Посудите: деревенский мальчишка завершил образование в ремеслухе и, располагая досугом дежурного электрика, в поисках Бессмертного углубился в жанр исторического анекдота, доверяя ему как святому писанию, впоследствии скрестивши его с жанром некоего "сибирского романа": его канцлеры и фельдмаршалы беспрерывно харкали и хряскали, анжуйское хлестали целыми бадьями, в гневе и в любви были одинаково ужасны.
      Очкастые принялись уличать его в исторических ошибках - вынудив его тем самым отстаивать право художника на свободное обращение с источниками. Насмешливые упреки в отсутствии психологического анализа поставили его перед необходимостью провозглашать, что главное - поступок, а не чувствованьица. Ввиду успеха его творений среди малообразованной части населения ему пришлось отождествить народность с необразованностью, и о чудо! - виднейший на территории, равной пяти Франциям (населенным, правда, преимущественно рысями и бурундуками), эстетик Кузин провозгласил, что критикам Корягина не по душе его патриотизм, народное происхождение и любовь к русской истории. Кузин написал не одну книгу по эстетике - по два Маркса и три Гегеля в каждом абзаце - и не прочитал ни одной книги иного рода.
      Очкастые, в добавление к миллионным тиражам и экранизациям, доставили Корягину еще и ореол гонимого борца за правду, наконец-то открывшего народу, в какие горшки исправлялись русские царицы и какие у них были штаны на завязочках. ("Историю же замалчивают, - с искренней болью говорила одна утомленная жизнью сотрудница Сабурова. - Спасибо, хоть такие, как Корягин, что-то нам дают".)
      Понемногу - из благодарности к своим защитникам и в пику очкастым и носатым - Корягин начал теми же красками живописать крупных современных руководителей: директора и секретари обкомов сплошь оказывались людьми необузданных мрачных страстей - главного источника государственной энергии, людьми, произросшими из какого-то исконного корня... Видимо, идея бессмертного корневища в каком-то первобытном образе брезжила и в сознании Корягина...
      Через четверть часа Шурка плюхнулся в свое логово, уже заваленное газетами, и впился в незавершенный кроссворд - одна из новейших маний. На его выгоревшей рубашке темнел оторванный карман, на лбу сияла свежая ссадина: в лабиринте его остановили местные и отняли прямо изо рта жову, которую предводитель немедленно сунул себе в рот, но с деньгами (шестьдесят копеек!). Шурка прорвался, хотя гопота грозилась завтра его подкараулить.
      Но ему хоть бы что. Толстовец...
      - Папа, композитор из трех букв - это кто?
      - Отвяжись. Бах.
      - Подходит! Бах - рапира - циклон. А краткое музыкальное приветствие из трех букв?
      - Туш. Отвяжись, ради Христа! Видишь же, человек читает.
      - Я заметил: всегда говорят "человек читает", а не "я читаю".
      - Не без тонкости... Ссылаемся на общий закон.
      - А медицинский инструмент из трех букв, предназначенный для введения в трубчатые органы?
      - Да будет ли этому конец?! Буж!
      - Точно! Буж - курдюк - Дега. Знаешь, мы бы и в Европе были элитарные люди. Почему ты все время смеешься?! Пятьдесят восемь процентов современных французов совсем не читает книг, тридцать два процента...
      Но тут его взгляд упал на черное зеркало окна, он поспешно ухватился за расческу - и вдруг швырнул ее об стену:
      - До чего поганая у меня рожа! Так и вмазал бы!
      И вдруг с хряском съездил себе по скуле. Спятил!
      - Хорошо бы уж быть уродом так уродом - как Лотрек!
      - Урод тот, кто никому не нравится.
      - А я нравлюсь женщинам! - Шурка, самодовольно откидывая голову, принялся проверять, далеко ли еще его хаеру до лопаток - как на Верхней Мае.
      Окно осветилось отдаленной зарницей. Шурка встревожился:
      - Папа, это не война? Уф, слава богу... Когда на троллейбусе искры пыхнут, я всегда первым делом думаю: все, война... А ты бы мог пожертвовать жизнью, чтобы только никогда не было войны? А я не мог бы... Я много раз старался и чувствую: не могу. А что, может, ее и так не будет, а я уже пожертвовал! Папа, а если неверующий будет молиться, его бог послушает? Если он, конечно, есть. Я маленький такой дурак был - подолгу ночами молился. - Покраснел до ушей и признался: - Я иногда и сейчас молюсь.
      - О чем?
      - Чтобы не кинуться. Не умереть. И чтобы вы с мамой не умерли. И Аркашка. Когда вас долго нет, я всегда боюсь, что вы под машину попали. Еще молюсь, чтоб войны не было. И начали делать товары высокого качества. Я согласился бы слепым быть - только бы не умереть. Или даже самоваром - без рук, без ног. Все равно, мозг может какие-то впечатления получать... Это мозг нам приказывает говорить, руками шевелить, да? Прикольно: мы сейчас про него говорим, а это он нам и приказывает - про него говорить. Интересно... Как на кладбище.
      - Почему "как на кладбище"?
      - Там тоже интересно. Вернее, странно: идешь, а в каждой могилке настоящий человек... Так неохота в могилку ложиться - лучше пускай сожгут. Или мумию сделают. А Аркашке лучше в могилку - все-таки это будет он. А ты о себе когда первый раз подумал: я живу? Я лет в пять. Я подумал, что меня могло бы не быть, и понял: я живу. А животные не знают, что живут. Тебе нравится слово: животное? - Он принял какой-то особенно довольный вид и повторил со вкусом: - Животное.
      Вдруг, снова заглядевшись на себя в окно, как-то очень ловко и противно задергался, изображая некую куклу на пружинах.
      - Здоровски я брейк танцую? - и снова застыл, вперившись в темноту: Папа, а ты боишься бесконечности? Летишь, летишь, летишь тысячи, миллионы световых лет - а конца все нет... Брр! - содрогнулся он. - Просто крыша едет! А Ада совсем не боится бесконечности...
      - Для Набыковых вселенной за пределами их семейства не существует.
      - Папа, а... а... а как... нет, не мне, а как другим доказать, что Толстой лучше Корягина?..
      - Никак, - увы, Сабуров не мог хотя бы самую малость не рисоваться своей мудростью. - Для тех, кто любит Толстого, лучше Толстой, для тех, кто любит Корягина, лучше Корягин. Дискуссии "О культуре подлинной и мнимой, или Чья мама лучше всех" оставь для "Литературной газеты".
      - Тогда... - Шурка напряженно задумался. - Тогда про все можно сказать: ему нравится это, а мне то - и хана. Это еще пострашней бесконечности - нет ничего настоящего...
      - Нет несомненного для всех и навсегда.
      - Просто застрелиться хочется! Обязательно расскажу Бобовскому! Получается, и элиты вообще нет?..
      - Есть. Но только с tt же точки зрения.
      - А я хочу, чтобы она была настоящая, окончательная!.. Ну зачем ты мне это объяснил?! Как я теперь жить буду?!
      - Скажи, я тебе кажусь уродом?
      - Почему?.. Ты красивый.
      - Но ведь где-нибудь в Китае или в Африке я бы считался безобразным? Но тебе же это не мешает?
      - Да... - Шурка чуточку повеселел, прислушиваясь к себе, стоит ли так быстро утешаться, и вдруг положил руку на сердце: "Опять мотор барахлит".
      Это было настолько ни с того ни с сего, что Сабуров почувствовал скорее недоумение, чем тревогу: "Почему опять?"
      - Вчера в саду тоже чуть мотор не вылетел, - он уже задыхался. - В ушах отдается, - с неудовольствием сообщил он Сабурову.
      Сабуров, словно бы желая своим непризнанием сделать событие несуществующим, отправился искать какого-нибудь снадобья у женщин, стараясь испытывать не тревогу, а досаду.
      Сослуживцы и особенно их жены бросились помогать ему наперебой. "Возрастное", "перерастет", - с упоением утешали они Сабурова, наконец-то обратившегося к ним за помощью (Шурка проявлял гораздо больше любопытства, чем страха). Минут через двадцать сердцебиение унялось, и Шурка немедленно принялся уговаривать Сабурова завтра же пойти на Утюг - так они прозвали нагой скальный выступ, глядевший им в окно.
      - Ты всегда просишь в самое неподходящее время.
      - Значит, я бесхитростный человек. Прямой.
      Обыденность перебранки только помогла Сабурову внутренне остаться как бы уверенным, что случившееся было чистым недоразумением. Он, пожалуй, еще и задремал бы под монотонный шум дождя, но дождь обрушился с такой ненашенской силой, что возбуждал прямо-таки настороженность. Когда Сабуров, по нужде, только еще высунул голову, с десяток капель разом хватили его по голове, будто кулаком, и ему пришлось, воровато оглянувшись, воспользоваться открытой дверью, чтобы слить свое жалкое "я" с величественным "Мы" субтропического ливня. Тут и мухи были нечеловеческого размера - от их ударов дребезжали стекла.
      Проснувшись, Шурка первым делом с восторженным содроганием прихлопнул выбравшегося сдуру на середину комнатенки гигантского паука, а потом поспешил доглядеть за садом: он уже говорил "у нас в саду" и утомительно, по-хозяйски разглагольствовал о видах на урожай и борьбе с вредителями. Но тут разразился скандал. Шурка, воодушевленный чувством хозяина, вынес Аде две пригоршни черешни, уверенный, что уж столько-то он заработал. Однако владелица сада со скрипучим торжеством отчитала Шурку при заинтересованном внимании всего двора, - он, вопреки обыкновению, даже не таращил глаз и не дерзил - из-за загара не бледный, а какой-то пергаментный.
      Когда они шли завтракать (отстаивать академический час), Сабуров педагогически одобрил: молодец, мол, не унизился до гавканья. Шурка со сдержанным достоинством возразил, что базарят только понтари да малолетки, а он поступит как серьезный человек: сегодня же раздобудет пилу и ночью спилит всю черешню. Бабка это вполне заслужила, но Сабуров завел ханжескую тягомотину: пожилой, мол, человек, привыкла вечно опасаться за завтрашний день - ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду...
      Однако Шурка вслушивался в эти мертворожденные пошлости все с большей и большей серьезностью, и когда они наконец получили свою пригорелую кашу на свернувшемся молоке, нафаршированную зародышами творога, на его физиономии выразилось самое настоящее сочувствие:
      - Да-а... их же приучили везде видеть врагов... Может, мне перед ней извиниться?
      "Ну и болван же ты, братец! - едва не крякнул Сабуров. - Всегда их кто-то подучивает - как будто не они же и выращивают все ученья, абсолютизирующие вражду..."
      - Это уже лишнее. Она может неправильно понять. ("Еще начнет его отчитывать...")
      - Ну ладно.
      "Как они готовы верить каждому нашему лицемерному слову, и как мы потом негодуем: какие они циничные!"
      Шурка, размягченный духотой и великодушием, утер пот со лба и понюхал ладонь.
      - Элитарная личность... Впрочем, ведь настоящей элитарности не бывает, "все позволено".
      - Ну зачем ты мне напомнил! Я уже начал забывать, а теперь...
      - Знаешь что? Давай пойдем на Утюг.
      - О, в кайф!
      На улице им попалась навстречу рыжая опасная личность - в бледных лишаях на неопрятном загаре, рожей и статью типичный приблатненный подросток сабуровского детства, недокормленный витаминами и любовью, в результате чего его было и не за что любить, и, может быть, именно поэтому с его черной кооперативной майки взывала умоляющая надпись: "Kiss me!". Личность нагло вгляделась в Шурку и с похабной ухмылочкой поинтересовалась:
      - Слушай, тебя как звать-то?
      - Зови меня просто: Хозяин, - приостановился Шурка. - Как здоровьишко после вчерашнего?
      - Что-то живот прихватило, - с шутовской ужимкой.
      - Резину не надо было глотать. Ничего, клизму вставишь.
      - Смотри, как бы тебе клизму не вставили! - злобно предостерег рыжий, и Сабуров покосился назад, не собирается ли этот ублюдок запустить чем-нибудь им в спину, однако тот уже брел восвояси. На его стриженом наголо затылке завитком пламени подрагивал переехавший к самой шее оселедец. Зад испакощенных школьных штанов был украшен фирменной джинсовой нашлепкой. Шурка же оглядывался только на оджинсованных девиц и, окинув их самую интересную часть взглядом знатока, выносил приговор: "Вранглер. Монтана лучше". Элитарный осел - даже в таком случайном и кривом рыжем зеркале хочет отразиться достойным образом. "А я-то далеко ли ушел? Но и мне, кроме Сидоровых, не в ком больше отпечатать свою личность, каждый новый поклон чину, а не таланту - новый приговор моему волоконцу".
      Обретя на несколько часов достижимую цель и притом стремясь к ней не ради себя (управляясь извне), Сабуров повеселел, умиляясь, на Натальин манер, встречным кошкам с котятами или курам с цыплятами, а подсознательно - в животном образе - собой и Шуркой. Шурка тоже не пропускал ни одной божьей твари:
      - Как можно животных убивать для красоты - даже крокодилов. Для крокодиловой кожи. Баранов стригут - это ладно: ну, походит лысый. Но убивать!..
      От ночного ливня на асфальте уже остались только пересохшие потеки, как на заплаканной немытой физиономии. Жарища и пылища - сущие пустяки, когда управляешься извне. Но скоро им преградила путь элегантная сетчатая ограда "Дом отдыха". "Махнем?" Как, с сабуровской лысиной и трагическим изможденным профилем?.. "Хм, профессор!" Сабуров заколебался; кличка "академик" окончательно сломила его: он, преувеличенно кряхтя, перебрался за этим проворным чертенком и оказался в тенистом раю, где плиточные дорожки и чужеземного вида светящиеся белизной коттеджики были чисты от любых заплаканностей: судя по лицам прогуливающихся, среди здешней ботанической роскоши древу познания места не нашлось. Зато канцелярии - впервые на сабуровском веку - было отведено самое скромное, а не самое роскошное здание. "Заказанные билеты можно получить..." скромно приглашал корректный плакатик.
      Почему-то попадались все больше женщины - мусульманский рай с немолодыми холеными гуриями из руководящих амазонок. Дух, как доказала передовая наука, растет из сосисок, но увы - он рождался лишь из человеческого общения и преемственности (общения с умершими). Дух из паюсной икры, равно как и Дух из пригорелой каши, диктовал своим подданным все ту же зависть к тем, кто устроился еще лучше - за границей, например, - все ту же бесконечную преданность собственным кишкам. Благоговение на лицах встретилось только на физкультурной площадке, где отбивались поклоны здоровью. "Вдыхайте аромат цветов", - вкрадчиво командовала англизированная инструкторша, и ей отвечал звонкий сип, словно надували сотню резиновых матрацев. Одна номенклатурная гурия с набожным выражением подставляла трепещущие телеса искусственному водопаду, не замечая в благочестивом экстазе, что теряет трусы, уступающие напору целебных струй.
      - Пошли отсюда, - загудел Шурка. - Во мне уже адреналин закипел.
      Сабуров тоже уже начинал задыхаться в этой прохладе под сенью струй, вдыхая аромат цветов. Друг за другом вышли к обрывчику. "Мы идем гуськом?" - оглянулся Шурка. Раньше он думал, что гуськом - это в развалочку: "Бобовский вышел из класса гуськом". И тут же не позволил Сабурову пройти под телеграфной буквой "А": "Плохая примета. В ментуру залетишь".
      У ручья, над которым они уже не шли, а пробирались, с обезьяньей хлопотливостью возился с костерком возле палатки заросший по плечи тщедушный субъект в едва голубых джинсах, панцирных от многочисленных заплаток.
      - Хайрастый... - не веря своему счастью, протянул Шурка. - Сливается с природой... Как на Верхней Мае...
      Но тут из палатки выкарабкалась на четвереньках жутко беременная непропеченая девица (разумеется, в расширительном понимании этого слова) в узеньких кокетливых трусиках, через край которых вспучивалось угловатое, трескающееся по швам пузо, тоже голубеющее на особо обтянутых местах, а за палаткой открылась совершенно голая гурия, раскинувшаяся на гальке во всей своей рыжей кучерявой красе. Шуркины щеки из-за затылка засветились алым - "Неужели и на Верхней Мае такие же?.."
      Они поднимались вверх по толстому слою здоровенных сосновых игл, пружинивших и скользивших, как шелк по шелку. Из-за деревьев Утюг открылся внезапно - желтый бастион, изрытый ложбинами, впадинами, уступами, - и Сабуров снова ощутил прилив бодрости: донкихотство поступка, друг мой Санчо, неизмеримо приятнее, чем донкихотство мысли! Когда видишь не дальше метра перед собой, каждый уступ представляется последним и решительным. Намешать водки с перцем! Уничтожить частную собственность! Уничтожить государственную собственность! Все должно делаться по приказу! Все должно делаться по заказу! Это не мельницы, мой верный Санчо, а чудовищные великаны, и я намерен перебить их всех до единого!
      Вождь подбадривал, подсаживал, командирски пошучивая. А рядовой болтал без умолку:
      - А ты мог бы за миллион отсюда спрыгнуть? А за миллиард? А за миллиард миллиардов миллиардов?
      - Мог бы. Только не хочу.
      - В кайф! Обязательно расскажу Бобовскому.
      Сабуров и не заметил, когда трещиной между массой и вождем у него впервые мелькнуло сомнение, является ли очередной уступ последним и решительным, но он вдруг почувствовал едкость пота, удушливость пыли, а главное - полсотни метров за спиной: кое-где будет почти невозможно спуститься, шаря внизу слепыми ногами, словно копыта, лишенными цепких пальцев. Шуркина болтовня тоже сделалась неуместной и раздражающей.
      - Ты ел сушеную дыню? Бобовский ел - ему не понравилось, и там еще сидел сушеный кузнечик. А мы, когда маленькие были, ели жареных кузнечиков - задние ноги. Во дураки были, да?
      Попробовал бы ты с уверенным видом указывать путь, когда понятия не имеешь, куда он тебя заведет! Наконец настал миг, когда двинуться было уже некуда - начались метания в предсмертной агонии. Сабуров, стараясь снизу поддерживать Шурку, хотя это часто было невозможно, сползал, не щадя живота своего, уже с отчаянным риском, чтобы только скорее узнать, чем это кончится. Руки у него тряслись, что значительно увеличивало опасность. Дон Кишот Ламанхский, переводили встарь... Взмахнув крылом, мельница сбросила идальго на землю... Проклятое безумство храбрых... Вести за собой ребенка, не зная броду!.. А Шурка сохранял полное хладнокровие: уж непогрешимый папа знает, куда ползти. А у Сабурова не было Отца - ни земного, ни небесного, и когда раз за разом после многих трудов и опасностей они оказывались над отвесным обрывом...
      Остановиться и покричать?.. Кто здесь услышит... Ну и дикий же народ, дети гор... И черт с... Но трясучая лихорадка требовала - с любым риском - поскорее узнать, чем это кончится.
      Они забрались уже черт-те куда вдоль крепостной стены Утюга, и однажды небесный Отец смилостивился - они сползли к ручью, который вел, похоже, к Хайрастому.
      Нет музыки слаще, чем эта мальчишеская болтовня - ведь Шурка так и не почувствовал ни малейшей тревоги! "И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме Верховного Главнокомандующего, и они, охраняя свое счастье, разорвут каждого, кто посмеет им сказать, что Отец их такой же болван, как они сами".
      Сердце стало колотиться на своем месте, а не в горле и в висках (но гвоздь реагировал только на унижения и ложь). Сабуров с наслаждением ощутил, как щиплет от пота многочисленные ссадины, а в довершение увидел поразительную красоту каменной щели, по дну которой они прыгали с камня на камень, управляемые извне - ручьем. (Шурка считал, что "гуськом" означает "в развалочку": "Бобовский вышел из класса гуськом".) Красота есть всюду, где нет людей, но здесь - здесь было что-то невероятное: белые стены, белые от извести камни, выглядывающие из воды, - просто какая-то долина призраков. Потом ручей разлился по белому каменному полу без единой трещинки, а по бокам высились причудливые белые уступы словно отломленный край гигантского слоеного пирожного.
      И тут вождь-ручей свернулся узкой округлой струей и юркнул в белую полированную воронку, - Сабуров не сумел даже увидеть дно новой пропасти. Стены ее уходили в бездну белыми осыпями. Призрачная долина оказалась долиной смерти.
      Не в силах более выносить муку неведения, чем все это кончится, Сабуров, бросив Шурке: "Стой здесь, пока я не вернусь", словно в бреду, ступил на осыпь, состоявшую как будто из толченой штукатурки, и принялся сосредоточенно, как автомат, выбивать носком лунку чтобы стать. Штукатурка сыпалась и дышала под ногой, но автоматы страха не испытывают: Сабуров даже халтурил, выбивая лунки абы как - лишь бы побыстрее. Воображение - главный творец страха - не представляло бездну въяве: незачем, сорвешься - узнаешь.
      Осыпь кончилась, он ступил на лесистый склон, покрытый пружинистым слоем здешних нечеловеческих игл. Усевшись и отталкиваясь руками, Сабуров заскользил вниз, чтобы поскорее добраться до нового обрыва - но Отец на этот раз смилостивился окончательно: за последними деревьями Сабуров увидел шоссе, дома, услышал человеческие голоса - поистине ангельскую музыку.
      На карачках, задыхаясь уже от радости, он вскарабкался обратно, без малейшего страха, как, опять же, автомат, перебрался над пропастью к Шурке, но тот - до чего некстати! - сидел и держался за сердце. Пришлось прикрикнуть и перевести его по тем же лункам, придерживая за пояс, что приносило, вероятно, лишь удовлетворение, но не пользу. Пережидая Шуркин приступ, вождь испытывал лишь досаду, что Шурка не до конца подчинен его руководящей воле.
      - Надо спешить, тебя там уже Адочка заждалась, - командирски пошутил Сабуров.
      - А тебя Валечка! Адочка... Она же светская - ме-э-э!.. - Шурка даже заблеял от омерзения. - Я теперь Ремарка и Хемингуэя ненавижу - они мне жизнь разбили! У них такие герлы клевые!.. Теперь-то я уже понял, что все бабы дуры, кривляки - а ловлюсь, как малолетка, из-за...
      С затравленной агрессивностью попытался заглянуть Сабурову в глаза. Сабуров ответил с командирским благодушием:
      - Дар идеализации, друг мой Санчо, источник не только огорчений, но и величайших благ - все мы становимся лучше оттого, что стараемся оправдать чьи-то ожидания.
      - Клевая телега...
      - Не забудь рассказать Бобовскому.
      - Приткнись, вошь пехотная!
      - Что такое?..
      - Она сказала, что я красавец.
      Встречная девчонка вроде бы и впрямь что-то сказала.
      - Ты что - базарная торговка?!
      Шурка тревожно заглянул ему в лицо и пробормотал расстроенно:
      - Ну вот, как рассердился... Не морщи лоб, пожалуйста!
      Хочет отражаться в любящем зеркале, а если это станет ему безразлично - не помогут и тюремные стены.
      Шурка уже тянул прядь волос в рот, а снизу пытался дотянуться до нее языком. Потом прошептал еле слышно с мечтательной гордостью: "Красавец!.."
      Страх, точнее - ужас за Шурку Сабуров почувствовал только ночью и долго и отчаянно зарывался в подушку. В кошмарном видении долина призраков светилась, как расселина в айсберге. Однако наутро он уже подзабыл, что счастье - это сохранить детей живыми и здоровыми. Вдобавок пришлось поддерживать обременительную репутацию не такого уж неприятного человека. Он извелся от необходимости поддерживать разговор о всевозможных кишках и, минуя дремлющую старуху, терзаемую черными, словно надутыми, лапками обезьянок, привязанных скрученными капроновыми чулками, понял: "Надо бежать!"
      Лежбище было разворошено громовым небесным гласом: "В связи с ухудшением санитарной обстановки купание запрещено!" Отдыхающие возбужденно обменивались версиями: утечка в канализации (Сабурову представился чавкающий прибой дерьма), в инфекционной больнице, кишечная палочка, спид, лишай. Мужчина, явившийся с собакой, вызвал общий гнев: здесь люди, мол, купаются, а вы заразу разносите. "Да мой Бим почище вас будет - неизвестно еще, какую вы заразу разносите!" - а ведь еще вчера вокруг каждой собаки собирались сюсюкать пять-шесть околевавших от безделья ее собратьев по разуму. (Детей же с благородным видом одергивали за такие вещи, которые взрослые тут же делали совершенно безнаказанно, и дети извлекали единственный урок: слабым не спустят того, что дозволено сильным.)
      Сабуров поспешил прочь, охваченный порывом предприимчивости, обретенным благодаря ясной и достижимой цели: "Заказанные билеты можно получить..."
      Смертный в Эдеме сразу заметен:
      - А вы кто будете, гражданин?
      - Отдыхающий, - впопад, как все, что делается само собой, выскочило нелепое словцо как в детском садике "папа").
      Ему удалось перевоплотиться в мелкого прохвоста и тем купить нечто вроде симпатии - малейший признак достоинства погубил бы все дело.
      - Ленинградская пара отказывается - близко от туалета... Ну что вы, зачем так много...
      Снова деньги принесли ему почтение и благодарность - а в законных сделках ему всегда подавали из милости. И шутовство его не унизило - для прохвоста, в которого он перевоплотился, такие тонкости не существовали. Возможно, униженные и оскорбленные уже давно научились таким образом спасаться от бесчестья.
      Ленинград! Альма матер! Припасть к иссохшим сосцам - а уж от них, с божьей помощью, как-нибудь выберемся. Обнаружив в себе дарования коррупционера, Сабуров почувствовал себя не таким уж беззащитным перед лицом всемогущего механизма.
      В Ленинграде все знакомые сортиры оказались платными - здесь тоже приучали ценить хотя бы в гривенник маленькие радости бытия. О ночлеге беспокоиться не приходилось: в обмен на кров у Агнии Лопатиной он позволял обожать себя. Надо было только как-нибудь устроить, чтобы не спать с ней - и едва удержал стон: такой пронзительной тоской по Лиде отзывалась в нем всякая мысль о женщине. Однако в голосе Агнессы он не услышал восторга - ну хорошо, приходите. Агнесса либо отыскала еще более тонкого ценителя идиотизмов ее коллег, коих он никогда не видел, либо знакомство с обманщиком Сабуровым, так и не вышедшим в большие чины, перестало быть лестным для нее: в ее зеркале он увидел себя замызганным с дороги бедным провинциальным родственником, явившимся со своим парнишечкой в город за плюшевой дошкой для супруги и бороной для себя самого.
      В Агнии проступала некая благородная потасканность. Прежде она первым делом выдавала ему запасной ключ, а на этот раз только сообщила, когда обычно приходит домой. Впрочем, он же приехал на годовщину их выпуска? Сабуров умолчал, что не получил никаких приглашений. Так что ключ твой юноша (не поинтересовалась его именем) может получить вечером у ресторана "Москва". "Кстати, он хорошо воспитан?" - "Унитазом пользоваться умеет..."
      Сабуров поспешил к излюбленным своим местам - и сразу почувствовал, что не вбирает в себя любимые красоты, а показывает их Шурке - словно передает наследнику. Все повторялось: чем более знаменитая панорама перед ними разворачивалась, тем больше Шуркино восхищение уступало изумлению, что это он, тот самый он, который ругался с Эрой и скачивал бензин с Антоном, видит все это.
      Росси, Кваренги, Растрелли... Паразитируют на русской культуре... и на античной - портики слямзили, и... Каким же недочеловеком нужно быть, чтобы, читая стихи, слушая музыку, взирая на архитектурное или научное совершенство, вспоминать, сколько творец огреб... как будто можно чем-то с ним расплатиться, кроме бесконечного восхищения и благодарности!..
      Эрмитаж, как и Агния, задвинул его в самый хвост турпоездов, завернувших в его родной дом поглазеть на зубодробительные инструменты Петра Великого. Сабуров уже придумывал, как объяснить Шурке свой уход, когда преувеличенно озабоченный, как бы торопящийся куда-то одутловатый молодой человек как бы в рассеянности предложил хвосту пяток билетов по полтора номинала.
      - Вы посмотрите - уже по-наглому спекулируют, сволочи!
      Но так ли, сяк ли, этот озабоченный прохвост предоставил Сабурову частичку свободы - расплачиваться деньгами или временем. Сабуров снова до некоторой степени ощутил себя завещателем, но Шурка безоговорочно одобрил, кажется, только мумию жреца Петесе: "Глаза как сушеный урюк. Поглодать хочется".
      Двадцать лет назад Сабуров из университетской библиотеки, горьковки, чуть ли не каждый день бегал через Дворцовый мост благоговейно побродить по гулким пустеющим залам. Но Шурка уже не стремился узнать, как зовут всех цариц и полководцев на гектарах исторических полотен. "У Ренуара было такое ругательство - исторический живописец", - презрительно ронял он по адресу всех Александров Македонских и Сципионов Африканских. Не зря Сабуров не жалел денег на альбомы, которыми в подворотне "Букиниста" снабжал его книжный жучок - единственный в Научгородке, кто считал Сабурова крупным ученым за то, что Сабуров никогда не торговался. ...Дабы приобрести книги, вышеупомянутый идальго продал несколько десятин пахотной земли...
      Он с гордостью видел, что сибиряк Шурка отнюдь не провинциал: Сабуров когда-то знал все картины, которые есть в экспозиции, а Шурка знает, каких в ней нет. "Что это за Боттичелли? - вопрошал он с насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом. - Раньше здесь было "Поклонение волхвов"! А что за Рафаэль? "Георгий-то Победоносец" тю-тю!" Во времена Сабурова и Эрмитаж был полнее: гласность обеднила его.
      Правда, музейная старушка, точно знающая, что следует смотреть провинциалам, все равно указала Шурке: "Пойди лучше в Рыцарский зал - там рыцари прямо на лошадях едут". Сабуров поспешил увести его подальше от греха.
      - Вы видите, - в соседнем зале наставляла школьников хранительница бессмертного корневища, - что святой Себастьян пронзен стрелами, а выражение лица у него спокойное, возвышенное. Как вы думаете, почему это?
      - Потому что он святой, - робко сказал один мальчик.
      - Хорошо, что у тебя есть собственное мнение, - раздраженно сказала хранительница священного огня. - Но свое мнение нужно уметь обосновать. Итак, кто знает, почему у святого Себастьяна такое спокойное лицо?
      Сабуров изнемогал в догадках.
      - Потому что автор картины - художник Возрождения. А для художника-гуманиста человек всегда прекрасен.
      - Хоть бы его трамваем искрошило, - фыркнул Шурка и пошел дальше, как хозяин: это клево, но в Лувре лучше... Рембрандт у вас на уровне, но в Гааге, в Амстердаме... Ван Гог - да-а!.. Но музей Креллер-Мюллер... А где "Ночное кафе"? Тю-тю!
      Поэзия, как и царство божие, внутри нас: самым потрясающим произведением живописи, которое довелось видеть Сабурову, было заколоченное окошко в брошенном строителями - лишнем - вагончике: пустыня, необыкновенно мощно написанная двумя цветами - крутой, в полнеба желтый бархан и небо перекаленной синевы, - таким однажды увиделся ржавый кусок кровельной жести. Мир переполнен живописными чудесами, стоит хоть на миг вынырнуть из мутной толщи обид и сарказмов.