***
      Прощай, любовь.
      Прощай, замужество.
      И дети, скажете вы? Да что о них?
      Дети - проклятие Евы, Божья кара нашему полу за праматерин грех, за то, что она сорвала яблоко в райском саду, - это известно каждому! Это бич женщин, и прежде всего - Тюдоров!
      Мало мальчиков!
      Мало живых младенцев - мы, Тюдоры, размножаемся с трудом. Даже отец, который делил трон и ложе с шестью женщинами, который выбирал лучших и спал с лучшими, даже он не преуспел, хотя усердно брался за работу с первой же брачной ночи.
      А щуплая Екатерина не меньше его рвалась исполнить долг перед Богом и природой. Однако она связалась с порченой породой, что ж удивляться, если ей так и не удалось нарожать миру маленьких Тюдоров. Она старалась. Боже Праведный, как она старалась! Не было года, чтобы она не носила, и редкий год она не выкидывала ребенка. Она легко беременела, ее врачи устали считать, сколько раз в ее животе зарождалась новая жизнь, а ее тщедушная фигурка раздавалась от силы Генрихова семени.
      Но была ли то жизнь?
      Екатерининым уделом было медленное умирание, младенец за младенцем разлагался в ее утробе, чтобы выйти кровью и черными сгустками, или до срока выбрасывался в мир. Хуже всего были ложные надежды: доношенные младенцы, которые проживали по несколько дней, неделю, месяц, прежде чем обмануть родительские молитвы и чаяния народа и отдаться в объятия смерти.
      Был даже маленький Генрих, бесценный принц Тюдор, белокурый, длинноногий, про которого повитухи говорили, что уж он-то, как пить дать, выживет. Он был самым крепким из Екатерининых детей и прожил сорок два дня.
      Дольше прожила только одна дочь. Маленькая, хиленькая - все думали, что она умрет.
      Однако она выжила, чтобы стать моей сестрой и грозой, моим и своим проклятием. И она тоже была бездетна.
      ***
      Но сестра Мария умерла прежде любимого.
      Ей не пришлось стоять у его ложа, глядеть, как его хрупкая оболочка исходит смертным потом, глядеть в его серое от боли, заострившееся лицо. Под тяжелым балдахином, в сумерках, Робин лежал, как мертвый. В комнате стоял спертый, зловонный дух, самые стены сочились потом, дом казался больным.
      - Откройте окно! - закричала я, едва обрела голос. - Пошлите ко двору за моими врачами! Принесите милорду бульона или воды! Кто здесь главный?
      На середину комнаты прошаркала древняя старуха, растерявшая со страху последние остатки ума. Как, это мерзкое однозубое создание, от которого разит нужником, вот этими грязными руками ухаживает за моим лордом?
      - Она говорит, что она всего лишь здешняя ключница, Ваше Величество, сказал один из моих кавалеров. - Господин приехал неожиданно, он объезжал свои поместья, чтобы, согласно вашему приказу, не жить в одном доме с женой, и вдруг слег. Он приказал ей молчать, покуда она, в страхе за его жизнь, не послала к вам.
      - Лучше было послать за священником!
      Это процедил сквозь зубы кто-то в толпе.
      Мои люди вперемешку с его людьми - я обернулась к ним:
      - Вон! Освободите комнату! Дайте милорду вздохнуть!
      - Мадам, разумнее будет...
      - Миледи, позвольте я...
      - Вон! Все пошли вон!
      Я захлопнула дверь, обреченно припала лбом к дубовым доскам и отдалась горю. За моей спиной раздался еле слышный хриплый вздох:
      - Миледи, ради Бога.., не надо из-за меня плакать.
      Я резко обернулась. Он лежал с открытыми, неестественно яркими глазами. Я подбежала к кровати.
      - О, Робин! - с мукой выговорила я. Слова мешались со слезами. - Я этого не переживу... вы так больны.., и женаты?
      Он выдавил улыбку, но и губы, и голос его дрожали.
      - От болезни я могу вылечиться. От второго - нет.
      Я ухватилась за протянутую мне соломинку.
      - А хотели бы?
      Он развязался с Дуглас... Если удастся доказать, что они с Леттис...
      Он хрипло хохотнул:
      - Меня окрутили крепко, мадам, женили два раза кряду. Ее отец Ноллис, ваш кузен-пуританин, так мало доверял нашему первому тайному браку, что заставил повенчаться снова, в его присутствии.
      Надежда умерла, а с ней - еще кусочек моего сердца. Я больно сдавила ему руку.
      - Зачем вы на ней женились?
      - По самой древней причине. Леди оказалась в интересном положении.
      - Леттис беременна? Но...
      - Она выкинула на двенадцатой неделе.
      - Тогда вы могли ее бросить!
      - Миледи.., любовь моя...
      Он зажмурил глаза, но в серебристых сумерках было видно, что в них стоят слезы.
      - Выслушайте и судите сами. Я - последняя надежда рода. Мои братья погибли. Генри, и Джон, и Гилдфорд. Амброз женился трижды, но детей у него нет, а она... (он не смеет назвать ее по имени, это хороший знак!) она... Леттис... рожает здоровых детей.
      В душной комнате тихо прошелестел его вздох.
      - И мне, как и всем, полюбился ее сын, маленький Робин...
      - И вы решили, за неимением собственного сына, сделать его наследником?
      Не тогда ли эта мысль впервые пришла мне в голову? Что я могу сделать юного Эссекса кем захочу?
      Робин улыбнулся, как улыбаются на дыбе:
      - Так я думал. Но единственное, что я вынес из этого брака, это знание, это непреложная истина, - он уже еле шептал, - что я - ваш, и должен быть вашим, и буду, как бы вы со мной ни поступили.., и если вы прогоните меня на край света, я и там посвящу свою жизнь служению вам.
      ***
      - Что, уже светает? Да, милорд спит - он выпил немного отвару и проспал всю ночь.
      Доктор быстро пощупал Робину лоб. Я, шатаясь от усталости, двинулась к дверям.
      - Смотрите за ним хорошенько. - В дверях я обернулась и чуть слышно выговорила:
      - Доктор, он?..
      Доктор улыбнулся:
      - Да, мадам. Он будет жить.
      ***
      Да, да, он остался жить, чтобы сносить и мою радость, и мой гнев вполне заслуженный гнев!
      Прошло немало горьких часов и немало горьких слов было сказано, прежде чем буря улеглась и между нами воцарился мир. Леттис тоже пострадала, я никогда больше не допускала ее до себя, она раз и навсегда погубила себя для двора. Разумеется, я поплатилась за это, поплатилась вспышками его ярости и еще более зловещего угрюмого молчания, когда его сердце закипало ко мне злобой! Тяжелее всего была расплата, когда он уезжал от двора к ней - и к ее сыну. Но, по крайней мере, он был со мной в восьмидесятых, когда начались заговоры.
      О, все начиналось с малого - зеленые заговоры, детские заговоры, заговоры-несмышленыши. Сомнительный молодой человек здесь, подозрительная личность там. Но враги мои множились, набирали силы, и прежде чем нынешней Беллоной сразиться с Испанией на море, мне пришлось воевать с внутренним врагом на суше, в самом сердце моего королевства.
      ***
      - Это тот человек, мадам.
      Я никогда не любила Дарем-хауз в излучине набережной, где река поворачивает и волны выбрасывают на берег дохлых собак, которые потом разлагаются на берегу, где всегда, даже в августе, пахнет сырой затхлостью. Я беспокойно огляделась в полумраке. Они что, не видят, полночь ведь! Почему не принесли еще свечей?
      И сразу пришел ответ; "Потому что они не хотят видеть, что делают". Меня неудержимо затрясло, когда дверь распахнулась и солдаты не то втолкнули, не то втащили человека, который вез по полу ногами.
      Столько людей на одну беспомощную жертву?
      Он не мог ни стоять, ни, когда ему грубо втолкнули меж вывернутых ног табурет, толком сидеть. Плечи казались неестественно широкими, потому что вывернутые из суставов руки висели под жуткими углами. Он молитвенно сложил ладони, и я увидела кровавые лунки на месте вырванных ногтей. Поднятое кверху изможденное лицо поблескивало в полумраке нездешней серостью, это был человек по ту сторону земных страданий, уже почти не жилец. Мужчины за моей спиной возбужденно переминались с ноги на ногу и глухо ворчали, словно свора гончих. Я плотнее закуталась в шарф и обернулась к Хаттону:
      - Кит, я знаю этого человека.
      Мальчиком в длинном небесно-синем балахоне и желтых чулках он приветствовал Марию при въезде в Лондон - и отчасти меня, потому что я ехала за ней следом. Тринадцать лет спустя я слушала его в Оксфордском университете, когда останавливалась там проездом.
      Тогда Берли назвал его бесценным сокровищем страны, а Берли, покровительствовавший другому колледжу, в Фенсе, Оксфорд недолюбливал и зря бы хвалить не стал.
      - Вы его знаете? Куда вам тут до меня. Ваше Величество!
      Огромный мосластый детина в шерстяной рубахе отделился от стоящих в темноте товарищей и неумело поклонился.
      - Уж я-то его знаю, - он грязно ухмыльнулся, - как говорят, изнутри, каждую косточку...
      У меня все внутри перевернулось.
      Кто этот скот?
      - Помолчи, Топклифф!
      Уолсингем уже подскочил ко мне:
      - Мадам, извините своего главного палача, он забылся в своем рвении. А мы заполучили достойную добычу - вот почему ваши лорды сочли уместным привести вас сюда - попа-предателя Кэмпиона!
      Все это время несчастный сидел на табурете совершенно спокойно, будто у себя дома. Я не выдержала.
      - Фрэнсис, это не предатель, это поэт, латинист, университетский ученый!
      - Одумайтесь, госпожа! - Уолсингем бросил на Кэмпиона полный жгучей ненависти взгляд. - Этот человек прибыл из Дуэ, тайком проник на вашу землю, снюхался с затаившимися папистами, утешал ваших врагов и разжигал в них надежду на воцарение королевы Шотландской. Чем больше одарил его Бог для служения этой стране, тем больше его предательство! - Он повернулся к заключенному:
      - И смертью великих предателей ты умрешь!
      Кэмпион с трудом мотнул головой:
      - Сэр, не тратьте понапрасну угрозы. Смерти, которой вы меня пугаете, я ищу с детства.
      Его спокойствие задело Уолсингема больше, чем его слова.
      - И ради чего, презренный? - заорал он. - Скажи ее милости, ради чего?
      Несчастный улыбнулся так ласково, что я поневоле отвела глаза.
      - Ради Господа моего и Небесного Владыки, сладчайшего Иисуса Христа, Которого я не предал. Которого чаю вскоре увидеть лицом к лицу и с Которым уповаю пребывать в жизни вечной.
      Я с жаром подалась вперед:
      - Вы исповедуете Христа?
      Кэмпион мучительно склонил голову:
      - Он - Сын Божий.
      - Вы исповедуете, что Христос - един и Бог - един, а все остальное чепуха?
      Опять блаженная улыбка.
      - Клянусь, мадам, в это я верю.
      - А учили ли вы, что королева Шотландская должна править здесь вместо меня?
      Его глаза одни и остались незатронуты страданиями, чистые, как у ребенка.
      - Клянусь, мадам, нет.
      Я лихорадочно шарила взглядом среди придворных, ища в темноте этого великого законника, сэра Николаев Бэкона. Где он?
      - Лорд-хранитель печати, разве это преступление? Разве за это казнят?
      Бэкон тяжело переступил с ноги на ногу и приготовился говорить. Но его упредили.
      - Ваше Величество.., если позволите.
      Я поначалу не заметила среди стоящих за Уолсингемом и Топклиффом этого человека.
      Он был ниже Уолсингема, бледнее, словно всю жизнь провел под землей и вышел оттуда с почерневшими, неумолимыми глазами. Он подошел ближе, взял со стола свечу и поднес ее к самому лицу Кэмпиона. Голос его был очень тих.
      - Ваш Папа Римский в последней булле объявил нашу королеву незаконнорожденной еретичкой и мнимой королевой Англии. Он запретил повиноваться ей под угрозой отлучения, а кто не исполнит, будет вместе с ней ввержен во тьму кромешную. Не морочь нас ссылками на нашего Господа и Его Святое Имя! Признаешь ли ты папскую прокламацию или нет?
      Голубые глаза вспыхнули ярче.
      - Я признаю мою королеву и не таю против нее никакого зла.
      Маленький следователь ухмыльнулся.
      - Увиливай, иезуит, хоть до Судного Дня! - сказал он вкрадчиво. Только ответь мне на это: отрекаешься ли ты от Папы, который есть сатана, и от всех дел его?
      Никакого ответа.
      Голос следователя стал ласковым, почти нежным.
      - Если Папа пошлет войско против нашей королевы, кому ты будешь повиноваться? Кому служить?
      Теперь был черед Кэмпиона криво усмехнуться.
      - "Кровавый вопрос", сэр? В Дуэ нас об этом предупреждали.
      Я видела ловушку, видел и Кэмпион, ведь он был умнее нас всех, вместе взятых. Он ступил в нее с открытыми глазами, сознавая, что делает.
      - Господу моему я повинуюсь и Ему буду служить.
      Следователь почуял кровь.
      - И ты веришь, что наместник Божий на земле не наша королева, а Папа!
      - Да, верю, - склонил голову Кэмпион.
      Наклонившись почти вплотную к его лицу, следователь прошипел:
      - Папа! Ты служишь Папе!
      Я больше не могла этого выносить.
      - Зачем проделывать окна в людских душах?
      Берли, старый, утомленный, покачал головой:
      - Закон судит поступки, мадам, а не мысли. Этот человек подрывал ваше законное правление, соблазнял ваш народ. Вам его не спасти.
      Это измена, мадам.
      ***
      После дыбы его вывернутые руки болтались на порванных связках, на суде другому священнику пришлось поднимать его руку и класть на Библию для присяги.
      Однако они ехали и ехали.
      Они ехали, хотя об участи Кэмпиона говорила вся Европа. Они пели псалмы, когда их вели к Топклиффу, пытались шутить с палачами, шли на плаху, как на свадьбу, и в минуту величайших мучений шептали: "Господи, возрадуйся со мной, даруй мне быть достойным страданий, принимаемых во Имя Твое".
      - Ради Бога и всех Его святых, - в ярости рыдала я, обращаясь к моим лордам, - зачем мы убиваем таких людей? Они - сокровище Англии! Если бы они были на нашей стороне!
      - Мадам, этому не бывать, покуда в Риме правит ваш враг-дьявол. Сассекс выглядел усталым, еще более усталым, чем Берли. - В Дуэ, в семинарии, где готовят этих странствующих, воинствующих попов, творится что-то немыслимое. Говорят, юные ученики спят на кроватях, сделанных в форме дыбы, по стенам их комнат нарисованы "испанский сапог", "железная дева" и все орудия пыток в натуральную величину - так их готовят к будущей участи!
      И они молятся за то, чтобы умереть мученической смертью за правое дело. - Он тряхнул седой головой. - Я думал, старая вера умрет вместе с вашей сестрою.., или со старыми дураками вроде меня. И вот я дожил до того, что вижу новую жизнь, новое рождение этого чудовищного заблуждения, этого великого зла, которое зовется Святой Римской Церковью!
      - Вспомните Марию! Нельзя создавать мучеников по ее примеру!
      Уолсингем презрительно хохотнул. Господи, как он раздражал меня в эти дни!
      - Госпожа, когда сотни молодых людей в Дуэ готовы ехать к нам и молятся о мученической смерти, выбирать не приходится!
      ***
      Так что охота продолжалась.
      А они все ехали.
      Глава 5
      Они ехали, ехали, а мы не могли их остановить.
      И они принимали мученическую смерть, эти счастливые молодые люди.
      Ни одного из них не уличили в заговоре против моей жизни. Однако, покуда Мария всеми силами восстанавливала против меня моих католиков, их нельзя было щадить. Она постоянно мечтала об иноземном вторжении французском ли, испанском ли, папском, да хоть черта лысого, лишь бы сбросить меня с трона.
      После более чем десятилетнего заточения она рвалась получить обратно свой трон, да и мой в придачу, в виде процентов за ожидание.
      Она - на моем троне, на троне моего отца?
      Пустая кровожадная потаскуха, ошалевшая от любви к себе, как и все ее гнилые товарки!
      И пусть весь мир и даже ее собственный сын (которого воспитали в соответствующем духе) знают, что она распутница и мужеубийца!
      И хуже того - потому что за королевами подобное водилось, что не мешало им усидеть на троне, - весь мир знает: она - нерасчетливая дура, которая думает исключительно тем местом, откуда растут ее длинные ноги, и, словно помоечная кошка, не упускает ни одного случая удовлетворить свой зуд.
      Однако, сколько я ни уворачивалась от ее безумных коленец, как ни ускользала из паутины, что плела она в заточении день и ночь, мне было никуда от нее не деться - от нее и от кровавой бани, которую она все-таки нам устроила.
      Уолсингем видел это с самого начала.
      - Двум королевам в одном королевстве не бывать. Ваше Величество не будет знать покоя, покуда жива королева Шотландская. Вспомните герцога Норфолка! Она найдет других, кто станет ее орудием! Она снова попытается отнять у вас жизнь и трон! Попомните мои слова!
      Его напор выводил меня из себя.
      - Докажите! - орала я.
      - И докажу, мадам.
      ***
      Через месяц у него все было готово.
      - Новый человек в замке, который втерся в доверие к королеве, пивовар из соседней деревни, делающий бочки с пустыми затычками, двойной агент во французском посольстве, что получает письма от Папы, - короче, вот весь механизм тайной переписки. Я уверен, шотландская королева себя выдаст. Остается ждать.
      Ждать.
      Хуже нет.
      Господи, как мне было плохо! Все католические государства объединились в ее поддержку, обложили нас со всех сторон. Один Бог знает, как боялась я по ночам, бессонными часами, самыми страшными в моей жизни. Я не напрасно опасалась уязвимости наших западных рубежей: эти вероломные ирландцы, чтоб им заживо сгнить, впустили набранные в Испании папистские войска, и нам лишь ценою огромных усилий удалось отразить нападение.
      В Шотландии Мариины французские дядья, Гизы, охмуряли ее сына, малолетнего короля Якова - сколько ему, почти двадцать? Не такой и малолетка, и Бог весть, долго ли еще можно полагаться на этого шотландского юнца. А тем временем по ту сторону Ла-Манша привычного дьявола Альбу сменил новый, злейший - единокровный брат Филиппа, ублюдок дон Хуан.
      Бастард по рождению и по природе, кровавый ублюдок, как мы вскорости убедились. Нам пришлось послать одного из ближайших помощников Уолсингема, надежного Дэвисона, с золотом, чтобы ободрить и вместе с тем припугнуть добрых голландских бюргеров, стонущих под пятой испанца. Однако Мария ловко переманила его на свою сторону, как узнали мы из первого же перехваченного Уолсингемом письма. "Обнимаю Вас, - писала она, - и молю Бога приблизить день, когда смогу в качестве английской королевы приветствовать вас в Англии!"
      - Измена! - кричали Уолсингем и Робин.
      - Для суда мало, - убивались Бэкон и Берли. - Поскольку вы бездетны, она может подразумевать свое возможное право унаследовать ваш трон.
      - Кит, вы - судейский! - взывала я к Хаттону. - Помогите мне!
      Он покачал головой:
      - Увы, теперь я только танцор Вашего Величества. Однако можно испросить мнение Коллегии.
      - Так испросите!
      Испросил. И все согласились с лордом-хранителем печати - "недостаточно измены".
      В ту ночь я снова рыдала в оконной нише, выла на луну. Черт побери Марию, лопни ее глаза! Проклятье ее цветисто-уклончивым фразам, тому хитроумию, с которым она, желая меня свергнуть, никогда не высказывается напрямик!
      Однако, если...
      Если мы поймаем ее с поличным, уличим в заговоре против моей жизни, докажем, что ее перо обагрено моей кровью, - что тогда?
      Я не смогу ее казнить.
      Потому что я видела то, чего не видели другие, - Мария должна жить. Покуда она жива, можно не бояться Филиппа, он не станет свергать меня ради Марии, всей душой тяготеющей к враждебной ему Франции. Однако я не обольщалась касательно его чувств к Англии, понимала - он спит и видит нас покоренными.
      Он прислал нового посла, дона Бернардино де Мендосу, известить о перемене в своем настроении. Я возненавидела его с первого взгляда - от пульсирующей жилки на виске до черных каблуков его кордовской кожи башмаков.
      О, как намеренно холоден был его поклон!
      - Ваше Светлейшее Величество, мой великий король просит меня приветствовать в вашем лице его любезнейшую младшую сестру.
      Ха! Вот он теперь как, короткозадый пеликан!
      - И доводит до вашего сведения два своих желания, в коих рассчитывает на ваше содействие. Он желал бы возвращения истинной римской веры по всему миру, и прежде всего - в его собственных владениях! А также требует, чтобы прекратились бесчинства ваших каперов на Испанском материке.
      Я слушала его в аудиенц-зале и обмахивалась веером, дабы остудить расходившиеся нервы. Под корсажем, расшитым оправленными в серебро сапфирами и бирюзой, бешено колотилось сердце, под модным головным убором лихорадочно работал мозг.
      В его собственных владениях - то есть в Нидерландах, которые все сильнее волнуются под его жестокой и отдаленной державой, и где ни Альба, ни дон Хуан, ни кто другой не может сдержать наступление Реформации.
      Однако мои каперы?
      - Кто нападает на испанские галионы, дон Мендоса, кто с моего ведома грабит сокровища вашего повелителя? Это джентльмены удачи, пираты, голодранцы, отребье! - подавшись вперед, выпалила я ему в лицо. Господи, как густо напомажены его волосы, воняет, словно папистским ладаном, на щуплой груди папистский крест в полфута длиной. Я постучала веером по инкрустированному каменьями распятию. - Мы не поддерживаем их, правда, Берли?
      Берли сплел длинные пальцы, словно его возмутило самое предположение.
      - Конечно не поддерживаем! - с жаром вскричал он. - Мы чтим международные законы и здесь, и в международных водах.
      Я хихикнула про себя. Это верно, по крайней мере в отношении Берли, самого законопослушного из людей. Однако я уже некоторое время втайне от него приглядывала за своими купцами, мало того, запускала палец, если не руку, во все ими добытое. Когда Робин убедил меня вложить средства в этих энтузиастов из западных графств - Хоукинса и иже с ним, - я и не знала, какую получу выгоду. Но их набеги на корабли, везущие Филиппу добытое в Вест-Индии серебро, оказались вернейшим способом ослабить его и обогатить меня.
      Однако я, разумеется, поддакивала Берли, ну, просто сама невинность.
      - Нет, нет, мы ничего не знаем, - с праведным гневом уверяла я.
      - Как Вашему Величеству угодно!
      Само собой, Мендоса, уходивший шипя от ярости и распространяя вокруг запах желчи, мне не поверил. Но что ему было делать - назвать королеву Англии лгуньей? И вот поди ж ты, солги - кому бы в эту самую минуту войти в лондонские воды, как не этому разбойнику Фрэнсису Дрейку!
      ***
      Дрейк! Знаю, когда станут описывать мое царствование, его назовут в числе моих величайших героев. А кто вспомнит моего доброго седобородого Сассекса и моего лорда-хранителя печати, толстого Ника Бэкона, тех, кто служил мне денно и нощно со дня моего восшествия, четверть столетия, и, к моей величайшей скорби, умерших той осенью? На меня наседали, чтобы я назначила преемника Бэкону, и, внимательно осмотревшись, я остановила выбор на верном сэре Джоне Пакеринге. Но Дрейк? Я его почти и не знала. Он был полезен, и все.
      - Мадам, "Лань", "Лань"! "Золотая Лань" стоит в лондонском порту!
      Лондон обезумел от радости, подмастерья улизнули с работы, женщины и дети, вельможи и купцы - все бежали в доки смотреть на героев, смотреть на чудо.
      - Дрейк? После стольких лет? Черт возьми! - осадила я Робина, когда тот принес новость. - Его так долго не было, что я и позабыла про его существование!
      Когда он покидал Англию, я еще и не видела свою последнюю любовь, монсеньера, и считала, что Робин мне верен...
      Довольно! В том месяце предстояло справлять мой день рожденья. Дева снова восходила, Робин был со мной, я и без Дрейка считала это подарком.
      Робин улыбнулся:
      - Ваши слуги вас любят. Сойдя на берег, он первым делом спросил: "Как королева?" И он умоляет вас посетить его корабль и выбрать из добычи, чего ваша душа пожелает, - он говорит, что привез баснословные сокровища.
      ***
      Баснословные? Вернее будет сказать, сказочные!
      Когда я взошла на его кораблик, он преклонил колена, маленький, румяный, широкоплечий, с глазами, как далекий окоем. По обе стороны меня приветствовали открытые зевы сундуков с серебром, золотом и самоцветами. Я запрокинула голову и втянула соленый воздух.
      "Благодарение Богу!"
      Дрейк вскочил на ноги и, словно фокусник, принялся извлекать сокровища.
      - Смотрите, Ваше Величество! Золотые и серебряные монеты без счета! Золото и серебро в слитках, кроны и полумесяцы, ангелы-нобли и эскудо. Вот, гляньте! - Он играючи запустил руки по локоть в сверкающие цацки. Ожерелье из алмазов чистой воды? Нет, слишком бедно для королевы... Может быть, оплечье из желтых алмазов и красных рубинов в виде цветов жимолости? - Еще одна безделушка сверкнула в воздухе, короткие заскорузлые пальцы ухватили ее, как рыбешку - чайка. Это был кораблик из изумрудов, с парусами-жемчужинами, плывущий по сапфировому морю. - Вам нравится, госпожа?
      Я с трудом выговорила:
      - Мне.., нравится.
      Его обветренное лицо расплылось в улыбке.
      - Тогда я смею надеяться, что мой скромный дар обретет в ваших очах расположение!
      Он поклонился и хлопнул в ладоши. Тут же подскочил крохотный мичман с обшитой бахромой подушкой чуть не больше себя ростом - на ней лежала корона чистого золота, украшенная изумрудами, из которых самый маленький был больше моего мизинца.
      Я окончательно онемела. Однако к тому времени, когда Дрейк прибыл в Гринвич с другими безделицами вроде алмазного креста, серебряной с золотом шкатулки, кушака из черных рубинов и тройной нити жемчуга, я уже обрела дар речи.
      - Правда ли, сэр, что вы обогнули земной шар? Совершили кругосветное путешествие?
      Никогда не слышала я такой гордости, как в голосе этого кривоногого коротышки.
      - Мадам, во имя Вашего Величества и во имя Англии мы это совершили. И, благодарение Богу, первые в мире!
      А теперь при мне был не только мой голос, но и церемониальный меч.
      - Встаньте, сэр Фрэнсис Дрейк, наш новопосвященный и возлюбленный рыцарь...
      ***
      - У него столько серебряных слитков?!
      Столько золота?! Полтора миллиона дукатов?
      Это разбой, пиратство, грабеж! - вопили Берли и Мендоса.
      - Это честно добытые трофеи, закон океана, добыча! - возмущались Робин и Уолсингем.
      - Мы должны ее вернуть! - кричал Берли, дай ему Бог здоровья.
      - Никогда! - рычал Робин, и я еще искренней пожелала здоровья ему.
      И все это время Мендоса обивал мои пороги, настаивая на аудиенции, чтобы потребовать назад сокровища своего повелителя, а я отговаривалась тем, что больна, что лежу в постели, что у меня болят зубы - последнее, по крайней мере, было правдой.
      А тайком я послала сказать Дрейку, Хоукинсу и другим моим мореплавателям: "Продолжайте свое доброе начинание! Грабьте испанские галионы, пусть их король нищает, а я - богатею!"
      Однако нельзя было бесконечно отказывать Мендосе в аудиенции, как ни страшилась я его заранее известных мне слов.
      Впрочем, когда он их произнес, я постаралась заткнуть уши.
      - Значит, мадам, вы не хотите прислушаться к пожеланиям моего владыки, всемогущего короля Испанского, от имени которого я говорю? Что ж, посмотрим, прислушаетесь ли вы к голосу наших пушек, что разнесут вашу маленькую Англию на тысячу кусочков и рассеют их по всему нашему прекрасному земному шару!
      Тогда ли я впервые поняла? Поняла, что будет война? Я слышала это в его голосе, читала в его глазах, глазах Филиппа.
      Так что радость от великой победы Дрейка омрачили растущие страхи теперь и мы, как мужественные маленькие Нидерланды, жили под тенью львиной пяты.
      ***
      Медленно подкрадывался Великий пост; в тот год вредные поверья грянули необычно рано: для мертвецов еще не приготовили ям с негашеной известью; мяса нельзя, невкусная рыба, сухие коренья, старые яблоки, сморщенные, как кожа у моих глаз, и пустые внутри, как мое сердце; третье воскресенье перед постом, второе, масленица отмечали скорбный путь к Пепельной среде <Первый день Великого поста у западных христиан.>. Тем мартовским утром я в окаменелом бесчувствии несла пепел своих надежд в Вестминстерское аббатство сквозь пепельно-серый от непрекращающейся мороси день. Даже церковь Святой Маргариты, которую я всегда любила и чьи серые камни были уже стары, когда аббатство переживало свою первую молодость, не могла снять с моих плеч покров смертельного страха.
      В зябком пространстве церкви голос проповедника доносился словно из адской бездны:
      "Обратитесь ко Мне всем сердцем своим в посте, плаче и рыдании. Раздирайте сердца ваши...
      ...Пощади, Господи, народ Твой, не предай наследия Твоего на поругание, чтобы не издевались над ним народы; для чего будут говорить между народами: где Бог их?" <"Обратитесь ко Мне..." Иоиль, 2, 12 - 13; 17.>.
      На поругание народам...
      На поругание Филиппу?
      Паписты окружили нас, предатели подкапываются под нас.
      Дождь барабанил по крыше, словно беспокойные Божьи пальцы. Я знала, что сегодня еще двум священникам из Дуэ суждено предстать перед своим Создателем, палачи-живодеры уже точат свои ножи. Душа моя возмущалась при мысли о чудовищной казни. Но нельзя же отдавать им свою страну! В Испании Филиппова инквизиция по его приказу жжет на костре любого чужестранца, даже не еретика, если тот на улице не преклонил колена перед Святыми Дарами. У нас в Англии можно проспать всю службу, и никто не полезет тебе в душу с расспросами.
      - Прах их всех побери! - в сердцах вскричала я, когда служба окончилась, не принеся мне душевного покоя. Впереди - долгий пост, а за ним еще более долгие лето, осень, зима.
      Моя притихшая свита тянулась из церковных дверей, возле которых, как всегда, толпились слепые, прокаженные, увечные, умалишенные со своими плачевными, жуткими язвами. Господи, почему созданное Тобою так безобразно и гнусно? Или это цена, которую мы продолжаем платить за великий грех в Саду, грех праматери Евы?
      Мерзкий ливень оставил по всему двору церкви Святой Маргариты лужи стоячей воды.
      Бледное солнце серебрило неприглядную картину, которую я озирала с порога, и особенно грязь, скопившуюся там, где я собиралась пройти.
      - Ваше Величество, позвольте мне.
      Я резко вздрогнула. Этого мягкого девонского выговора я не слышала со смерти моей милой Кэт.