Розалин МАЙЛЗ
      Я, ЕЛИЗАВЕТА
      ВТОРАЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ
      "ДЕВСТВЕННИЦА"
      ПРОЛОГ
      Я осиротела, но утрата стала для меня обретением. Теперь я была уже не "дочь Его Величества", а "ее высочество сестра короля" и стала вровень с троном. Мы не будем править, ни я, ни Мария, это все понимали. Но теперь даже мой титул возвеличивал меня в глазах людей. Право именоваться сестрой короля было в ту пору моей величайшей радостью.
      И неожиданно для себя я оказалась девицей на выданье. Мы с Марией были едва ли не самыми ценными девственницами в Европе. Девичество, что про него скажешь? Конечно, лучше быть девственницей, чем внебрачным ребенком, тут уж вы мне поверьте, но само по себе это положение тяжело, печально и скучно.
      Ведь в жизни девственниц нет места любви, какое бы значение в это слово вы не вкладывали. Virgo intacta, vincere scis, victoria uti nescis - именно так писал этот похабник Катулл. "Дева, ты знаешь, как победить, но не знаешь, что делать со своей победой".
      "Но ты знаешь, как продать себя подороже", - насмехался он, uti for о scis, ведь он считал всех женщин продажными. Однако он был прав насчет тех дев, что расставляют свои сети, даже не зная, какая добыча в них попадет. А так как сам Катулл был известным бабником, обольстителем и настоящим бичом девственниц, то он знал, о чем говорил.
      Ведь каждая блудница была когда-то девственна. Даже моя тетка, Мария Болейн, краля двух королей, как про нее говорили, и содержанка простолюдинов в придачу. При крещении в невинные младенческие годы ее назвали в честь Пречистой Девы, и уж потом она получила прозвища гулящей девки, потаскухи, дочери разврата.
      Сесил рассказывал, что Анна следила за превращением Марии из Мадонны в блудницу и видела свое будущее иным. Став фрейлиной королевы Франции, она узнала, что noblesse не обязательно oblige . И хотя сам французский король, насытившись сладкими прелестями Марииного тела, захотел попробовать другой лакомый кусочек - ее сестру, Анна ценила свою стройную фигурку слишком высоко, чтобы стать простой кобылкой, пусть и под царственным седоком. Она отшила его с таким дерзким достоинством, что, как он сам потом клялся, ее отказ доставил ему больше удовольствия, чем податливость Марии.       Несмотря на притязания короля, в своих собственных глазах Анна ощущала себя ничуть не ниже королевы - некогда покорительницы мужских сердец. После возвращения в Англию она добилась нечто большего, чем просто внимание короля; он попался в крепкие сети ее достоинств.
      Ибо после пятнадцатилетнего брачного союза Генрих пожинал печальный урожай. И как ни усердствовал он на любовной ниве, ему не удалось добиться плодов мужского пола, которых он так жаждал. Он брюхатил королеву Екатерину каждый год, но его семя давало совсем не те всходы, на которые он рассчитывал. Вместо толстого светловолосого мальчугана госпожа Природа выдавала ему выкидыши, мертворожденных и недоношенных; младенцев, которые умирали через несколько дней или даже часов. Поле было отравлено, и все труды его были тщетны.
      И в довершение всего он устал; устал от тучного женского тела, изуродованного множеством беременностей, устал от любви, в которой не осталось ни капли желания. Ничего удивительного, что сплетня о том, что новая молоденькая блудница явилась из Франции - Франции, земли наслаждений! - не прошла мимо его ушей. Один взгляд ее черных, как спелые сливы, глаз заставлял мужчину согрешить в сердце своем быстрее, чем шелест ее огненных шелков зажигал пожар в его чреслах.
      Добродетельная блудница, девственная блудница, свежая и нетронутая, однако воспетая в любовных балладах столь древних, что в те времена, когда Клеопатра была молода, они были уже не новы. Юная фрейлина - в ожидании своей судьбы, в ожидании того, кто заплатит достойную цену.
      О, эти глаза, горящие, как уголья, на лице целомудренной свеженькой, молоденькой французской блудницы...
      Она, Анна Болейн, конечно, не была блудницей, хотя королю и хотелось в это верить: сначала потому, что эта мысль разжигала в нем пресыщенное желание и помогала преодолеть то, что позднее выявилось как "королевская несостоятельность"; потом потому, что ему не терпелось избавиться от нее любыми средствами.
      Влюбленный мужчина, мужчина разлюбивший скажет вам все, что угодно, так же как и женщина, которая когда-либо любила; это запечатлено у меня в сердце.
      Но блудница? Лишь тогда, когда она уступила ему, известному развратнику!
      Ведь Генрих знал, что ему нужно. И хотя она крутила и петляла, убегая от влюбленного преследователя; выскальзывала из сетей, когда он подбирался слишком близко; обрывала и сдваивала след, как легконогая лань, - Генрих знал, что ей не уйти.
      И еще он знал, как неразлучно охотятся вместе два грозных божества - eros и thanatos - любовь и смерть. И хотя им двигала страсть, он гнал ее, как король из старой сказки, преследовавший самку единорога, зная, что погибнет вместе с ней, едва только накинет ей на шею золотую цепь.
      В первый раз в жизни король был влюблен, влюблен по уши. Женитьба в юности была лишь мечтой об Анне, как исповедовался он в своих нескладных любовных виршах, тенью этой страсти, испепелявшей его сейчас. С той поры, когда он еще мальчиком ухаживал за маленькой испанкой, одаривая ее вниманием и подарками, прошла целая жизнь. Теперь королевские ювелиры, художники и даже садовники были засажены за работу, чтобы его любовь изливалась на Анну золотым дождем.
      "Посылаю вам браслет чистого золота, букет роз и мой портрет в оправе из рубинов и алмазов и надеюсь, моя милая возлюбленная, что они будут приняты с благосклонностью", - писал он ей.
      Какая приниженная мольба! Это не для такого человека, как он, это не для короля. Но король или нет, а при одной мысли об Анне он робел, как мальчишка. "Прошу вас, моя госпожа, не отнимайте у меня надежды", - умолял он ее, когда в Гринвиче она отказалась пройти с ним в беседку, увитую жимолостью, выставив его на посмешище всего двора.
      "Надежду на что, государь?" - обронила она, и ее глаза, похожие на черные миндалины, взглянули ему прямо в лицо, прежде чем снова опуститься долу.
      Он простонал: "Только на то, что в один прекрасный день мне удастся найти себе обитель, пусть бедную и убогую, в каком-нибудь уголке вашего сердца".
      "Чем она опоила его?" - шипела Екатерина в припадке ярости.
      "Кто знает, мадам? Однако не бойтесь, Бог милостив, это пройдет, пройдет!" - утешали ее придворные дамы.
      А сами за спиной держали скрещенные пальцы, чтобы защитить себя от дурного глаза и чтобы отвести наглые черные глаза колдуньи - мистрис Анны Болейн, чары которой теперь были властны над жизнью и смертью короля.
      Знала ли она, что несет с собой любовь богов? И что все древние народы верили, что только женщина, хранящая девственность, может уберечься от беды?
      Конечно, она хранила чистоту много лет, удерживая льва на расстоянии, оберегая свое сокровище пуще всех самых дорогих его даров. Как и Генрих, она ждала их с королевой развода, этого чудесного освобождения от обета, что заставит старую ведьму Екатерину раствориться в клубах папского фимиама, и тогда новая королева во всем блеске славы займет ее место.
      Но ни один мужчина не может ждать бесконечно. И меньше всего он.
      "У короля Генриха редкий аппетит; его желания безграничны".
      Так говорила Мария, теперь благополучно пристроенная замуж за добросердечного человека, бывшего оруженосца, который был не только счастлив, но и польщен таким "наследством" короля, и ее слова оказались и обещанием и предупреждением одновременно. Когда после семи долгих лет, ушедших впустую. Папа наконец решился сказать "нет", Анна поняла, что теперь пришел ее черед сказать "да".
      Вот где проявился характер! Без развода женщина помалодушней, вероятно, потеряла бы всякую надежду, что желанная свадьба когда-нибудь состоится.
      Но возвышенная натура - Анна - сразу почувствовала, что "нет" Папы Клемента больно уязвит самолюбие Генриха и заставит томящегося от нетерпения любовника повысить ставки. Папа не дает разрешения? Ах так! Обойдемся без него!
      И тогда в отважном новом мире, родившемся, как феникс, из пепла старого, король будет действительно свободен и она больше не будет "наложницей", "великой блудницей" католиков, а станет настоящей королевой. И чего будут стоить их оскорбления, что будет значить их осуждение, если вся их вера, вместе с их идолами, мощами, ритуалами и канонами, даже сами слова их католической мессы развеяны над морем.
      Как, когда и где поставила она на кон девственность в надежде обрести взамен корону и сына? Никто не знает, известно лишь, что сплетни порочили ее за много лет до того, как она разделила с королем его ложе, в те годы, когда она была еще девственницей, девственной владычицей его сердца, и Генрих из кожи вон лез, чтобы сделать ее королевой на самом деле.
      Быть девственницей и все-таки - королевой?.. Получить власть, не теряя власти?.. Разве это не лучше, не прекрасней?.. Известно ли вам, под каким знаком рождаются в сентябре? Кто же я, если не "дева"? Видно, сам Создатель начертал в звездах мою судьбу.
      Virgo, virgin is, снова вернулись к девственности. Наш Господь был рожден девственницей, по крайней мере так нам говорили о нем и о других: о восточном Будде, о мудреце древности Платоне, о монгольском завоевателе могущественном Чингисхане. Мы должны и в это верить? Virgo, virginis, virgines, virginibus... Из всех инструментов я больше всего любила вирджиналы, несмотря на их дурацкое название. Мне всегда нравился их строй, тихий и жалобный, нежный, но резкий. Анна тоже была музыкальна, но она стала инструментом, а не исполнителем; король играл на ее ладони, шее, грудях, на складочках ее тела, а ей оставалось лишь подчиниться и превратить свое тело в музыку для его утех.
      Генрих был замечательным музыкантом.., но все-таки...
      Послушайте теперь, как я усвоила, что девушке нельзя терять головы.
      Глава 1
      Король умер.
      Нет - король стоял передо мной. Сдерживая слезы, он высвободился из моих рук, и с каждой секундой мантия королевского величия окутывала его все плотнее. Даже на первый взгляд Эдуард показался мне выше, прямее, неподвижнее, и в его бледных глазах появилось какое-то новое выражение - отстраненность. Я смиренно опустилась на колени рядом с лордом Гертфордом и оставалась в таком положении, молясь и всхлипывая, еще долго после того, как новоиспеченный король в сопровождении темнолицего графа удалился в свои покои.
      Следующий день был последним днем января тысяча пятьсот сорок восьмого года от Рождества нашего Господа, и в этот день они уехали с рассветом, когда свинцовое небо нависло над домом и вся земля оделась во вдовьи одежды. Мне было предписано советом присоединиться к вдовствующей королеве в ее трауре, и вскоре я в сопровождении своей свиты и вооруженной охраны была уже в пути; наши лошади слепо брели против восточного ветра, хлеставшего им в морды мокрым снегом. Эдуарда отвезли в Тауэр и там провозгласили королем. В это время мой отец отправился в последний поход на запад, как король Артур из легенды, уплывший к заходящему солнцу. Тело доставили в Виндзор, где в часовне святого Георга его с величайшей торжественностью опустили в могилу, а придворные и государственные мужи сломали свои жезлы и бросили их на гроб.
      Спустя несколько дней состоялась коронация Эдуарда, однако было решено, что мне и Марии не обязательно присутствовать при этом событии в самую суровую февральскую стужу и промозглые желтые туманы. Но ничто не могло омрачить восторженной радости, с которой люди встречали нового короля из рода Тюдоров. В Чипсайде мальчишка не старше пяти лет выбежал вперед, чтобы прочесть балладу, недавно сочиненную для такого случая:
      Пой веселую песню, сердце, и не грусти никогда,
      Наша радость - король Эдуард в короне и на троне.
      Петь грустную песню нам, больше пристало,
      Но веселая приятней, чтоб наши сердца радовались,
      Поэтому пой веселую песню, сердце, и не пой грустную.
      Там, было еще восемь таких же дурацких, корявых стишков, и остается только благодарить Господа, что из-за молодости Эдуарда церемонию сократили, иначе ему пришлось бы выслушать их четыре десятка.
      В тот вечер для его детского сердечка был припасен подарок: когда он сидел за пиршественным столом в новой, специально сделанной по его маленькой мерке короне на бровях, в зал Вестминстерского дворца на огромном боевом коне въехал сэр Эдвард Димоук, с головы до ног закованный в белые с золотом латы, и поклялся вызвать на смертельный поединок всякого, кто не признает Эдуарда своим королем и повелителем.
      "Я поднял за его здоровье золотой кубок, - писал мне Эдуард своим старательным каллиграфическим почерком, - и поблагодарил его за труды". Читая это, я убедилась, что он проявил себя Тюдором до кончиков пальцев.
      Но все же слова Священного Писания звучали у меня в ушах: "Горе тебе, земля, когда государь твой - отрок". Теперь я понимала страх, терзавший моего отца и побуждавший его очистить двор и государственный совет от опасных людей, - он страшился оставлять Эдуарда во власти двух его дядей и регентского совета, составленного со всевозможной тщательностью.
      Как его боялись, когда он был жив! Но кто же боится мертвых? Его тело не успело еще остыть в могиле, а прожорливая моль королевства уже вгрызлась в его наследство. Не надо было обладать даром ясновидения, чтобы читать между строк письма Эдуарда: "В Тауэре мне сообщили, что волею совета мой дядя Гертфорд назначен моим опекуном и лордом-протектором королевства".
      Уже? Встревоженная, я задумалась. Ведь Генрих искал способ, который позволил бы предотвратить передачу всей полноты власти в руки одного человека?
      "И хотя в завещании нашего отца этого не было, - бесхитростно продолжал Эдвард, - лорд Паджет, который раньше был сэром Вильямом, уверил меня в обратном. Будучи секретарем совета, лорд Паджет получил последние указания Его Величества, чтобы все его обещания и намерения были исполнены вне зависимости от того, были они записаны или нет. Так я выяснил, что наш отец и господин собирался пожаловать моему дяде Гертфорду герцогство Сомерсетское. Моего дядю Томаса Сеймура он хотел назначить лордом-верховным адмиралом; лорда Лизли, который был лордом Дадли, сделать лордом-наместником королевства, а канцлера Ризли - графом Саутгэмптонским. Все это и было приведено в исполнение лордом-секретарем. Паджетом".
      Паджет! Опять Паджет! Отлично сработано, Ваша Изворотливость; ловко же вам удалось предать прежних союзников, друзей по партии Норфолка, и переметнуться на сторону победителей как раз в тот момент, когда власть переменилась.
      И кому же, интересно, пришло в голову, кого это осенило сочинить этот столь удобный пункт о королевских "обещаниях", о невыполненных королевских "намерениях", высказанных на смертном одре, которые теперь надо уважить? И которых, естественно, никто, кроме Паджета, не удостоился чести услышать. В самом деле, ведь это ничто иное, как разрешение делать все, что им вздумается.
      Чья это была затея? Граф Гертфорд теперь первый человек в государстве, должно быть, он был главным действующим лицом. Но без секретаря Паджета ничего бы не вышло, это ясно. Ризли тоже был нужен им как лорд-канцлер, чтобы придать видимость законности их грязным делишкам; теперь, став графом Саутгэмптонским, он получил свою награду. И брат гордого Гертфорда, еще более гордый Том, тоже обрел новое величие. Прошло немного времени, и он уже сражался на турнире в честь коронации как Сеймур, барон Садли, прекрасный, по словам Эдуарда, как ангел, и могучий, как сам дьявол (я в этом не сомневалась).
      Только возвышение нового лорда-наместника доставило мне хоть какое-то удовольствие. Теперь Робин, друг моего детства, вместе с остальными сыновьями Дадли станет лордом, и я знала, в какой восторг это его приведет. Но я все равно видела в этих людях мясников, запустивших потные, вонючие руки в еще живое тело нашей страны, рвущих его на части, чтобы насытить свои аппетиты. Горе тебе, земля, где правит неприкрытая алчность. И горе государю-отроку в этом логове диких зверей, моему бедному брату, повзрослевшему раньше срока.
      ***
      Обо всем этом я размышляла во время медленного и долгого путешествия в Челси, к дому королевы Екатерины, когда сидела, сжавшись в комок, в своем паланкине. Дорога была трудной, и за день нам удавалось пройти не больше нескольких миль. Но никто не подгонял остальных, не кричал на лошадей. Мы двигались как в трансе, огромная перемена в нашей жизни испугала нас и лишила дара речи. Король был столпом нашей вселенной, а теперь впереди распахнулся новый мир, мир, где выживает сильнейший, а слабый обречен на смерть.
      Что сулит этот мир мне?
      Ненадолго же хватило могущества великого Генриха: даже его труп положили не в тот величественный мавзолей, что он построил, а, несмотря на помпезность церемонии, запихнули в старую могилу рядом с матерью Эдуарда - Джейн.
      Оказывается, под золотым блеском величия скрывался обычный смертный? Я проклинала его за тщеславную самонадеянность и оплакивала его поражение. Как он мог настолько заблуждаться, полагая, что его установления будут жить после того, как его тело станет добычей червей!
      Черви хорошо попировали в ту зиму: кроме насквозь прогнившего короля, жирного старого быка, чересчур зажившегося на этом свете, им перепали свежая плоть и нежное молодое мясо, какого им давненько не приходилось отведывать. Как я горевала о лорде Серрее, ни одной живой душе не известно, хотя Кэт от меня не отходила, пичкая меня едой и заботой, сластями и утешениями, которые мой желудок отказывался принимать. Я не могла и не хотела примириться с его смертью и долгими пасмурными часами лежала, глядя прямо перед собой пустыми глазами и тоскуя - не об отце, как все думали, но о моей погибшей любви, моей последней любви (ибо я дала клятву верности его памяти), хоть она была даже не первой.
      А что этот старый негодяй, этот зловонный мешок желчи, кишок и яда - мой отец, этот жестокий тиран, раздувшийся людоед и бездушный убийца, этот дикий зверь, который называл себя королем и мнил себя Богом, властным казнить и миловать любого, этот человек, король, отец; этот презренный мясник, погубивший самого лучшего, самого блестящего, самого прекрасного из всех, поэта, придворного, солдата, ученого, украшение своего времени, надежду страны, мою любовь...
      Убить моего лорда, уничтожить, погубить молодую жизнь, потому что сам он был стар, его жизнь подходила к концу, и он это чувствовал?..
      ***
      - Стой!
      Крик раздался впереди медленно плетущейся процессии. Ричард Верной, ехавший впереди, галопом приблизился ко мне, на лице его была гримаса отвращения. Он махнул рукой в перчатке по направлению к горизонту.
      - Впереди виселица, мистрис. С полдюжины бедолаг на прошлой неделе вздернули плясать на ней нескончаемый танец, и до сих пор они висят там, прямо у нас на дороге.
      - Мы можем поехать в обход, - предложил кто-то из свиты. - Через Пондерз-Энд или через Эркли, тогда нам не придется на это смотреть.
      В Пондерз-Энде или в Эркли мы тоже можем натолкнуться на мертвецов.
      - И на этом перекрестке, - добавил Ричард, - собрались крестьяне, чтобы приветствовать вашу светлость. Если вы поедете в обход, получится, что они ждали напрасно.
      Решение было принято.
      - Вперед, Ричард. Поедем мимо виселицы. И позови ко мне Парри как можно скорее, прошу тебя...
      У перекрестка дорог темные сумерки лежали над землей, как свинец, мелкий моросящий дождь леденил кровь людям и всякой живой твари. От холода лицо у меня посерело, но благодаря Парри и ее волшебницам мне удалось более-менее навести марафет. И тут мы увидели ее, адское орудие - громадную трехногую виселицу, темную на фоне пасмурного неба. На ней можно было вздернуть гораздо больше несчастных, чем на обычной, однорукой, вроде тех, что стоят на рыночных площадях.
      Как могли сердца людей очерстветь настолько, чтобы дойти до этого мерзостного древа - виселицы - и его горьких плодов. Почерневшие, слепые, они висели и скалились; их черные товарищи хлопали крыльями над их головами: вороны со всей округи, выклевав им глаза, теперь пировали, добирая остатки яств, приготовленных для них смертью и разложением, ветром и дождем.
      У одного из шестерых шея наполовину оторвалась при падении. Он раскачивался там, с головой на сторону, глядя пустыми глазницами и ухмыляясь раскрытым ртом, как полоумный шут, рассчитывающий на бешеный хохот. Был среди них ребенок, в одной рубашонке. Была девушка, сама почти ребенок, но судя по большому животу, носившая под сердцем дитя. И все они висели, раскачиваясь в медленном, смертном ритме; уже скорее не люди, а насмешка над людьми; уже на полпути к глине, из которой они вышли.
      Несмотря на холод, вонь стояла невыносимая. Инстинктивно я потянулась за ароматическим шариком и, сунув его под нос, втянула живительный запах розы и апельсинового дерева. Ни за что на свете я не могла допустить, чтобы меня увидели в полуобморочном состоянии.
      В холодных мартовских сумерках под виселицей стояли, сбившись в кучу, селяне, собравшиеся поглазеть на проходящую процессию. Даже форейтор, сорвавший с головы замусоленную повязку и приветственно щелкнувший кнутом над головами мулов, получил свою долю одобрительных криков. Всех моих дам и кавалеров по очереди встречали со все возрастающим восторгом; каждый драгоценный камень, каждое перо, шляпа или берет, хоть все это промокло под моросящим дождем, вызывало восхищенные комментарии толпы.
      Однако при появлении моего паланкина волнение достигло предела. Крики были оглушительны.
      - Храни вас Господь, миледи!
      - Спаси и сохрани принцессу Елизавету!
      - Господь и Богоматерь умиляются, глядя на дочурку Гарри!
      Сердце мое переполнилось горделивыми и радостными чувствами. Ни воспоминания о мрачном зрелище, которое мы только что видели, ни холод, ни бьющий в лицо снег, ни тоска, что камнем лежала у меня на душе, - ничто не могло омрачить моего счастья. Это была любовь, несомненная любовь и несравненная полнота счастья.
      Я, в свою очередь, сердечно им ответила:
      - Спасибо вам, добрые люди. Да будет с вами благословение Господа. Благодарю вас от всего сердца.
      Внезапно пожилая женщина отделилась от группы людей и с горящими от ярости глазами кинулась к паланкину. К моему ужасу, она появилась совсем рядом и, брызгая слюной, вцепилась в мои накидки. Когти ее скрюченных от старости пальцев задевали мне по лицу. "Чтобы ты сдохла! - визгливо прокричала она. Чтобы ты сдохла, блудница, дочь блудницы!"
      Дважды поднялась и опустилась ее рука, царапая мне лицо. Я сидела прямо, не шевелясь и не дыша, объятая ужасом столь глубоким, что он был сродни смерти.
      - Черная блудница! - вопил дребезжащий старческий голос. - Пучеглазая блудница она была, Нан Болейн. Через нее Старая Вера пропала! Через нее мы лишились Божьей благодати - святых сестер и братьев прогнали на все четыре стороны...
      - Мама, мама, мама, мама, МАМА! Страдальческий крик женщины помоложе прорвался сквозь завывания старой карги. Вер-нон и Чертей с еще двумя охранниками схватили старуху и оттащили в сторону, а в это время ее дочь, дородная крестьянка, появилась рядом с моим паланкином. По ее изнуренному от работы лицу струились слезы.
      - Простите ее, миледи, - умоляла она почти на коленях. - Сумасшедшая она. Мой муж говорит: совсем из ума выжила. Все так говорят. Но ей седьмой десяток, и если рассудок у нее помутился, то как я могу ее за это винить? Простите ее, миледи, простите!
      - Не бойся, - ответила я, старясь говорить как можно спокойней. - Иди с миром, мы не будем пороть бедную старуху.
      - Они уже бьют ее, видите, леди? Люди были охвачены злобой.
      - Ведьма!
      - Старая ведьма из Кроутерсэнда.
      - Опозорила нас всех перед леди принцессой!
      И в этот несчастный миг раздался звонкий, как колокольчик, голосок ребенка:
      - Ведьма? Тогда ее надо повесить.
      - Повесить ее! Повесить как ведьму! В ту же минуту несколько мужчин схватили сумасшедшую и потащили ее к виселице, а другие побежали вперед с ножами наготове, чтобы обрезать одну из веревок. Главарь - кровожадный одноглазый негодяй - подогревал ярость толпы. Какой-то мужчина, очевидно муж дочери, честная отчаянная душа, защищал ее, как троянец, но все напрасно.
      Они уже стояли под виселицей, и на шее старухи была уже накинута веревка. Мои спутники беспомощно стояли, словно онемев.
      Наконец я обрела голос:
      - Стойте! Оставьте эту женщину в покое. На какое-то мгновение они заколебались, но не остановились.
      Я заставила себя крикнуть еще раз:
      - Эй, там! Я приказываю! Остановите казнь! После этих слов наступила тишина; мои люди никогда раньше не слышали, чтобы я говорила таким тоном.
      - Отпустите ее. А вы, - обратилась я к дочери и ее мужу самым повелительным тоном, на какой была способна, - отведите ее домой и не выпускайте. И пошлите за доктором, пусть он облегчит ее страдания. Я сама ему Заплачу. Лорд, - я сделала Чертей знак рукой, - за этим проследит.
      Чертей поклонился и поторопил супругов, чтобы они поскорее убирались прочь вместе со старухой.
      Тут мне в голову пришла другая мысль:
      - Смотрите обращайтесь с ней хорошо. Я пошлю узнать об этой несчастной, когда буду в следующий раз проезжать мимо. И чтобы никто не покушался на ее жизнь.
      По знаку Вернона охрана выстроилась в линию, погонщик подхлестнул лошадей, и мой паланкин снова тронулся. Кто-то в толпе сердито ворчал, но большинство, похоже, испытывало облегчение и даже гордость, что их ведьма удостоилась внимания столь важной леди.
      Мы медленно двигались. И тут рядом со мной снова появилась дочь этой женщины; из глаз и из носа у нее текло, грубое красное лицо обмякло от облегчения.
      - Спаси вас Бог, леди, за вашу доброту. Да будет с вами Божия милость. Моя мать не ведьма, она просто сумасшедшая старуха. Не обращайте внимания на ее слова, принцесса. В Англии есть много таких, что жизнь за вас готовы отдать. Я - одна из них. И муж мой тоже.
      И, всхлипнув напоследок, она растаяла в сгустившихся сумерках. Когда Кэт, Парри, братья Верноны, Чертей и прочие столпились вокруг моего паланкина, чтобы справиться обо мне, я с горечью подумала: "Хоть Генрих и мертв, его наследство еще живет. Я должна заставить людей забыть об клейме блудницы, полученном мной при рождении, иначе я потеряю здесь все".
      И мной овладела лихорадочная дрожь.
      Глава 2
      Я не видела королевского дворца в Челси с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Те счастливые дни весны и лета теперь затуманились в памяти, как старое зеркало. Я гостила там у кузины Екатерины, когда та еще была королевой. Трудно поверить, что весной тут по-прежнему цветут вишни, летний воздух напоен ароматом лаванды и розовые кусты сбегают к реке, по которой мы катались в огромной лодке. Теперь на ветвях белели только хлопья снега, и, когда мы повернули на двор, ничего не было видно за пеленой ненастья. Ноги у меня заледенели так, что я едва могла ими пошевелить.
      Дух мой, помраченный страхом, тоже пребывал в оцепенении. Какой предстанет передо мной королева? Наверное, сломленной, постаревшей от горя и слез; ее жизнь утратила смысл, что же теперь ей остается?
      И сколько времени предстоит мне провести здесь в заточении, скорбя вместе со слабеющей день ото дня королевой? Быть опорой горюющей вдовы - значит постоянно жить рядом со смертью. Выбравшись из паланкина, я увидела черные траурные полотнища, закрывавшие окна и двери, и тяжело вздохнула. Меня охватила жгучая тоска. Ах, если бы я могла быть при дворе с Эдуардом! Сидеть взаперти в этом печальном доме - все равно что быть похороненной заживо.
      - Добро пожаловать снова во дворец королевы, миледи.
      Мажордом Екатерины, тот самый, что прислуживал ей еще в Уайтхолле, одетый весьма скромно, с почтительным видом опустился передо мной на колено на мощеных ступенях. По крайней мере, они понимают, с кем имеют дело! Сдержанно я разрешила ему провести меня внутрь. Вдоль стен ярко горели длинные свечи, а в очаге пылало жаркое пламя. Это зрелище так удивило и растрогало меня, что я чуть не заплакала. Если бы мне можно было остаться одной!
      Добрый человек прочел эти мысли на моем лице.
      - Сюда, пожалуйста, миледи.
      Мы стояли в просторном верхнем помещении, теплом и светлом, как холл внизу. Для той горстки людей, что была теперь со мной, этого было вполне достаточно. Но все-таки я не могла справиться с раздражением и недовольством.
      - Гнусное место! - проворчала я капризно. - Почему они засунули нас сюда?
      - Зайдите, мадам, осмотрите свои покои, - вмешалась в разговор Кэт, сделав вежливый книксен. - Вы не пожалеете, что лорд-протектор Сомерсет прислал нас сюда.
      Она с торжествующим видом распахнула двери в мои покои и потащила меня внутрь, хлопнув дубовыми створками.
      - Ну, принцесса, как вам это понравится? Комната была широкая, с низким потолком, убранная коврами и занавешенная от ночного мрака портьерами. Во всем чувствовалась рука Екатерины: в шпалерах со сценами из Ветхого Завета; в яблоневых поленьях в камине, чей аромат наполнял всю комнату; в коробке засахаренных цветов и фруктов на кровати, но больше всего меня восхитила ваза с белыми зимними розами, дышавшими свежестью и чистотой. Кэт похлопала рукой по кровати; при этом на лице у нее было странное выражение, смысла которого я не могла разгадать.
      - Прошу вас, мадам, присядьте, отдохните с дороги. Мажордом сказал, что ужин, на котором вы встретитесь с королевой и ее свитой, будет только через час. А до того я должна вам кое-что сказать.
      - Насчет чего?
      Чуть отогревшись, я позволила снять с себя плащ и устроилась на кровати; мои руки и ноги понемногу оттаивали, и вместе с жизнью к ним возвращалась боль; Кэт твердыми костяшками пальцев растерла мне замерзшее лицо. Потом она пристроила коробку со сластями мне на колени и сама уселась на кровать.
      - С вашего позволения, миледи, - начала она. - До сих пор было рано говорить об этом: смерть короля, вашего отца, всех нас повергла в смятение...