Маскарад в лунном свете

Мгновенно Маргарита перестала улыбаться, и взгляд ее сделался ледяным.

— В своей жизни я совершила немало глупостей, но, похоже, сегодняшняя не идет ни в какое сравнение с остальным, — сказала она и попыталась вырвать из его рук свои. — В глубине души я чувствовала, что для тебя все это просто игра. Еще одна глупенькая девушка, лишь недавно начавшая выезжать в свет… Которая хочет… нет, скорее, жаждет опозорить себя связью с красивым мерзавцем, думающим лишь о своих удовольствиях. Пусти меня, Донован!

Томас продолжал крепко держать руки Маргариты в своих, делая легкие, круговые движения большими пальцами по ее ладони. Девушка, он знал, не кокетничала, пытаясь доказать ему с таким упорством, что она не распутница. Она боялась, и он нисколько не винил ее за это. Его и самого одолевали страхи, так как они с ней собирались принять решение, которое было бесповоротным.

— Так говоришь, красивый? А, Маргарита? — спросил он, поддразнивая ее в попытке разозлить и заставить позабыть о своих страхах. — Благодарю тебя. Я польщен. Похоже, тебе начинают нравиться мои усы.

— Они мне понравятся, когда я их все повыдергаю! — Она вырвала, наконец, из плена свои руки и, шагнув к балюстраде, посмотрела на сад внизу, где с каждым мгновением становилось все темнее.

Томас подошел к ней и, обняв за плечи, почувствовал, что она вся дрожит, хотя вечер был жарким, даже душным. Он пребывал в растерянности, не зная, как поступить. Он все тщательно спланировал, инстинктивно чувствуя, что она хочет того же самого, что и он… зная, что сегодняшний вечер был неизбежен, как утренний прилив…

Но сейчас им владела неуверенность, и он ощущал неловкость, словно искусство обольщения было для него тайной за семью печатями.

— Нет, — проговорил он наконец, — мы не играем с тобой ни в какие игры. И то, что мы собираемся сделать, это не стремление одержать победу, но лишь признание чувств, которые мы питаем друг к другу. Я люблю тебя, ангел. И, однако, Маргарита… если ты передумала, если тебе кажется, что наша близость породит больше проблем, чем…

В первый раз в жизни бойкий ирландский язык подвел Томаса и, не в силах продолжать, он наклонился и поцеловал Маргариту в шею, страстно желая ее в эту минуту и, однако, достаточно любя, чтобы отпустить.

Расслабившись, она припала всем своим нежным телом к его груди, и Томас потерял голову.

— Маргарита! — простонал он с мукой в голосе.

Она повернулась к нему лицом, губы их слились в жадном поцелуе, и огонь, который горел в них постоянно, были ли они вместе или врозь, вспыхнул с новой силой, моментально превратившись в бушующее пламя страсти.

Донован услышал ее стоны, низкие, прерывистые, и в душе у него все запело от сознания, что она была так же потрясена, как и он… и осознание этого усилило его страсть, его желание.

Внезапно до него донеслись голоса из сада внизу, и с усилием овладев собой, он, тяжело дыша, отстранился от Маргариты.

— Пойдем со мной, — прошептал он, беря Маргариту за руку и увлекая к узкой каменной лестнице, ведущей в сад. — Не говори ни слова, ангел, и ни о чем не думай. Стоит нам задуматься, стоит нам остановиться, чтобы поразмыслить над тем, что мы делаем, и мы никогда себе этого не простим.

На мгновение она выскользнула из его объятий и накинула свою прозрачную с золотыми блестками шаль на голову, стремясь скрыть лицо. Сумерки быстро сгущались, и внизу, под высокими стройными елями, было уже совсем темно. Перебегая от одной тени к другой, как озорные дети, скрывающиеся от своей гувернантки, они помчались вперед, и вскоре достигли конца сада, где стоял закрытый экипаж.

Оглядевшись, чтобы удостовериться, что за ними никто не наблюдает, Томас распахнул дверцу кареты и почти что внес внутрь Маргариту, после чего запрыгнул сам. Кучер щелкнул кнутом и лошади рванулись вперед.

От резкого толчка Томаса бросило на Маргариту, и с хохотом они оба упали на обитое бархатом сиденье, чувствуя себя в эту минуту настоящими заговорщиками. Они одурачили общество, обойдя все налагаемые им на своих членов ограничения, и были сейчас на пути к приключению, которое, несомненно, запомнится им обоим на всю жизнь.

Выпрямившись, Томас усадил Маргариту себе на колени и снял у нее с головы шаль, дабы увидеть ее сверкающие от возбуждения изумрудные глаза.

— Я думала, мы прогуляемся лишь по саду. Куда ты везешь меня, Донован? — спросила она прерывающимся от волнения голосом и, накинув ему на шею свою шаль, притянула к себе его голову. Взгляд ее был прикован к его губам.

— На небеса, мой нежный ангел, — прошептал Томас, стараясь не забыть, что при всем ее нетерпении, она все же была невинной девушкой. — На небеса, — повторил он, целуя по очереди ее щеки, нос, подбородок, нежное горло и ложбинку между полуобнаженными грудями. — На небеса, в ад и во все места между ними.

Поддерживая Маргариту одной рукой за плечи, другой он высвободил из платья одну из ее округлых грудей и начал слегка сдавливать сосок. Маргарита, откинувшись на руку Донована, позволяла ему делать с собой все, что он хотел. В сущности, она даже поощряла в этом молодого человека, прижимая ладонью его руку к своему телу, когда карету подбрасывало на камнях мостовой.

Он был почти невменяем, когда экипаж наконец остановился и до него дошло, что они достигли цели своего путешествия. Поцеловав Маргариту в последний раз, он поправил на ней платье, посадил ее рядом с собой на сиденье и достал плащ с капюшоном, который предусмотрительно захватил с собой.

— Надень-ка это, дорогая, и закутайся.

Послушно Маргарита накинула на себя плащ и позволила Доновану затянуть у нее на шее завязки и надеть на голову капюшон, который опустился ей почти до бровей.

— Где мы? — спросила она, отдергивая одну из кожаных шторок на окне кареты. — Донован, что, черт возьми, все это…

— Мы за Пултни, — ответил он, проводя дрожащей рукой по волосам. — Я взял ключ от черного хода. — А теперь наклонись и, ради Бога, Маргарита, ни слова.

Он почти вылез из кареты, когда она затащила его снова внутрь.

— Так вот, значит, как проводят джентльмены в свои комнаты женщин… ну, ты знаешь, каких. И, Донован, откуда тебе известно, как это делается?

— Я же просил тебя помолчать, — он стиснул зубы, напоминая себе, что Маргарита невинная девушка и не может знать, в какой степени ему сейчас не до разговоров. — И не сравнивай себя с этими женщинами. Ты — моя нареченная… я, правда, не просил тебя выйти за меня замуж, но, думаю, мы оба можем со всей определенностью сказать, что не станем прятаться по лондонским закоулкам оставшуюся жизнь, дабы быть вместе.

— О?! — Маргарита бросила на него странный взгляд, словно собиралась в следующую минуту расплакаться, затем плотнее натянула на голову капюшон и протянула Доновану руку, чтобы он помог ей выбраться из кареты.

Бесшумно они проникли в дом с черного хода и начали быстро подниматься по лестнице. Роясь в кармане в поисках ключей от своей комнаты, Томас чувствовал себя последним негодяем.

На площадке четвертого этажа он остановился и окинул взглядом коридор, чтобы удостовериться, что он пуст, после чего быстро провел Маргариту к своей комнате и, сунув ключ в замок, втолкнул ее поспешно в открытую дверь. Как только дверь за ним захлопнулась и глаза его привыкли к тусклому свету единственной свечи, которую он, уходя, оставил зажженной, Томас несколько расслабился. В глубине души он все еще чувствовал себя последним негодяем, но мысли его сейчас занимала главным образом кровать, находившаяся совсем рядом, в соседней комнате за закрытой дверью.

Пока Маргарита снимала с себя плащ, Томас зажег еще несколько свечей.

— Мой Бог, Донован! — воскликнула, оглядевшись, Маргарита. — Да тебя обокрали!

— Правда? — Опустив стеклянный колпачок на последнюю из зажженных им свечей, Томас обернулся и окинул взглядом комнату, в которой, как всегда, царил давно не замечаемый им беспорядок. — Да нет, все на месте. Все точно так же, как и было, когда я отсюда уходил.

— Ну, Донован, — положив плащ на спинку дивана, рядом с сюртуком Томаса, в котором он был утром, Маргарита широко развела руки, словно пытаясь охватить весь этот беспорядок, — в таком случае… как бы ты узнал, что тебя ограбили?

Мгновение он размышлял над ее словами, затем вдруг рассмеялся, вспомнив, как выглядит спальня. Он собирался прибраться, действительно собирался, но его голова была столь занята мыслями о Маргарите, что он совсем забыл об уборке.

— Ты права. Вряд ли бы я это заметил. Извини меня, я тебя на минуту оставлю, хорошо? Мне… мне нужно кое-что проверить в соседней комнате.

— Конечно, — она присела на краешек кресла, почти все сиденье которого было занято утренней газетой. — Не обращай на меня внимания. А потом мы поговорим. Мы ведь должны поговорить, я права?

Томас этого не считал, но ему было ясно, что к ней вернулись прежние страхи, и он решил дать ей время успокоиться и прийти в себя.

— Хорошо, — ответил он и прошел в соседнюю комнату, где тут же схватил валявшиеся на кровати галстуки и быстро огляделся, пытаясь сообразить, куда их спрятать.

— Может, подойдет вон тот стенной шкаф? Рывком обернувшись, он увидел в дверях Маргариту. В руках у нее был его сюртук.

— Я… м-м… я думала, ты захочешь… убрать его, — взгляд широко раскрытых глаз Маргариты был прикован к громадной кровати, на которой с самого их приезда в Лондон спали Томас с Дули. — Неожиданно девушка улыбнулась. — Тебе нужна горничная, Донован. Никогда в жизни я не видела еще такого беспорядка.

— Пэдди говорит, мне место в свинарнике. — Томас забросил галстуки в угол и шагнул к Маргарите, которая сейчас, когда на нее сзади, из гостиной, падал свет свечей, казалась особенно прелестной. — В юности у меня была лишь пара костюмов, более напоминавших собой тряпье, но теперь, когда я кое-что добился в жизни и одежды у меня прибавилось, я нанял камердинера, Дженкса, который и убирает за мной. К сожалению, он остался дома, а Пэдди с большой неохотой выполняет его обязанности.

Говоря, он продолжал идти к двери и, остановившись наконец прямо перед Маргаритой, обнял ее за талию.

Несколько мгновений они не отрываясь смотрели друг на друга. Внезапно Томас улыбнулся и спросил:

— Ты тоже волнуешься, как и я?

— Больше, — ответила она со вздохом и, стиснув его руки, подняла на него глаза, в которых было полное доверие. — Я думала об этом весь день, гадая, думаешь ли и ты о том же, готовишься ли, как и я, к сегодняшнему вечеру. Но сейчас, когда все это происходит в действительности, я…

— Я отвезу тебя назад, — прервал он ее, решив сделать то, что считал правильным, даже если это и убьет его, как, скорее всего, и произойдет, поскольку от нестерпимой боли в груди он едва держался на ногах.

— Вероятно, это было бы самым лучшим. — Она облизала пересохшие от волнения губы кончиком языка. Ее влажного розоватого языка. — Кажется, мы слишком увлеклись… м-м… мы действовали под влиянием минуты, не подумав о последствиях. Если у нас…

— Я любил бы нашего ребенка больше жизни, Маргарита, — вновь прервал ее Томас, не в силах оторвать взгляда от нежных девических губ. — У меня в Филадельфии большой дом. Мы были бы там очень счастливы, ты, я и ребенок, если он родится. Обещаю.

Она посмотрела на него с некоторым недоумением, словно эта мысль ни разу не приходила ей в голову.

— Спасибо, Донован. Но я, вероятно, не могла бы оставить дедушку.

— Я же сказал тебе. Дом большой. И в деревне у меня есть еще один, даже больше. Мы заберем сэра Гилберта с собой, — добавил поспешно Томас, и руки его скользнули вверх, замерев прямо под округлыми холмиками ее грудей. Ему страстно хотелось поднять руки выше, но он понимал, что не может себе этого позволить. — Пэдди говорит, сэру Гилберту очень хочется побывать в Филадельфии.

— Из-за диких индейцев, — прошептала Маргарита, проводя пальчиком по усам Томаса. По телу его прошла дрожь. — Дедушка уверен, Филадельфия кишит ими. Он ужасно расстроился бы, если, совершив такое далекое путешествие, обнаружил бы в конце пути, что их там нет.

Дыхание Томаса стало прерывистым.

— Я закажу для него специально несколько дюжин.

— Дурачок! Мы оба прекрасно знаем, что нужно принимать в расчет еще кое-что.

— Разумеется. Будет война, — сказал Томас, вынимая у нее из волос заколку. — Не могу представить тебя своим врагом, но, думаю, это неизбежно.

— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, Донован, — проговорила она, играя пышными складками его галстука. — Но разве тебя не учили любить твоих врагов?

Томас едва ее слышал — так сильно шумело у него в голове. Он взял ее лицо в обе ладони и, наклонившись, прошептал:

— Ты не враг мой, ангел. Никогда ты не будешь моим врагом. Ты — жизнь моя…

— Ради Бога, Донован! Хватит с меня твоих сладких речей, — приподнявшись на цыпочки, Маргарита приблизила к его губам свои губы. — Просто люби меня! Мне плевать на то, что ты врешь. Обними меня и научи, покажи мне, как потушить огонь, который вспыхивает во мне, когда ты смотришь на меня, когда прикасаешься ко мне, как никто никогда не прикасался ко мне прежде. Черт тебя побери, Томас Джозеф Донован, — поцелуй меня!

Губы их слились в жадном поцелуе, потрясшем все существо Донована. В эту минуту он начисто забыл о своей столь лелеемой им независимости, о своей бесстрастности, о своем убеждении, что любовь была не более чем игрой, в которую люди играли, а затем шли дальше.

Каким-то образом его пальцы сами собой расстегнули длинный ряд пуговиц, державших прекрасное тело Маргариты в шелковом плену. С тихим шелестом платье упало на пол у ее ног, и она осталась в одной лишь прозрачной рубашке.

В следующее мгновение его жилет полетел на кровать, за ним штаны и одна из вечерних туфель. Маргарита в это время лихорадочно развязывала у него на шее галстук и расстегивала пуговицы рубашки. Не успела она покончить с этим, как они оба упали на кровать и ее губы, как огнем, обожгли ему грудь.

Он дернул ногой, и вторая туфля, пролетев через комнату, ударилась о стену и упала на пол.

Пальцы его дрожали, когда он снимал с Маргариты оставшуюся одежду.

В голове у него, казалось, что-то взорвалось, рассыпавшись на тысячи ярчайших звезд, когда он провел ладонью по изгибу ее бедра и, скользнув рукой между ее ног, почувствовал горячую влагу. Она была готова и… Господи ты боже мой, благодарю тебя!… сгорала от желания.

Этого не должно было быть. Он понимал это, хотя никогда и не спал с девственницами, никогда даже не думал, что такое может с ним произойти. Она должна была бы быть испуганной. Он должен был бы действовать медленно, осторожно, поминутно шепча ей на ухо нежности, успокаивая ее, когда она, нервничая, позволяла бы ему одну вольность, после чего снова застывала бы на мгновение в девической скромности, прежде чем позволить ему одержать еще одну маленькую победу.

Но Маргарита не походила ни на одну из тех женщин, которых он знал или о которых слышал. Она была сама себе закон.

И она хотела его. Не в силах осознать в полной мере, сколь велико ее желание, она, тем не менее, несомненно упивалась страстью, разгоравшейся в них со скоростью понесшей лошади, которая мчится вперед, не разбирая дороги.

— Маргарита, ангел, — шептал он между поцелуями, так как не мог не целовать ее, не мог не прикасаться к ней или остановить движение своих пальцев между ее ног, чувствуй, как она раскрывается под ним, поднимается к нему с жадностью, которая почти не уступала его жадности.

— Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал он ей на ухо, прерывисто дыша и располагаясь между ее бедер.

— Ты не причинишь мне боли, Донован, — ответила она словно издалека. В голосе ее было изумление. — Только, пожалуйста, не разговаривай и не останавливайся. Я хочу этого. Я действительно этого хочу. Я должна знать.

Он слегка приподнялся и, придерживая свой член, осторожно направил его во влажные глубины, хотя все в нем кричало, требуя погрузиться в нее одним махом и любить ее, пока они оба не выбьются из сил.

Однако она разрушила все его благие намерения, обхватив его руками за спиной и резко подняв свои бедра, так что ему ничего другого не оставалось, как, следуя старым как мир ритмам, войти в нее и почти мгновенно пробить преграду.

Он полностью оказался у нее в плену, как телом, так и душой. Заглянув в самую глубину ее глаз, он увидел, что она испытывает боль, но не желает открыто признаться в этом. Но в ее глазах он увидел также изумление, растущую жажду, растущий экстаз, которые, должно быть, отражались и в его глазах.

Он начал двигаться, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.

— Да-да, Донован. Это великолепно… непостижимо… прекраснее, чем я думала… прекраснее, чем я надеялась… О, Господи!

Признания Маргариты, произносимые задыхающимся голосом, подстегивали Томаса, побуждая продолжать. Руки его скользнули Маргарите за спину и, страстно прижав ее к груди, он вновь впился ей в рот жадными поцелуями, отвечая движениями языка на движения своего тела… испытывая ни с чем не сравнимый восторг… сознавая правильность всего этого… и чистоту…

Он утратил всякое понятие о месте и времени. Жизнь существовала для него лишь сейчас, в данный момент. Жизнью была Маргарита… ее нежное тело и исходящий от него жар, который сжигал, убивал его с тем, чтобы он мог возродиться и начать новую жизнь, прекрасную жизнь вместе со своим дорогим ангелом.

— Донован, — услышал он ее шепот, когда, наконец, все закончилось и он лежал на ней, пытаясь восстановить дыхание и решая, извиниться ли ему или поблагодарить ее. — Донован, я чувствую себя как-то странно.

Его плечи слегка затряслись от еле сдерживаемого смеха. Он скатился с нее на бок и, прижав ее к себе, поцеловал рыжие пряди, такие теплые, живые и восхитительно спутанные в этот момент.

— Мне следует воспринять это как комплимент, котенок, или твое замечание означает критику?

Не успел он опомниться, как она уже лежала на нем сверху и ее зеленые глаза метали искры:

— Предупреждаю: никогда больше не называй меня так, Донован. Никогда!

На мгновение растерявшись, Томас попытался обратить все в шутку.

— Котенок? Но почему нет? Ты мурлычешь просто замечательно, как я уже не раз говорил тебе, и, если я не ошибаюсь, на спине у меня сейчас царапин более чем достаточно… хотя я и не жалуюсь… совсем наоборот.

Она смотрела на него не отрываясь несколько долгих мгновений, затем произнесла спокойным тоном:

— Котенком называл меня мой отец. Я не позволю больше никому так себя называть. Даже тебе, Донован. А теперь пусти меня. Мы должны вернуться в особняк леди Джерси прежде, чем Билли встанет и поднимет крик, не найдя меня там.

Онемев от изумления, он не отрывал глаз от Маргариты, которая, явно не стыдясь наготы, быстро соскользнула на пол и принялась искать свое белье в тянувшемся от дверей до ножек кровати ворохе одежды.

— Так вот в чем дело? И это все? — проговорил Томас, невольно спрашивая себя, не так ли, как он сейчас, чувствовали себя все те женщины, с которыми он когда-то спал, а затем бросал их без лишних слов. — Я что-то упустил, Маргарита?

Она ответила не сразу, глядя с хмурым лицом на поднятое ею с пола платье.

— Нет, Донован, я так не думаю. Ты мало что упускаешь. Ты ведь догадался, что я что-то замышляю против членов «Клуба». Не стану унижать тебя, отрицая это. И от тебя не ускользнуло то, что я желаю тебя и готова на все, дабы сделать для тебя возможным этот вечер. Я не стану отрицать и этого; что бы там про тебя ни говорили, ты, во всяком случае, не глуп. И, если мне не изменяет память, именно ты указал на то, что мы живем с тобой в разных странах, которые скоро начнут друг с другом войну. Итак, шанс для нас быть вместе весьма невелик. У нас с тобой нет будущего.

— «Клуба»? — повторил Томас, окончательно приходя в себя и поднимаясь с постели.

Он начал собирать с пола собственную одежду и взгляд его случайно упал на измятые простыни. Он слегка поморщился, заметив на них пятна крови. Крови красной, как и рубины на ее шее.

— Видишь? Ты ничего не упускаешь! Да, «Клуба»! Именно так мой… именно так я их называю. Возможно, сами они называют себя по-другому, и если так, то, скорее всего, название это чрезвычайно напыщенное и глупое. Донован… я не могу возвратиться к леди Джерси в этом платье. Оно все измялось.

Томасу было в высшей степени наплевать как на ее наряд, так и на то, вернется ли она на бал или отправится прямиком в преисподнюю, — лишь бы она убралась отсюда как можно скорее, пока он ее не удушил. Натянув штаны, он огляделся в поисках рубашки. Отыскав ее и надев на себя, он принялся лихорадочно застегивать пуговицы, но, обнаружив в следующий момент, что перепутал петли, рывком сорвал ее с себя, так что пуговицы отлетели в разные стороны, и начал с грохотом выдвигать один за другим ящики комода в поисках другой рубашки.

— Я ей говорю, что люблю ее. Я никогда еще не говорил ни одной женщине, что люблю ее, — бормотал он себе под нос, бродя по комнате в поисках вечерних туфель. — По крайней мере, — он мимоходом снял с туалетного столика зацепившийся за его край жилет, — я никогда прежде не имел этого в виду! Я предлагаю жениться на ней, быть отцом ребенка, если таковой родится, — и что получаю в ответ? — Он схватил со столика стакан Дули и запустил им в стену. — Ни черта! Вот что!

— Ты получил, что хотел, как и я. А теперь, если ты закончил наконец изображать из себя осла, Донован, я бы хотела, чтобы ты застегнул мне платье, поскольку я не могу уйти отсюда в одном белье.

Резко обернувшись, Томас увидел, что Маргарита стоит в дверном проеме, придерживая одной рукой на себе платье. Ноги ее были еще босыми, волосы разметались по плечам и чертовы, проклятые рубины у нее на шее слабо мерцали в свете свечей. Она походила в этот момент на какую-то прекрасную языческую богиню, и он не мог понять, хочется ли ему бросить ее на кровать и вновь заняться с ней любовью, или держаться от нее как можно далыпе, дабы не поддаться искушению задушить ее прямо на месте.

Он застыл, едва сдерживая клокотавшую в груди ярость, и вдруг заметил, что глаза ее блестят от слез, а кожа вокруг припухших от поцелуев губ — там, где к ней прикасались его усы — покраснела. Мгновенно весь его гнев исчез.

— Ах, ангел, — проговорил он и шагнул к ней, так и не застегнув пуговиц на рубашке под жилетом. — Что я тебе сделал? Что сделали тебе все эти мужчины, что ты никому из нас не доверяешь?

— Ты полагаешь, я ненавижу всех мужчин? У тебя, как я вижу, Донован, слишком богатая фантазия. А теперь, как бы ни была я восхищена этим бессмысленным разговором, мне нужно идти. Ты собираешься мне помочь? — Она повернулась к нему спиной в тот самый момент, когда он протянул к ней руку, и ему ничего другого не оставалось, как начать застегивать длинный ряд пуговиц.

Пять минут спустя, собрав и скрепив не слишком умело волосы заколкой с бриллиантами, она уже накидывала на себя плащ с капюшоном. Донован тоже оделся, и окровавленная простыня была засунута в самую глубь стенного шкафа. Ему, подумал Томас мимоходом, придется еще объясниться по этому поводу с Пэдди.

Взмахом руки он показал Маргарите, чтобы она шла к выходу. Хотя между ними оставалось еще много недосказанного, оба хранили молчание.

Все так же молча, они вышли из дома и сели в ожидавший их экипаж. Только тут Томас заговорил, сказав, что отвезет ее на Портмэн-сквер, после чего доставит с бала миссис Биллингз. Он объяснит ей, что Маргарита внезапно почувствовала себя дурно и приняла предложение одного из своих добрых друзей и его жены отвезти ее домой. Она согласно кивнула.

— Лорда и леди Уитенхем, Донован. Билли знакома с ними, и их не было сегодня на балу, так что она не наткнется на них, когда ты будешь выводить ее оттуда. — Она замолчала и забилась в самый угол, подальше от него.

После того, как Маргарита была передана прямо в руки Финча и экипаж выехал с Портмэн-сквер, Томас разразился потоком цветистой брани. Он ругался всю дорогу и замолчал, лишь когда вновь оказался в залитом лунным светом саду леди Джерси и медленно двинулся к дому, стараясь не наступить на какую-либо из многочисленных парочек, нашедших здесь убежище.

ГЛАВА 13

Человек, несомненно, самое несчастное создание из тех, что населяют землю.

Гомер

Я ненавижу его! Боже мой, как же я его ненавижу! Если бы он у меня на глазах подавился вишневой косточкой, я стояла бы и смеялась — да, смеялась, — глядя, как его отвратительное волосатое лицо синеет и глаза пучатся, будто сосиски на сковородке!

Маргарита смахнула текущие по щекам слезы и вновь принялась бесцельно ходить по комнате взад и вперед, ненавидя себя, ненавидя Донована, ненавидя весь белый свет.

Прошлой ночью она быстро проскользнула мимо Финча, бегом поднялась по лестнице в свою спальню и закрыла на замок обе двери — входную и ту, которая вела из спальни в гардеробную, — поклявшись, что не выйдет отсюда и никому не отопрет, так что им придется взломать дверь и вынести отсюда ее уже иссохший скелет.

Как Донован посмел сказать, что любит ее? Как он мог иметь наглость думать, что она ему поверит? Да никогда в жизни! Она верила своему отцу, а он ее покинул, ведь так?

Котенок, котенок, котенок!

О Господи, о Господи, о Господи — о чем она только думает? Разумеется, она не ненавидит своего отца. Как она может? Она любит его, всегда любила. Обожала его.

Маргарита поспешно прижала ладонь ко рту, почувствовав, что губы у нее опять дрожат и из глаз готовы вот-вот снова хлынуть слезы. Сначала она вышла из себя, а теперь начинает сходить с ума, терять разум! Во всем этом был виноват Донован. Он высказал сумасшедшую мысль, что она не доверяет ни одному мужчине. В сущности, ненавидит их, вот что он имел в виду. Она это знала.

Но она вовсе не ненавидит всех мужчин. Да, конечно, она ненавидит членов «Клуба», и, Бог свидетель, у нее для этого есть все основания. Но отца? Это было полнейшей чушью. Она не могла ненавидеть отца. Она любила, обожала его! Он ни в чем не был виноват перед ней.

Маргарита прикрыла глаза, невольно вспомнив, что услышала в тот последний день, когда она сидела в самом центре устроенного графом Лейлхемом прекрасного лабиринта из плотно посаженных кустов и мечтала о своем первом выезде в свет.

Как же счастлива была она в те минуты! Мама чувствовала себя намного лучше, и даже дедушка говорил о предстоявшем выезде в свет Маргариты с чувством, напоминающим восторг.

Внезапно она услышала голоса. Совсем недалеко от нее мать разговаривала с каким-то мужчиной. Маргарита замерла, вслушиваясь. Мужчина говорил что-то очень тихо, интимным тоном, но по донесшимся до нее обрывкам фраз она поняла, что он делает ее матери предложение.

Мысль эта одновременно и обрадовала и огорчила девушку. Мама так долго была одна и, хотя она старалась ничем не выдавать своих чувств, Маргарита не сомневалась, что мать очень одинока. Одно дело — потерять отца, и совсем другое — остаться вдовой и жить остаток жизни в одиночестве.

Тем более что в скором времени Маргарите предстояло отправиться в Лондон. Пора было вывозить ее в свет, чтобы найти ей мужа. Хотя, разумеется, задача эта была не из легких, поскольку Маргарита знала, что будет сравнивать каждого мужчину, которого встретит, с любимым папочкой, и сердце ее сможет завоевать лишь исключительный по своим качествам джентльмен.

Как бы там ни было, когда она выйдет замуж, мама останется в Чертси в сущности совсем одна, довольствуясь лишь обществом сэра Гилберта. А дедушка старел с каждым днем, о чем тоже нельзя было забывать, как бы ни неприятна была эта мысль. Так что замужество Виктории Бальфур было, возможно, и не такой уж плохой идеей.

Но кто же это мог быть? Прием был небольшим и, кроме них, на нем присутствовали лишь самые близкие друзья лорда Лейлхема — сэр Перегрин, сэр Ральф, лорд Мэпплтон и лорд Чорли. Кто же из них хотел стать новым мужем ее матери? Разумеется, она не будет относиться к нему как отчиму. Это было просто нелепо. Никто и никогда не сможет заменить ей ее дорогого папочку…

«Пожалуйста, простите, и я вновь благодарю вас за ваше несомненно продиктованное добротой предложение, но Жоффрей всегда останется моим мужем».

Услышав слова матери, Маргарита улыбнулась, любя ее в тысячу сильней в эту минуту за ее верность. Хотя, конечно, если этот джентльмен проявит настойчивость, то в конце концов, вероятно, сможет заставить мать изменить ее решение. Если ты хотел чего-то добиться от ее матери, то следовало действовать исподволь, не торопясь, поскольку с тех пор, как Маргарита взвалила на себя ведение всех дел в Чертси, Виктория не принимала сама никаких серьезных решений…

Маргарита изо всех сил напрягла слух, пытаясь разобрать слова мужчины, но до нее доносилось лишь невнятное бормотание. Внезапно мать ее повысила голос: «Что вы говорите? Вы говорите, что любите меня, а сами смотрите так, будто я вызываю у вас ненависть. Что? Я не понимаю. Почему я веду себя глупо? С вашей стороны весьма нелюбезно говорить такое. Неужели так уж глупо любить лишь однажды?»

Похоже, этот незадачливый поклонник был неспособен с достоинством принять отказ. Решив прийти матери на помощь, Маргарита поднялась со скамьи, на которой сидела, и пошла на голос Виктории. Мгновенно она пожалела о своей невнимательности по пути сюда, поскольку первый же сделанный ею поворот, вместо того, чтобы приблизить ее к беседовавшей паре, увел ее от них еще дальше.

Она повернулась и быстро пошла назад. Звонкий звук пощечины и последовавший за этим крик матери заставили ее замереть на мгновение на месте. Это было уж слишком. Одно дело — проявлять упрямство, и совсем другое — перейти границы приличий. Этот хам, должно быть, пытался поцеловать маму!

Приподняв юбки, Маргарита побежала по извивающимся тропинкам, громко зовя мать, чтобы предупредить о своем приближении и дать поклоннику матери время уйти. Ее сердце колотилось как сумасшедшее от внезапно охватившего ее страха, к которому примешивался праведный гнев. Прекрасный день превращался в настоящий кошмар.