Останавливаясь, таким образом, чуть ли не на каждом шагу, охотники употребили более часа на то, чтобы пройти расстояние меньше одной мили. Наконец они выбрались из чащи и достигли противоположного края вершины горы. Там перед ними открылись безграничные просторы льяносов, и они могли охватить взором пространство, по крайней мере, в 20 миль к северу, западу и востоку. Им не понадобилось долго смотреть, чтобы открыть то, что их интересовало. С вершины легко можно было заметить густой вихрь желтоватого цвета.

– Теперь это уже не дым, – произнес гамбузино, – а пыль, поднятая толпою всадников, которых тут, наверно, несколько сотен!

– Может быть, это дикие мустанги, – сказал Генри.

– Нет, сеньор, на этих мустангах сидят верхом всадники, в противном случае пыль, поднятая ими, совсем бы иначе ложилась… Это индейцы!

Педро быстро повернулся по направлению к лагерю.

– Черт побери! – воскликнул он. – Что за глупость была разложить огонь! Лучше было бы уж совсем не завтракать!.. Это я виноват, так как я должен был предупредить их. Теперь уж поздно об этом думать. Индейцы, без сомнения, уже заметили этот дым, а также и дым наших выстрелов, – добавил он, качая головою. – Ах, дорогой мой, мы с вами сделали хуже чем ошибку!

Генри ничего не отвечал. Да и что бы он мог ответить?

– Какое несчастие, что я не попросил дона Эстевана одолжить мне его подзорную трубу, – продолжал Педро, – впрочем, я достаточно хорошо вижу простым глазом, чтобы убедиться, что мои опасения, к несчастию, начинают сбываться. Наша охота окончена, сеньор, и нам придется вступить в битву до захода солнца, а может быть, даже до полудня!.. Смотрите! Вот они разделились…

В самом деле, облако пыли и темная масса, находившаяся под ним, отделились друг от друга; очертания сделались резче, определеннее; теперь можно было более явственно отличить лошадей, всадников и оружие, сверкавшее на солнце.

– Это индейцы, едущие на войну, – произнес гамбузино тихим голосом. – Если это апачи, то да защитит нас небо! Я точно не знаю, что означает этот маневр; они увидали дым наших костров и думают, вероятно, напасть на нас врасплох, сразу с двух сторон. Поспешим назад, в лагерь. Нельзя терять ни одной минуты, даже ни одной секунды!

На этот раз охотники недолго пробыли в дороге. Они пробежали, задыхаясь, весь тот путь, который прорубили в чаще; пробежали мимо карнеро, мимо источника, мимо индюшек, висевших на их питагайе, не останавливаясь и даже не думая о том, чтобы захватить с собою убитую дичь.

Все в лагере рудокопов находилось в движении. Мужчины, женщины и дети – все были на ногах и все за работой. Одни поливали водою иссохшие колеса телег, другие чинили упряжь и седла; третьи занимались тем, что выпускали лошадей на свежие пастбища, и, наконец, некоторые снимали кожу с быка и рубили его на куски.

Женщины и молодые девушки находились около костров, на которых готовили пищу; вооружившись маленькими палочками, они взбивали ими варившийся в глиняных горшочках шоколад. Другие, стоя на коленях, растирали между двумя камнями вареные маисовые зерна, из которых приготовляются маисовые лепешки.

Дети играли на берегу озера. Они вошли по лодыжку в воду и рылись в грязи, как утята. Те из них, которые были постарше, смастерили себе удочки из палок, веревок и загнутых булавок и пытались ловить рыбу. Хотя озеро было расположено в пустыне, однако оно изобиловало рыбками серебристого цвета. Ручей, впадавший в озеро, почти пересыхавший летом, был притоком Горказита; по временам он становился довольно многоводным, так что рыба могла пробраться в него из реки.

Посреди кораля были разбиты три палатки: одна – четырехугольная, очень большая, и две другие – поменьше, их форма напоминала собою колокол. Средняя, большая, была занята доном Эстеваном и сеньорою Вилланева; палатку, расположенную справа от нее, занимала Гертруда со своею служанкой-индианкой, а расположенную слева занимал Генри Тресиллиан и его отец. Теперь все три палатки были пусты. Роберт Тресиллиан вместе с мажордомом (так называется в Мексике и южной Америке вожак каравана мулов) осматривал лагерь; его сын, как мы уже знаем, сопровождал Педро, а все семейство Вилланева прогуливалось по берегу озера, на котором ветер поднимал легкую зыбь.

Гулявшие предполагали уже вернуться обратно, как вдруг восклицание, раздавшееся с вершины оврага, произвело во всем лагере тревогу.

– Индейцы!

Каждый с любопытством поднял голову.

Педро и Генри Тресиллиан показались на вершине отлого нависшей над лагерем скалы; они еще раз повторили свое восклицание и, соскочив со скалы, пустились вниз с горы, рискуя сломать себе шею. Когда они благополучно скатились с горы, встревоженная толпа забросала их вопросами, на которые они могли ответить одним только словом:

– Индейцы!

Отстранив от себя докучавшую толпу, они поспешили туда, где их ожидали Вилланева и его компаньон, успевший уже присоединиться к своему товарищу.

– Где вы видели индейцев, дон Педро? – спросил Роберт Тресиллиан.

– В льяносах, к северо-востоку.

– Уверены ли вы, что это индейцы?

– Да, уверен, сеньор. Мы видели вооруженных всадников, которые не могут быть не кем иным, как только краснокожими.

– На каком приблизительно расстоянии находятся они от нас? – спросил дон Эстеван.

– Когда мы их заметили, они были на расстоянии около 10 миль, – может быть, даже больше, чем 10, – и они еще не успели намного приблизиться сюда, потому что мы употребили всего с полчаса, чтобы спуститься с горы.

Прерывистое дыхание охотников и их раскрасневшиеся лица указывали на быстроту, с которою они бежали. Их обратный бег был настоящими скачками с препятствиями.

– Это большое счастье, что вы их увидали на таком далеком расстоянии, – снова начал дон Эстеван.

– Ах, сеньор! – сказал Педро. – Они довольно далеко от нас, но они скоро будут здесь. Они заметили наше присутствие и скачут к нам, чтобы окружить нас. Такой легкой кавалерии недолго сделать 10 миль по хорошей ровной дороге.

– Что же вы посоветуете нам делать, дон Педро? – спросил старый воин, с озабоченным видом крутя ус.

– Прежде всего, – ответил гамбузино, – не следует оставаться на этом месте. Как можно скорее снимемся с лагеря. Через час, может быть, уже будет поздно.

– Объясните, пожалуйста, Педро! Я вас не понимаю: сняться с лагеря? И куда перенести его?

– Туда, на вершину, – ответил проводник, указывая на Затерявшуюся гору.

– Но мы не сумеем втащить туда наверх наших животных, и у нас не хватит времени, чтобы перенести туда весь наш багаж.

– Стоит ли беспокоиться об этом! Мы можем считать себя счастливыми, если нам удастся спасти самих себя.

– Стало быть, вы полагаете, что следует все это кинуть?

– Да, синьор! Все, если понадобится. Я сожалею, что не могу посоветовать ничего лучшего, но другого выхода нет, и нам придется прибегнуть к этому средству, если мы дорожим своей жизнью.

– Как! – вскричал Роберт Тресиллиан. – Оставить все, что у нас есть: наш багаж, наши машины и даже наших животных? Это было бы непоправимым несчастьем! Наши люди храбры и отлично вооружены; мы сумели бы постоять за себя.

– Невозможно, дон Роберт, невозможно. Насколько я мог заметить, краснокожих приходится, по крайней мере, десять против каждого из нас, и мы наверняка будем разбиты. Далее, если бы мы и смогли сопротивляться им днем, то ночью они нашли бы способ сжечь нас, бросая в нас головни и смоляные факелы. Наш багаж так сух, что вспыхнет, как спичка, при малейшей искре. Мы должны защищать женщин и детей; только там, наверху, они могут быть в безопасности.

– Но кто вам сказал, – не унимался Роберт Тресиллиан, – что эти индейцы нам враги? Может быть, это отряд опатов?

– О нет, это не опаты! – вскричал гамбузино. – Эти индейцы снаряжены в военный поход, и я почти уверен, что это апачи.

– Апачи! – повторили все окружающие тоном, обнаружившим тот ужас, который внушали эти страшные дикари всем обитателям Соноры.

– Это не опаты и не манзы, это индейцы другого племени, – продолжал Педро, – они едут из владений апачей, у них нет с собою ни поклажи, ни женщин, ни детей, и я ручаюсь, что они вооружены с ног до головы, так как отправляются в какую-то военную экспедицию.

– В таком случае, – нахмурив брови, мрачно произнес дон Эстеван, – нам нечего ждать от них пощады.

– Нам нечего ждать даже какого бы то ни было снисхождения с их стороны, – добавил гамбузино. – Мы даже не имеем права надеяться на это после того, как поступили с ними капитан Перец и его товарищи.

Каждый из рудокопов знал, на что намекал Педро. Мексиканские солдаты незадолго до того произвели разгром целого отряда апачей, обманув их обещанием заключить с ними мир. Это была настоящая резня, совершенная с поразительною жестокостью и с поразительным же хладнокровием, – резня, каких, по несчастию, насчитывается довольно много в летописях пограничных войн.

– Я уверен, – твердо произнес гамбузино, – что нам угрожает нападение апачей, которые многочисленнее нас. Было бы безумием ожидать их тут. Взберемся на гору, заберем с собой все, что только можно унести, и оставим все остальное.

– Вы уверены, что там мы будем в полной безопасности? – спросил Тресиллиан.

– Как в хорошо защищенной крепости, – ответил Педро. – Никакая крепость, построенная человеческими руками, не выдержит сравнения с Затерявшейся горой. Двадцать солдат могли бы там защищаться против нескольких сотен и даже, может быть, тысяч человек. Мы можем поблагодарить Бога за то, что нам встретилось такое надежное убежище и так близко от нас.

– Нечего колебаться, – сказал дон Эстеван, перекинувшись несколькими словами со своим компаньоном. – Мы многое теряем, оставляя здесь поклажу, но другого выхода не видно. Приказывайте, сеньор Вицента, мы будем вам повиноваться во всем.

– Я могу отдать только одно приказание, – воскликнул гамбузино, – все наверх!

При команде Педро во всем лагере, за четверть часа перед тем совершенно тихом и спокойном, поднялись тревога и суета, которых невозможно описать. Каждый бегал и суетился, тут и там раздавались крики и плач. Матери собирали вокруг себя детей и со слезами прижимали их к своей груди. Им уже мерещились занесенные над головками детей индейские копья и ножи.

Все произошло так внезапно, что рудокопы сначала не знали, за что приняться; когда же они, наконец, немного пришли в себя, дело пошло у них на лад, и все дружно поспешили к ущелью, которое открывало путь к вершине горы.

Скоро весь крутой склон ущелья снизу доверху был покрыт людьми.

Со своею обычною предусмотрительностью рудокопы прежде всего позаботились поместить в безопасное место своих жен и детей. Они приняли все необходимые предосторожности для того, чтобы последние беспрепятственно добрались до вершины; однако даже и при этом те не раз падали на каменистой тропе, разбивали себе колени и обдирали руки. Но в спешке они не замечали ран в ушибов.

Когда женщины без серьезных потерь достигли вершины горы, мужчины поспешили обратно к корралю. Им жаль было оставлять свое имущество врагу, и они пытались спасти все, что только было можно.

Сначала, опасаясь за свою жизнь, они действовали очень осторожно и не отходили далеко, но когда один из посланных для наблюдения за окрестностями с вершины горы, вернувшись, донес, что краснокожих еще не видать, рудокопы поняли, что у них есть возможность спасти хоть часть своего добра.

– Забирайте прежде всего боевые припасы и провиант! – кричал Педро Вицента, пользуясь своими полномочиями. – Это необходимо на случай осады. Затем заберем все, что сумеем, – орудия, машины, веревки, парусину; но начать надо с пороха и съестного.

Ему повиновались беспрекословно. Немного спустя ущелье представляло еще более оригинальный вид: толпа людей, тяжело нагруженных, беспрестанно двигалась с равнины на вершину горы и обратно. Они трудились в поте лица, подымались вверх, спускались вниз и снова без отдыха подымались, каждый раз принося на гору новые тюки добра. Новая партия отправлялась только по приказанию распорядителя. Это перетаскивание имущества было похоже на хорошо организованный конвейер. Одни, добравшись до лагеря, снимали с повозок добро, выбирали наиболее ценные вещи и связывали их, чтобы легче было унести. Другие проворно развязывали тюки, открывали коробки, выбрасывая все содержимое, чтобы воспользоваться упаковочным средством. Очень скоро в коррале ничего почти не осталось, кроме орудий, машин и самих повозок.

Если бы Гремучая Змея и его воины могли предвидеть, что хозяева лагеря сами так его обчистят, они предпочли бы заморить своих мустангов, но поскорее доехать. Впрочем, индейцы и так двигались вперед довольно быстро; караульные, поставленные рудокопами, не замедлили дать знать об их приближении. Рудокопы забрали напоследок еще кое-что из вещей, в том числе две небольшие круглые палатки, после чего поспешили взобраться на гору.

Несколько человек все же замешкались на равнине. Это были хозяева лошадей, которые с печалью в сердце расставались с преданными животными. Лошадей никак нельзя было увести с собой. Разве могли они пробраться по тропинке, годной для коз, антилоп или же для животных, обладающих когтями? В какие руки попадут несчастные животные? Какая участь их ждет?

О том же думали возницы и погонщики мулов, которые также любили вверенных им животных.

Но времени терять было нельзя. Пора было прощаться. Послышались восклицания: «Лошадка, лошадка моя милая!» «Мулик, мулик дорогой!» «Прощай, да хранит тебя Бог!» К этим нежным словам они добавляли тысячи проклятий в адрес тех, кто вынуждал их разлучиться со своими любимцами.

Педро был взволнован чрезвычайно. Все его будущее зависело от успешной эксплуатации открытой им золотоносной залежи, и теперь, на его глазах, надежды эти внезапно рухнули. Даже если допустить, что рудокопы избегнут смерти, все самые дорогие машины будут наверняка разрушены врагами, и кто знает, окажется ли фирма «Вилланова и Тресиллиан» в состоянии возместить такие потери. Эти мысли приводили Педро в ярость. Но делать было нечего, и он последовал за остальными на вершину горы. Товарищи Педро был уже довольно далеко, за исключением Генри Тресиллиана. Последний никак не мог расстаться с Крузадером. Стоя подле своего коня, он ласково гладил его рукой по лоснящейся шкуре. Слезы бессилия текли из глаз молодого человека. Увы! Он ласкал Крузадера в последний раз!.. Благородное животное как будто понимало своего господина: оно смотрело на него своими большими умными глазами и жалобно ржало.

– Мой славный Крузадер, – бормотал молодой англичанин, – мой бедный друг. Знать, что я должен расстаться с тобою и что ты достанешься какому-то презренному краснокожему… О, это жестоко, очень жестоко!..

Крузадер ответил на эти слова жалобным ржанием. Без сомнения, он разделял печаль своего господина, которого так любил!

– Пусть поцелуй будет нашим последним прощанием, – произнес Генри, прикладывая свои губы к шелковистой морде Крузадера.

И он ушел, широко шагая, стараясь побороть душевное волнение.

Рудокопов уже не было видно, когда Генри Тресиллиан вступил в ущелье. Нельзя было терять времени, но молодой англичанин, не сделав и ста шагов, обернулся. Он услыхал топот скачущей лошади. Не одинокий ли это индеец? Нет, это был Крузадер, не желавший расставаться со своим господином. Достигнув начала крутого подъема, славный конь пытался вскарабкаться по нему. Но все его усилия были напрасны. Всякий раз, когда он ставил передние ноги на камни, камни начинали осыпаться, и он падал на колени. Он несколько раз начинал все сначала, и все его попытки сопровождались жалобным ржанием, которое до слез трогало Генри Тресиллиана.

Молодой человек быстро продолжал свое восхождение, чтобы не видеть этого мучительного зрелища, но на середине подъема остановился, чтобы бросить последний взгляд на своего верного друга. Крузадер неподвижно стоял на том же месте; он отказался от мысли последовать за своим господином и временами громко издавал печальное ржание, свидетельствовавшее о его горе и отчаянии.

Глава VII. ГРЕМУЧАЯ ЗМЕЯ

На верху обрыва Генри Тресиллиан нашел своего отца и дона Эстевана. Они руководили оборонительными работами. Мужчины набирали повсюду в пути камни и подавали их товарищам, находившимся на площадке. Они образовали цепь, так что можно было принять их за повстанцев, устраивающих баррикаду. По словам Педро, Затерявшаяся гора сама по себе могла заменить самую сильную крепость и устояла бы против любой артиллерии. Эти камни предназначались для другого: они должны были служить метательными снарядами в случае нападения краснокожих.

Каждый работал с таким усердием, что скоро на краю оврага образовался парапет в форме подковы. Что бы ни случилось, мексиканцы теперь могли быть уверены, что у них не будет недостатка в средствах защиты.

Что касается остальных рудокопов, они вместе с женщинами и детьми помогали на лужайке убирать в безопасное место все, что только можно было унести из лагеря. Некоторые, еще не оправившись от волнения, ходили взад и вперед и с жаром обсуждали положение дел; другие, более храбрые и спокойные, приводили в порядок неприбранные ящики и тюки, разбросанные на земле, и спокойно ждали дальнейших событий.

Сеньора Вилланова и ее дочь, окруженные прислугой, составили отдельную группу. Молодая Гертруда пристально смотрела на то место, где появлялись поднявшиеся на гору люди, и взглядом словно спрашивала о чем-то вновь прибывших. Она заметно беспокоилась. Ей сказали, что Генри Тресиллиан не ушел из корраля вместе со всеми, и она боялась, как бы он не опоздал и не подвергся какой-либо опасности.

Никто еще не думал раскидывать палатки и располагаться в них; все еще надеялись, что дело кончится ложной тревогой и что скоро можно будет избавиться от всякого страха.

Так как мнение гамбузино относительно того, к какому племени принадлежали индейцы, было основано, в сущности, только на предположениях, дон Эстеван послал его снова в разведку. На этот раз он доверил ему свою подзорную трубу и условился о сигналах. Один ружейный выстрел должен был означать, что враги не направлялись уже более к Затерявшейся горе; два выстрела означали, что они близко: три – что нечего более бояться; четыре – что, наоборот, это шайка из враждебного племени, намеревающаяся расположиться лагерем. Из этого можно было бы, пожалуй, заключить, что Педро уносил с собою целый арсенал оружия, тогда как с ним был только его штуцер да два пистолета старой системы и средней дальнобойности; присоединившийся к нему по пути на гору Генри Гресиллиан пожелал сопровождать его; он был вооружен, как мы помним, двуствольным ружьем.

Условившись обо всем, два разведчика направились к узкой тропинке.

Проходя мимо Гертруды и ее матери, Генри обменялся с ними несколькими словами.

– Успокойтесь, – сказал он им, – мы здесь в безопасности, и нам положительно нечего бояться.

Гертруда наивно восхищалась каждым проявлением смелости своего друга. Она находила, что он проявил героизм, оставаясь один на равнине, и необычное поведение Крузадера казалось ей вполне естественным. Она лучше, чем кто-либо, знала, как молодой англичанин любит свою лошадь и какими заботами он ее окружил; она сама полюбила красавца Крузадера, который так нежно брал сахар из ее руки и который так же гордо гарцевал в диких льяносах, как и на улицах Ариспы; она охотно отдала бы все, что имела, чтобы уберечь его от краснокожих.

Педро и его спутник через несколько минут достигли того места вершины, которое должно было служить им наблюдательным пунктом. Они тотчас же увидели, что индейцы уже очень близко.

– Выстрелите два раза, голубчик, – сказал гамбузино, настраивая подзорную трубу. – Постарайтесь сделать промежуток после первого выстрела, чтобы они не могли ошибиться в том, что мы хотим им сообщить.

Едва смолкло эхо выстрелов, как Педро вскрикнул:

– Caramba! Я не ошибся! Это апачи!.. И хуже того – койоты, самые кровожадные, самые страшные из всех индейцев! Скорей, скорей, – продолжал он, не оставляя наблюдения, – возьмите мои пистолеты и выстрелите еще два раза.

Два новых выстрела последовали один за другим. Дикари остановились, взглянули в сторону стрелков и, по-видимому, начали совещаться. Их движения уже можно было различить простым глазом; благодаря своей подзорной трубе Педро рассмотрел одну деталь, которая вызвала у него гневное восклицание:

– Клянусь всеми дьяволами, это Гремучая Змея!

– Гремучая Змея! – повторил Генри, менее заинтересованный этим странным именем, чем видом самого гамбузино. – Вы его знаете, Педро?

Гамбузино снова посмотрел в трубу.

– Да, – продолжал он тем же тоном, – это, конечно, он! Я ясно вижу на его груди безобразную мертвую голову, послужившую образцом для той, которой он меня наградил. Это та самая шайка краснокожих, предводительствуемая Гремучей Змеей, которая поступила со мною так, как я вам рассказывал сегодня утром, дон Генрико. Горе нам, если мы попадем в их руки. Мы будем преданы ужасной смерти! Гремучая Змея будет упорно нас осаждать, чтобы голодом принудить нас к сдаче.

– Но если мы сдадимся тотчас же, – сказал с насмешкой Генри, – может быть, он будет милостив?

– Милостив, он!.. Берегитесь подобной мысли! Можно ли серьезно об этом говорить! Или вы забыли резню Переца?

– Никоим образом.

– Ведь эти койоты, изменнически убитые капитаном Перецом, составляли часть того племени, которое мы видим перед собой. Гремучая Змея об этом помнит, и, насколько это будет зависеть от него, мы поплатимся за виновных!

Сказав это, гамбузино замолчал. Он передал подзорную трубу Генри и оставался некоторое время погруженным в свои мысли, обдумывая возможные средства выйти из такого трудного положения, которое многие другие, может быть, нашли бы совершенно безнадежным. Но если ярость была известна дону Педро Виценте, то отчаяния он не знал.

Индейцы, предводительствуемые Гремучей Змеей, снова направились на северо-восток; другое племя дикарей обогнуло гору по направлению к северо-западу.

– Если мои расчеты меня не обманывают, – сказал Генри Тресиллиан, – число этих апачей доходит по крайней мере до пятисот.

– По моему подсчету приблизительно столько же, – ответил гамбузино. – Что делать против такого количества?

– Подождать ночи, напасть на них врасплох и пройти, – сказал Генри со всем пылом юности.

– Было бы безумием пытаться это сделать, сеньор, – сказал Педро Вицента, – во-первых, потому, что на этих индейцев трудно напасть врасплох; а во-вторых, нам нужно защищать женщин и детей, нас же так мало. Нам нужно беречь те немногие силы, какие у нас есть.

– Так вы советуете нам бегство? – сказал Генри.

– Почему же нет, если бы оно было возможно? – отвечал гамбузино. – Нельзя считать бесчестьем бегство перед врагом, который так подавляет нас своею многочисленностью. К несчастью, бегство для нас так же невозможно, как и сражение.

– Невозможно? Почему?

– Ах, сеньор, – возразил Педро с недовольным жестом, – разве вы забыли, что мы бросили наших лошадей и что нельзя спастись пешком в пустыне? Предположим даже, что нам удастся присоединиться к ним, но ведь вы не хуже меня знаете, в каком состоянии мы их оставили.

– Тогда, – сказал Генри Тресиллиан, – нам остается только защищаться на этой площадке!

– Вот именно, сеньор, об этом-то и нужно дать знать как можно скорее.

– Ну что ж, если нападение невозможно… Недурно будет показать этим проклятым дикарям, что они так просто до нас не доберутся.

Глава VIII. НАПАДЕНИЕ НА ЛАГЕРЬ

На площадке дон Эстеван не оставался в бездействии. Бывший военный, привыкший к отчаянным схваткам, он беспрепятственно принял начальство над войском, и его признанный авторитет при теперешних обстоятельствах мог оказать лишь самое полезное влияние.

Указав женщинам и детям наименее опасное место, он с большим хладнокровием готовился к защите: велел зарядить ружья, раздать заряды и устроить нечто вроде арсенала, где порох и пули могли сохраниться от сырости.

Как внимательный военачальник дон Эстеван прежде всего постарался определить положение, чтобы быть в состоянии судить о слабых пунктах и осмотрительно и осторожно распределить посты.

По его мнению, относительная многочисленность индейцев не могла сама по себе внушать особые опасения. Восемьдесят решительных и хорошо вооруженных человек в такой недоступной позиции, какую занимали рудокопы, могли не бояться врага, даже более многочисленного, чем койоты, а импровизированная крепость имела приблизительно такое количество защитников.

Эти люди, можно бы сказать, эти авантюристы, большею частью привыкшие к опасности во всех ее формах, сами почувствовали необходимость сомкнуться и доверить свою участь предусмотрительности и осторожности одного. Они, как по наитию, поняли необходимость дисциплины в присутствии внезапно появившихся врагов, которые казались тем опаснее, что сами заимствовали оружие и тактику у регулярных войск. Таким образом, власть дона Эстевана была признана как бесспорная необходимость.

Рудокопы, построив сильную баррикаду из камней, которая должна была им служить и защищающим парапетом и арсеналом для ядер, казалось бы, должны были только терпеливо ждать сигналов гамбузино, но трудно быть терпеливым в подобном случае.

Несколько секунд, протекших между двумя последними выстрелами, были полны томительного ожидания. Кто эти индейцы, друзья или враги? Какие у них намерения? Последовала минута нерешительности. Увы! Едва звук третьего выстрела замер вдали, как четвертый положил конец всякой неизвестности. Вопрос был решен.

– К несчастью, это апачи! – сказал Эстеван своему товарищу.

Но опасность была большей, чем предполагал дон Эстеван. Педро скоро должен был дать знать ему об этом.

– Койоты! – закричал ему гамбузино, как только приблизился настолько, чтобы быть услышанным. – Шайка Гремучей Змеи! – прибавил он тише, подходя.

Присутствующие переглянулись с испугом. Эти слова не нуждались в комментариях.

Действительно, нельзя было ждать пощады от родственников и друзей воинов, перебитых капитаном Перецом. Что за дело было койотам до того, что жители Ариспы и сами рудокопы глубоко порицали этот варварский поступок? Со времени этого преступления бледнолицые, кто бы они ни были, стали для индейцев заклятыми врагами, которых следовало безжалостно истреблять.

Лицо дона Эстевана невольно омрачилось.

– Стало быть, – сказал он, – вы уверены, дон Педро, что перед нами шайка Гремучей Змеи?

– Я в этом уверен, – отвечал тот. – Я так близко видел этого разбойника, что узнал бы его из тысячи, да и ваша подзорная труба дала мне возможность различить даже его тотем – эмблему, которую он носит на своей груди и которою украсил мою.

Подобно тому, как служители некоторых фламандских церквей отдергивают занавеси, закрывающие дорогие картины, чтобы показать их путешественникам, так и Педро распахнул свою рубашку и показал всем своим собеседникам произведение искусства, которое он уже показывал Генри Тресиллиану. Каждый слышал об этом характерном знаке предводителя койотов, и теперь никто уже не сомневался, что имеет дело с Гремучей Змеей и его шайкой.

Когда рудокопы пришли в себя от первого, вполне естественного волнения, дон Эстеван, с тем спокойствием, которое его никогда не покидало, объяснил им положение дел. Начальник понимал, что надобно прежде всего не допустить паники и предохранить от всякого подобного чувства людей, положившихся на его опытность. Поэтому он выказал совершенную уверенность в успехе, но не скрыл возможных и даже неминуемых трудностей осады, которая только начиналась.

Впрочем, естественная крепость, занимаемая рудокопами, была так неуязвима, что открытого нападения можно было не опасаться. Если же, однако, Гремучая Змея отважился бы на это, его встретили бы достойно.

Рудокопы были хорошо вооружены. Им нечего было бояться недостатка в боевых и съестных припасах, если только расходовать их предусмотрительно, а источник, находившийся тут же, дарил им свежую воду.

Не убаюкивая себя иллюзиями, можно было надеяться, что, несмотря на численное меньшинство осажденных, могло представиться благоприятное обстоятельство, которое позволило бы им напасть на дикарей или попросту убежать от них.

Надежда так сильно укоренилась в человеческом сердце, что даже в такие критические часы, которые переживали рудокопы в начале этой осады, большая часть из них предвидела уже освобождение. Каждый, не скрывая от себя опасностей, имел решимость презирать их и надежду победить.

Чтобы наблюдать движение врагов и не быть замеченными ими, защитники площадки скрылись за своим парапетом. У них перед глазами была часть льяносов, в виде треугольника, по сторонам находились перпендикулярные скалы, окружавшие площадку; почти весь лагерь заключался в этом пространстве.

Прошел еще почти час до прибытия индейцев.

Лошади и мулы, предоставленные самим себе у подножия Затерявшейся горы, казалось, не думали удаляться. Не зная будущего, которое их ожидало, они мирно паслись на лугу или купались в речке. Они наслаждались отдыхом, который вполне заслужили после нескольких долгих дней тяжкого пути.

Немного подальше неподвижно стояло стадо антилоп, пришедших утолить жажду и выкупаться, но испуганных видом повозок на том месте, где накануне еще ничего не было, и потому готовившихся убежать при малейшем шуме.

Напротив, коршуны не имели сомнений; вид больших белых повозок привлекал их, и эти птицы целой стаей опустились на ограду корраля. Одни оспаривали друг у друга остатки быка, убитого рудокопами на завтрак, другие бродили вокруг четырехугольной палатки, которая не была унесена, садились на открытые ящики, с любопытством рассматривали разбросанные вещи и казались настоящими владельцами лагеря.

Вдруг произошла перемена одновременно среди всех животных, крылатых и четвероногих, домашних и диких. Антилопы понюхали воздух и умчались, как туча стрел, пущенных из невидимых арбалетов. Коршуны полетели, но не удалились, а только поднялись на среднюю высоту и парили над лагерем, махая своими широкими черными крыльями. Наконец, лошади, мулы и рогатый скот, внезапно обезумевшие, забегали взад-вперед со ржанием или ревом.

– Что такое с ними? – спросил Генри Тресиллиан.

– Они почуяли краснокожих, – отвечал гамбузино. – Мы сейчас увидим эту проклятую породу.