Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне пробовал глубину в неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, поколебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом, шагнул с камня, и - раз! - нога ушла в грязь выше колена. Два! - он выдернул ее обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на четвереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине - хорошо хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно бормотала она. ("А что мои-то сейчас делают?..")
      Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не заметила, что снова видит мир - хотя бы детей, на которых никогда не хватало времени наглядеться вволю. Рыжий пацаненок карабкался по военно-патриотической ракете, похожей на скелет акулы. Взобрался на самый плавник и сиганул оттуда. Не устоял на ногах и ткнулся лбом в землю. У нее все внутри екнуло, но он вскочил как ни в чем не бывало, чертенок. Рядом из тонкой железной трубы бьет плоский и прозрачный, но, видно, сильный веер, и двое мальчишек заталкивают в него друг друга. Ах, паршивцы, ах, паршивцы...
      На скамейке энергично беседовали две мамаши, без конца повторяя одни и те же жесты, как неизобретательные статисты в опере. Их дети были тут же: надутая девочка лет трех, не сводившая глаз с чего-то под скамейкой, и мальчуганчик лет пяти: сначала крутил хвост ослу-качалке, потом лег животом на спину-чурбак и свесился, как джигит, возвращающийся из неудачного набега. Молодой папа у коляски читал "Крокодил", изредка наклоняясь к коляске, повелительно произносил что-то, - вероятно, "бай-бай".
      Боже, каким милым ребенком был Аркаша... Ловить бы эти миги, пока они еще могли быть вместе, а не бежать куда-то сломя голову, вечно опаздывая... И за чистотой можно бы следить поменьше... Вспомнилось: мыла как-то пол - все бегом, все бегом, - отгоняя Аркашу, чтобы не путался под ногами, а он все равно подобрался и уселся попой в таз с грязной водой - и такое счастье на его личике просияло!.. А она его нашлепала тоже впопыхах, - новеньких штанишек было жалко до смерти. А что штанишки в сравнении с улыбкой! Не знала, дура, что это и было счастье.
      К вечеру на детской площадке начнут скапливаться подростки-акселераты. Весь вечер будут решать, как его провести, пока он не кончится. Нет, не может Аркаша надолго среди них застрять - на одной ненависти к "буржуям" долго не протянешь. Правда, к нему заходят какие-то непохожие на этих - пугает их вежливость. Но, может быть, мальчишки и правда все должны попробовать сами - собственным сапожком нащупать у грязи дно?
      По камешкам-кирпичикам козьим скоком поскакали старушки в свой магазинчик за сметаной, разбавленной кефиром, и за прочим, чего бог выбросит. Не ангелы люди, до того не ангелы, что иной раз и глядеть на них мутит. Но когда их обижают, мучают - сразу такой нежностью к ним проникаешься!.. И вдруг она поняла, что жизнь выносима.
      Надо бы съездить за зарплатой, пока не перевели на депонент. По кирпичикам доскакала до асфальта, а там уже добралась и до автобуса, походкой, более достойной всеми покинутой несчастной женщины. А когда увидела свою родную контору со знаменем в три человеческих роста на фронтоне, даже что-то теплое шевельнулось в душе. Андрей объяснял, почему собака так яростно защищает хозяйский дом, хотя лично ей там принадлежит только цепь и конура: она считает его своим, а не хозяйским домом.
      Хотела пробраться через черный ход, - не было сил что-то изображать перед знакомыми, но и тут попалась на глаза малярше:
      - Ой, до чего вы похудели! Прямо как старушка стали...
      Она этак с полгода красила коридор, стоя на столе примерно по часу в день. За это время Наталья успела с нею познакомиться, разузнала, как нужно разводить краску, чтобы можно было пользоваться катком, а не кистью, и стала приглашать маляршу на чай, подстилая ей газету, чтобы она не смущалась. Но все равно после ее ухода нужно было проходиться со шваброй и оттирать клеенку на столе от белых локтей. Клонская с Риммой иронически улыбались, но остальные считали кощунственным брезговать трудовой грязью.
      - Одни работают, - отпустивши комплимент, сказала малярша, - а другие за столиком посиживают.
      Хотя в данную минуту именно она сидела на столе, Наталья вскормленная принципом "Человек в спецовке всегда прав", постаралась принять ее слова со всей самокритичностью. Но вспомнилось вдруг, какие лица бывают у ребят после ночной смены... А эта перетрудилась, в дверь скоро не пролезет, в своем комбинезоне передвигается замедленно, как космонавт в скафандре. Во время домашних ремонтов Наталья ее месячную норму делала за одну субботу, выпроваживая трех своих мальчишек куда-нибудь из дому, чтобы не путались под ногами.
      Кассирша тоже ахнула:
      - Что с вами?! Краше, извините, в гроб кладут...
      На этот раз она ощутила некое злорадное торжество: пусть видят, до чего ее довели. Хорошо бы до Андрея так сохраниться - и почувствовала невыносимый голод. Ладно, в буфете кормят так, что много все равно не съешь, - зато посидеть в чистоте - это, по нашей жизни, само по себе удовольствие.
      Но не успела она, осторожно запивая бурым, но безвкусным чаем, выгрызть мышиное углубление в чугунном кексе (уронить на ногу - неделю пробюллетенишь), как услышала знакомый вдохновляющий голос. Она уткнулась в свой чай, чтобы не здороваться, но, подобно Хоме Бруту, не вытерпела и глянула - точно, Дуткевич, неповторимая лысина, затянутая редкими прядями, словно тиной, а пробор, широченный, как река, с излучинами и плесами, проходит над самым ухом и растворяется где-то на затылке, за воротником. Чтобы не терять навыка, Дуткевич и с буфетчицей вдохновенно взмахивал головой. От этого первая поперечина начинала сползать, открывая лысый полумесяц, а он, чувствуя щекотание крысиного хвостика, откидывал его, словно пышный куст кудрей, тем же гордым отбросом головы, с каким вручал ей знамя (он - ей!) "Иное одобрение похоже на удобрение: пахнет противно, но расти помогает" (Коржиков).
      Дуткевич считался принадлежащим к руководству за то, что получал хорошие деньги и ни в чем ничего не смыслил. Профессионализм - уже за одно это ее ребятам не светит сколько-нибудь крупное повышение. В ней и самой видят выскочку за то, что она принимает работу близко к сердцу: величественное безразличие к делу ("объективность") придает начальнику сходство с богом. Как они только так могут?.. Лучше быть... да хоть раздатчицей в соседней столовке - глаз не оторвать: три тарелки, будто ручные птицы, сами взлетают на предплечье. Три удара черпаком - три порции готовы. А эти что оставят?.. Что про них дети думают?,, Ужас!
      Конец! Увидел ее, направляется к ее столику, со своими мертвенно-бледными сосисками-утопленницами.
      - Однако у тебя и экстерьер! Нельзя же так активно отдаваться, - и, насладившись паузой, прибавил: - Работе.
      - Я ведь вам уже говорила, что я не интеллигентный человек - не люблю неприличных шуток.
      - Гы-гы. Но ты своих орлов подраспустила. Твоего Лузина придется на партбюро продраить с песочком. На овощебазу не вышел. Пусть другие за него работают.
      - А когда он за других по двадцать четыре часа за дисплеем сидит, слепнет - это ничего? И... а кто вам сказал?
      - Ты же за себя никого не оставила. Мы подумали и назначили Бугрова член партии, серьезный парень.
      "Серьезный"... Единственный параметр, который им доступен.
      - А почему не Сережу?
      - Керженцева? Что у тебя как в детском саду - Сережа, Вася... Твой Керженцев в машинном зале руку директору через плечо подал!
      На лице Дуткевича было написано восторженное "во дает!".
      - Да, с бездельниками вам проще - они стараются почтительностью взять. А Бугрову я голову оторву.
      - Чтоб он саботажников покрывал? Я сам у него затребовал данные по овощебазе. Павел Арсентьевич, давай к нам, - вдруг окликнул он с партийным дружелюбием.
      Бурштын, кадровик, охотно заковылял к ним с той же пайкой - бурый чай с чугунным кексом, - личико стекло книзу, оставив сверху иконописный облик костяного старичка-великомученика, внизу же образовав многоярусное жирное жабо, мотающееся при каждом шаге, как коровье вымя. Поздоровавшись, как всегда, посверлил ее своими бесцветными глазками, будто знал что-то компрометирующее.
      - Объясни ей, Павел Арсентьевич, - задушевно обратился к нему Дуткевич, заметно гордясь своим простым партийным "ты", обращенным к человеку, перед которым распахнуты настежь если не души, то анкеты. - Бугров наш парень?
      - Да-а... - государственно хмуря лобик, протянул Бурштын и вдруг озабоченно переспросил у нее: "Как?" - чтобы она не расслаблялась, а держалась начеку, - и продолжал барственно: - Молодец: всегда причесанный, бодрый.
      - А вот она, - Дуткевич подмигнул, словно делал ей что-то приятное, вот она хочет Бугрову голову оторвать за то, что он Лузина не стал покрывать, доложил мне честно.
      - Ну... - Бурштын разочаровался в ней. - Это уже получается просто какое-то "черт побери"! Я не случайно употребил эту русскую пословицу "черт побери": вы не должны, как руководитель, вбивать клин между вашими подчиненными и партийным руководством. А то, понимаете, ставите парня между Сциллой и Харбидой!
      - А Лузина продраить с песочком?
      - Хорошая дубинка в период становления личности еще никому не помешала.
      Бурштын заулыбался с мудрым стариковским лукавством, но ее от его улыбочек всегда брала жуть: когда она воображала его голову изнутри, ей представлялось что-то темное. С Дуткевичем все ясно: голова у него внутри идеально пустая, c овальными полированными стенками. А у Бурштына тьма, тьма...
      - Если вы его вздумаете драить, он уволится, - задрожавшие пальцы под стол.
      - На партию обиды вздумали строить? - грозно сдвинул бровки Бурштын. - Ну ничего, мы ему объясним, что незаменимых у нас нет!
      - Это у вас незаменимых нет. А у нас - есть!
      - Так ты... ты... - Дуткевич заметался внутри своей полированной головы. - Так ты против партийного руководства?
      - Я против того, чтобы невежды и бездельники унижали профессионалов, - и больше ничего!
      Она обращалась только к Дуткевичу - какое-то неколебимое "в своем праве", исходившее от Бурштына, все же наводило на нее неодолимую жуть. Она едва решилась взглянуть в сторону этой тьмы - и обомлела: в бесцветных глазках стояли слезы.
      - Не думал я дожить, - с искреннейшей горечью выговорил Бурштын, что буду слушать откровенную антисоветчину... - и заковылял к выходу, оставив пайку нетронутой.
      - Павел Арсентьевич, Павел Арсентьевич! - с бесконечной любовью воззвал к нему Дуткевич и бросился вдогонку - преданнейший сын. Лишь у выхода послал ей грозный упрекающий взгляд: вот, мол, любуйся! И трепещи! Ах, "трепещи" - так и отправляйтесь ко всем чертям! Но что удивительно Дуткевич (вместо души - пар) тоже искренне оскорбился! Да, они и в самом деле считают нас своей собственностью...
      И вдруг почувствовала такую нежность к своей дорогой лабораторийке, за то, что никто там и не собирается зарабатывать кусок хлеба с маслом пустозвонством или холуйством!.. На лабораторных праздниках она всегда произносит тост: "Мне очень повезло - я работаю с порядочными людьми". И люди хотят, хотят, чтобы именно это в них хвалили, чтобы они не чувствовали себя дураками рядом с прохвостами. Мошенничать у них не будет даже суетная Возильщикова какая-нибудь, для которой мир набит вещами, как для Натальи - людьми. Года два назад раскошелилась на хрустальную люстру, а потом со страху - вдруг кто с улицы позарится! - целый год прятала свое сокровище под кроватью.
      Трофимова вообще всю жизнь провела на кончиках пальцев, словно полуудавленник в какой-то китайской казни: сначала дача пила из них соки, теперь машина... В столовой берет только два-три винегрета с горкой черного хлеба, вяжет на продажу, в отпусках ездит проводницей в поезде. Как-то в продуктовый заказ - редкая удача! - вместо вареной колбасы им сунули ветчину. Так Трофимова чуть не поседела с горя: на целых восемьдесят копеек дороже! Но чтобы прибегнуть к каким-то нечестным средствам...
      Как им всем хорошо за ее спиной: не надо юлить, ладить с начальственным дурачьем. Она бы и с Бурштыном ладила, какой он ни есть, и с Дуткевичем - только бы дали работать. Так не дают же! Ну как такое стерпеть? Хотя вообще-то она страшная трусиха: когда умер Брежнев, она, встречая на улице милиционера, на всякий случай делала печальное лицо. Шваркнуть бы все оземь!.. Подумать страшно, каково было Вавилову - гению! - оправдываться, ладить с дикарями, - а ведь тогдашние бояре еще и в тюрьму могли посадить, расстрелять...
      Но мысль об отдаленном сходстве судьбы обожаемого гения с ее скромной судьбой придала ей сил. Она заглянула к секретарю партбюро, с которым у нее были давнишние приятельские отношения с оттенком ухажерства с его стороны (к тому же ребята делают курсовики по программированию для его сына-балбеса). С профессионалами у нее всегда находились контакты - даже с бывшими. Обещал замять дело, если и Бугров подтвердит, что это недоразумение. Ух, Бугров!.. Если распилить его голову, кажется, увидишь там годовые кольца!
      Собравшись с силами, чтобы не наорать, позвонила Бугрову, но он так обрадовался, услышав ее голос, что у нее вся злость испарилась - что с него, чурбана такого, возьмешь! Сразу начал оправдываться, что Дуткевич его обманул, а он... Бугров знает, что она одна к нему относится, в конце концов, довольно тепло, а остальные чувствуют, что он привязан только к лаборатории - и ни к кому в отдельности, и платят взаимностью.
      Уф, кажется, утрясла (впрочем, завтра опять что-нибудь выплывет). Хоть она и никуда не годная начальница, но, пожалуй, ее и правда некем заменить. Сережа, Вадим - они не стали бы терпеть унижений от начальства, а Вадим - еще и глупости подчиненных. Илюша вытерпел бы что угодно - но скажи ему, что он должен входить к начальству, пререкаться, отстаивать интересы лаборатории, пробивать для кого-то квартиру или ставку... Их всех недостаточно волнует конечная цель их работы, они готовы с увлечением конструировать печь, когда дом уже сгорел. А она мечтает как о задушевнейшем деле, чтобы всю информацию можно было брать как белье из ее шкафа: в загранфильмах не на шмотки и автомобили она облизывалась, а на дисплеи. Молодежь у них в лаборатории работает лучше не надо - стереотип, как говорит Андрюша, заложен. И хорошенькие такие - хоть сейчас в мюзик-холл! Ира перешла к ним с понижением в зарплате, только бы попасть, где работают (чтобы возместить потерю, ушло больше года). И с интересом к людям у Иры все в порядке, и в работе понимает, и начальства не боится (в качестве культорга спокойно говорит ей: "А вам, Наталья Борисовна, билета не досталось"). Но сделать Иру заместителем начнутся обиды со стороны ветеранов. Да и начальство упрется: молодая, беспартийная да еще женщина. Хотя мужики в среднем даже и не умнее женщин: они превосходят женщин в высших достижениях, но зато и таких законченных идиотов среди женщин почти не встретишь.
      Чем женщины превосходят мужчин - им люди интереснее. Но настоящий начальник должен быть еще и Гомером - он должен возвышать людей в их собственных глазах.
      Как всегда после таких бесед, начал разламываться затылок, а сердце взбрыкивало только через раз. Когда-то она пыталась показаться врачу - в полседьмого встала за номерком, а в три, когда ее уже с собаками разыскивали на работе, попала к пожилому, со всем смирившемуся еврею. Он посоветовал ей "последить за давлением" и выписал направление на кардиограмму.
      С кардиограммой оказалось просто: в регистратуре сразу же назначили число - через три месяца. А давление она ухитрялась измерять до работы в течение чуть ли не двух недель, а результаты записывала. Когда она снова сумела попасть к своему целителю, он, вглядевшись в ее цифры, произнес смирившимся голосом: "Таких скачков не может быть, вам неправильно измерили". Собственноручно повторил измерительную процедуру, которой она только что подверглась, и, получив совершенно другой результат, сказал удовлетворенно: "Вот это похоже на правду".
      А когда направление на кардиограмму через полгода попалось ей среди бумаг, она лишь с трудом вспомнила, откуда оно взялось.
      Даже на улице служебная взбудораженность не могла угаснуть.
      Заглянула в хозяйственный магазин - поискать растворителя для неизвестного вещества, которым заляпан пол на Лизиной кухне, - отскабливалось оно только вместе с линолеумом. И вдруг увидела гэдээровское моечное средство для ванны, которое разыскивала Клонская. Она так обрадовалась, что даже злость на Клонскую прошла. Потом страшно удачно отхватила растворитель для Лизы (одна женщина очень его расхваливала, чувствовалось, что знает толк в этих делах) и дешевый, но симпатичный сервизик для Трофимовой (ей нужен был подарок для сестры). Но когда она добралась до автобусной остановки, откуда уже не было иного пути, кроме как в Лизину одиночку, отчаяние овладело ею почти с прежней силой. Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му...
      Автобуса не было очень долго, и с каждой минутой тоска становилась невыносимее - хотя чего, казалось бы, спешить в тюрьму? Гнев, досада, обида - это просто лакомства в сравнении с ровной безнадежностью.
      Компания на остановке переговаривалась на каком-то диком иностранном языке - оказалось они, будто младенца, разглядывают собачонку на руках одного из них и в умилении наперебой показывают друг другу (словно повторяют лепет ребенка), как она тявкает: ав-ав, гав-гав, гау-гау... Боже, с какими идиотами приходится вместе жить, за что-то вместе голосовать, что-то строить, перестраивать...
      Хоровое гавканье оказалось пророческим, хотя смысл пророчества раскрылся, как водится, задним числом.
      Когда она в цепочке других выходцев из автобуса тянулась по тропке среди безбрежных топей, все, проходившие мимо опасного места, поочередно косились на большую псину, недовольно лаявшую, правда, ни на кого в отдельности, а куда-то вдоль муравьиной тропки и даже немного ввысь. Минуя псину, она тоже с опаской взглянула на нее и увидела на ее шее тонкую злую проволоку - остаток полузатянутой петли, из-под которой сочился кровавый ремень широченной ссадины. Передернувшись, она сделала движение помочь собаке, но та с лаем шарахнулась от Натальи, а Наталья от нее только туфли зря испачкала. А собака продолжала безнадежно лаять куда-то ввысь - на земле ей не от кого было ждать помощи...
      Съежившись, Наталья побрела дальше, уверенная, что теперь этот лай до конца дней будет звучать у нее в ушах. Но за углом ее поджидали события куда более интересные. У стены пятиэтажного дома стояла разрозненная кучка людей. В страхе опять увидеть что-нибудь ужасное, она все-таки бросила в ту сторону осторожный взгляд и тут же отдернула его. Но было поздно - увиденное успело сфотографироваться навеки.
      У стены, головой на чугунной крышке канализационного люка, лежал мужчина с недовольным обрюзгшим лицом, а вокруг его головы на чугунной сковородке стыла темно-вишневая лужа крови, поразившая ее толщиной, пальца три-четыре, не меньше. Рядом трясся в беззвучных рыданиях чистенький старичок в опрятном недорогом плащике и сетчатой шляпенке, его, полуобняв за плечи, мужественно утешал, поглаживая по спине, жирный парень в тельняшке, старающийся оказаться на высоте положения.
      Трудные подростки, оккупировавшие детскую площадку, с интересом поглядывали в ту сторону, один из них как бы на цыпочках, сдерживая смущенную улыбку, возвращался оттуда, издали объявляя томимым любопытством приятелям: "Ключ потерял, через балкон перелазил".
      Миловидная девочка лет семнадцати с сиамской кошечкой на плече разглядывала труп с доброжелательным детским интересом, не забывая одновременно ласкать свою кошечку, а может быть, и себя - нежно тереться щечкой о щечку!..
      Эта трогательная взаимная ласка доконала ее. Промахиваясь мимо кирпичей, она доскакала до своего подъезда, задыхаясь, взбежала по лестнице (дом был выстроен меньше года назад, так что лифту работать было еще рано - времени едва хватило, чтобы расписать лестницу русскими и иностранными царапинами, искусно усеять потолки на площадках пятнами копоти, из которых свисают черные сосочки горелых спичек, а главное - через один выломать зубья в перилах либо вовсе напрочь - ребенку раз плюнуть вывалиться, - либо виртуозно закрутить штопором вокруг соседнего зуба) и, едва успев сбросить туфли-копыта, пудовые от грязи, рухнула на диван и завыла в голос.
      Выла она очень долго, может быть, часа два - время на это время прекратило свое течение. Но когда-то надо было и кончать. Ничего не соображая, она вымыла туфли и принялась, как автомат, оттирать пятна с линолеума. Растворитель помогал - ей удалось отскоблить заносчивую голову клоуна с безобразной челюстью, трехпалую руку, надкусанный ломоть сыра, крысу... только тянуло выглянуть в окно, проверить, разошелся народ вокруг головы на чугунной сковородке или еще нет, потому что, пока голова еще там, она не решится выйти отсюда (хотя идти ей было и некуда, какой-то инстинкт свободы требовал выяснить, заперта она здесь или не заперта).
      Наконец решившись осторожно выглянуть в окно, она увидела, что страшное место уже опустело, а народ кучкуется в других местах. Значит, можно выйти...
      И когда она это поняла, она почувствовала, что больше не может здесь оставаться ни минуты. Натянув еще сырые туфли, она ухватила мешок засохшего хлеба, накопленного ею для трофимовской дачной козы, и помчалась вниз, проскакала по камешкам, не уступая в изяществе козочкам-пенсионеркам, стараясь держаться подальше от плоской сковородки с холодными мозгами (но взаимная ласка двух милых кошечек была еще ужаснее), и выбежала на автобусную остановку как на первое свидание, только в висках колотилось не по-юному да сердце ударяло через раз. Но если еще обращать внимание на такие пустяки...
      Однако близ дома - еще родного?.. или уже нет?.. - ею снова овладел ужас: что, если Аркаша встретит ее как-нибудь так, что придется и дальше не обременять его своей персоной? Тогда только и останется лаять в пространство...
      Она чувствовала, что еще немного - и она окончательно опротивеет самой себе за то, что опротивела другим.
      Но Аркаша обрадовался так, словно это была радость спасения, а не радость встречи. Она никак не могла выпустить его из рук - кожа да кости, а какой был пончик! Он тоже то пытался приобнять ее за плечи, то, видно, вспоминал, что перед ним все-таки женщина, и отдергивал руки, нерешительно водя ими по воздуху, - а когда-то кидался обнимать с налету, абсолютно не задумываясь, за что хватается. "Ну что ты, ну не надо, не плачь, я столько всего понял, не плачь..." - а она все не могла остановиться.
      Кажется, и он едва удерживал слезы.
      Господи - прямо монгольское нашествие! Грязи, песку натаскано, как где-нибудь в прорабской, да еще подошвы причмокивают от чего-то липкого. Все сдвинуто, раскидано, диван припал на подломившуюся ножку, в мусорном ведре, поднявшемся опарой, виднеются осколки чашек - трех, мгновенно оценила она.
      Какая глупость - ведь все это поправимо!
      А окурков, бутылок - неужели можно столько выпить?!
      "Цветы!" - вспомнила она. "Я поливал их, поливал", - пытался заглянуть в глаза Аркаша. Вот и молодчина, умница... только зачем заталкивать в них окурки? "Я уж и не знал, как мне выпутаться, где мои дорогие папочка и мамочка", - самоиздевательская нотка говорила о том, что Аркаша уже начал оживать.
      Батюшки, а унитаз, ее любимый унитаз - лицо семьи! А рядом - никогда в ее доме такого не водилось! - гора заскорузлой, использованной бумаги, на которой она успела разглядеть какой-то незнакомый почерк, похожий на клинопись, но присматриваться мало было приятного, главное - этой гадостью завалено было эмалированное ведро - разыскали же на балконе! - в котором она ставит на зиму капусту.
      - Он работает, работает, - выгораживал Аркаша изгаженный унитаз. Только бумагу нельзя кидать, а то сразу все всплывает.
      В ванной среди черт знает чего - еще и неизвестная рубашка в ржавчине более благородного происхождения - кровавого (но лужа на чугунной крышке все меркнет и меркнет). Двумя пальцами туда же ее, рубашку, в ведро. В стиральной машине воют словно бы загубленные души. А может, так оно и есть?
      На полках за туалетными трубами строго одна под одной стояло по бутылке из-под пива, а в самый низ была засунута диковинная книга в зеленом мраморном переплете, оказавшаяся очень толстой тетрадью, из которой почти все листы были выдраны. Когда она всовывала тетрадь в мусорное ведро, наполняемое в шестой раз, растопырившиеся страницы выпихнули из себя старинную коричневую фотографию на картоне: какое-то неизвестное семейство, у некоторых членов которого были подрисованы глупые усы, а позади была довольно умело пририсована большущая обезьяна, дружески обнявшая всех за плечи.
      Наталья хотела выбросить и фотографию, но что-то ее остановило, и она заглянула на оборот. Там оказалась загадочная надпись, сделанная, кажется, той же, промелькнувшей в ведре клинописью: "Чтобы воспарить, человеку необходимы два крыла: жажда истины и жажда бессмертия". Надпись вызвала в ней определенное почтение, и она поставила фотографию в книжный шкаф за стекло. Может, Андрюша знает, кто это (Аркаша не знал).
      Звонок в дверь, Аркаша зажестикулировал с беззвучным отчаянием: меня нет, нет - тыкал в себя пальцем и отчаянно крутил головой, бледный, словно его пришли арестовывать. Хорошо, значит, всерьез решил порвать с этими.
      Фу, как неприятно врать, даже этим...
      - Мам, и к телефону тоже не подходи. Пожалуйста.
      Господи, до чего он нервный!..
      Телефонный звонок. "Слушаю", - мигом все забыв, схватила она трубку, а Аркаша схватился за голову. Ох, не годится она в конспираторы... Она почему-то думала, что Фирсов, опять насчет надбавок - это же для него вопрос идеи: пока, мол, мы не научимся выдирать друг у друга куски из горла, никакого прогресса не будет! А ведь пока система была всемогущей, он казался единомышленником: как же, читал Солженицына и Синявского, хотя и не читал Толстого...
      Ощущая на лице жар из-за своей бестолковости, она делала Аркаше успокаивающие знаки - в трубке звучал сладкий женский голос.
      - Наталья Борисовна? Здравствуйте, это мама Максима вас беспокоит, они его еще Кристмасом зовут, да-да, хи-хи, - и, убедившись, что ее признали, немедленно перешла на фамильярно-доверительный тон: - Тебя следователь уже вызывал?
      Увидев, как она побелела, побелел и Аркаша и уже не сводил с нее округлившихся оцепенелых глаз. А она никак не могла понять, что ей втолковывает ее бодрая подружка по увлекательному несчастью: все должны говорить одно - вышел из дому в одиннадцать, воздухом подышать... а ходить никто к нему не ходил, только из школы...
      Она сознавала одно: разговаривая с чужим человеком, падать в обморок неприлично. Но, из последних сил вежливо попрощавшись, она поняла, что случилось нечто настолько страшное, что истерикам здесь уже не место.
      И она слушала почти как на совещании Аркашин лихорадочный захлеб: ничего страшного... двести двадцать четвертая сюда не подходит... несли маковые стебли - это не хранение наркотиков... будем говорить: нас какие-то парни заставили - и все... эх, черт, зачем мы той дорогой пошли, я же говорил, там гэзэ ходит!.. Главное, подлецы, обещали замять, я им все капэзэ подмел... Главное, в повестках не расписываться и телефон не брать, они, бывает, отстают...
      Она вздрагивали только при словах "двести двадцать четвертая", "гэзэ", "капэзэ" - непонятных, но означающих Аркашину причастность к ужасному миру, к которому, уж в чем, в чем не сомневалась, они не могли иметь никакого касательства... Но сейчас она была нужна Аркаше - значит, о слабости не могло быть и речи. На диване, подпертом отрезком собр.соч. Л.Н.Толстого, она до рассвета ворочалась без сна, после двух таблеток, сосредоточенно, по-деловому прислушиваясь, не слышно ли подкованных сапог на лестнице. Телефонный звонок разбудил ее не сразу - уши были уже насквозь просверлены предыдущими звонками (голову хоть на веревочку нанизывай), а телефон звонил и звонил с небывалой настырностью (в другой комнате, вероятно, цепенел Аркаша).
      За завтраком встретились как два преступника. Оба ели через силу. Глотать ей удавалось, только каждый глоток отдавался нескончаемым эхом под бескрайними сводами ее черепа (впервые в жизни почувствовала, что у нее не голова, а череп).
      Осторожно, чтобы как-нибудь нечаянно не расписаться в повестке, она спустилась за почтой и вздрогнула, извлекши из ящика ту самую страшную повестку: явиться "по необходимости" к сотр-ку РОВД тов. К. Н. Жебрак. Легонько придерживая повестку за уголок, чтобы это как-нибудь не передалось тов. К. Н. Жебрак, она поднялась к себе, где Аркаша с расширившимися глазами тоже кончиками пальцев принял у нее повестку, прочел, бледнея, а потом побежал сжигать ее на газовой плите.
      От нового телефонного звонка у нее подкосились ноги. Придерживая сердце, чтобы не выскочило, она слушала звонок за звонком глаза в глаза с Аркашей - оба бледные, с круглыми глазами... и вдруг она резко бросила ему: "Я не умею прятаться!"
      Берясь за трубку, она уже знала, что не упадет в обморок, что бы ни услышала - в ней пробудилась гордость.
      - Это квартира Сабуровых? Говорит старший оперуполномоченный Жебрак, - быстрый, но не развязный мужской голос. - Аркадия нет? А вы, извините, кто ему будете? А вы не могли бы зайти ко мне в отделение? Да хоть сейчас. Все, ладушки.
      Линолеумный шашечный пол в коридорчике, если долго не сводить с него глаз, казался сложенным из кубиков, то выпуклых, то, каким-то незаметным скачком, вогнутых - так и тянулось: выпукло-вогнуто, выпукло-вогнуто, выпукло-вогнуто, вы...
      Из облупленной стены торчал железный крюк для тех, у кого не было охоты ждать своей очереди. Но люди ждали и даже препирались - они и в очереди на расстрел будут препираться. Когда очередная жертва поднималась с места, откидное сиденье, и подлинно, выстреливало вслед, так что она каждый раз чуть не подпрыгивала.
      Она старалась не поднимать глаз, навеки утратив право на достоинство, раз она сидит здесь, у двери с табличкой "Ст. оперуполномоченный РОВД К. Н. Жербак". Но блудливые глаза сами собой то и дело пытались что-нибудь углядеть через дверь, открытую из-за духоты в крошечном кабинетике К. Н. Жербака, выгороженном беленой фанерой из большой комнаты: лепнина на потолке перерезалась у самого ее истока.