Он намерен играть с ней в словесные игры. Ну, ее на этом не возьмешь! Она швырнула через плечо огрызок яблока и пошла в атаку:

— Как вы могли вести себя так жестоко?

Он извлек из жилетного кармана свою финифтяную табакерку, небрежно отщелкнул крышку — чем здорово разозлил ее — и позволил себе к тому же предложить понюшку ей, прежде чем воспользоваться табакеркой самому. О, если бы в этом мире было правосудие, он обчихал бы всю свою вычурную манишку. Кэт чувствовала, что с каждой минутой ненавидит его все сильнее.

— Жестоко, дорогая? Неужели вы имеете в виду мою встречу с Эдмундом? О, вы и вправду так думаете? Я никогда не бываю жестоким. По чести, я был само божественное милосердие. И я уверен, что заслужил поощрение, а не порицание. И ваше хорошенькое розовое ушко, прижатое к двери, должно было услышать, что я был в высшей степени тактичен, проведя четверть часа в милой беседе о том о сем, рассказав ему пару свежих анекдотов из жизни общества, и поспешил вовремя удалиться, подчиняясь вашему приказу не утомлять пациента.

Она хотела бы исхлестать — нет, исцарапать это смазливое ухмыляющееся лицо.

— Чушь! Ни одного слова сочувствия, утешения! Ни проблеска любви и прощения! Вы несли сплошную собачью чушь! У вас что, нет глаз? Вы не способны видеть ничего, кроме ваших собственных несчастий? Ведь человек умирает, он в отчаянии!

Он поколебался на миг, придав ей надежду, что она пробилась к его чувствам, но когда раздался ответ, надежда испарилась:

— Этот человек, дорогая, не более чем овощ — с головой, способной говорить не более, чем кочан капусты. Его тело такое же иссохшее и скрюченное, как прошлогодний стручок; половина его физиономии расползлась, словно гнилой салатный лист, который брезгливо отодвинут на край обеденной тарелки. И если бы мне приспичило вдруг делиться сердечными тайнами, искать или давать кому-то прощение — я ни в коем случае не стал бы заниматься этим возле кровати, где расположился этот ботанический сад.

Он закинул тросточку себе на плечи, улыбнулся, наклонился и, заглядывая ей в глаза, добавил совсем иным, почти добрым тоном:

— Вот так, мисс Харвей. Я вас шокировал? Вы хотите залепить мне пощечину? А вы повернитесь и убегите. Это было бы логично. Или вы собираетесь разразиться слезами? Эдмунд плачет, вы знаете? Он плачет и кривляется. Похоже, это его единственный способ развлекать общество. И он довольно-таки отвратителен с виду, верно?

— Боже мой, что же они с вами сделали! — воскликнула Кэт, прежде чем успела прикусить себе язык — сердце ее обливалось кровью при виде его мучений. Ей не надо было делать над собой усилия, чтобы сочувствовать этому человеку.

Люсьен выпрямился, его улыбка оставалась неизменной, но глаза по-прежнему не улыбались, были темные и непроницаемые.

— Вы до некоторой степени падаете в моих глазах. Я никак не думал, что вы питаете страсть к мелодраме, мисс Харвей.

Тросточка описала в воздухе замысловатую кривую и принялась выстукивать у него на ладони какой-то ритм.

— Мисс Харвей. Мисс Кэт Харвей. Наверняка вас крестили не под этим простым именем Кэт. Может быть, Катлин? Нет. Вы скорее напоминаете ирландку. Должно быть, Кэтрин. Насколько я знаю, это греческое имя, означающее «непорочная». Вы непорочны, Кэтрин?

Она разгадала его фокус — черт бы побрал и его, и его тросточку, которой он так ловко размахивает. Он хочет отвлечь ее, зная, что она докопалась до истины, скрытой под его холодной, равнодушной личиной, до причины его расчетливой грубости.

Но она не поддалась на его уловку, как ни больно укололи ее его слова:

— Я знаю, что Эдмунд обидел вас, мистер Тремэйн, Эдмунд и Мелани. Но вы должны найти в себе силы и оправдать их. Они не могут без конца расплачиваться и за свою вину, и за вину вашей матери. Мои письма объясняли, зачем вы нужны здесь, вы помните? Человек умирает. Он отчаянно нуждается в вашем прощении. Неужели это невозможно? А если так, то зачем вы вообще явились сюда?

Люсьен подхватил ее под локоть и повлек к широким ступеням, ведущим на террасу. Она попыталась вырваться, но у нее ничего не получилось.

— Жил-был одни человек, Кэтрин, — заговорил он тоном скорее доброжелательным, чем наставительным. — Хороший человек, хотя и не без своих небольших недостатков, небольших желаний, но в общем-то хороший. Давайте на минуту представим, что этот человек — я. И в один прекрасный день один из его близких друзей — кто-то вроде Эдмунда — сообщает этому человеку нечто ужасное: полуправду или даже полную правду, но такую, которая легла на душу этого человека тяжелым грузом, уязвила и измучила его настолько, что он утратил всякий интерес к жизни и находится при смерти.

Кэт старалась сохранять спокойствие, хотя близость Люсьена волновала ее. К ее собственному стыду, она должна была признаться себе, что ей нравится то, что он держит ее под руку.

— Я не вижу никакого смысла в этой истории, мистер Тремэйн. Эдмунд умирает, а не вы.

— Тише, Кэтрин. Человек, о котором идет речь, на самом деле не умер — если не считать душу. Вы ведь понимаете, что это только иносказание. Но продолжим. Услышав, что человек при смерти, этот его друг примчался к нему, умоляя простить за все, что он натворил. Как Эдмунд, который вымаливает прощение у сына Памелы.

Кэт кивнула, поддерживаемая под локоть сильной рукой Люсьена, то и дело косясь на его красивое, бесстрастное лицо, пока он продолжал свою историю.

— И тогда умирающий человек сказал своему другу: «Возьми вот эту подушку у меня в изголовье. Отнеси ее на самую высокую башню в нашем городе, распори ее и развей перья по ветру. А потом собери их — все до последнего перышка, — сложи обратно в подушку и верни ее мне точно такой же, какой она была сначала. Тогда, и только тогда я прощу тебя».

Кэт почувствовала, как покидает ее надежда на помощь Эдмунду.

— Но ведь это невозможно!

Люсьен улыбнулся ей свысока:

— Очень хорошо, Кэтрин. Вы случайно не слышали этой истории прежде? Совершенно так же ответил его друг: «Это невозможно!»

Они поднялись на террасу, он оставил ее руку и отступил в сторону на пару шагов, отчего она вдруг почувствовала себя странно одинокой — словно прежде она была не одинокой, а просто осталась на время без компании. Она ужасно хотела поскорее вернуться к себе в комнату, успокоиться, подумать — а может быть, даже и поплакать, — правда, сама не знала о чем.

Он снова заговорил:

— Я должен дополнить. Умиравший человек сказал: «Точно так же невозможно и для тебя, мой друг, вернуть мне в прежнем виде то, что я так любил: мою жизнь». — И Люсьен церемонно поклонился. — Желаю вам приятного дня, Кэтрин.

Кэт следила, как он удаляется, помахивая на ходу тросточкой. Она понимала, что он имел в виду. Она страдала от того же. Как перья по ветру разлетелись ее собственные мечты. Люсьен равным образом мог говорить и про ее жизнь — счастливую и невинную, — которую она утратила безвозвратно.

Она застыла на месте, не в силах пошевелиться и удерживая рвущееся наружу рыдание.

У нее, вероятно, помутился рассудок, когда она решила, что, вернув Люсьена в Тремэйн-Корт, сможет что-то изменить, когда вообразила, что у него в большей степени могла сохраниться способность жалеть и сочувствовать, чем у нее после того, как был уничтожен ее собственный мир.

Кэт давным-давно привыкла сравнивать обитателей Тремэйн-Корта с тенями, которые мелькали иной раз в ночной тьме у нее за окном, с тенями, уносимыми ветром в самые глухие уголки сада, словно они стремились нарочно укрыться от света из опасения показать всему миру свой истинный облик.

И вот теперь вернувшийся Люсьен Тремэйн должен стать еще одной тенью в этом сборище: Эдмунд, Мелани, Мойна, сама Кэтрин и он.

Все они жили здесь, замкнувшись каждый в своем собственном маленьком аду. Но по крайней мере они сами избрали для себя такую участь. Кроме Нодди. Но и сын Эдмунда — всего лишь младенец, совершенно невинный, все же был обречен на жизнь среди теней, без надежды на возвращение к свету.

— Провались ты ко всем чертям, Люсьен Тремэйн, — еле слышно прокляла его Кэт, глядя, как он приближается к Мелани, выскочившей ему навстречу из гостиной. — Ведь ты был нашей единственной надеждой! Моя боль была такой же ужасной, как и твоя, мое сердце тоже было растерзано, но я все же поняла то, что прошло мимо тебя. Солнце по-прежнему имеет привычку подниматься на небо каждый день, мистер Люсьен Тремэйн, неважно, угодно вам это замечать или нет; и птицы поют по-прежнему, что вы узнаете, если вам угодно будет открыть уши. И наступило время оставить в прошлом ваше прошлое и вновь воссоединиться с миром. И если вы отказываетесь от этого — то лучше бы вам в самом деле отправиться на тот свет!

Глядя, как Люсьен распахнул объятия Мелани, которая прижала свою белокурую головку к его груди, Кэт скривилась, настолько ей была противна эта картина. Он забавляется с Мелани, забавляется с ними со всеми, чтобы злорадно посмеяться над тем, как они наперегонки пытаются собрать перья и водворить их на место.

И что при этом было хуже всего, он явно упивался собой.

Кэт пошла к себе в комнату.

— С равными шансами я могла возлагать свои надежды на самого черта, — бормотала она.

— Мы, конечно же, устроим вечеринку в честь твоего возвращения домой, — ворковала Мелани, уже составившая в воображении массу планов. — Хотя поблизости не живет никто из настоящей знати, но мы могли бы позвать сэра Генри и кое-кого еще. Тут даже объявился французскйй граф, но я уверена, что он скоро вернется к себе в Париж. Я изредка встречаюсь с ним. Я уверена, что никто не посмеет отказаться от приглашений в Тремэйн-Корт.

— Граф? Какой неожиданый сюрприз. Да, Мелани, мне кажется, я получу от вечеринки огромное удовольствие.

Она захлопала в ладоши, в восторге от такой сговорчивости. Ведь на приготовления к вечеринке уйдет не одна неделя, и с каждым новым днем она будет все сильнее привязывать его к себе — и к черту Эдмундовы правила. Наверняка он не посмеет возражать против вечеринки в честь Люсьена.

— Я прикажу Бизли заняться приведением дома в порядок, а сама составлю список гостей.

— Ты изменилась, Мелани.

— Изменилась? — Она вскинула на него глаза. Они шли рука об руку вдоль длинной террасы, и на ее личике удовольствие сменилось выражением паники. — Пожалуйста, дорогой, не говори так. Конечно, после нашей встречи прошло несколько ужасных, тяжелых лет, но я сделала все возможное, чтобы сохранить для тебя мою красоту.

— И ты этого добилась, дорогая, — отвечал он, подводя ее к каменной скамье, расположенной в самом конце южного крыла, напротив апартаментов Эдмунда. — Я позволил себе это замечание только в отношении твоего туалета. Ты ведь сменила его, я заметил, что ты утром была в синем. А в этом платье ты кажешься еще красивее, ты словно пышно расцветший прекрасный цветок.

Восхитившись комплименту, Мелани по-девичьи захихикала, огладив свое ярко-желтое платье.

— Так ты заметил! Сегодня — день твоего возвращения, милый, и для меня это был бы не праздник, если бы я не сменила для тебя туалет: не могу же я целый день таскать ту заношенную тряпку, в которой ты видел меня утром.

Она легко вскочила, подхватила юбки и закружилась перед ним, поглядывая через плечо и ожидая новых восторгов.

— Тебе правда оно нравится, дорогой?

— Я не могу поверить, что ты все эти годы обходилась без комплиментов, Мелани. Разве мое мнение профана имеет для тебя значение?

Ее улыбка тут же пропала, сменившись выражением покорности. Упав на колени возле его ног, Мелани оперлась локтями на его колени и развернула плечи так, чтобы глубокий вырез платья совершенно обнажил груди.

Она победоносно улыбнулась, вновь обретая уверенность в себе, ибо от нее не ускользнуло его участившееся дыхание.

— Твое мнение было единственным когда-либо имевшим для меня значение, Люсьен, — с силой промолвила она, заглядывая ему в глаза. — Я так боялась, что превращусь в уродливую старуху, прежде чем ты наконец вернешься, и ты будешь смотреть на меня с отвращением.

В руках Люсьена появился надушенный батистовый платок, и он изящно поднес его к лицу.

— Ты никогда не постареешь, дорогая, и никогда не станешь уродливой. Я провел в Лондоне больше года и нахожу тебя точно такой же. Твоя красота совершенно не изменилась. Однако будет ли мне позволено сделать крохотное замечание?

Она кокетливо склонила набок головку, хотя ее личико несколько нахмурилось, поскольку она испугалась.

— Замечание? Это из-за моих волос? Лондонские дамы в этом сезоне носят короткие прически? Я изо всех сил стараюсь поспевать за модой, милый, но это так трудно в этом противном Суссексе. Тебе я должна казаться ужасно провинциальной.

— Нет, дорогая. — Он не спеша положил платок в карман, а она ждала, снедаемая нетерпением. — Нет, тебя выдает не прическа, а духи. Ах, как бы это мне помягче выразиться? Они пресыщают, Мелани, они обволакивают так, что только и думаешь, как бы оказаться у тебя с подветренной стороны. Разве ты не могла выбрать что-то более подходящее — даже несмотря на сельскую глушь? Все, кроме роз, дорогая. Что угодно, но не розы. Ах, бедная овечка. Я огорчил тебя.

— Нет! Вовсе нет, дорогой, — торопливо выпалила Мелани, отводя глаза. Она приберегала, готовила этот аромат для него, в память тех ночей, которые они проводили в объятиях друг друга. Как он мог забыть? Как он мог быть таким жестоким? Как он мог быть таким глупым? — Я… я благодарна тебе за то, что ты поправил меня. Я бы вовсе не хотела, чтобы ты избегал меня из-за моих духов.

Она едва не свалилась, когда он неожиданно поднялся, и не подумав предложить ей руку.

— Хорошая девочка! — улыбаясь, промолвил он. — Я не могу тебе передать, как я смущался, пока набрался храбрости сказать тебе. Ну а теперь поцелуй меня, чтобы я знал, что ты меня простила, — вот сюда, в щеку, — прежде чем я пойду разыскивать Мойну. Я считаю, что должен предстать перед ней еще до вечера. Добрая женщина не однажды драла меня в детстве за уши, и я не желаю вновь подвергнуться наказанию, если она сочтет, что я плохо воспитан. Старые слуги в семье временами позволяют себе некоторые вольности, ты ведь знаешь. Я увижу тебя за обедом? К тому времени уже прибудет Хоукинс, так что тебе не придется любоваться на мою дорожную пыль.

Мойна? Люсьен хочет увидеть Мойну и оставить ее здесь, чтобы она плакала, обиженная его замечаниями? Взгляд Мелани затуманился от ярости. Да как он смеет играть с ней подобным образом?! Минуту он горячий, минуту — холодный, то принимает ее поцелуи, то ошеломляет замечаниями о неприятном запахе. С кривой болезненной улыбкой она встала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.

— Мойна обычно в это время сидит в детской, дорогой, — сообщила она, едва сдерживаясь. — Я жду тебя к обеду к шести, мы здесь придерживаемся деревенского распорядка.

Она смотрела ему вслед, она ненавидела и любила его. Все ее тело сотрясалось от гнева и желания. Но она должна хранить терпение. Она должна спускать ему попреки, скрытые издевки, мелкую месть. Он расслабится и решит, что защищен от нее.

Но ненадолго. Он может биться о прутья золотой клетки, но ему уже ни за что не вырваться из нее. И скоро он это поймет. Они оба нужны друг другу. Они созданы Господом для того, чтобы быть вместе, отныне и навсегда.

Она взглянула на небо, высоко ли солнце. Наверное, сейчас около двух часов. Она запоздала сегодня, но она — хозяйка в Тремэйн-Корте, и он может подождать.

Она повернулась и торопливо зашагала вдоль задней стены террасы через сад, пока не добралась до мансарды с отдельным входом, расположенной напротив северного крыла дома.

Вытащив из кармана ключ, она отперла дверь и вошла внутрь, слегка вздрогнув, оказавшись в кромешной тьме: в маленькой восьмиугольной комнате окна были тщательно зашторены.

Все стены здесь были в расписных панелях, на которых изображались картины сельской жизни в типической буколической манере: повсюду кишели полуголые херувимы, тянувшие пухлые ручонки к запретному плоду. Тесно заставленную мебелью комнату освещали два канделябра.

Как только глаза Мелани привыкли к темноте, взгляд ее устремился к широкой низкой кровати в центре, где сидел полностью одетый юноша лет двадцати, пытавшийся заниматься онанизмом, не снимая потрепанных бриджей.

Все мысли и заботы развеялись, словно под порывом ветра, и вместе с ними исчезла Мелани — на первый план выступила Мелли.

— У тебя должно быть все наготове для Мелли, — игриво упрекнула она, грозя пальчиком, — и ты не должен сам развлекать себя в ее отсутствие. Я накажу тебя, если ты будешь противным. Где она?

Юноша опрометью бросился к боковому столику и начал хлопотать с глиняной трубкой.

Она позабыла имя этого малого — да и какое это имело значение, если она может в любой момент обзавестись новым. Хоть завтра, хоть в будущем месяце. Нет, в будущем месяце, а возможно, и раньше — Боже, сделай это поскорее — с ней будет Люсьен, и ей больше не понадобятся услуги этих неопытных грубых мальчишек.

Из чубука трубки поднялся густой дым, и парень поднес ей ее так, словно это был величайший дар на земле — да так оно и было, если не считать Мойниного зелья и вожделенного тела Люсьена. И она глубоко вдохнула дым и мускусный запах своего партнера.

У этого малого было красивое, правильно сложенное тело и к тому же приятное, не совсем тупое лицо. Нет. Лицо тут ни при чем. Ей надо сосредоточиться на его красивом теле.

Она почувствовала, как приятное знакомое волнение поднимается у нее между ног, и опустила лиф платья, так что обнажились груди. Соски напряглись, как бы призывая прикоснуться к ним. Она наклонилась и провела самым кончиком сосков по грубой ткани его домотканой белой рубахи. Это было приятно. Это было очень приятно. Однако что-то все же было неправильно. Она чувствовала странное стеснение. Да. Теперь она вспомнила. Кое-что было ужасно неправильно. Она оттолкнула протянутую ей трубку, а вместо этого отступила на шаг и, надув губки, спросила:

— Мальчик, Меллины духи нравятся тебе?

— Ваши духи, мэм? — хрипло спросил он, с усилием сглотнув, так что кадык судорожно дернулся у него на горле, а она захихикала.

Он воспользовался моментом и потянулся к ее груди, но получил по рукам: она была не какой-то там грязной девкой, которую он мог завалить у себя на конюшне. Она была леди, хозяйкой Тремэйн-Корта и самой прекрасной, самой желанной из всех женщин, ступавших по земле. Он должен был пасть на колени, рыдая от счастья, что ему довелось созерцать ее совершенство.

— Да от ваших духов запах прямо небесный, мэм, правду говорю!

— Идиот!!! — Она наградила его пощечиной. Она готова была убить его, разъяренная его дурацкой улыбкой. В ушах у нее зазвенело, из глаз брызнули слезы. — Это ужасный запах! Мелли пахнет стойлом, навозом и сточной канавой — как ты!

Она вырвала у него из рук трубку и несколько раз набрала полные легкие дыма. Вот. Теперь лучше. Опиум снял напряжение.

— Никогда не ври Мелли, ничтожная тварь. Когда ты врешь, Мелли очень, очень грустно. — Она легонько шлепнула его по щеке, придержав за подбородок. — Но не хнычь. Я позволю тебе сделать ее снова счастливой.

Она вспомнила про трубку, припала к ней губами, и ей стало так легко, словно само ее тело было теперь невесомым и плыло в воздухе, как дымок от трубки.

Она вернула ему трубку, вскочила на край кровати и, покачивая бедрами, дюйм за дюймом медленно стала поднимать подол платья, пока его взору не открылось, что под платьем у нее ничего нет. Она не сводила с него глаз, в то время как левая рука скользнула между ее бедер, и пальцы умело стали ласкать шелковистую кожу. Она улыбнулась, когда он поперхнулся: глаза у него горели.

Подняв руку, она лизнула кончиком языка блестевший от влаги пальчик, а потом повторила все сначала, глядя, как под бриджами шевелится его вставший член.

— Покажи мне рот, — приказала она, когда юноша не утерпел и подошел, протянув руки к ее талии. — Помнишь? Я велела тебе вычистить его, чтобы ни одной крошки пищи не осталось между зубов.

Ее челюсти свело, и сердце готово было лопнуть. Она говорила торопливо, неразборчиво, словно спеша сказать то, что хотела, прежде чем потеряет рассудок от похоти.

— Ах, твои зубы, дорогой… Помнишь? Слегка, чуть-чуть покусывать, нежно теребить самые укромные Меллины местечки. Твой язык лижет, ласкает, не останавливается, описывает маленькие чудесные круги… а твои губы сосут, чтобы медок лился к тебе в рот. Помнишь все, чему я тебя научила? — Ее глаза расширились, зрачки стали огромными. — Открой рот!

Он повиновался, но тут же он посмел потянуться к застежке на бриджах.

— Нет! Еще рано! — Она бешено затрясла головой, едва не свалившись, — так она рассердилась. Она хотела почувствовать себя на седьмом небе, счастливой и очень, очень сильной. Такой сильной, чтобы распоряжаться всем — своей жизнью и его жизнью, будущим. Но тут ее веки отяжелели, и она прикрыла глаза.

Как посмел этот мальчишка так нагло поторопиться? Он совсем как Люсьен! Берет, берет и никогда не дает. Как он смеет дразнить ее, играть с ней, мучить ее то своей податливостью, то неуступчивостью? Люсьен… Люсьен… Его образ стоял перед ее закрытыми глазами, и она улыбнулась сну, ставшему ее единственной реальностью. Дорогой, неблагодарный Люсьен! Она слишком долго играла по его правилам. Больше года она играла по его правилам — скорее даже по правилам Мойны. Теперь пришло время ей задавать тон — и пусть все они попляшут под ее дудку!

— На колени, ублюдок! — крикнула она, оттолкнув юношу, который превратился в Люсьена, который всегда превращался в Люсьена, после чего сама рухнула на край кровати.

Поудрбнее устроившись на тюфяке, повыше задрав юбки над белым, гладким животом, она как можно шире развела бедра, а ее пальцы погрузились в золотистые завитки на лобке и открыли ее перед его взором.

— Ну, дорогой! Настало время потешить Мелли!