На Дворцовом мосту захотелось подставить правую щеку невскому ветру, ударившему в левую. В углу между мостом и Стрелкой волны скакали беспорядочно, словно их подбрасывали на решете. Как тогда...
      В бескрайнем коридоре Университета уходили вдаль обновленные портреты бессмертных. "О, Менделеев! О, Блок! О, Вернадский!" - восторженно узнавал Шурка и вдруг с недоверчивым почтением воззрился на Сабурова:
      - И ты тоже здесь ходил?..
      "Я даже собирался здесь висеть", - воздержался от ответа Сабуров, а Шурка, покраснев до пота, пригрозил:
      - Я тоже буду здесь ходить!
      Вбирает, бедное прекрасное дитя, опасную печать бессмертных... Внезапно Сабуров вздрогнул - он встретился взглядом с академиком Семеновым. Его чеховская бородка диковато сочеталась со звездой Героя Соцтруда, которую тот никогда не надевал. Лауреат Сталинской... Сталин поощрял Семенова!..
      - Это кто? - Шурка что-то почуял.
      - Академик Семенов...
      - Хм, почти что Сидоров.
      - Да, почти что Сидоров...
      С противоположной стороны Невского Сабуров с досадой увидел у входа в "Москву" толпу каких-то теток и дядек - не протолкаться. Но внезапно из-под грима времени, из-под склеротического румянца, отвисших щечек и подбородков, из-под нежного пушка и глянца лысин стали проступать знакомые черты: щелк - Варникова, щелк - Гвоздев, щелк - ну, эта... забыл фамилию, но, конечно, это она, щелк - неужели этот пузатенький дядечка мой ровесник?.. А вот и Агнюточка наставила саркастическое копьецо своей сигареты... Тоже Дон Кишотик. Это были люди пожившие и отжившие, законченные, а он, Сабуров, все еще чего-то ждет...
      Он почувствовал, что не может подойти к своим веселым товарищам по несчастью. Он не оправдал ничьих ожиданий в чинах, а своих - в творчестве, не пожелал взвалить на себя тысячетонную ношу одинокого труда среди общего безразличия...
      Отправив за ключом Шурку, зашагал прямиком к вокзалу. Люди стояли, лежали, сидели на сумках, куртках, газетах, но Сабуров с обостренной проницательностью человека-автомата, точно знающего, что ему нужно, безошибочно распознал носильщика, который тоже распознал в нем своего брата - взяткодателя. В дорогу он купил пару батонов, восемь десятков яиц и несколько пачек масла - здесь оно продавалось свободно. Вроде бы, если вдавить его в стеклянную банку, можно довезти аж до дому - то-то Наталья придет в умиление.
      Ноги сами собой вынесли его к Неве. По воде разливалось пламя зари. Стараясь не дрожать от холодного ветра, Сабуров долго бродил вдоль рек и каналов с таким чувством, что видит их в последний раз - мать-кормилица отвернулась от него, как волчица от повзрослевшего детеныша. А может, наоборот - ему, недостойному, совестно смотреть ей в глаза? Может, надо было на брюхе выклянчивать прописку?..
      Зрение тоже вернулось к нему, видимо, в последний раз - скоро тоска снова все окрасит в серый цвет. И Сабуров насматривался про запас. Пламя разливалось даже под мостами. Решетки, фонари, гранитные спуски, дворцы... Вдруг он подумал, что если все это уничтожить, то возродить не удастся уже никогда - и ощутил самый настоящий страх: нет, нет, ни за что! Любить что-то выше себя - вот что может избавить от страха за жизнь, - Аркаша говорил это или другой утопист?
      Сверкнули полированные гранитные мышцы: атланты держат небо на каменных руках. Велика ли тягота - нести такую пустоту, как небо! То ли дело мы, горстка отщепенцев, которая держит на плечах пирамиду власти, не давая ей окончательно раздавить достоинство таланта... Но тяжесть уже превратила нас в калек.
      Обретя тесный и душный, но собственный, то есть независимый уголок на второй полке, где ни у кого ни на что не нужно было просить дозволения, Сабуров затаился там - так избитый человек наслаждается неподвижностью, отыскав позу, в которой целую минуту ничего не болит.
      Он выходил из каюты только по крайней нужде, - преодолевая головокружение от долгой неподвижности, брел в уборную, чмокая прилипавшими к полу подошвами, так как проводник - с виду сущий уголовник - тоже наслаждался независимостью, и даже зайцы достукивались к нему сами, а он лишь направлял их на пустующее место в сабуровской каюте сидеть напряженно, как на старой деревенской фотографии.
      Их безответность, однако, не мешала иссохшему сабуровскому соседу вылитая мумия жреца Петесе и одновременно доктор Геббельс после самоубийства - без передышки что-то им втолковывать, оттискивая в них свою печать и беззаботно пуская оттиски на волю случая. Он перечислял все когда-либо попадавшиеся ему предметы, он помнил каждую галошу, которую износил на своем веку, каждое демисезонное или зимнее пальто, каждую лопату или метлу, сорок лет назад выданную им каким-то своим подчиненным, за которыми нужен был глаз да глаз. Он не лгал, что нынче принято выдумывать о прошлом всякие небывалые ужасы: его зрение и в самом деле не было приспособлено замечать что-нибудь, кроме мусора. Лгать он начал только тогда, когда, поощряемый покорным молчанием зайцев, оцепеневших в ожидании волков-ревизоров, он решил напомнить им о своем былом величии крошечного начальничка и заговорил о вещах государственных. Вот еще откуда развелось столько лжи: обязанность лгать подчиненным есть атрибут власти, а кому же не хочется поиграть в начальника! Да и почти всякий хоть кому-нибудь да начальник...
      Сабуров, подобно страусу, даже пытался спрятать голову под подушку, но вотще. Да еще Шурка, обложившийся прогрессивными журналами, время от времени свешивал голову и пускался в те самые разговоры, по вине которых исчезают ясность и мыло. Наконец попутчик указал ему строго:
      - Ты учись, учись, а не забывай, чей хлеб ешь!
      - Я и не забываю: американский. Купленный на нефтедоллары.
      - Ишь ты!.. Развелось каких-то социологов, журналистов... Не стоишь у станка - значит, паразит!
      Станок уже давно не утилитарный, а сакральный предмет.
      - Тяжелая промышленность, - цепенея взглядом, отчеканил Шурка, - отвернулась от человека и только переводит ресурсы.
      Жрец Петесе на несколько секунд онемел, как мумия.
      - Вот он - современный этот... цинизьм! - воскликнул он, обращаясь к каменным зайцам. - Вот и продают мороженую картошку. Расстреливать надо, кто такую картошку продает!
      - В Америке никого за картошку не расстреливают, и все равно мороженую не продают. Там стреляют только президентов.
      Петесе обратил беспомощный взгляд на немотствующих зайцев. После Урала они с чего-то перевелись, и для жреца это оказалось подлинной трагедией, поскольку молчать он не умел. Сначала он пересказывал сам себе все, что собирался сделать: "Так, сейчас порежем сальца, да с огурчиком - вон какие длинные стали делать", - но в конце концов не выдержал собственного общества, купил у проводника бутылку водки и напился в хлам, ласково угощая себя, покуда ворочался язык. Напоследок включил радио, - "Такую дрянь передают - а еще называется перестройка!" - и вырубился окончательно, сделавшись совсем уже неотличимым от сушеного Геббельса. Он храпел, булькал, клокотал - и насколько же человечнее были эти звуки в сравнении с его речами простенького, но государственного механизма!
      Проспавшись и проболевши полдня, он сделался кроток и угодлив, чтобы ему только позволили рассказать, как в пятьдесят первом году он раздобыл для жены бязевую ночную сорочку, а в семьдесят седьмом - для кухни моющиеся обои. Сабуров кивал - чужая зависимость от него тоже была ему тягостна. А в голове у него снова начал раскручиваться маховик, которым за какие-то грехи его покарал господь...
      Изредка Сабуров выходил в коридор отдохнуть от угодливости соседа и вместе с Шуркой смотрел в окно. Ветер зализывал к затылку Шуркин хаер, как у подводного пловца. Про каждую серьезную реку Шурка сообщал, какой именно комбинат отравляет ее своими стоками. Неужели люди такой теперь и будут видеть природу - не сверкание ряби, а отраву?
      - Я еще, может быть, добьюсь, чтобы из меня сделали мумию, - размышлял Шурка. - На тусовках будут показывать.
      Сокурсники Сабурова ему понравились, один острил клево: в следующую встречу будем скидываться натурой - мылом, колбасой.
      - Не знаешь, как его фамилия? Седой такой, с пузом?
      - Седой, с пузом? Это не наш. У нас таких не было.
      А конец их путешествия запомнился дурным сном. Когда Шурка на минуту переставал задыхаться, он, как к господу богу, взывал к Сабурову: "Папа, я не умру?.." "Это обычные возрастные явления", - со скукой пожимал плечами Сабуров - ему самому катастрофически не хватало Верховного Существа. А он еще брал на себя роль Вождя, Отца, тащил больного пацана на треклятый Утюг, идиот, скотина... Донкишотство - это еще и жестокость!
      Петесе с головой ушел сморкаться в пестрый цыганский платок и восстал оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
      Нужно было сходить с поезда и вызывать "скорую". Но есть ли она в этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя Мая, наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо затылка. - Десять минут стоим".
      Они бегут спасаться в Нижнюю Маю, тогда как Шурка мечтал спастись в Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
      Сабуров до боли в напрягшихся подглазьях всматривался в приближающиеся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в тамбуре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но когда речь идет о сыне...
      Он без колебаний спрыгнул во тьму, а потом принял Шурку, которому помог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала непривычное сочувствующее выражение. Светились только окна в рубленом вокзальчике да отдаленные огоньки в конце просеки среди неприступного строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих огоньков двадцать или тысяча.
      Больше всего Сабуров боялся подлости - что его без разговоров турнут от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжествовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут, уложив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают ветераны сабуровского детства), чтобы только обращать к кому-то свои слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи, умоляюще рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются с Юга, что подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
      Толстуха требовала все новых подробностей. Сабуров охотно их поставлял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший оживать Шурка с удовольствием слушал про самого себя, а когда приехала "скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше. Женщина в белом задала несколько вопросов, на которые поспешила ответить толстуха, так что докторша, после укола еще раз прослушав Шуркино сердце, дозволила ей продолжать путешествие, а в случае повторения тахикардии велела ей давить на Шуркины глазные яблоки. Пытавшегося встрять в разговор Сабурова докторша попросила не вмешиваться.
      Так продолжалось и в неосвещенном раздолбанном подкидыше: когда на остановке в полутьме вагона начинал светиться белый халат, Шуркино самочувствие немедленно улучшалось; врач задавал те же вопросы, на которые отвечала опять-таки толстуха, не давая Сабурову вставить ни словечка, затем делал укол, учил давить на яблоки, а через полчаса приступ возобновлялся.
      Вагон был из того же помета полузабытых инвалидов - только отсутствие света скрывало отчасти его нищенскую обшарпанность. Окна были затянуты черным бархатом окаменелой пыли, а дверь в уборную была снята с петель, и нужно было заслоняться ею, прислоняя к дверному проему. Мрачные, почти неразличимые люди сидели внабивку (Шурка лежал у стенки за спинами); от духоты спасало лишь то, что каждое третье окно было выбито совсем или наполовину. Один из двух парней, допивавших уже не первую бутылку (другие в непонятном числе катались и лязгали друг об друга под сиденьем), захотел удружить захворавшему пацану и начал открывать верхнюю фрамугу, в которой и без того не было стекла. Он решительно рванул ее на себя, и она, как в чаплинском фильме, осталась у него в руках.
      Прямоугольная колбаса холодного воздуха еще вольготнее загуляла в стремительном грохочущем подземелье, а силуэт парня налил из силуэта бутылки в силуэт стакана и ободряюще протянул силуэту Сабурова. И у Сабурова опять едва не навернулись слезы умиления от обращенной к нему крупицы взаимопомощи. Но пить он не стал - было неловко перед силуэтами врачей, хотя все переговоры силуэт толстухи брал на себя.
      А потом - потом гибель записок, подкинутых ему судьбой...
      Навестив Шурку, Сабуров наконец сдался маниакальному желанию порыться в помойке: вдруг сыщутся стариковские бумаги.
      Первый бак был почти пуст, но со дна его шибануло такой вонью, что Сабуров разом перестал ощущать сопровождавшую его больнично-лакокрасочную ауру. Второй же пучился клубами разноцветных волос - видно, соседняя парикмахерская тоже пользовалась услугами сабуровской помойки. Из-под разноволосья виднелся только истлевший букетик бессмертника да гнилой корень алоэ - сабура.
      Дома Аркаша вскинул голову от книги - благодаря чистой, трудовой жизни, лоб его, несмотря на прыщи, кажется чистым и ясным. Но в глазах, в обвисающей позе не скрыть уныния: таково-то, брат, жить без внимания смертных и преданности бессмертным.
      Увидев на кухне бесхозный листок, Сабуров поспешно развернул его, хотя листок был явно не стариковского цвета и формата. Это оказался не Натальин кулинарный рецепт ("...и размешивать до посинения"), а песня: "Свят.наука рассл-ть др.друга скв.ветер на все вр-на", - судя по прыгающим буквам, писала прямо из-под радио.
      Он чудом расслышал стариковский голос из-за гроба - и преступно потерял его... Но ему ли взращивать чужие корешки, если он любимую идею продал за возможность быть гордым, любимого сына подверг смертельному риску за возможность побыть уверенным и беспечным?..
      Оттепель
      ...И лил дождь сто сорок дней и сто сорок ночей, пока не прослезились и стены в квартире. Но наконец, собравшись с силами, небо сумело удержать в себе все эти тысячи тонн кислотной и радиоактивной влаги, и Сабуров брел на службу под набухшими осенними тучами по набухшей почве (на асфальте машины мигом окатывали грязью с ног до головы), на каждом шагу выдавливая воду, как из губки. Однако верхняя часть резиновых полусапожек все-таки от лужи до лужи успевала подернуться тусклым налетом, утратив черное глянцевое сияние. Сколько их ни полощи, все равно через три минуты станут серыми. Так и новая баба: сначала сияние, потом серость.
      И тем не менее без Лиды - точнее, без мечты о ней - мир сделался в тысячу раз беспросветнее; разве может утешить мечта с оговорками: она, мол, отрада моего сердца - если только это вранье, что она мною пренебрегла. Чего ради идти на компромиссы в мечте!
      И однако же Лида попадалась ему на каждом шагу, раздерганная на составные элементы - ее туфелька, ее жест, прядь ее волос. Сабуров с тайной надеждой всматривался в каждую женщину, почти в каждой ухитряясь отыскать что-то Лидино. Но, приблизившись, ощущал брезгливость и негодование: какую дрянную подделку пытаются ему подсунуть!
      Речка Вонючка клубилась грязью (здесь каждый год тонет один-два ребенка, и ее недели на полторы ограждают символическим забором). К воде подобралась напиться кучка простодушных овечек. Сабуров чихнул, и овцы, сломя голову, кинулись прочь и, покуда он видеть их мог, так и улепетывали, тряся курдюками и стараясь каждая забиться в середину.
      Содрогнулась земля, мимо Сабурова неуклюже протопала лошадь, страшно ударяя передними ногами, закованными в наручники. Проектировщики, вознамерившиеся создать сибирский Гарвард или там Оксфорд, даже опередили Запад по части слияния с природой - Сабуров почувствовал, как кто-то тычется в левую ногу. Это была собака, изготовленная под овчарку, с траурными тенями вокруг глаз, но в целом попроще, повислоушистее. Сабурова поразило, с каким цинизмом она прилаживалась поудобнее, натягивая свою пасть на его икру. Стиснутые зубы соскользнули - чересчур толсто, однако псина отбежала к хозяину-цыганенку с удовлетворением - выслужилась.
      - Чего она у тебя без поводка бегает?..
      - Это ты без поводка бегаешь! - резонно возразил цыганенок.
      Сабуров задрал штанину, полюбовался двумя фиолетовыми бороздами. Хоть единственные брюки остались целы, только в слюне.
      Наконец дочавкал до института - эталона элегантности начала шестидесятых, когда здание замышлялось: ленточные окна в рамах серебристого металла (рамы, разумеется, перекосило - в жару не открыть, зато зимой сибирский ветер гуляет невозбранно), плиточная отделка (плитка осыпается, обнажая кирпичные болячки). Когда-то у фасада стояли лиственницы, пропечатанные во всех газетах, но под отеческим попечением Колдунова лиственницы высохли и стали символизировать не то что нужно - вот и пошли под топор.
      На гранитных ступенях уборщица утирала ночные слезы бронзовому бюсту академика Лимонова. Над Лимоновым в полгектара размахнулось мозаичное панно: Исаак Ньютон в буклях разглядывал на свет ньютоново яблоко, года два назад осыпавшееся на лысину завлабу небесной механики, нисколько не помогши ему продвинуть закон всемирного тяготения. Сейчас на месте яблока зияла бетонная плешь, но мало ли у сэра Айзека тяжеловесных деталей одни башмаки с пряжками... Сабуров невольно втянул шею.
      Как всегда после ночного дождя, Сабуров обнаружил у своего стола лужицу, словно здесь ночевала невоспитанная собачонка. Из-за проклятого уважения ко всякому слову Сабуров невольно укорачивал шею и за рабочим столом: апрельская оттепель коснулась многих застывших убеждений, и теперь таким тяжелым духом от них шибает, словно начинает оттаивать выгребная яма. Насколько милее были так раздражавшие его когда-то нескончаемые беседы о всевозможных кишках...
      Напоминая механическую пилу, всех прорезал голос Адольфа Павловича Сидорова: он обладал еще и правом на визг, столько лет доставляя политическую информацию не только сверху вниз, но и снизу вверх. Прежде Сабуров был уверен, что Адольф, вечный троечник, готов примкнуть к любой силе - уважать себя в отдельности ему решительно не за что. Но оказалось, что и у него есть принципы: он готов служить только силе жестокой и бессовестной: нынешней властью он крайне недоволен.
      - Землю в аренду раздать, промышленность в аренду - так они о своем кармане начнут заботиться, а не о государстве!
      Поперек его пиле становится лишь молоденькая Люда - тоже Лида с небольшими поправками: даже чуточку кривой, словно намеревавшийся сделаться пропеллером, зубик виднелся у нее на прежнем месте. Люда, как водится, была уже почти влюблена в него, и Сабуров тщательно избегал ее взгляда - не хотел давать даже копеечных обещаний.
      - В стране должен быть один Хозяин! - на самых высоких оборотах визжала пила. - Писатели хотят писать что хотят - это чья тогда культура будет - государственная или?! Развелось - Платонов великий писатель, Бабель великий писатель... Почему я их не слышал?!
      Все кругом выводит его из себя, и всюду он становится на сторону силы и злобы - однако для хулиганов он требует смертной казни ("Поднял руку на человека - к стенке!"): для жестокости без могущества у него нет оправданий, хотя он и презирает могущество без жестокости.
      Когда Люда упоминает о Катынском расстреле, он одобрительно кивает: "Полякам давно пора отомстить за шестьсот двенадцатый год". Крымские татары - те столько раз Москву жгли! Якуты до нас и письменности своей не имели!.. Адольф Павлович в лицах изображает поляков, татар, якутов, прибалтов - они воют, лают, мяукают, визжат.
      А Люда все ловит его взгляд... Какие-то добродетельные папа с мамой учили дочку поклоняться Духу - и тем самым готовили ее для его, Сабурова, когтей - он ведь прямое воплощение Духа: сутулость, красные от бессонницы, словно заплаканные, глаза, жидкие пряди волос небрежно обсели лысину, в груди при дыхании пищит словно выводок мышей, выражение лица кислое от повышенной кислотности и отвращения к миру...
      - Сталин правильно учил: чужой земли не отдадим ни пяди...
      - Сталин ваш... Перед войной столько военных расстрелял...
      - Ну и что! Какой бы еще народ за такой исторически короткий срок столько новых маршалов вырастил!
      Для Адольфа присвоенное звание исчерпывает всю суть.
      - А крестьян!.. это ведь тоже солдаты!..
      - Я не знаю, чего с этими крестьянами привязались - в любой развитой стране они составляют меньшинство. На днях зашел в музей посмотреть наглядную агитацию - гляжу: что такое?! Искусство мюнхенских пивных!! Адольф, бедняжка, и не подозревает, что вкусы мюнхенских пивных являет именно он: рреализьм, кровь с молоком. А лучше без молока.
      - Но в живописи надо еще и разбираться!
      - Народ сразу отличит антиискусство!
      От слова "народ" Сабуров, кажется, скоро будет блевать. Да ведь именно успехи народовластия и сделали его человеконенавистником: он бы вполне снес равнодушие Сидоровых к тому, чем он дорожит больше всего на свете, если бы ему не вдолбили с младенчества, что именно они и есть высшие судьи его дел и помыслов. Да, да, в них ненавидит он не просто профанов, но победителей и судей!
      Гвоздь уже торчал как штык. У Сабурова окончательно разладилась душевная иммунная система - каждая словесная царапина нарывает целый месяц. И спать все время что-нибудь мешает, то комары, навеки вкисшие в подвальную слизь, то наволочка, то нос...
      Все же Сабуров не удержался от маленького эксперимента: словно о чем-то интимном, спросил, касаясь губами ее ушка: где бы можно разжиться таблицами случайных чисел? Люда замерла, чувствуя не полную приличность происходящего, но сил отодвинуться не было. Наживка, стало быть, проглочена, остается умеючи выводить. Пригласить, например, в музей, куда он выводил Лиду... Но с него уже довольно.
      В соседней комнате Сабурова с порога встретило веселое имя Пушкин. Гвоздь мигом отправился обратно в калильную печь - национальная святыня светит и в колдуновском болоте. Но Пушкина здесь обсуждали точно так, как любого сослуживца с неуживчивым характером: "Тебе понравилось бы, если бы на тебя эпиграммы писали?" Это воспринималось как вполне достаточная причина убить великого поэта. И они же ищут еще какие-то тайные силы, истребляющие их гениев!
      Эрудированный Набыков сыпал именами подлинных и мнимых пушкинских любовниц, но тема не встретила поддержки: мужчины завидовали, а женщины опасались дурного примера для мужей (в племени Колдунова почти исключены браки с иноверцами). Гордые внучки славян отчитывали Пушкина за то, что он не помогал жене - этак-то всякий бы писал стихи! Или статьи - это уже камешек Сидоровой-Хруцкой в сабуровский огород. Сейчас Сабуров был ей не нужен, но она еще в младенчестве ненавидела мать-кормилицу за то, что та при желании могла бы лишить ее молока.
      Основное чувство, испытываемое ею в жизни, - это страх. Она не может чувствовать себя спокойной, пока хоть один человек на земле не посажен на цепь: ведь каждый может плюнуть сзади на пальто или не заплатить в магазине, снизив покупательную способность ее рубля.
      Замелькавшие в печати слова о гуманизации вызывают в ней надрывный гнев: "До гуманизации надо дорасти!" Душевнобольных будут забирать в психушки только по суду - "ну, теперь на улицах будут резать!"; адвокатов допустят к следствию - "преступников защищают от общества"; поговорят об ужасах в тюрьмах - "курорт хотят устроить для бандитов!"
      Впрочем, ее возмущают и курорты для простых трудящихся, которые и без того всем миром сидят на ее с ее семейством шее. Если проникнуть в мечты какой-нибудь скромной Сидоровой, увидишь антиутопию, какая и Оруэллу не приснится - прогульщиков бы там варили живьем, а шутникам вырезали язык.
      Хотя любовь к кому-то помимо Колдунова здесь почиталась греховной, все-таки почти у каждого находилась пара-тройка приятелей - лишь ее, наивную простушку, недолюбливали все - уж очень кривым зеркалом она отражала окружающих, и без того не красавцев.
      Разговоры о "жертвах культа" она ненавидела как попытку, во-первых, выманить у нее сочувствие к кому-то (словно ей живется не хуже всех!), а во-вторых, ослабить власть начальства, которая только и могла защитить от окружавших ее акул и шакалов, кем она считала всех людей на земле. Выдумали "кризис", когда благоденствие в стране достигло апогея, - Хруцкая наконец получила ставку сэнээса. У нее вздувались жилы в самых неожиданных местах: нет, она не спорит, и с продуктами становилось все хуже, и с культтоварами, но ведь против этого всегда имелось испытанное средство - кнут. Для недобросовестных, конечно. А тут она столько лет честнейшим образом переписывала куски колдуновских монографий - зрения лишилась, давление от страха начало скакать, - и после этого ей заявляют, что нужно платить не за ученую степень, а за работу!
      Терзаемая страхом, что ее понизят либо (о, кошмар!) сократят, она неделями осаждала Колдунова - и наконец вымаливала ответственную тему, с той же минуты начиная терзаться от ужаса провалить ее. Вот тогда-то она и начинала лебезить перед Сабуровым. Тот, чтобы только прекратить истечение сиропа, соглашался - с нерастраченным азартом и тайной надеждой, и только его наброски всегда и вызывали интерес.
      - Как-то Андрюша умеет угодить, - корчась от ненависти, восхищалась Хруцкая: его способность понимать других представлялась ей изворотливостью.
      Преступность в высших сферах не вызывала у нее ни малейшего интереса - "Кто из нас без пятнышка?" - ласково вздыхала она. Но вот для порока без могущества она не знала снисхождения. Скоро будут на улицах насиловать, насиловать, насиловать, насиловать, твердила она с подозрительным упорством, хотя понадобился бы океанский лот, чтобы измерить глубину этой сверхчеловеческой плоти, причудливостью форм напоминавшей нарост на дереве. Как только управляется с этим делом Адольф Павлович?.. А в остальном они подходят друг другу, хотя Адольф вдохновляется, похоже, идеей величия, а она любит государство лишь ради всеобщей запуганности.
      Пенсионеры, беженцы - паразиты и рвачи: "Опять с государства требуют - а если у него нет!" - нежность пробуждают в ней только сильные и опасные. А Дон Кишот обречен разбирать и эти утробные извержения. "Но почему от них прежде не было такой вони? Не ворошили их, не таяло... И я меньше вслушивался - механизм все равно шествовал путем своим железным".
      По пути в библиотеку он заглянул в туалет по маленькой, но неотложной нужде. Но после общения с коллегами все в нем было до того напряжено, что он лишь напрасно корчился перед писсуаром. Кто-то вошел, и Сабуров, не желая обрести свидетеля своих бесплодных родовых мук, в бешенстве укрылся в кабине - но тщетно.
      По межбиблиотечному абонементу Сабурову приходили целые груды книг, в названии которых ему чудился намек на разгадку человеческой способности заражаться чужими чувствами. Сначала он взялся за философические сочинения, но прочитавши раз двести, что бытие определяет сознание, а идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову, он это дело бросил и налег на чистые факты. Но одни из них были как бы и не научными: они могли быть добыты одним и оспорены другим наблюдательным человеком без всякого участия ученых приборов. Любопытно, конечно, прочесть о влиянии малых групп - главнейших, как утверждал Сабуров-утопист, прочесть, что введение хотя бы одного оппозиционного члена почти полностью аннулирует групповое давление (но что такое давление?); что в группе возрастает единообразие (худшие становятся лучше, а лучшие хуже); что чем больше группа, тем меньше ее влияние (в огромной толпе ты снова почти один) , - все это было интересно, но уж очень неколичественно. А главное - это была классификация следствий, а не уяснение причин.
      Наблюдения же более количественные касались настолько элементарных человеческих реакций - на вспышку, на звонок, на удар тока - и были уж настолько подробны... "Для фиксации компонентов УВП регистрируются ЭЭГ фронтальной коры, вертекс ЭМГ, КГР" - и таблицы, таблицы... Но отчего все-таки цыганенок, каждый день с ним сталкиваясь, ни в чем не подражает старшему научному сотруднику, а читинский пэтэушник старается походить на американца, которого никогда живьем не видел?
      И однако же от чистого дыхания знаний окаменелые мышцы наконец расслабились, и Сабуров едва успел добежать до уборной. Это походило на обильные, облегчающие слезы... И вновь пробудилась тревога - Сабуров явственно ощущал, как она рыщет вокруг в поисках хотя бы самой непритязательной пищи. А кто ищет... Вот наконец-то он и превратился в дичающего изобретателя-одиночку, без должного образования взявшегося за мировую проблему, до решения которой оставалось еще два-три тысячелетия.
      Близ институтского крыльца ему попался дергающийся с костыля на костыль полупарализованный мальчишка - и от внезапной боли за него Сабуров почувствовал секундное облегчение: сострадание должно быть направлено вовне - направленное на себя, оно отравляет насмерть.Но откуда его напастись на других, если в глубине сабуровской души живет уверенность, что ему хуже всех. Несчастливый человек - очень опасное животное: ему кажется, что он на все имеет право.
      Всю дорогу он твердил себе: "Жить не так уж необходимо, но необходимо плавать по морям". Но когда дочавкал до дома, снова почувствовал какую-то особенно беззащитную тревогу.
      Аркаша уже так давно влачит добродетельный образ жизни - тем страшнее становится ждать, чем он оборвется. От Шурки хоть сегодня можно получить записку: "Не волнуйтесь. Я уехал в Индию пахать на тиграх и сеять рис", - как уже было после удаления миндалин - источника сердечных его мук, от которых удалось избавиться только чудом, ибо лоры в городе окончательно перевелись (народ злобствовал, что они все до единого перешли в кооперативы драть по пятнадцать рэ за прием - а не за лечение).
      Но Натальин сановный заказчик Лобачев заметил ее неоычную угнетенность и лиловые полумесяцы под глазами (таблетки всегдашние тоже перестали помогать) - и позвонил в легендарное Четвертое управление. Не верилось, что это больница: все сверкает, никакой вони, а главное, вокруг одинокого клиента от скуки собираются даже посторонние врачи: ей показалось, что ее приняли за кого-то другого и сейчас вытолкают взашей.