вынырнул из М-мира в разъедающую жару, лишь чуть-чуть поунявшуюся ближе к ночи. Чистый Джезказган... Слава богу, заранее успел назлобствоваться - теперь запросто продержусь до утра нежным, заботливым, снисходительным... Незаменимая штука - самоудовлетворение, когда нужно сбросить лишнее давление!
      Снисходительным... Да тут не снисходительность требуется - благоговение! Пройти сквозь две войны, голод, марксизм с его культом силы и пользы, советское правосудие с его культом "Чего изволите?", тюрьмы с их ежесекундной демонстрацией, что мы ничем не лучше запертой в хлеву скотины, - да не пройти, всю жизнь идти сквозь этот торжествующий разгул неодушевленной материи, но так и не увериться, что в мире важна только сила. Что же, как не верность фантомам, и означает быть сверхчеловеком! Да, этот сверхчеловек по-детски жулит в своей жажде выдвинуть любимые мнимости на почетное место, а нелюбимые задвинуть куда-нибудь на задворки, но - внешне покоряясь реальной силе, он упорно живет и живет идеями и призраками!
      Мое "я", конечно, будет сильно побогаче отцовского, но его "мы" накроет мое "мы", как какая-нибудь Австралия крошечный тропический островок. Исключая торчащий наружу скалистый и безводный мыс Истины. Как границы нашего тела мы узнаем по той боли, которую нам причиняет столкновение с внешними предметами, так и границы нашего "мы" определяются теми образами, покушение на которые причиняет нам страдания. И в мое "мы" входит только истина - по крайней мере стандартные средства ее отыскания (доводы в пользу неприятного отыскивать тщательнее, чем в пользу приятного). В отцовское же "мы" входят (хотя и очень упрощенно обструганные) образы всех, кто когда-либо жил, живет и будет жить на земле. Его заботят буквально все. Но - только по отдельности. А народ как целое в отцовское "мы" входит лишь один - особенно удобный тем, что его можно вроде как народом и не считать, ибо он очень долго не имел точных (государственных) границ, и если бы он их вдруг ни с того ни с сего не приобрел, можно было бы и дальше делать вид, что привязанность к нему не есть вульгарный гойский патриотизм, а нечто несравненно более возвышенное. Возникновение еврейского государства внесло вульгарную конкретику в отцовскую патриотическую платонику - оттого он и открещивается от Израиля с его слишком плотскими атрибутами: территория, армия, господствующий язык...
      Но Катькино "мы" куда роскошнее даже и отцовского: в него входят не только все одушевленные и одушевляемые ею существа ("Бедная, хочет, чтоб ее выключили" - о завывающей стиральной машине), но также и все когда-либо существовавшие и существующие народы - покуда они не покушаются на более близкие компоненты ее "мы". Когда-то в детстве она заливалась слезами, слушая по радио шарманочно-жалостную песню о Ленине: он пришел с весенним цветом, в ночь морозную ушел. Сегодня она ненавидит коммунистов, но на звуки "Интернационала" все равно начинает растроганно сморкаться, изо всех сил зажмуривая глаза, - в чьих угодно искренних чувствах она всегда ощущает некую правоту. Я думаю, она и о каннибализме в какую-то минуту могла бы вздохнуть: "Что ж, по-ихнему они совершенно правы". Новообращенных - в православие, в буддизм, во что угодно - она, как правило, терпеть не может: "Все это фальчь одна!" И чем вычурнее вера, тем в ее глазах фальшивее - в этом отношении, скажем, католицизм в России более фальшив, чем православие. Единственное оправдание - человек "сбрендил". Зато искренняя преданность способна придать в ее глазах манящую красоту даже самому нелепому ритуалу. Обо всех видах современного колдовства - биополя, экстрасенсы - она отзывается так: "Мне в это верить муж не разрешает". Но где-то ей глянулась процедура очищения огнем, и она каждое утро со свечкой в руках, голая и розовая после ванны, делает топочущийся оборот вокруг собственной оси. "Уйди, жидовская язва, - гонит она меня прочь не от одной лишь прелестной деревенской стыдливости, - тебе бы все обсмеять!"
      Не сомневаюсь, что ее всемирная отзывчивость, тоже не моргнув глазом, снесла бы и тюрьму. Мне-то достаточно переночевать в КПЗ, чтобы серьезно усомниться, стоит ли наш мир того, чтобы хранить в нем хотя бы минимальную вежливость - не говоря уж о каком-то энтузиазме. Ну а блатные отцовской поры были и вовсе хищными ящерами в своей первозданности - отец же проходил сквозь них все с тою же предупредительной улыбкой и выходил на волю все с тем же паническим страхом обеспокоить соседа за стеной или спутника в поезде. О страшном в своей жизни он иногда еще рассказывал, но о грязном и мерзком никогда. А потому мне никогда и не дознаться, кто является ему в его снах. Помню, в мирном ночном Якутске он вдруг крикнул страшным каркающим голосом: "Сволочь! Кто здесь в комнате?!." Все в порядке, никого нет, ласково успокаивал его я, слепой после настольной лампы, а он, внезапно забывший кинуться в суетливые извинения, лежал на спине под одеялом отрешенный и осунувшийся.
      Такой голос я слышал у него лишь однажды - когда какая-то шпана пыталась преодолеть проволочные заграждения, возведенные отцом вокруг нашего щитового домика, выходящего задом на щебенчатые отвалы, а передом на дикую тайгу, в которой косые повалившиеся стволы в летние дни зеленели мохом ярче, чем стройные красавцы - хвоей. В те дни как раз накатила очередная волна обдающих холодом баек (увы, не всегда безосновательных) о беглой шайке, вырезающей целые семьи, и отец по всем правилам лагерной фортификации обнес дом колючей проволокой, да еще и присобачил к ней электрическую сигнализацию собственной конструкции. Мы с братом, уже начиная овладевать высоким искусством иронии, пошучивали, что отец просто соскучился по колючей проволоке. На бравые наши шуточки он только улыбался с любовной грустью - с одной стороны, радуясь нашему остроумию и беспечности, с другой - понимая, что шутить нам, возможно, осталось не так уж долго. И верно, когда едва затеплившейся белой ночью сигнальная лампочка подняла бешеный перемиг, мы сразу присмирели. А я даже почувствовал предрвотный спазм, когда с крыльца ударил страшный отцовский крик: "Буду стрелять!" ("Да у него, - понимай: размазни, - "ижевка" ведь всегда разобрана...") "Шаг вправо, шаг влево - побег, прыжок вверх провокация", - с блатным подвывом передразнили его из розовой полутьмы. И тут же бухнул пушечный выстрел ("Значит, у него и патроны были?..") - и новый каркающий крик: "Второй по вам! Картечью!" ("А ну, отойдите от окна!" шикнула мама, пригибая нас за шивороты.) Кажется, отец кого-то все-таки зацепил - очень уж визглив был ответный матерный вой с леденящими кровь угрозами все, что можно, повыдергать и на все, что нельзя, натянуть.
      Неуклюжие фигуры (что-то в них было водолазное - ватные штаны, что ли?) исчезли и больше не возвращались. Судя по тому, что своего обидчика они крыли простой, а не еврейской сукой и падлой, это были не местные. Надо ли добавлять, что отца в поселке очень уважали, но ведь даже и на каждого святого находится свой палач и своя улюлюкающая толпа. Так или иначе, отец с ружьем на изготовку до утра обходил дом дозором, невзирая на мамины мольбы забаррикадироваться внутри. Но, вероятно, отец был прав: у настоящих урок нашлось бы, чем шмальнуть в него из лилового сумрака. По облику же отличить бандитов даже от рядовых тамошних работяг было непросто - те же нержавеющие зубы, те же ватники зимой и летом...
      Так что через неделю мы с братом во главе уже вовсю перешучивали отцовское всенощное кружение, а он снисходительно и грустно улыбался: смейтесь, мол, смейтесь, дурачки, покуда смеется...
      Зато когда его арестовывали в последний раз по делу о систематических хищениях золота с Северокомсомольского обогатительного комбината, он оставался совершенно невозмутимым: надвинувшаяся сила была столь неодолимой, что нервничать уже не имело смысла. В безумном среди глубокой ночи электрическом озарении поправляя широкие подтяжки, отец предельно буднично успокаивал нас, ошалелых и поджавших хвосты при виде милиционеров, прячущих глаза все-таки менее старательно, чем совсем уж нелепые, невесть откуда взявшиеся, кое-как натянувшие на себя что подвернулось сосед и соседка (понятые), - а прибывший из Москвы, как их у нас называли - "тайный", косивший под товарища Жданова, внимательно следил за происходящим из-под намертво приросшей шляпы, примерно пятой в моей жизни, непроницаемо укрытый за, хочется сказать, габардиновым пальто, хотя я теперь уже окончательно никогда не узнаю в точности, что он есть такое, этот габардин. Саженные плечи и полы до пола придавали руководителю операции несдвигаемость утеса. Обыск был довольно поверхностным: видимо, репутация отца не допускала, что он станет хранить краденое дома. "Я ни в чем не виноват, - почти по складам вдалбливал в нас отец, - я скоро вернусь, они скоро во всем разберутся". - "Я знаю, как они разбираются..." -безнадежными движениями ликвидируя следы ночной растрепанности, мама едва слышно произнесла эти слова с такой отчаянной остервенелостью, что милиционеры, скованно перетряхивавшие книги, опустили глаза еще ниже, а "тайный" задержал на маме взгляд из-под фетровых полей столь пристальный, что папа впервые проявил признаки волнения: "Перестань, что ты такое говоришь, сейчас совсем другое время!.."
      Эти "тайные" в поселок прибыли, может быть, вдвоем, а может быть, и вшестером - настолько они были неотличимы друг от друга с их театрально, как декорации, колыхающимися пальто, сдвинутыми на глаза шляпами, усиками щеточкой и пухлыми непримиримыми физиономиями. По центральной укатанно-щебенчатой улице Ленина, ни на кого не глядя, проходил то один из них, то другой, а может быть, и тот же самый, и в конце концов отца действительно выпустили. Вернулся он гораздо более радостный, но и заметно более печальный. Ему не угодишь. Более того, когда в Магнитогорске органы оказали ему доверие, предложив полегоньку информировать их о настроениях студентов, он, судя даже по его запоздавшему лет на двадцать рассказу, отбивался уже не каркающим, а почти плачущим голосом: "Я сейчас же подаю заявление и возвращаюсь в Чимкент!.." С ним по-хорошему...
      Но все же последний контакт с органами закончился для отца еще более благополучно, чем предпоследний: его ведь после ареста даже с работы не уволили - в отличие от директора. Посадили же только нескольких работяг, кто, вероятно, слишком уж усердно таскал через проходную золотишко в бидонах с молоком, выдаваемым за вредность.