Феномен полиглотов

Кук поделился со мной мыслью о том, что люди имеют обыкновение оставлять свои потенциальные возможности невостребованными. «Я думаю, что человеческие способности к изучению языков в естественных условиях в абсолютном большинстве случаев оказываются неиспользованными», – писал Кук. Но он так и не смог ответить на вопрос, каков может быть верхний предел этой «мультикомпетенции».

Не имея возможности осуществить непосредственное исследование феномена Меццофанти, трудно судить об объеме или глубине его мультикомпетенции. При желании вы можете лишь сопоставить оценки его современников с нынешними требованиями к получению подобных оценок знания иностранных языков. Так, в соответствии с ныне действующими стандартами Европейской комиссии высшей оценки за знание языка может быть удостоен лишь тот, кто «имеет хорошее знание идиоматических и разговорных выражений», «способен точно передать тонкие смысловые оттенки» и «умеет обходить и реструктурировать языковые трудности настолько гладко, что собеседник этого практически не замечает». Я не могу сказать, сколько языков Меццофанти действительно знал на столь высоком уровне.

Конечно, существует большая разница между действительно мультикомпетентным человеком и обладателем пусть даже очень большой и с большим трудом собранной «коллекции кусочков языка». Но выявить эту разницу довольно сложно, хотя можно – например, с помощью серии языковых конкурсов, которые с 1985 года проводит немецкое правительство для студентов в возрасте от семнадцати до девятнадцати лет. Участники этих конкурсов на протяжении года сдают тесты, которые включают в том числе обсуждение мультфильма и текста; письменный экзамен, состоящий из перевода, письма и анализа текста; написание эссе объемом в 3000 слов; устные экзамены и участие в многоязычных дебатах. При таком уровне проверки имитировать знание языка, а тем более нескольких (участники конкурса используют от двух до четырех языков), абсолютно невозможно.

Несколько лет назад я разговаривал с одним представителем американских разведывательных служб, который в поисках экспертов в области иностранных языков частенько имел дело с людьми, утверждавшими, что говорят на тридцати языках. Безусловно, каждый из них характеризовал свое владение языками как «свободное».

Конечно, мой собеседник относился к подобным заявлениям с нескрываемым недоверием. «Я преподаю шесть неродных для меня языков, – сказал он мне. – Я знаю, что должен делать, чтобы выучить язык, и знаю, как сделать это хорошо. Заявления этих людей не только звучат неправдоподобно, они никогда не подтверждаются на практике. Тот, кто говорит, что знает сорок языков, никогда не проходил настоящую проверку».

Затем он рассказал мне, какую работу предстоит выполнять тем людям, которых он нанимает. Они должны знать, как отличить молитву от закодированного сообщения. Как разобрать чужую речь, если она сопровождается неправильным произношением, ошибками и произносится кем угодно – нервничающим человеком или человеком, говорящим на диалекте, – и как угодно, например, по мобильному телефону в сопровождении большого количества статических помех и посторонних шумов. Такие навыки невозможно приобрести, посмотрев несколько фильмов. Необходима специальная подготовка, требующая сотни часов практики. Помимо этого, для такой работы требуется глубокое знание языковой культуры, полученное из первых рук.

Может ли один человек выполнять такую работу на тридцати языках? Наверное, нет. Но наличие сверхкомпетенции в одном языке, конечно, способствует расширению языковых навыков в десятках других. Мой собеседник рассказал, что люди, с которыми он работает, очень хорошо знают десять-пятнадцать языков. Они идут учить грузинский, затем возвращаются и говорят, что теперь хотели бы изучать эстонский – при том что в то же самое время они самостоятельно изучают еще и турецкий. В такой многоязычной среде лингвистические подвиги превращаются в повседневность. Он рассказал мне о своем бывшем коллеге, который хотел знать языки настолько хорошо, чтобы цитировать на них малоизвестные поговорки. Это стало для него своеобразной игрой. «Этот парень обладал недосягаемым уровнем знаний», – восхищался мой собеседник.

Но и не настолько совершенному знанию языка вполне можно найти практическое применение. Возможно, знания Меццофанти могли бы соответствовать стандартам авиационной индустрии, установленным для пилотов и авиадиспетчеров гражданской авиации. В 2008 году Международная организация гражданской авиации (ИКАО) представила квалификационные требования к знанию английского языка, которые вступили в силу с марта 2011 года. Их целью было повышение безопасности международных полетов. Вместе с тем введение стандартов столкнулось с определенными трудностями, вызванными лингвистическими реалиями. Одна из них состояла в огромном разнообразии акцентов, с которыми пилоты и авиадиспетчеры говорят на английском. В процессе одного из проведенных девятичасовых наблюдений было установлено, что турецким авиадиспетчерам пришлось контактировать со ста шестьюдесятью пилотами турецких авиалиний, четырнадцатью немецкими пилотами и еще со ста четырьмя пилотами из двадцати шести других стран. Все разговоры велись по-английски. При этом только в двух случаях собеседниками турецких авиадиспетчеров были пилоты, являвшиеся носителями английского языка.

Но в ИКАО резонно решили, что совершенствование английского произношения пилотов и авиадиспетчеров – куда менее важная задача, чем обеспечение безопасности полетов. Участникам воздушного движения не требуется обсуждать сложные финансовые вопросы или рассуждать на философские темы, как это практикуется в некоторых тестах на знание языка. Постоянными темами их разговоров являются погодные условия и показания приборов. Чтобы быть понятым, вы не должны говорить по-английски как американец или британец. Говорить так, чтобы быть понятым, тоже нелегко, но это достижимо для взрослых людей, чего не скажешь о безупречном произношении. При условии точного донесения до собеседника необходимой информации вполне допустимо совершать языковые ошибки. В конце концов, ошибки делают даже носители языка.

Гораздо более важна способность ведения разговора, включающего среди прочего просьбы о пояснении, уточнении, понимании, описании и перефразировании сказанного. Удивительно, насколько значительная часть разговоров между пилотами и авиадиспетчерами посвящена самому разговору. По результатам одного исследования, проведенного во Франции, выяснилось, что лишь около четверти общей продолжительности переговоров посвящается обмену информацией, непосредственно связанной с полетом. Все остальное время занимают уточняющие вопросы и инструкции относительно того, кто и когда должен выходить на связь. Приобретение навыков такого рода общения также вполне доступно взрослому человеку как часть языковой мультикомпетенции.

Новые стандарты ИКАО предусматривают увеличение количества фраз, которые пилоты и авиадиспетчеры воздушного движения используют в разговорах. Использование только отрепетированных фраз должно позволить пилоту говорить более свободно, что, в свою очередь, должно привести к повышению безопасности полетов. Так оно и будет, если разработчики стандартов окажутся правы. Если же они просчитались и стандартных фраз окажется недостаточно, последствия могут быть самыми печальными. В 1993 году в Китае потерпел крушение реактивный самолет McDonnell Douglas MD-82, в результате чего погибли двенадцать и получили ранения двадцать четыре человека. Причиной аварии стало то, что пилот самолета заходил на посадку на слишком малой высоте. Согласно записям черного ящика, система автоматического контроля исправно выдавала предупреждения: «Pull up, pull up»[15]. При этом последними словами китайских пилотов были: «Что значит “pull up”?» В 1995 году Boeing 757 авиакомпании American Airlines на пути из Майами в Кали (Колумбия) разбился в горах, когда самолет отклонился от курса. Одной из главных причин аварии стали собственные ошибки пилотов. Эксперты American Airlines предположили также, что пилотам и авиадиспетчеру не хватило языкового запаса: они просто не смогли найти общих слов, чтобы решить возникшую проблему. Позже авиадиспетчер рассказывал, что пилоты не говорили по-испански, а его собственное знание английского было недостаточным, чтобы передать экипажу воздушного судна свои опасения. В истории гражданской авиации есть множество примеров того, как языковые ошибки становились причиной катастроф. Инициативы ИКАО направлены как раз на то, чтобы изменить ситуацию.

Если утвержденные стандарты выглядят слишком мягкими или излишне жесткими, то, возможно, стоит позволить гиперполиглотам самим разработать критерии оценки своей мультикомпетенции. Этому может помешать тот факт, что у гиперполиглотов нет объединяющей структуры, которая могла бы заняться разработкой и контролем за соблюдением таких стандартов. Впрочем, это не снимает вопроса о том, как сами полиглоты подходят к оценке своих способностей.

В своем онлайн-опросе я спрашивал людей, которые знают шесть или более языков, что они сами подразумевают под понятием «знание языка». Большинство людей ответили, что знание языка предполагает умение делать следующие вещи: говорить с носителями языка, выражать свои мысли, понимать сообщения, публикуемые в СМИ. При этом ни один из отвечавших не учитывал фактор времени. Для них знание языка никак не связано с умением извлечь и использовать его в режиме цейтнота. Достаточно уметь ответить на поставленный вопрос вроде: «Да, у меня есть отвертка», а затем пойти в дом и вынести нужный инструмент. Кроме того, ни один из семнадцати гиперполиглотов, утверждавших, что он знает одиннадцать или более языков, вообще не отметил важность произношения на уровне носителя языка. На самом деле они вообще не считали критерием успеха способность делать что-либо точно так же, как носитель языка. Это относится и к необходимости знания культуры иностранного языка. Лишь один из опрошенных указал на важность этого фактора, добавив, что обыватель, как правило, не знаком в достаточной степени с культурой даже собственного языка. Вместо этого респонденты отмечали критерии, относящиеся к комфортности и функциональности владения иностранным языком. Они указывали на умение говорить, читать и писать «осмысленно», «без серьезных затруднений» и «не чувствуя, что я должен избегать каких-либо действий или обсуждения какой-либо темы».

«Я достигаю того уровня, – написал один человек, – когда в моей голове автоматически возникают необходимые для составления нужной фразы грамматические конструкции. Далее все зависит лишь от словарного запаса и умения использовать этот запас для заполнения грамматических конструкций».

Вы просто не хотите «потеряться в сообществе людей, говорящих на чужом для вас языке». Знание языка не обязательно связано с желанием ассимилироваться в сообществе. Напротив, оно позволяет свободно перемещаться между различными сообществами без каких-либо обязательств. Идти по миру, меняя языки и страны, – это та тема, которая часто звучала в моем общении с полиглотами.

* * *

Исходя из того, что мне удалось обнаружить в Болонье, представлялось, что жизнь Меццофанти должна была быть весьма насыщенной с лингвистической точки зрения. Клэр Крамш сравнила его с музыкантом, играющим гаммы. Но то, что я видел своими глазами, в сочетании с тем, что я знал о жизни Меццофанти от других, не было похоже на исполнение гамм. Отталкиваясь от приведенного Клэр сравнения, я мог бы сказать, что, возможно, Меццофанти и не являлся виртуозом игры на клавесине, гитаре и флейте. Но его игра все равно вызывала интерес потому, что вы знали о его способности играть еще и на многих других инструментах. Такая способность сама по себе – признак виртуозности.

Взять хотя бы его стихотворения. Разбросанные по разным папкам, они представляли собой в лучшем случае посредственные сочинения, написанные для торжественных моментов. Некоторые из них были написаны по-английски для конкретных визитеров – миссис Хантер, миссис Хейзелден и миссис Ланве. Одно из них имело следующее содержание:

Господь, что строг к грехам

в миру презренном,

Божественную мудрость явит нам

всенепременно.

Другое было таким:

Пусть сердце будет чистым, разум твердым,

Чтоб мне трудиться каждый день упорно.

Хороший плод не вырастет из зла,

Направь, Господь, на добрые дела.

Конечно, эти «versi» не получили бы приза на поэтическом конкурсе. Однако для того, чтобы подобрать подходящие рифмы и уместить смысл в столь краткую форму, все же требовалось нечто большее, чем поверхностное знакомство с английским. Кроме того, необходимо было обладать знаниями об английских культурных традициях, чтобы выдержать стиль поучительных стихов ранней Викторианской эпохи и тем самым угодить вкусу своих визитеров. Конечно, Меццофанти не демонстрировал столь же тонкого понимания культуры на китайском или армянском, но должны ли мы вычеркивать эти языки из его списка лишь на том основании, что они не помогли ему улучшить свои поэтические навыки?

На следующее утро я нанес визит Франко Пасти, болонскому библиотекарю и ученому, написавшему книгу под названием «Полиглот в библиотеке», посвященную тому периоду жизни Меццофанти, когда он до своего отъезда в Рим, с 1812 по 1831 г., работал библиотекарем в университете Болоньи. Я был рад знакомству с Пасти: не вызывало сомнений, что мы с ним одержимы одной и той же идеей. Мне навстречу, поигрывая золотым браслетом с элегантностью инструктора по бальным танцам, вышел человек в красивой рубашке. «Molto piacere»[16], – сказал я. «Piacere», – ответил он удивленно. С моей стороны это не было лингвистическим подвигом: впечатлившую хозяина дома фразу я выучил лишь этим утром.

«Вы хотите увидеть библиотеку Меццофанти?» – спросил он. Конечно, я хотел. Пасти проводил меня в вытянутый зал с высокими сводчатыми потолками и стенами, уставленными книжными шкафами со стеклянными дверцами. На входе в главный зал стоял массивный стол из темного дерева, полированная поверхность которого отражала свет, льющийся в помещение через огромное окно. «В те времена, – прошептал Пасти, – строили не библиотеки, а настоящие храмы для книг». Я мог легко представить себе Меццофанти, сидящего на высоком кресле и проводящего все время за книгами. Он заведовал библиотекой, состоящей из тридцати тысяч томов, имея одного или двух помощников. Должно быть, эта работа подходила ему как нельзя лучше. Собранная здесь коллекция арабских и персидских рукописей и наличие свободного времени весьма способствовали совершенствованию языковых навыков.

К этому моменту его репутация гиперполиглота жила уже отдельно от него, что повлекло за собой огромное количество желающих навестить Меццофанти сановников, ученых и обычных туристов. В одном только 1817 году помимо лорда Байрона, а также русской принцессы и сопровождавшей ее графини, среди гостей Меццофанти значились хорват, шотландец, француз, итальянцы и множество американцев и британцев. Некоторые присылали ему просьбы об автографе. Конечно, это нельзя сравнить с желанием праздной толпы взглянуть на балаганного уродца, и все же его жизнь стала напоминать спектакль. Биография сделала его знаменитым. Но действительную степень его популярности я смог оценить лишь тогда, когда лично увидел целые стопки бумаг, исписанных именами и титулами его посетителей. Родившись в тот исторический момент, когда Болонье суждено было стать языковым перекрестком, Меццофанти получил шанс и заработал репутацию, что, в свою очередь, привело к усилению эффекта до такой степени, что священнослужитель и сам превратился в символический перекресток.

В своей книге о Меццофанти Пасти описывает и его деятельность как богослова. В 1820 году Меццофанти перевел Священное Писание с местных наречий на латынь в поисках скрытых источников ереси, обусловленных неточностью первичных переводов. В одной из своих работ, написанной на латыни и итальянском, он сравнивал сделанный в Калькутте перевод Нового Завета на персидский язык, а также греческий первоисточник этого перевода, с латинским оригиналом[17]. Кроме того, я нашел записку на английском языке от американки Деборы Эмлен, которая хотела принять римско-католическую веру. Меццофанти перевел эту записку на итальянский, видимо, по просьбе католической семьи ее жениха.

В тот же период он контролировал содержание книг, продающихся на рынке и ввозимых через таможню в папские владения. Запрещенные, а также содержащие распутные или политически либеральные идеи книги конфисковывались и уничтожались. Эти факты заставляют по-новому взглянуть на роль Меццофанти в борьбе с врагами церкви. Не потому ли он так долго оставался в Болонье, что его консервативная позиция делала небезопасным его пребывание в других частях Европы?

По словам Пасти, в своем родном городе Меццофанти не считался знаменитостью. Зато его имя часто упоминалось в записках путешественников, и, кроме того, его заслуги получали признание со стороны высокопоставленных служителей церкви и аристократических семей, в частных библиотеках которых он служил. Политический революционер Пьетро Джордани писал, что Меццофанти «заслуживает широкой славы хотя бы за то количество языков, которыми он владеет в большинстве случаев прекрасно, при том что его знания этим не ограничиваются». «Но даже в наши дни, – говорит Пасти, – Меццофанти не получил в Болонье должного признания. На улице Малконтенти установлены мемориальные доски, а еще одна расположенная недалеко от центра города улица названа в его честь, однако ни один из его юбилеев никогда отмечался на официальном уровне».

В зале архивных рукописей за столом сидел библиотекарь, в то время как двое исследователей корпели над книгами. Пасти достал каталог библиотеки Меццофанти, который один книготорговец составил после смерти кардинала. «Известно, – сказал Пасти, – что при составлении описи он сделал несколько ошибок в определении языков, на которых были написаны книги. Но тем не менее семье кардинала удалось получить за это наследство определенную сумму денег от папы Пия IX, который затем передал книги библиотеке Болонского университета».

Пасти показал мне также репродукцию кодекса Коспи, текст которого был сделан на пергаменте в доколумбовой Мексике. Он был привезен в Болонью задолго до рождения Меццофанти. Кодекс содержит сотни символов, вероятно, указывавших благоприятные даты в календаре. Я уже видел рукописный анализ этого кодекса; Меццофанти сделал одну из первых попыток его расшифровки. Пасти сказал, что только Меццофанти сумел правильно идентифицировать этот документ как мексиканский. До него кодекс именовался «китайской книгой». Наряду с анализом кодекса я обнаружил в бумагах кардинала историю арабского языка, сравнение шведского языка с немецким, а также попытки перевести Книгу Бытия на алгонкинский. Возможно, у этого гиперполиглота было не так много опубликованных работ, но это не позволяет считать его бездумным церковным функционером или языковым имитатором.

Работая с архивными документами, я обнаружил стихи, которые указывали на языковые способности Меццофанти и позволяли оценить глубину ума этого человека. Некоторые из его «versi» представляли собой эпиграммы, очевидно, написанные для различных посетителей, но чаще – благословения, молитвы или призывы к благочестию. Несмотря на то что эти документы не передавали эмоций автора, по ним можно было судить о его мировоззрении.

В некоторых случаях он призывал себя к скромности (и, судя по тому, что мы о нем знаем, небезуспешно). В стихотворной форме он напоминал тем, кто поставил его на лингвистический пьедестал, о том, что умение говорить на многих языках не настолько важно, как святость и служение Богу. Мне импонировало то, что Меццофанти постоянно просил почитателей не акцентировать внимание на его языковых способностях, хотя в первую очередь именно талант полиглота привлекал к нему людей. Его смиренное отношение к славе выражалось следующим целомудренным призывом:

Что ищешь в имени моем?

Позволь тебя спросить.

Уже ль средь славных всех имен

ему уместно быть?

Но коли просишь ты, узри ж,

но помни до поры:

Земное – тлен, бесценны лишь

небесные дары.

Показательно и другое стихотворение Меццофанти, написанное по-итальянски:

Из тысяч голосов на этом свете,

Звучащих на различных языках,

Ценны лишь те, что сеют добродетель

И прославляют Господа в веках.

Провожая меня к выходу, уже в дверях библиотеки Пасти вдруг повернулся ко мне и сказал, что сомневается в языковых способностях Меццофанти. Я был удивлен. В своей книге Пасти не бросил и тени сомнений на репутацию Меццофанти. Теперь же он заявляет, что, на его взгляд, кардинал знал языки «весьма посредственно»!

– Я не думаю, что он на самом деле говорил на персидском или арабском, – добавил он.

– На чем основан ваш вывод? – спросил я в надежде, что сейчас он приведет мне убийственные доказательства.

– Мне так кажется, – ответил он, пожав плечами.

Уже зная, что мне вряд ли удастся покопаться в архивах Меццофанти еще раз, я поймал себя на мысли, что существует еще один способ проверки языковой компетенции кардинала. Можно было бы посчитать количество полученных им писем, написанных на разных языках. Если таких писем много, значит, он должен был на них отвечать, а это, в свою очередь, указывает на возможность сделать это. На мой взгляд, это абсолютно обоснованная научная гипотеза, которой я тут же поделился с Пасти. Но библиотекарь только усмехнулся.

– Похоже, вы позитивист, – сказал он.

Я был в шоке. Он считает позитивистом того, кто предлагает добраться до истины, полагаясь только на подсчеты, измерения и наблюдения? Мне давали разные прозвища, но так меня еще никто не называл. Пасти, историк, который интерпретировал жизнь Меццофанти, не сумел дать верную оценку простому человеку вроде меня. Все еще усмехаясь, библиотекарь легко пожал мне руку.

– Я должен покинуть Болонью, вооруженный фактами, характеризующими способности Меццофанти, – сказал я. – Люди ждут от меня четких ответов. Я просто не могу продолжать кормить их историческими анекдотами.

– Это лишь доказывает, – Пасти продолжал улыбаться, – что вы неисправимый позитивист.

Вернувшись в Арчигинназио, я поставил перед собой на стол очередную коробку с документами и раскрыл каталог. Пасти был не первым человеком, кто пытался помешать мне узнать правду о Меццофанти. И наверняка он не будет последним. Возможно, он просто не до конца понял мое отчаянное желание познакомиться с гиперполиглотом если не воочию, то хотя бы по неоспоримым фактам. Ясно одно: я мог оставаться в Болонье до тех пор, пока мой итальянский не станет «molto perfetto»[18], но так и не узнать правды о языковых способностях Меццофанти.

Я покидал Болонью с уверенностью лишь в одном: Меццофанти изучал и использовал в различных целях большое количество иностранных языков.

Учитывая очевидное разнообразие языков, с которым я столкнулся, исследуя его архивы, я был уверен, что Меццофанти в той или иной степени использовал многие из них. Даже если применение многих языков носило весьма ограниченный характер, это не опровергало их наличия в арсенале кардинала. Кроме того, я был уверен, что иностранные языки именно использовались, а не представляли собой коллекционные объекты, служащие исключительно эстетическим целям. Несмотря на то что я не читаю на большинстве языков, представленных в архиве Меццофанти, многое указывало на то, что мой вывод о практическом их использовании верен. Возможно, не все эти языки были в его активе, знание некоторых со временем могло быть утрачено, но, по крайней мере на мой взгляд, Меццофанти, безусловно, пользовался иностранными языками как инструментами. Часть из них воспринимались им как вербальные amuse-bouche[19], другие использовались для ни к чему не обязывающей болтовни («Планируете ли вы посетить Папу Римского?»). И конечно, в этих случаях его языковые навыки были далеки от владения на уровне носителя. Но наличие таких «лоскутных» знаний было замечено мной и у многих других гиперполиглотов.

На развеивание моего скептицизма повлияло и понимание, что без наличия особого дара Меццофанти не мог бы добиться и половины того, чего ему удалось достичь. В конце концов, многие люди живут на языковых перекрестках в окружении большого разнообразия языков. Некоторые из них даже имеют тягу к их изучению. И тем не менее очень немногие становятся гиперполиглотами. Именно поэтому одним из ключевых аспектов моего исследования было как можно более точное выяснение того, насколько значительные интеллектуальные ресурсы Меццофанти и другие гиперполиглоты задействуют в процессе изучения языков.

Кроме того, я пришел к выводу, что лингвистические способности не могут измеряться количеством языков, на которых человек читает, говорит или переводит. От одного скептического подхода я решил отказаться точно: нельзя автоматически сбрасывать со счетов кого-то только потому, что он, как утверждается, знает или знал слишком много языков. Дисквалификация возможна по другим параметрам, но никак не по этому (впрочем, на тот момент я и не мог бы применить данный критерий, но об этом позже). Я также решил для себя, что не буду судить о способностях гиперполиглотов по меркам концепции «все или ничего». Я счел более подходящим для целей моего исследования подход под условным названием «что-то оттуда, что-то отсюда». Это означало, кроме всего прочего, что в сферу моих интересов должен попадать и тот, кто не владел на уровне родного сразу всеми известными ему языками.

Я увозил с собой убежденность: Меццофанти умел делать с языками многое из того, на что не способно значительное число тех, кто говорил на этих языках с рождения. На первом месте в этом списке стояло его умение проводить быстрый лингвистический анализ, а также удивительная способность к запоминанию новых слов (чему имеются убедительные доказательства). Далее следовала очевидная способность к имитации звуков чужой для него речи и способность быстро переключаться с одного языка на другой. Это уникальные навыки, которые не требуются тем, кто говорит только на родном языке. В том числе и по этой причине гиперполиглотов бессмысленно сравнивать с носителями языка. Для сравнения в стиле «найди десять отличий», возможно, подойдет какая-то другая категория знатоков иностранного языка.

Определившись с ответами на некоторые вопросы, я тут же начал задавать себе следующие. Был ли Меццофанти человеком, единственным в своем роде? Или другие, ему подобные, живут и сегодня, где-нибудь среди нас?

Часть вторая

ПРИБЛИЖЕНИЕ: В поисках гиперполиглотов

Глава пятая

Перед выходом на пенсию Дик Хадсон, профессор лингвистики Университетского колледжа в Лондоне, задался вопросом: кто изучил самое большое количество языков? В середине 1990-х он послал этот вопрос на популярный среди ученых-лингвистов форум LINGUIST List. В шквале ответных сообщений упоминались имена известных гиперполиглотов прошлого, в том числе Джузеппе Меццофанти. Многие выражали сомнения, что верхний предел в количестве изученных языков может быть очень высоким. Вопрос оставался открытым во всех отношениях, являясь стихийным экспериментом, результаты которого никогда не анализировались.

Пару лет спустя Дик Хадсон получил электронное письмо, начинавшееся так: «Сэр, для начала позвольте мне извиниться, что побеспокоил вас, но я увидел написанную вами статью и не мог не ответить». Автор письма, N, наткнулся на сообщение Хадсона и решил рассказать о том, что его дед, сицилиец, никогда не учившийся в школе, изучал языки с такой потрясающей легкостью, что к концу жизни разговаривал на семидесяти, а читать и писать мог на пятидесяти шести[20]. Деду N было двадцать, когда он переехал в Нью-Йорк в 1910 году. Он устроился там железнодорожным грузчиком, что позволило ему общаться с путешественниками, разговаривающими на большом количестве разных языков. N говорил, что однажды наблюдал, как его дед переводит газету на три языка с листа.

В 1950 году, когда N было десять, он сопровождал своего деда в шестимесячном кругосветном плавании. В каком бы порту они ни остановились, его дед знал местный язык. Они побывали в Венесуэле, Аргентине, Норвегии, Великобритании, Португалии, Италии, Греции, Турции, Сирии, Египте, Ливии, Марокко, Южной Африке, Пакистане, Индии, Таиланде, Малайзии, Индонезии, Австралии, на Филиппинах, в Гонконге и Японии. Если предположить, что дед разговаривал на местном языке в каждом порту, он должен был знать как минимум семнадцать языков (включая английский); впрочем, в письме не упоминалось, насколько хорошо он мог говорить на каждом из них.

Еще удивительнее утверждение N о том, что в его семье такой дар – не исключение. «Через каждые три или четыре поколения встречается член семьи, обладавший способностью легко выучить множество языков», – писал он. Его дед однажды рассказал N, что отец деда и двоюродный дед могли говорить на более чем ста языках.

Важность этого сообщения не вызывала сомнений. Влияние генетики на владение языками, в особенности унаследование лингвистических способностей, представляет собой широкое поле для исследований. В 1990-х годах была опубликована замечательная работа, в которой рассматривалась семья, у каждого из членов которой был одинаковый мутировавший ген. Могло ли это служить связующим звеном, ведущим к появлению исключительных способностей? Можно ли говорить о существовании гена гиперполиглотства?