На обед мы обычно собирались в кухне, которая была одной из приятнейших комнат дома, с залитым солнечными лучами потолком и большим камином. Би поставила горшки с ярко-красной геранью на широкие подоконники и разложила пестрые салфетки на столе. Покончив с едой, Кевин пробормотал: «Я пошел к себе, если никому не нужен» – и вышел. Я уже слышала от него это. Когда он сказал это в первый раз, мне захотелось узнать, чем он занимается в послеобеденные часы. Наверняка он не нуждался во сне. Он выглядел очень хорошо, намного бодрее, чем когда-либо прежде.
      Я взяла за правило помогать Би с мытьем посуды. Ее протесты были чисто машинальными, они были еще одной данью установившемуся порядку. Сегодня, однако, она не была, как всегда, разговорчива, и я заметила, что она избегает встречаться со мной взглядом. Я уже собиралась спросить ее, что случилось, когда она быстро проговорила натянутым, неестественным голосом:
      – Дело в том, что сегодня днем я хочу сменить комнату.
      – Правда? Что-нибудь не в порядке с вашей?
      – Вы знаете, что она соседствует с комнатой Кевина?
      – Да, знаю.
      – У нас общий балкон.
      – Да.
      – В эти теплые ночи я оставляю французские двери открытыми.
      – Я думаю, что вы правильно делаете, – сказала я с удивлением. – Что случилось? Кевин храпит?
      Лицо Би было наполовину повернуто от меня в сторону чашки, которую она мыла и которой уделяла неестественно много внимания. Я заметила волну слабого нездорового румянца, двигающуюся от ее шеи к щеке. Обычно она краснела легко и мило, но это не было похоже на ее розовый прелестный румянец. Она явно чувствовала себя неловко и тревожно. Она полностью отвернулась от меня и стала говорить быстро и монотонно:
      – Я не осуждаю вас. Вы оба взрослые. Это целиком ваше дело. Я стараюсь быть тактичной. Кевин для меня как сын. Он вырос на моих глазах, и большинство матерей не хотело бы услышать, что...
      Я должна была понять, к чему она клонит, гораздо раньше. Но ее мысли были так далеки от того, чем была занята моя голова, что я постигала ее очень медленно. Я начала хохотать, но затем поспешно обуздала себя: Би было не до смеха.
      – Би, поверьте мне, я и Кевин не... – Я не воспользовалась первым же глаголом, который пришел мне в голову, и попыталась найти эвфемизм, чтобы не усиливать смущение Би. – Мы не спим вместе. Вы знаете, я без колебаний призналась бы в этом, если бы это было так.
      – Нет, конечно, – голос Би стал более естественным и с оттенком юмора. Она повернулась. Сердитый румянец пошел на убыль, но щеки были еще красноватыми. – Поверьте, мне стыдно думать...
      Она говорила таким тоном, словно ошибочно обвинила меня в убийстве или в хищении сбережений убогой старой леди. Мне пришлось напомнить себе, что для ее поколения подобные обвинения почти равноценны. И действительно, с нашей стороны было бы необдуманно, зная взгляды Би, заниматься нашими делами так близко к ней, когда в доме оставалась дюжина незанятых комнат и акры площадей. Я представила себе занятия любовью на бильярдном столе, или на коврике в библиотеке, или под навесом, где хранились горшки, и не смогла снова не расхохотаться.
      – Забудем об этом, – сказала я великодушно. – Единственная вещь, которая меня удивляет, – как вы могли подумать, что у нас с Кевином такого рода отношения. Даже у нашего распущенного поколения сексуальная активность предполагает определенную степень эмоционального влечения. Кевин же относится ко мне как к сестре.
      В глазах Би все еще не исчезло волнение.
      – Я думала об этом, Энн. Я была разочарована, потому что я начала надеяться, что вы... Но это действительно не мое дело.
      – Я могу уверить вас, что, если мы решим... жить более дружественно, мы будем делать это в уединении, – сказала я. – Вам нет нужды менять комнату.
      – Вы не поняли меня. – Следующая волна краски залила ее лицо. – Я слышу все и ничего не могу поделать с этим. Энн, если это не вы, то кто?
      Ее слова ударили меня, подобно пощечине, особенно слово «кто». Говоря об услышанных ею звуках, она не употребила слово «что». Совершенно обдуманно она выбрала личное местоимение.
      В моем мозгу пронеслось множество предположений. Но ни одно из них не имело смысла, поскольку я не располагала достаточной информацией. Я хотела попросить Би описать то, что она слышала, но быстро отбросила эту затею. Ее язык никогда не смог бы подобрать правильные слова. Не могла я также быть уверенной, что описание будет точным. Откуда я могла знать, какого рода неврозы и сексуальные предрассудки будоражат подсознание Би?
      – Кто? – повторила я. – Черт возьми, Би, о чем мы с вами ведем речь – о вампирах или о дьяволах в женском образе? Я не могу представить себе Кевина, тайком проводящего в свою комнату красотку, даже если бы она у него была. Может быть, это какая-нибудь девушка из бригады уборщиков?
      Я знала, что такое предположение было абсурдным даже до того, как Би выразительно покачала головой, отрицая это. Бригада уборщиков состояла из мужчин и далеко не очаровательных женщин средних лет. Несколько раз Кевина приглашала к себе племянница доктора Гарста, но он постоянно уклонялся от ее приглашений и игнорировал ее прозрачные намеки о том, что она не любит купаться в одиночестве.
      – Тогда, может быть, он разговаривает во сне? – сказала я, после того как мы перебрали все возможности. – Это, пожалуй, наиболее простое объяснение.
      Рот Би сложился в упрямую линию.
      – Если это так, – сказала она, – то он применяет два различных голоса.

      После того как Кевин выспался или закончил какое-либо другое занятие и пошел к бассейну, мы с Би поменялись комнатами. Я перенесла свои вещи к ней, она свои – ко мне. Она не испытывала энтузиазма по отношению к этой затее, но мне удалось убедить ее, что мной движет не праздное любопытство и не развращенность. Было бы проще уговорить ее, если бы я сказала, что очень беспокоюсь о Кевине, но я не могла поступить так. Было бы жестоко нарушать спокойствие и безмятежность новой жизни Би, такой радостной после многих месяцев несчастий и тревожных дум о будущем. Поступить так было бы неразумно.
      Наиболее логичным объяснением звуков, которые слышала Би, можно было отнести к игре ее воображения, когда самые обычные шумы кажутся зловещими и порочными звуками. Я не могла делать каких-либо заключений, пока сама их не услышу. Но не смогла бы сделать их и в противном случае. Если бы я что-нибудь услышала, то не побежала бы искать место, откуда я смогла бы шпионить за Кевином. Мне было бы неловко поступить так, но еще более неудобно я чувствовала бы себя в других вариантах. Открытие Би было подобно лучу солнца, освещающему темные углы, обнажающему истинные очертания предметов, прячущихся в тени.
      Для меня было почти невозможно продолжать с Кевином работу над нашей книгой, являющейся в конце концов причиной моего пребывания здесь. У него всегда находились красивые извинения и ссылки на другие неотложные дела. Я твердила себе, что именно его нерасположение к работе мешает мне сосредоточиться. «Сейчас как-то нет настроения начинать работу», – как часто каждый из нас говорил эти слова, как часто я их говорила себе, продолжая убивать часы, предаваясь многочисленным соблазнительным развлечениям.
      Кевин не работал над книгой, но он тратил очень много времени на другое исследование. И все, что он изучал, имело отношение к дому.
      С моей стороны было бы глупостью говорить об этом с Би, свидетельствуя о драматических изменениях, происшедших с Кевином. Это было невинное увлечение, которое вполне можно было понять. Почему он, собственно, должен был заниматься скучной, тягостной работой, если он перестал нуждаться в деньгах? Почему нужно было сопротивляться очарованию красивого древнего дома и не интересоваться его историей? Но одной из существенных черт характера Кевина, которой я всегда восхищалась, была его честность по отношению к другим и к себе. Если он решил отказаться от планов, которые мы осуществляли уже почти год, он должен был сказать мне об этом прямо.
      Кевин не казался мне сейчас таким же целеустремленным идеалистом, с каким я познакомилась восемнадцать месяцев назад на политическом митинге в университете. Это был случай, когда местный суд присяжных отпустил на свободу одного субъекта, который совершенно случайно, конечно, выстрелом убил молодого негра – друга его дочери. Кевин нечаянно сильно ударил меня по голове каким-то транспарантом и для того, чтобы загладить вину, предложил купить мне пива. Сидя за столом, намочив рукава своей выцветшей рубашки в луже, но не обращая на это внимания, он говорил без умолку. Сначала об этом случае, потом, выяснив, что мы коллеги – о своих идеях по созданию действительно хорошего, действительно полезного учебного пособия. Та сцена отпечаталась в моей памяти так же ясно, как фотография. Рядом с той фотографией я представила себе новую – сегодняшнего Кевина – загорелого, в белой тенниске или пьющего бренди в собственной библиотеке после обеда. Физически он выглядел на сто процентов предпочтительнее. Но я скучала по бледному, небрежно одетому человеку, чьи волосы всегда нуждались в стрижке и у чьих рубашек всегда не хватало пуговиц.
      Было и другое обстоятельство, в котором я с трудом могла бы сознаться самой себе из-за боязни показаться глупой. До того как Джо оказался на моем пути, я начала думать, что Кевин мог бы проявить интерес и к другим моим достоинствам – не только к толковым мозгам. Думаю, не надо объяснять, что я не особенно уверена в своей физической привлекательности. Я была еще менее уверена в ней тогда, когда было так много других женщин, окружавших Кевина, – женщин с пышными красивыми волосами, совершенными белыми зубами и воздушными фигурами. Но теперь у меня было то преимущество, что мы были рядом. Почему бы не воспользоваться бильярдным столом или ковриком перед камином в библиотеке? Почему эта мысль не пришла ни мне, ни Кевину? Не вечно же быть праведниками.
      Если продолжать мыслить в том же направлении, то скорее можно докопаться до правды. Хотя я уже сознавалась, что не знаю, существует ли такая вещь, как истина. Я знала, что что-то было ошибочным, но чувствовала это чисто инстинктивно, без участия разума. И в своем стремлении найти логическое оправдание моим тревогам, я избрала Кевина козлом отпущения.
      Мы закончили переносить мои вещи, и мрачно выглядевшая Би пошла готовить сладости к чаю. Отец Стивен готовился отведать угощений – сэндвичи с водяным крессом, слегка покрытое глазурью домашнее печенье и ячменные лепешки со сгущенными топлеными сливками. Я решила, что присоединюсь к компании после плавания. Би готовила слишком вкусно, чтобы упустить такой случай.
      Но перед тем как идти к бассейну, я вышла на балкон. Стоя у парапета с бойницами, доходящего до груди, я представляла себя знатной дамой, высматривающей из окна в башне, не возвращается ли ее возлюбленный из крестового похода или какого-нибудь другого романтического бесполезного предприятия. Солнце согревало мое лицо. Ароматный ветерок сдул пряди волос мне на щеки. Я почти могла почувствовать вес тех высоких изогнутых головных уборов, которые прижимали волосы к голове.
      Уголком глаза я видела, что двери в комнату Кевина приоткрыты. Как бы случайно, я прошлась по балкону, высоко держа голову, удивляясь, как средневековые женщины удерживали свои огромные головные уборы oт падения. Неужели у них в шляпах были булавки?
      Разыгрывание средневековой дамы было маленькой бесхитростной игрой, отвлекающей мои мысли от действительного намерения – вторгнуться в комнату Кевина в надежде найти разгадку того, что с ним творится. Я испытала нечто вроде шока, когда первой вещью, попавшейся мне на глаза, стал портрет средневековой дамы в платье с длинным стелющимся шлейфом и в изогнутом головном уборе.
      Портрет, обрамленный уродливыми золотыми викторианскими завитушками, висел на стене слева от меня. Он был не очень большим, около двух футов в ширину и высоту, и даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что он очень плохо исполнен. Определенно это был малоценный родовой портрет XIV или XV века. Круглое лицо молодой женщины и мягкие складки ее платья меньше всего походили на строгий стиль средних веков. Скорее они напоминали работы Вильяма Морриса и Берн-Джонса, а также последний викторианский период с его интересом к псевдосредневековым предметам, сделавшимся популярными благодаря Вальтеру Скотту. Это произведение не было даже хорошей имитацией работ второстепенного художника. Это была явно работа неумелого любителя, возможно вельможного дилетанта из того неторопливого века.
      Я все еще стояла во французских дверях, и стыдливость удерживала меня от того, чтобы пройти дальше. Как я и предполагала, осмотр комнаты не обнаружил ничего необычного. Возможно, если бы я обследовала выдвижные ящики и шкафы... При этой мысли мои щеки загорелись. Подобно крысе, я поспешно ретировалась.
      Однако, когда я разделась и облачилась в купальный костюм, что-то снова вернуло меня к мыслям о портрете. Портрета не было в комнате Кевина, когда я в первый раз побывала там во время начальной экскурсии по дому. Я запомнила это из-за необычного обрамления. Действительно, я видела его где-то еще, в одной из комнат, не помню какой. Кевин решил его перенести. Только он мог сделать это. Би не стала бы перестраивать его комнату. И никто из бригады уборщиков не позволил бы себе вмешиваться в устройство интерьера, я уведена в этом. Почему он решил повесить такую уродливую вещь себе на стену, причем на стену, находящуюся напротив его кровати?

      В тот же день позднее я сказала Кевину, что мы с Би обменялись комнатами. Он отреагировал на эту новость пожатием плеч и сообщил, что решил присоединиться к нам за чаем. Отец Стивен прошлый раз говорил что-то о Донне, которого он хотел бы обсудить. Кроме того, перефразируя Генриха IV, если Париж достоин мессы, то тетушкино домашнее печенье достойно проповеди.
      Чаепитие прошло блестяще. Отец Стивен тоже был неплох. Это был первый случай, когда мне удалось поговорить с ним пространно, и я поняла, почему его прихожане ставят его столь высоко. Нисколько не пытаясь приуменьшить значение его мужского обаяния, скажу, что и во внешности его невозможно найти изъяна. Он напоминал чарующий портрет Томаса Мора кисти Гольбейна – зрительное воплощение чистоты и ума, хотя выглядел он даже намного лучше. Он умел обращаться к человеку, с которым говорил, удивительно сосредоточенно, как будто в этот момент на земле больше ничего не существовало. У меня создалось, однако, впечатление, что невозможно задеть его или его принципы – его мягкий рот мгновенно становился жестким, а добрые серые глаза вспыхивали огнем.
      Но в тот день огня и вспышек мы не увидели. Он явно наслаждался обществом, угощением, но более всего – беседой. Они с Кевином говорили о Донне. Все это было, конечно, очень интересно, но мастера метафизики – не мой конек. Все эти белые кольца вечности, женская грудь, которая на самом деле не грудь, а что-то связанное с Церковью.
      Я и Би не могли вставить даже слова во все эти премудрости, даже если бы захотели принять участие. В конце концов отец Стивен решил, что настало время сменить тему, и предоставил нам эту возможность.
      – Как приятно видеть этот красивый древний дом восстановленным в том виде, которого он заслуживает, – сказал он, наметанным взглядом окидывая комнату. – Я с нетерпением ожидаю увидеть ваших родителей, Кевин, как своих соседей. Я звал их, вы знаете, вскоре после того, как они сюда переехали.
      – Папа не религиозен, – сказал Кевин со смущением.
      – Он так и сообщил мне. – Отец Стивен усмехнулся. – Самым учтивым образом, конечно. Я не обращаю в свою веру, Кевин. Надеюсь, не солгу, если скажу, что среди моих друзей есть люди самых разных вероисповеданий и неверующие вовсе. В конце концов, я считаю Роджера О'Нейла своим другом, а он, – добавил он, шутливо изменив свой голос и заговорив с провинциальным акцентом, – а он является самым закоренелым язычником и гордится этим, ей-богу!
      Би была единственной, кто не улыбнулся при этом шутливом обвинении. В том же тоне я быстро откликнулась:
      – Да, я слышала, как он хвастался этим. Когда мы в первый раз увидели его, он сказал, что больше всего его интересует посещение этого дома.
      Отец Стивен засмеялся и покачал головой.
      – В этом весь Роджер. Из-за своего чистосердечия он часто выглядит хуже, чем есть на самом деле. Но, конечно, его заинтересовал дом. Это много видавший, мыслящий человек, с глубокими познаниями в области истории и искусства. Я предполагаю, что отчасти своим очарованием это место обязано своей прежней недоступности. Бывшая его владелица была затворницей. За последние десять или пятнадцать лет я был единственным, кого она пригласила сюда.
      – Прежний, владелец был женщиной? – Кевин с интересом подался вперед. – Папа, кажется, говорил мне, что купил дом как недвижимость мистера Карновски.
      – Мистер Карновски отбыл сорок лет тому назад. – Голос отца Стивена стал резким. – В доме жила его единственная оставшаяся в живых дочь, мисс Марион. Она жила здесь вплоть до своей смерти два года назад.
      – Одна в этом огромном доме?! – воскликнула Би. – У нее должны были быть слуги, друзья...
      – Нет. – Ответ был таким выразительным, что мы все притихли. Отец Стивен перевел дух и продолжал приглушенным голосом: – Я прошу прощения, Би. Правда состоит в том, что мисс Марион была той, с кем я потерпел жестокую неудачу. Я виноват, что крикнул на своих друзей.
      В лице Би отразилось его горе. Она бы поддержала его в намерении переменить тему, но Кевин вдруг продемонстрировал нехарактерную для него бестактность, заметив:
      – Вот почему это место было так сильно запущено! Папе пришлось постоянно держать армию работников, до того как они уехали. Я думаю, что старая леди была скуповата и не тратила денег на содержание дома.
      – Ей нечего было тратить, – сказал резко отец Стивен. – Ее отец стал одной из жертв кризиса 1929 года. Многие годы он боролся за возмещение убытков, но безуспешно. Дом был единственным предметом, который он ухитрился сохранить, единственным незаложенным наследством, которое он оставил своей дочери. Конечно же она любила его и делала все, что в ее силах. Я помню, как однажды застал ее сидящей на четвереньках и зашивающей порванное место в раздвижной оконной шторе. Ей тогда было почти восемьдесят.
      Он резко остановился, а Би завела речь о погоде. Какое прекрасное лето стоит до сих пор! Хотя слышно, что фермеры тревожатся о засухе. Какое счастье, что в доме есть своя поливная система. Могут ли колодцы когда-нибудь высохнуть?
      В задумчивом молчании Кевин покончил с остатками еды на своей тарелке.

      В библиотеке проходил наш обычный тихий вечер. На первый взгляд, это был вечер, каких много, с длительными молчаливыми паузами, время от времени прерываемыми случайными репликами. Каждый из нас занимался своим любимым занятием. Но что-то отличало этот вечер, и я знаю, что именно. Сегодня ночью я должна буду шпионить за Кевином. Теперь я раскаивалась, что поменялась с Би комнатами. Какое, к черту, мне дело, чем занимается Кевин?
      В одиннадцать часов, в ее обычное время, Би сложила свой ковер и поднялась. Она зевнула. Я зевнула. Она сделала шутливое замечание, что ей надо рано вставать. Я сделала шутливое замечание, что необычно сильно устала, и последовала за Би.
      На верхней площадке мы остановились и посмотрели друг на друга.
      – Вы говорили с ним? – прошептала Би.
      Мне не было нужды спрашивать, что она имела в виду.
      – Да. Он не особенно заинтересовался этим.
      – Может быть, это была игра моего воображения?
      – Посмотрим.
      – Зовите меня, если...
      – Если что? Когда мы подбираем слова, то делаем из мухи слона. Или я не преподаватель английского языка.
      Попытка шутить не облегчила моего состояния. Лицо Би оставалось серьезным.
      – Энн, я не уверена, что мы поступаем правильно. Почему бы вам не вернуться обратно в новое крыло? Там есть прекрасная комната по соседству с моей.
      Она хотела переубедить меня, но достигла противоположного эффекта. Я предполагала ранее, а теперь уверилась: звуки, исходящие из комнаты Кевина, не только беспокоили ее, они напугали ее. И мой переезд был единственной возможностью решить эту проблему.
      – Не пугайтесь. Ничего не случится. Спите спокойно.
      Она больше не показывала своих чувств. Я знала, что она стояла, озабоченно провожая меня глазами, пока я не завернула в коридор, ведущий в старое крыло.
      Включив свет в своей комнате, я стояла на пороге, осматриваясь вокруг. Поведение Би подействовало на меня, и нервы мои были напряжены. Если бы я только увидела хоть что-то подозрительное, по крайней мере малейшую вещицу, выглядящую неправильно...
      Нож конечно же я не увидела. Комнатам этой части дома не хватало очарования моей прежней спальни с ее высокими потолками, большими окнами, изящной лепниной, но в них была своя привлекательность, отчасти объясняемая неподдельной древностью. Мебель в этой комнате была тяжелой, декор – приглушенным, большей частью коричневых и рыжевато-коричневых тонов, с которыми соприкасались темно-синие цвета. Французские окна и балкон, очевидно, были пристроены позднее в попытке впустить свет и воздух, не уничтожая средневековый вид. Наиболее впечатляющим предметом мебели была кровать, красновато-коричневые бархатные занавеси которой свешивались с высокого балдахина. Это была зимняя комната, предстающая во всей красе, когда языки пламени пляшут в камине, отражаясь богатыми оттенками в массивной, сделанной из красного дерева мебели. Снежными ночами бархатные занавеси вокруг кровати сохраняли для спящего тепло, заглушали завывание зимнего ветра и позволяли ему чувствовать себя в безопасности.
      Зловещие намеки Би сразу показались абсурдными выдумками женщины, утратившей молодость, у которой только что рухнули тридцать лет ее жизни. Ее раны не были видны, она хорошо их прятала, быть может слишком хорошо. Чтобы вылечить их, боль должна проявляться внешне, гнев – выражаться открыто.
      Я была настолько самоуверенна, что заерзала от нетерпения, думая об этом. Я даже решила про себя, что начну завтрашний день с того, что вдохновлю Би на рассказ о своих бедах. Это для нее так важно.
      Среди новых книг в библиотеке имелись детективы, Уложенные на нескольких полках, включая собрание сочинений Агаты Кристи, которое я с жадностью поглощала. Я никогда не думала, какое успокаивающее действие производят ее книги в поздние вечера. Протоколирование происшествий и рутинный процесс допроса подозреваемых, выполняемые детективом-любителем в чрезвычайно учтивой манере, были так далеки от жестокости реальных преступлений, что не сказывались вредно на нервной системе.
      Я закончила «А тогда не было никого» и выбрала «Яму». Были годы, когда я читала таинственные истории и популярные романы. Когда же я решила обратиться к серьезной литературе, мой критический глаз не нашел ничего интересней Томаса Гарди. Теперь я почувствовала обеспокоенность, словно находилась в какой-то криминогенной обстановке, поэтому тайком притащила в свою комнату груду книг Агаты Кристи. Книги были невыразительны. Приукрашенное поверхностное описание, безжизненные персонажи, неестественная интрига. Почему тогда, о критиканка, ты так наслаждаешься этими книгами?
      Между тем я уже прочла половину «Ямы» и знала, что не усну, пока не выясню, кто это совершил. Я не слышала, когда Кевин поднялся наверх – стены были слишком толстыми, но я обнаружила его присутствие в его комнате по звукам, доносящимся из открытого окна. Высокая балюстрада балкона, должно быть, вела себя, как акустическая труба, усиливающая и выталкивающая малейшие шумы.
      Я закончила книгу и погасила свет. Кевин, очевидно, уже лег. Из его комнаты ничего не было слышно. Я предпочла бы последовать его примеру, но смешанное чувство любопытства и долга удерживало меня от этого. Мелкими кошачьими шагами я подошла к окну и отдернула занавеску.
      Луны не было, но ночь не была темной. Из соображений безопасности освещение снаружи оставалось гореть и тяжелая масса дома казалась прижимающейся к земле в световом пространстве. Синева отраженного света слева от меня выдавала плавательный бассейн. Вопреки намерениям зажженные огни делали дом более уязвимым. Теперь я видела, почему родители Кевина не хотели оставлять его пустым.
      Я представила себе Кевина, тайком ведущего женщину через залитую светом лужайку или через освещенное светом окно. Ему пришлось бы отключить охранную сигнализацию и не забыть включить ее снова после ухода посетительницы. С тех пор как приехала Би, мы очень тщательно за этим следили. Переполненная чувством ответственности, она настаивала, чтобы Кевин всегда включал сигнализацию, когда запирал на ночь двери. Она обычно отключала ее сама, поскольку была первой, кто спускался вниз из спальни, поэтому непременно должна была заметить наличие промахов в заведенном порядке. Очевидно, что такой замысел Кевина был бы абсурден, невероятно сложен в осуществлении, а главное – не нужен. Если бы Кевин захотел поразвлечься с местной нимфой, то нашел бы более простую возможность. Я представила себе племянницу доктора Гарста, крадущуюся среди кустов и взбирающуюся по лозе на балкон Кевина – Ромео и Джульетта наоборот. Я размышляла об этой чарующей сцене, когда услышала шум.
      Возможно, я не услышала бы его, если бы лежала в постели, укрывшись одеялом. Двери в этом доме не скрипели. Все, что мне удалось уловить, – щелканье ручки двери, поворачивающейся и возвращающейся в исходное положение. Я уверила себя, что Кевин, возможно, сошел вниз перекусить или за книгой. Но потом послышались другие шумы, и моя стройная основательная гипотеза, опирающаяся на здравый смысл, рухнула.
      Я не опишу всего в деталях, но домыслы Би не были преувеличены. Невозможно было предположить ничего, кроме того, что предположила она.
      Слышно было два голоса.
      Бормочущий тон нежно любящей девушки был ясным и утонченным, напоминающим пение пианиссимо. Девушки, а не женщины. Тембр голоса был нежным, почти детским. Теперь я знала, почему Би воспользовалась именно теми словами, которые выбрала. Там было одушевленное существо, к которому применимо слово «кто». К голосу добавлялось сильное ощущение ее присутствия.
      Не успели еще вздохи и нежное дыхание достигнуть своего кульминационного момента, как я почувствовала, что стою, вцепившись в складку занавески судорожно сжатой рукой, и мое собственное дыхание значительно участилось. Бедная Би! Я была к ней несправедлива и теперь разделяла ее стыд. Не потому, что то, что я слышала, внушало мне отвращение – это было не так, это было красиво. А из-за того, что я очутилась в роли соглядатая или, точнее, подслушивателя.
      Наконец – это звучит отвратительным фарсом – я услышала скрип пружин кровати. Запоздало поняв, что это означает, я промчалась через комнату с неуемным желанием приоткрыть дверь настолько широко, чтобы можно было выглянуть наружу.
      Огни в холле всегда оставлялись на ночь. Они были неяркими и затемненными, такими, чтобы предотвратить несчастные случаи и отпугнуть воров. Вначале я не увидела ничего, кроме узкого дугообразного коридора, теряющегося в темноте в его дальнем конце. Затем дверь Кевина отворилась.
      Он стоял обнаженный, и его тело было так красиво, что у меня перехватило дыхание.