Любовь к отеческим гробам

А напоследок просила: "Ты йди через двор, чтоб я на тебе поглядела". Интересно - я только сейчас осознал, что в последние годы она почти перестала спрашивать о Леше - видно, могла закрывать глаза на то, что он выпивоха, но не на то, что он подлец: годами не показываться, десятилетиями не давать ни полушки... На людях-то она не признала бы этого и под пыткой - верность это была или апломб? Или еще и оборона - раздвоенные язычки зависти много лет язвили ее в уязвимые места: бабы страшно завидовали ее безмятежной жизни за любящими дочерьми и зятьями, каждый из которых полагал себя самым любимым - кроме меня, действительно самого любимого, но считавшего, что любить меня не за что.
      Но на пороге смерти унялась и зависть. А Бабушка Феня, избавившись наконец от последней напасти, за самые элементарные проявления внимания благодарила так проникновенно, что я начинал немножко корчиться от стыда. В свое время меня коробило, что она, постоянно нам в чем-то помогая, непременно потом рассказывает, сколько она при этом натерпелась: если останется с маленьким Митькой, обязательно окажется, что он все три часа проплакал. Зато она и на одре смерти продолжала помнить из года в год каждую переданную ей мою рубашку от нижнего белья, не интересуясь, что этих рубашек я просто не носил.
      Боли, одышку, издевательское безобразие приближающегося конца - тяжкий запах изо рта, недели неудержимого поноса - она принимала с кроткой грустью, словно выходки беспутного сына: "Что ж с йим будешь делать?.."
      Все, чего сумела добиться пытка, - это превратить в лик страдальческой доброты ее обычное выражение благостного приятия мира, с которым она и теперь глядит на нас из деисусного чина Катькиного фотоиконостаса. Такой я впервые увидел ее на крылечке чешуйчатого барака, образцово-показательную, не слишком старую бабульку в платочке, "бурдовой" (сама красила) "кохте" и переднике, на котором классическим жестом были сложены классически натруженные руки. "Сыночки" - это у нее было излюбленное обращение. "Хорошие люди Ковригины, говорили в народе", - мечтательно пробормотал Славка. Мы с ним всю дорогу потешались над всем подряд ("Вам тыкву вынесут", - благословил нас Женька), и ему было не остановиться. Катька среди сессии решила навестить мать, а мы решили (без билета, естественно) навестить ее. Катька выбежала на крыльцо сияюще-заспанная: "А я от мамы отбиваюсь - скажи, говорю, что меня нет!.." Мне впервые бросилась в глаза ее грудь под привычной табачной рубашкой - более низкая и подвижная, чем всегда, - "этот самый расстегнула, когда спала", невольно догадался я. Солнце припекало сквозь холодный ветерок, насыщенный сыростью травяных корней, со станцийки доносились объявления, под которые предстояло расти нашим детям. Из новенькой травки выпучивались три могучих бараньих лбища, на одном из которых впоследствии оказалось очень удобно колоть дрова - на диво звонко разлетались: валун не пружинил в отличие от чурбака. Но - после этой молодецкой игры нос колуна оказался расплющенным.
      А о два других лба мне предстояло десять лет спотыкаться, непроглядными осенними вечерами шлепая через дворовое болото к помойке или покосившемуся сортиру, - но пока что его серый параллелограмм никак не намекнул о нашей будущей близости. Сзади к нему подступали сказочные темные ели, среди лунного серебра которых предновогодними ночами мне предстояло выбирать и, оглядываясь, лихорадочно рубить для детей символы их счастливого детства. Протянувшееся к неведомым заводям озеро тоже было подсвечено Катькой - темно-янтарное от растворенного торфа, на водосбросе желтой пеной напоминавшее квас (пепси-колы мы еще не знали). К Катькиному восторженному ужасу, я из лихачества перенырнул озеро почти пополам, так что чуть не отдал концы: обжигающая вода перехватила дыхание - никак было не набрать воздуха без всхлипа. Потом Катька "ня плошь" Бабушки Фени умиротворенно любовалась, как мы со Славкой, будто на Смоленском кладбище, оба в плавках, оба ладные, но я стройней и мускулистей, режемся в волейбол. Правда, со Славкой я всегда испытывал некоторое напряжение, ибо он в любой момент, в любой компании мог, когда надоест, внезапно забрать свой мяч и прекратить игру.
      Когда нас гостеприимнейше ("Хорошие люди Ковригины!") потчевали щами в нашей с Катькой будущей комнате, ее сверхскромная обстановка уже подсвечивалась поэзией, то есть фантазией (впоследствии полностью утраченной). Но наибольшее почтение у меня вызвали тяжелые и простые, будто из камня, крашенные краской для пола стулья: на них сидели наши солдатики, катившие на железнодорожной платформе домой из Германии. Бабушка Феня попросила (для нее и в сорок лет все были сыночки), они скинули - стулья эти Катька постаралась заменить в первую очередь, когда начала по комиссионкам обживаться собственной мебелью, - всю по десять - двадцать рублей, всю на горбу, на трамвае, на электричке - такую солидную и даже почти новую после общежитских руин... В ожидании Митьки она так долго вылавливала - еще и дефицитный - кухонный пенал, что потом это стало вернейшим способом отделаться от дочки: "Мы в мебельный, пойдем с нами". - "Не-ет!" - в ужасе кричала она, и мы отправлялись в кино. В детстве Катька страшно завидовала богатым девочкам, обладательницам алюминиевой "посудки" - ей оставалось только лепить пирожки из грязи, не имея возможности цивилизованно их испечь: у Катьки и дома-то была только пара кастрюль про все дела да еще "протвени" отцовского производства. Так что, обзаведясь собственным гнездом, Катька принялась потихоньку таскать в него то маленькую сковородку, то низенькую кастрюльку - помню, Бабушка Феня одна стоит перед этой кастрюлькой и дробно смеется. "В бабку Ходоску пошла, отсмеявшись, заключила она. - Та тоже любила посуду". Никаких новых свойств человек сам приобрести не мог - он мог только уродиться в чью-то "природу".
      После щей нам со Славкой было предложено заночевать на чердаке сарая, но в тот раз мы из какой-то удали отказались и ушли по шпалам в наливающуюся алым белую ночь, перебрасываясь мячом, покуда он не стал исчезать и вновь возникать лишь у самого лица. Катька была расстроена нашим отказом, но все-таки, когда мы скрылись из глаз, начала допытываться у матери, кто из нас ей больше понравился. Славка хорош, вызвав его из памяти, с "вудовольствием" полюбовалась им Бабушка Феня, но вынуждена была признать, что я все-таки "лутче": "Такой ятный - улыбочка етта, походочка легенькая..."
      Катька и сегодня во всем мысленно советуется с мамой - воображаемые объекты вообще играют решающую роль в человеческой истории. Катька, как и Бабушка Феня, тоже одушевляет все живые и мертвые стихии и входит с ними в глубоко личные отношения и даже после самых жестоких размолвок с ними в конце концов находит какие-то оправдания всем, кроме Сталина, Гитлера и Зюганова. "Рожа масленая!" - гневно бросает она телевизору.
      Бабушка Феня смотрела на вещи шире. Одна дочь ее была полудиссиденткой, другая низовым партработником - она даже не удостоивала выяснить, из-за чего они собачатся: ясно, что из-за ерунды. Коммунист, не коммунист - был бы человек хороший. Она два года промучилась под немцами, побиралась при четырех маленьких детях по соседним деревням, стояла под расстрелом, но ни тени вражды к немцам ни разу не выказала - вроде как работа у них была такая. Она даже и не надеялась, что наши вернутся, - они прошли оборванные, измученные, а немцы прикатили на машинах чистые, игривые... Правда, когда маленький Митька спросил у нее, почему русские победили немцев, она наставительно ответила: "Потому что русских победить нельзя". Катька не столь оптимистическая, зато более последовательная патриотка. Бабушка Феня ихнего старосту осуждала исключительно за то, что он конфисковал у нее какую-то свеклу. А вот десять лет ему дали зря. "Но он же предатель!" - пробовала жалобно возмутиться Катька, и Бабушка Феня страдальчески сморщилась: "Так какая власть была - той ён и подчинялся!" С тем же состраданием она впоследствии говорила об отделявшихся прибалтах: "Ну не хотять и не хотять".
      Совсем блаженной она все-таки не была - помню, под горестные Катькины причитания мы с Катькой волочем под руки по обледенелой платформе ускользающего пьяного парня на двух протезах, а Бабушка Феня поспешает сзади, приговаривая: "Ну чего б нам на следующей електричке поехать!.." Она и грустным историям не каждый раз позволяла истязать свою доброту, в сердцах восклицая: "У нас свово горя много!"
      Она страшно переживала, что Леша "выпиваить". Но если к нам заезжали гости с выпивкой, она непременно напоминала: "Леши-то оставьть". Воры вообще - это были паразиты с паразитов, но укравший Колька - "он же ж сирота, хто ж яго чему хорошему вчил!". И, работая на хлебозаводе, она совершенно искренне клялась перед бабами, насильно пихавшими ей яйца в сумку: "Я же ж не потому не беру, что я честнея усех, я до смерти боюся, хочь вы мене зарежьтя!" Соседка была - из змей змея, порода потаскучья, сплавившая - самое страшное преступление - трех деток в интернат: "Мужики ей, паскуде, нужны, без мужиков у ей голова болить, извянить меня, у сучки!" Но когда "сучка" попадала на аборт, одна только Бабушка Феня сокрушенно увязывала "взелок" с пирожками и яблоками: "Хто ж еттой простигосподи еще снесеть!.."
      Выше отдельного человека была только его связь с семьей. Когда Катька колебалась, брать ли ей мою богомерзкую еврейскую фамилию - стоит ли осложнять детям жизнь, - Бабушка Феня торжественно ее наставила: "А что яму, то й вам!" - "А дети?.." - "И детям!" Когда Катька трусила лететь в отпуск на самолете, Бабушка Феня удивленно смеялась: чего ж бояться - разобьетесь, так "вместечки".
      Церковь она посещала с удовольствием, но не любила, когда там бывают молодые: это дело, она считала, старушечье, "а каждый должон быть, как яму положено: старуха - как положено старухе, парень - как парню". Весной могла вдруг вернуться с улицы расстроенная: все бабы уже окна повыставляли! И когда мы потом две недели тратили лишние дрова из-за нагрянувших холодов, она не чувствовала ни малейшей неловкости: главное, быть как все. Когда Катька некоторое время подсинивала веки, Бабушка Феня прямо "заходилась" - умоляла меня поставить Катьке фингал: "Чтоб было сине, так хоть знать с-за чего!" После одной своей шабашки я нарочно сбривал бороду по частям - оставлял то шведскую, то испанскую, - и она всякий раз плевалась с новым оттенком: "Ну обезьяна и обезьяна! А теперя козел! - И спохватывалась: - Ты ж красивый, зачем ты себе вродуешь?!"
      Раз свой - значит, красивый, в сравнении с родством истина ничего не стоила. Чем родней, тем красивей. Она раз двести переспрашивала меня: "Я не пойму, кто с вас выше - ты или Леша?" И я двести раз нудно повторял, что я выше на два сантиметра. "Ну?.." - каждый раз изумлялась она. Пока я наконец не ответил: "Леша, Леша выше". - "Ну?.." - изумилась она как-то по-новому и больше не переспрашивала.
      Однако если дело не касалось родни, она была очень внимательна к внешности, чрезвычайно ценила красоту ("красивый, мордатый"), но и часто восхищала меня не слишком-то благостной остротой глаза: "тонконогая, как овца", "скулы кроличьи", "губа отвисла, как у старой кобылы". Нежно причитала над старшим "унуком": носик этот мамин тупой! (Мама, самолюбивая Лешина Ленка, покосилась на нее долгим хмурым взглядом. Бабушки Фенины дворовые подруги не любили Ленку, наговаривали, что она бьет бессловесного "толстуна" Митьку: у, говорит, медведыш этот, да как даст ему поддых - он и задохнулся, аж посинел.) Собственный нос Бабушка Феня тоже готова была обсуждать с полной объективностью: круглый, "в нас во всех круглые носы - только в тебе еще с балдавешкой", вглядевшись, сообщала она Катьке (считавшейся в ту пору похожей на Марину Влади). Это выражение привело меня в такой восторг, что я назавтра же предложил Катьке стереть сажу с "балдавешки". И Бабушка Феня немедленно вступилась: "В ей хороший нос!" - "Так это же ваше выражение". - "Ну?.." Не придавать значения собственным словам представлялось мне верхом безнравственности, мне казалось, нравственность - это просто любовь к истине. Только сейчас я начал понимать, что мораль противоположна истине: истина должна изгонять противоречия, а мораль, наоборот, вбирать их как можно больше в своем стремлении защитить всех и каждого. Поэтому добрый человек не может быть последовательным, а последовательный - добрым. Я выбрал последовательность.
      Сейчас-то и я порой вворачиваю "грозой яго подыми" или "хват хватил". А в свое время, когда дочка называла жидкое пюре "обмачкой", я едва удерживался от подзатыльника: говори по-человечески! Мы с Митькой такие - нам важно не что делают, а как говорят. Катька распекает его, убитого раскаянием второклашку, за позднее появление: "Все гули да погули на уме!" И вдруг он гневно вскидывает поникшую головенку: "Нет такого слова - погули!" Вечный пафос у Бабушки Фени - и отраженно у Катьки - меня, конечно, тоже раздражал: путаются под ногами котята - "с ног сбивають!", кто-то проявляет элементарную настойчивость - "яму хочь камни с неба вались!", "ноги смерзлись" - слегка замерзли ноги, проголодался - "вмираить есть хочет". Эти штуки я искоренял в детях слишком даже, наверно, последовательно: меня бесило, что она "привчаить" их боготворить свои мелкие физические нужды, вместо того чтобы их презирать. Зато купить простуженному Митьке сразу два мороженых - это пожалуйста: "Ён же ж просить!" - "Просит... Вы же не его, вы себя жалеете!"
      Зато в мире главном - выдуманном - она уже непреклонно становилась на сторону порядка и справедливости. Чуть через порог - и уже всплескивает руками: "А что ж вы делаете, паразиты!" - в телевизоре (когда дети немножко поумнели, я допустил в дом этого врага) двое молодцов месят третьего. Так он же предал, украл, убил - протестуют Катька с детьми, и она немедленно успокаивается: "А, ну так и место яму!" Так ему, иными словами, и надо. Мы с Бабушкой Феней - логика и доброта - мало подходили друг другу. Мальчишки под окном ломают нашу смородину: "Ах, паразиты!" - негодует Бабушка Феня. "А ну пошли отсюда!" - с притворной свирепостью кричу я в форточку. "Разбойнички ж маленькие..." - тут же жалеет их она. Так паразиты все-таки или разбойнички, черт возьми?!
      Однако в целом мы ладили: Бабушка Феня ради лада поладила бы и с сатаной, а я все же человек воспитанный. От ядовитых замечаний я иной раз не удерживался, но их положено цедить, а Бабушка Феня была туговата на ухо - не станешь же орать что-то утонченно-язвительное... Кроме того, она совершенно не помнила обид - ни тех, которые наносили ей, ни тех, которые по простодушию наносила она. Кстати, это тоже меня раздражало: я считал тягчайшим из грехов отворачиваться от какого бы то ни было знания. Именно из-за ее лакировочной манеры Бабушка Феня в итоге составила обо мне то безмерно завышенное представление, от которого мне становилось совестно: буквально со слезами принимала мои подсказанные Катькой подарки, которые ничего мне не стоили. Как сейчас вижу: в коробом стоящем до земли плаще она оглядывает себя, словно бы негодующе - я вам что, пугало огородное?.. И произносит растроганно: "Так это хошь бы и ветер - ноги закрытые..."
      Катька, конечно, сильно продвинулась по пути рационалистической цивилизации. Когда она за обедом советовала нам: "Кладите больше масла", - а Бабушка Феня возражала: "Зачем больше, кашу маслом не испортишь", - Катька озадаченно умолкала вместе со всеми. Пуще того: "И в кого вы у меня такие змеи!" - сокрушалась Бабушка Феня из-за того, что ее образованные дочери не любят разговаривать с попутчиками в поезде. Хотя истинной змеей была тетка Манька - та, что пыталась заныкать брусок, а впоследствии наговаривала полубезумному Катькиному отцу, что его плохо содержат, так что после каждого ее визита он учинял посильный разгром. Прекратить общение хоть с кем-то из родни Бабушке Фене не могло и прийти в голову. Но в ее обращении с Манькой сквозила - невозможно поверить - ирония. А когда та уходила, она немедленно раскатывала нижнюю губу, как у Маньки, и, бессмысленно тряся головой, начинала "верещеть" ее лишенным интонаций пронзительным голосом механической игрушки: "Мене кот вкусил, щерт проклятый, - я взяла кочергу, била его, била, хотела вбить..."
      Вторая золовка, Человек-гора, намеренного зла не делала - просто, навещая больного брата, клала бублик у изголовья и начинала выть басом; я этих концертов наслушался на клановых похоронах - впечатляет, особенно когда завершается пантомимой "ослепла от горя". Ее неизменно отпаивают водой и выводят под руки - я каждый раз заново дивлюсь, сколько же театральности таится в простом человеке. Лишь теперь я понял, что театр, воображение - это и есть первобытная стихия человека, которую цивилизованность вовсе не развивает, а только гасит.
      Я был изумлен, узнав, что в молодости она считалась красавицей, но, вглядевшись, обнаружил в ее лице признаки даже некоторой античности, утонувшие в трясущихся лиловых щеках и выражении горестной опаски что-то упустить. Ее Бабушка Феня изображала гораздо снисходительнее - как та "уваливается" всегда с одной и той же фразой: "Я с вутра не евши..." (однако эта по-детски алчная копна, возвращаясь с принудительных работ в Германии, не прихватила медной полушки).
      Но когда старухи "втроих" заводили песню на три голоса - один пронзительный, другой басовитый, третий очень нежный, хотя и слабоватый... Слова были черт-те о чем - "когда б дали нам по рюмочке винца", - но дикая гармония подирала таким морозцем, такие восторженные слезы закипали на глазах и такое изумление оттягивало вверх брови: да чья же это душа звучит через этих добрых, злых, глупых, щедрых, алчных деревенских девчонок семидесяти лет от роду?..
      Тетку Маньку Катька настояла похоронить в одной оградке с отцом осквернить святое место: так, она считала, будет правильно - у Маньки не было семьи. А тетка Человек-гора на каждой священной годовщине так теперь обжирается у нас за столом, что ее непременно выворачивает на все деликатесы. Наша дочь заранее с ненавистью удаляется, Дмитрий, скрывая брезгливость, похохатывает, а Катька с особенным упоением бросается заворачивать скатерть, чтобы лава не поглотила расположившиеся у подножия сооружения, подносить тазики, полотенца, приговаривая: ничего, ничего, - а потом упоенно набивает ей сумку съестным и, залив тетку на прощанье медом пожеланий, падает на диван в сладостном изнеможении: ее мама еще раз восторжествовала над ковригинским отродьем.
      Однако в поездах, к великому огорчению Бабушки Фени, даже она предпочитала помолчать и почитать, вместо того чтобы, как "людюшки", расспросить, кто да откуда, да куда, да зачем, да от кого, то изумленно-негодующе всплескивая руками, то горячо поддакивая, то покатываясь со смеху, легонько отталкивая собеседника рукой (уморил, мол, "чумаюдник!"), если покажется, что он намеревался пошутить... Поскольку Бабушка Феня из-за глуховатости половины слов не разбирала, то на всякий случай она смеялась вдвое чаще, чем это требовалось даже по ее нетребовательным критериям, ибо всякую почудившуюся ей бессмыслицу она из деликатности старалась принять за шутку. "Глухой не дослышит, так сбрешет", - с удовлетворением (торжество порядка вещей) повторяла она.
      Однако она не извлекала из собственной максимы никаких уроков и тоже реагировала на первую пришедшую на ум версию, никогда не подвергая ее сомнению. "Митька поцарапал колено", - сообщаю я Катьке, и Бабушка Феня соболезнующе смеется: "Да рази ж можно полено поцарапать - оно же ж деревянненькое!" Какого же она о нас мнения, иной раз ужасался я, если думает, мы не знаем, что полено деревянное? Она ничего не думает, легко отвечает Катька, и знает, о чем говорит. Если, прогуливаясь с нею, я спрашиваю о каком-нибудь доме странной архитектуры: "Ты не знаешь, что это такое?" - она умиротворенно отвечает: "Какое-то здание". Образование не нанесло ее архетипическим чертам непоправимых искажений. Правда, при исполнении социальных обязанностей она производит впечатление вполне интеллигентное - ну, несколько подпорченное задушевностью и непосредственностью. А уж когда возникает угроза ее обширному гнезду (куда входим не только мы, но и все ей, матери-командирше, подчиненные), она немедленно становится мудрой и расчетливой образованной дамой. Но чуть почувствует себя среди своих, так тут же сыплются оборотцы вроде "обрадовалась до смерти", "хоть зарежь", "хоть стой, хоть падай", "провалиться на этом месте", "села и запела" (заболталась), "наговорил сорок бочек арестантов" (происхождение неизвестно), "невидаль мышей" (знал, но забыл), а также простодушные жесты типа повертеть пальцем у виска, черкануть им по горлу ("хоть режь!") или молниеносно скрутить сразу четыре кукиша с использованием мизинцев: "Рули-рули, на тебе четыре дули" (эквивалент - "шишеньки!"). Если я развлечения ради интересуюсь, чего она бродит по дому, она утрированно бурчит себе под нос все то же поселковое: "Чего надо, того и брожу". Или: "Тебя не спросила". И у меня по телу пробегает щекотка умиления. Как от Митьки когда-то. Если ей нечего возразить, она вдруг может передразнить меня: "Бе-бе-бе!" Бывает, я по нескольку дней каждый раз смеюсь про себя, вспоминая это "бе-бе-бе". Правда, ее вечное "хоть зарежь!" меня раздражает, как, во-первых, всякий пафос, а во-вторых, как фамильное пристрастие к театральности.
      С Лешей я особенно нахлебался этого добра - очень уж страстно я распахивал душу, чтобы он мог спустить в нее свои излияния под возлияния. Вот мы с ним, как лягушки, распластывая коленки по вздувшейся пузырящейся фанере древнековригинской кухонной тумбы (но клеенка уже новенькая - Катькина), припадаем друг к другу в запредельной пьяной М-искренности, отделенные от вечерней кухонной жизни творимой нами высочайшей драмой. "Вызывают в штаб - у меня все сразу оборвалось: что-то с батей... - Леша надолго роняет свой траченный временем чуб. Я тоже в пронзительной скорби опускаю глаза (негоже видеть друга в минуту слабости), однако успеваю особым взмывом нежности и сострадания запечатлеть и Катькино (только что чуть порыжелое) золото этого чуба, и его надменный фундаментализм (на рубеже шестидесятых почти все крутые парни перечесали свои удалые чубы на декадентщину стильных коков, но Леша устоял). Я изнемогаю от бессилия выразить одними лишь киваниями, до какой степени я понимаю его и как испепеляюще презираю жирных тупиц, не способных ощутить всю сложность его натуры: дали, мол, тебе десять дней, не считая дороги, навестить умирающего отца, так и навещай, до больницы на автобусе всего полдня туда и обратно. Легко сказать! А если ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, что ты загулял с Ленкой, а к отцу за десять дней не собрался?! Как быть в подобных трагических обстоятельствах?! Катьке тот Лешин приезд до сих пор вспоминается чем-то вроде бреда: отец в больнице при смерти, она лежит с температурой под сорок, мать на дежурстве в котельной, а Леша с Ленкой в полумраке со значением соударяются бокалами и, ставя пластинку за пластинкой, исходят томлением под тихую музыку, покачивая силуэтами бедер: где Любовь, там не до совести Катька так и не поняла этого урока. "Разлюбил меня бы, что ли, сама уйти я не решусь". Ленка долго обожала эту недобрую песню, исполняемую мрачным женским баритоном, но уйти в конце концов все-таки решилась. Точнее, выгнать Лешу. За пьянство.
      В ту лихорадочную пору, когда мы с Катькой торопились перезнакомить друг друга с главными фантомами наших внутренних миров, носившими скромные имена родных и знакомых, образ и Лешиной Ленки был мне явлен хотя и второплановой, но тоже колоритной фигуркой. Увлекаясь, Катька иной раз заруливала и в зону подробностей не самых возвышенных с простодушием ребенка, радостно повторяющего взрослую похабщину: "У Ленки у самой ноги кривые, она говорит: я как увидела Лешины ноги в отглаженных брюках..." У моих папы с мамой было раз и навсегда постановлено, что внешность значения не имеет, и тем более было не принято обсуждать чьи бы то ни было физические качества, расположенные ниже пояса. Особенно недопустимо было мужчинам обсуждать женщин, и наоборот. Словом, Катька сама меня спровоцировала при первом же знакомстве скосить глаза на Лешины ноги и невольно отметить, что они хотя и отглаженно-прямые, но коротковатые. А вот у Ленки действительно и ноги оказались кривоватые, и платьице настолько в обтяжку, что парочка швов была надпорота от натуги. "Ленка все делает быстро, плохо", - не раз дивился я бесхитростной меткости Катькиного языка. Ленка немедленно расположила меня к себе той самой свойской манерой, которая сегодня автоматически удваивает мою корректную отгороженность. Правда, во мне, как обрубленный хвост боксера, все равно дергался боксерский импульс врезать встречным, когда она "хлёстала" Лешу по морде своими детскими ладошками, если он являлся пьяный. (Катька в подобных случаях встречала меня радостным смехом: совсем, мол, как большой!)
      Ленка была во столько же раз круче Катьки, во сколько Леша был круче меня... Кстати - в чем же все-таки круче? Ну, конечно, я на танцах в ДК "Горняк" ходил хоть и не в чмошниках, но и отнюдь не в авторитетах - далеко от Москвы. А Леша в свою орлиную пору был настоящим странствующим рыцарем, с ватагой верных друзей наводившим страх на танцплощадки Дистанции, Леспромхоза, Бетонного завода, Ильича и Лейпясуо, именуемого в народе "Ляписово". Но ведь зато я красил фабричную трубу, из которой ступеньки-скобки можно было вынуть рукой, прыгал по крутящимся бревнам на лесосплаве, блуждал в тумане по черным осыпям Тянь-Шаня... Ха - рисковать, оставаясь в мире чистеньких, - разве это риск! Разве это риск - подраться на ринге или бурной ночью переплыть через Геллеспонт, - вот ты попробуй поплавать как ни в чем не бывало среди акул и осьминогов социального дна, где нет ни романтической красоты, ни спортивных ограничений - кроме единственного неподкупного долга принимать как нечто само собой разумеющееся беспощадность и бессовестность. Да, на поверхностный взгляд я и там умел держаться; но опытный взор мгновенно просекал маменькиного сынка из мира чистеньких, которого в глубине души передергивает от хамства, который в еще более глубокой глубине верит, что задержать, скажем, милиционер имеет право, а ударить не имеет. Настоящий мужик на хамство должен спокойно изрыгнуть ответное хамство, на беззаконие только сплюнуть. Кудахтать из-за нарушения каких-то условностей... А я то и дело кудахтал, возбуждая в Леше прямо-таки злорадство: а ты, мол, думал - как?..
      Да, да, похоже, он презирал меня за то, что я буквально расстраиваюсь, когда в кино кто-то болтает, ерзает, не давая выбрать надежный просвет между черными солнцами впередисидящих голов: я уже тогда ощущал, что ссора с хамом самое неудачное из самоуслаждений; победишь ты или проиграешь - фильм все равно будет испорчен. А Леша без предисловий встряхивал наглеца за плечо: что ты вертишься, как мандавошка на ...! Это было главное: если ты не считаешь хамство и свинство чем-то само собой разумеющимся - можешь выиграть первенство мира по боксу, голыми руками покорить Эверест и с завязанными глазами на одной ножке проскакать по канату над Ниагарой, - ты все равно останешься маменькиным сынком. Когда Леша тер мне спину в бане, я по остервенелым рывкам мочалки огорченно чувствовал, как его злит искусственная отделанность моей фигуры дутое золото ловить молодых дурех вроде Катьки. Тогда как любая настоящая баба без колебаний выбрала бы его, настоящего мужика - с широкой костью, вольно отвисающим животом, жирноватой спиной, с фиолетовыми созвездиями бывших прыщей под рыжим пухом (золото его волос тоже было несколько показным - вот Катька так везде была златорунной). Так что я невольно продолжал раздувать его досаду и поддельным молодечеством, чокаясь с ним бормотухой среди распаренных тел и веников предбанника, и деланной легкостью, с которой я подавал ему наших жен на подножки тормозных площадок, когда мы выходили из непроглядного леса на залитую прожекторами и заваленную сучковатыми курганами будущих дров товарную станцию Ляписово. Я раздражал Лешу и преувеличенно непринужденным смехом, которым встречал его, как, вероятно, он и сам подозревал, не очень смешные шутки, - этим смехом я пытался отогнать прочь каверзных духов честности, и, может быть, ровно те же самые духи требовали и от него освистать мой спектакль чистеньких для чистеньких. "Видал?" - внезапно просунулся он ко мне тщательно уложенным непросохшим чубом, подводно фосфоресцирующим в ртутном свете овальных фонарей, освещающих единственный ляписовский тротуар вдоль железнодорожной платформы. "Что?" - вынужден был переспросить я, чувствуя, что безнадежно проваливаюсь. "А, телок!.." - с окончательной безнадежностью отмахнулся он и быстро нагнал оторвавшихся от нас жен, с которыми, оказывается, вознамерились полюбезничать два ляписовских щеголя - подлинные Лешины наследники, судя по отглаженным черным брючатам, белым рубашечкам и новеньким, с расчесочки, чубам. Поравнявшись с одним из них, Леша хоккейным тычком бедер сместил его с поребрика на Выборгское шоссе и поинтересовался с неподдельной любознательностью: "А что такое?.."
      Я дрался как лев - но это нас не сблизило: от него не укрылось, что я не просто "махаюсь" в строгих рамках ляписовской реальности, а по-прежнему преследую какие-то воображаемые цели - "мы спина к спине у мачты"... Да и моя боксерская стойка, взвинченные нырки, хуки-крюки, в то время как он, посмеиваясь, двигал то коленом в пах, то пальцем в глаз, то локтем в... Но я хотел рассказать, насколько Ленка была круче Катьки. Когда жены оттеснили нас в распахнувшийся тамбур, а один из любезников, расхристанный, без пуговиц, но с расквашенным носом и совершенно белыми яростными глазами ("водкой залил") пытался голыми руками задержать электричку, покуда его соратник примчится с подмогой, Катька, почти рехнувшаяся от ужаса, умоляла: молодой человек, не надо, они же вас изобьют, вы можете попасть под поезд, у вас же кровь, дайте я вытру, - а Ленка внезапным точечным ударом кривоватой ножки в пах освободила дверь, и мы загремели в таежную тьму. И я снова опозорился, потому что не мог обсуждать происшествие похохатывая, хотя мы и отделались легкими ссадинами. Вдобавок я чувствовал, что мы не правы, - совсем не требовалось сшибать кавалера с поребрика. В результате Леша никогда не вспоминал о нашем совместном подвиге, хотя подобные эпизоды составляли самые праздничные его стоянки вдоль сурового жизненного пути.
      Что характерно - Катька в его глазах вела себя как и подобает бабе (Ленка-то была недосягаема, и мои неумеренные дифирамбы ее решительности тоже только раздражали его: ты бы, мол, что в этом понимал), а потому он охотно потешался над Катькиным перепуганным лепетом: молодой человек, дайте я вам вытру нос.