Феномен полиглотов

Один из биографов Меццофанти утверждал, что тот владел алгонкинским в совершенстве (хотя он и не значился в списке из тридцати языков, которые кардинал вроде как знал лучше всего). Сам Меццофанти говорил, что узнал алгонкинский от миссионера, долгое время жившего в Америке. Однако из тех документов, которые мне удалось отыскать в его архиве, следует, что он мог разве что поверхностно болтать на алгонкинском с говорящими на этом языке гостями. Никаких более серьезных свидетельств. Только шаблон для достижения локальных целей.

Насколько ограниченными должны были быть познания Меццофанти в алгонкинском, чтобы мы могли смело вычеркнуть этот язык из списка? Можно ли признать найденные мной доказательства достаточными? И если да, не следует ли поставить под сомнение и некоторые другие языки, знание которых приписывается Меццофанти?

Прежде чем ответить на эти вопросы, я задумался: на каком языке должен быть написан текст, чтобы я мог читать его с такой же легкостью, как на английском? Ответ: на французском.

Следующей мыслью было: Но ведь я не знаю французского.

Затем: На каких еще языках я могу читать, не зная этих языков?

И наконец: Сколькими «кусочками языка» нужно обладать, чтобы можно было сложить из них что-то осмысленное?

Вопрос о необходимом количестве «кусочков языка» становится насущным, когда вы пытаетесь понять, сколько же все-таки языков знал и использовал Меццофанти. Поскольку он не оставил полного списка, эта тема является предметом давних споров. Пожалуй, первым человеком, который публично поднял этот вопрос, был Томас Уоттс, член Лондонского филологического общества и признанный эксперт во всем, что касается жизнедеятельности Меццофанти. Посредник между периодом романтизма, представителем которого являлся Меццофанти, и периодом развития эмпирической науки, которая занималась в том числе и исследованиями мозга, сам Уоттс, как говорили, читал на пятидесяти языках, включая китайский. Эссе Уоттса «Об экстраординарных лингвистических способностях кардинала Меццофанти», с которым он выступил перед коллегами по Филологическому обществу в 1852 году, содержало тщательно собранный и впервые представленный на английском языке список языков, которыми владел болонский кардинал.

Другим уважаемым экспертом в данной области был Чарльз Уильям Рассел, ирландский священник, ученый и президент Колледжа святого Патрика в городе Мэйнут (также известного как Мэйнутский колледж). Он дважды встречался с Меццофанти в Риме, а затем, в 1858 году, написал подробную биографию «Жизнь кардинала Меццофанти». Он же – автор научного исследования феномена Меццофанти, цель которого – отделить факты от вымысла, реальность от мифов.

Его книга – настоящее сокровище. На страницах мелькают имена членов королевской семьи, интеллектуалы, на каждой – захватывающие комментарии. Первые 120 посвящены известным полиглотам – монархам, миссионерам, исследователям и воинам, знавшим много языков. Большинство из них являлись представителями европейских стран. Среди них царь Митридат и некто сэр Уильям Джонс (1746–1794), служивший в Индии британский судья и филолог, который утверждал, что знает двадцать восемь языков. Отдельно рассматривались вундеркинды и полиглоты-самоучки, например британский путешественник Том Кориат (1577–1617), который, путешествуя по всей Европе и странам Восточного Средиземноморья, выучил итальянский, турецкий, арабский, персидский, хинди и, возможно, десятки других языков.

И над всем этим великолепием Рассел водрузил монументальную фигуру Меццофанти. «Имя кардинала Меццофанти должно стоять несоизмеримо выше даже самых великих из перечисленных людей… способности которых не идут ни в какое сравнение с его талантом», – писал он.

Дабы обезоружить скептиков, Рассел педантично составил список всех языков, которые знал Меццофанти. Что более важно, свои выводы он подкрепил свидетельствами современников. Кроме того, он позаимствовал у Уильяма Джонса классификацию, которую тот использовал для сортировки своих двадцати восьми языков по степени владения каждым[11]. В результате получилось примерно следующее.

Четырнадцать языков из арсенала Меццофанти Рассел поместил на самый нижний уровень. Это означало, что кардинал знал грамматику и лексику, но не был замечен в использовании санскрита, малайского, «тонкинского», кочин-китайского, тибетского, японского, исландского, саамского, «русинского», фризского, латышского, корнуэльского, кечуа и языка бимбарра. На семи он мог говорить и понимать: сингалезский, бирманский, японский, ирландский, гэльский, чиппева, делавэр и «некоторые языки народов Океании». Такой перечень лингвистической экзотики выглядит впечатляюще, однако простой математический расчет показывает, что в трети из всех семидесяти двух языков, владением которых его наградил Рассел, Меццофанти имел лишь фрагментарные знания.

Согласно собранным Расселом свидетельствам, познания Меццофанти в еще двух группах языков находились в зачаточном состоянии. Еще на одиннадцати он мог общаться, однако этот факт подтверждался слишком малым количеством свидетельств очевидцев, действительно способных оценить уровень его знаний (что позволяет нынешним исследователям предполагать, что Меццофанти мог знать еще несколько языков, о которых не имели представления его современники). К этой группе относились: курдский, грузинский, сербский, болгарский, «цыганский», «пегуанский», валлийский, ангольский, «мексиканский», «чилийский» и «перуанский». На девяти языках (сирийском, эфиопском, «амаринском», хиндустани, гуджарати, баскском, валашском, «калифорнийском» и алгонкинском) он «говорил не так хорошо… однако его произношение на каждом из этих языков, по крайней мере, описывалось как весьма совершенное», – писал Рассел.

В отношении еще тридцати языков Рассел и Уоттс сошлись во мнении: да, Меццофанти владел ими в совершенстве. «На этих языках он говорил свободно, без акцента и имел обширный словарный запас, – писал Рассел, – что является редким достижением для иностранца». Он определял «свободное владение» как способность говорить без перерыва (вне зависимости от смысла сказанного) и грамматически правильно. «Следует исходить из того, – пояснял Рассел, – что человек может быть признан по-настоящему хорошо владеющим иностранным языком лишь в случае, если образованные носители языка подтверждают: он говорит образно и без ошибок».

Со своей стороны, Уоттс описывал «совершенное владение» как «возможность говорить [на иностранном языке] бегло и правильно», что соответствует «знанию языка на одном уровне с большинством его носителей». Помимо идеального произношения Уоттс также отмечал, что речь кардинала была «высокодуховной и точной». По его мнению, именно разговорная речь являлась истинным мерилом знания языка.

По классификации Рассела, к числу названных выше тридцати языков относились: иврит, раввинский иврит, арабский, халдейский, коптский, древнеармянский, современный армянский, персидский, турецкий, албанский, мальтийский, греческий, новогреческий, латинский, итальянский, испанский, португальский, французский, немецкий, шведский, датский, голландский, фламандский[12], английский, иллирийский, русский, польский, чешский (богемский, как называл его Рассел), венгерский и китайский.

Интересно, что, согласно имеющимся свидетельствам, все эти тридцать языков он выучил до того, как ему исполнилось тридцать лет. Они представляли одиннадцать обширных языковых групп[13], пять из которых (романская, германская, славянская, греческая и семитская) обеспечили ему большую часть языковых приобретений. При наличии огромного опыта каждый язык становился вариацией основной темы, что позволяло Меццофанти выходить на все более высокий лингвистический уровень. Если он читал на перечисленных языках, ему приходилось иметь дело с шестью различными алфавитами (я не считаю китайский, поскольку знаю, что в изучении его алфавита Меццофанти постигла неудача).

В отношении общего количества известных кардиналу языков Уоттс и Рассел не смогли достичь консенсуса. Рассел утверждал, что Меццофанти знал семьдесят два языка, и это имело религиозный смысл: согласно легенде, именно столько языков возникло в результате падения Вавилонской башни. Уоттс оспаривал некоторые из источников, на которые ссылался Рассел, указывал на случаи дублирования и избавлялся от религиозного пафоса, снижая свою оценку до шестидесяти или шестидесяти одного языка. Но разногласия были поверхностными. Ни тот, ни другой ученый не подвергали сомнению достижения и славу Меццофанти, и, что интересно, ни один из них не ссылался на божественные силы в своих попытках дать объяснение его таланту. Даже Рассел, для которого личность Меццофанти стала христианским символом. Вот что важно: они оба согласились с тем, что тридцатью языками Меццофанти овладел в совершенстве.

Несмотря на тщательность подсчетов Рассела и педантичный подход Уоттса, проявленные при распутывании свидетельских показаний и отделении фактов от выдумок современников Меццофанти, несколько ключевых вопросов все же остались без ответа. Это не только вопрос о том, какими критериями следует руководствоваться при оценке знания языка, но и вопрос об особенностях личности оценивающего.

Обычно считается, что носители языка обладают достаточной квалификацией, чтобы судить, насколько хорошо собеседник владеет их языком. Однако, учитывая их мнения, следует принимать во внимание особенности национальной культуры. В Болонье итальянцы бурно приветствовали все мои скромные попытки говорить на местном языке. То же самое я наблюдал, когда пытался говорить с мексиканцами и колумбийцами по-испански. В Тайване и Китае мои элементарные познания встречались вежливым энтузиазмом: «Ах, как хорошо вы говорите по-китайски!» – «На самом деле вы переоцениваете мои возможности», – отвечал я на это по-китайски и затем с улыбкой наблюдал, как меняется лицо собеседника, совсем не ожидавшего услышать от меня столь сложную фразу (которой меня научил один знакомый). Таким образом, становилось ясно, каким на самом деле было их мнение о том, насколько хорошо я говорю по-китайски.

С другой стороны, считается, что французам очень не нравится, когда какой-нибудь иностранец корежит их язык. Носители французского языка были бы более критичны при оценке ваших знаний, а, например, испанцы подошли бы к определению вашего языкового уровня более снисходительно. В Японии и Корее слабое знание иностранцем местного языка воспринимается с похвалой и одобрением, зато хорошее владение вызывает подозрительность. Уильям Раг, бывший посол США в Йемене и Объединенных Арабских Эмиратах, опираясь на свой многолетний опыт, говорил, что во время интервью арабским средствам массовой информации более правильным с точки зрения дипломатии является использование местного языка без оглядки на правильность произношения и применения грамматических конструкций: арабские зрители и слушатели, исходя из своих культурных традиций, предпочитают получать информацию из первоисточника, пусть и на плохом арабском, а не доверять словам переводчика, который может исказить смысл сказанного иностранцем. Из всего вышесказанного следует, что мнение носителя языка далеко не всегда является надежным критерием оценки, особенно в случае, когда носитель языка не имеет специальной подготовки.

Еще большая проблема – что уровни владения языком далеко не одинаковы даже среди носителей. При более-менее пристальном внимании к языковой практике любого сообщества становится ясно: правильность произношения, лексика и сложность применяемых грамматических конструкций в значительной степени зависят от того, какой социальный слой и географический регион страны представляет говорящий. Два человека, говорящие на разных диалектах одного языка, будут рассматриваться как носители языка даже при том, что они не могут объяснить, чем их версия языка отличается от стандартной. Тем не менее они могут выносить свои суждения, насколько правильно или неправильно иностранец говорит на их языке. Для жестовых языков данная проблема выглядит еще более серьезной. Под носителем языка в данном случае подразумевается тот, кто использует его с рождения, хотя большинство глухих детей рождаются у слышащих и, соответственно, не владеющих языком жестов родителей. (Возможно, я не прав, но этот факт может быть причиной того, что число студентов американских колледжей, изучающих язык жестов, выросло с 2006 по 2009 год более чем на 16 процентов: несмотря на наличие стойких сообществ глухих людей, нет никаких гарантий, что родившийся ребенок или взрослый человек никогда не попадет в эту категорию.) Стоит отметить: будучи биографом Меццофанти, Рассел никогда не указывал, кем были носители языка, чью оценку способностей кардинала он принимал в качестве доказательства.

Даже если представить, что все носители языка говорят одинаково, вызывает вопрос достоверность их оценки уровня знаний языка иностранцем. Ведь можно иметь произношение как у носителя языка, но при этом не иметь достаточных навыков для составления собственных, а не заученных фраз. Весьма спорно считать владеющим иностранным языком «в совершенстве» того, кто способен лишь бегло соединять слова, не задумываясь о вкладывании в них смысла. То, что часто называют «владением в совершенстве», на самом деле может быть всего лишь убедительной имитацией. Вполне возможно, что Меццофанти умел демонстрировать лишь видимость владения большинством из языков. Одним из доказательств служит его явное стремление к освоению фонетики, которое Рассел подметил, описывая английское произношение Меццофанти (курсив его): «Если бы я был настроен очень критично, – писал этот ирландец, – я мог бы сказать (как ни парадоксально это прозвучит), что по сравнению с речью носителей языка его произношение было слишком правильным, чтобы звучать абсолютно естественно».

Менее очевидное предположение заключается в том, что точной оценке способностей Меццофанти препятствовал его социальный статус. Его встречи с визитерами, вероятно, имели довольно формальный характер и не предусматривали разговоров на неожиданные или личные темы. Он имел возможность контролировать направление беседы, с тем чтобы никто из посетителей не мог поставить под угрозу его репутацию полиглота. Кто из современников осмелился бы заявить, что католический кардинал на самом деле не знает того языка, владение которым декларировал?

Легенды о способностях Меццофанти имели и иные источники. Посещавшие Италию туристы живо интересовались выдающимися событиями, прославляющими или, напротив, вызывающими отвращение к католической церкви. В поисках контраргументов для своих противников, утверждавших, что католицизм представляет собой живой труп, церкви было выгодно представлять миру такого Меццофанти, который являл бы собой некий идеальный, теологически чистый образ, – именно таким он и предстает в биографии, написанной Расселом.

Легко упустить из виду и тот факт, что представления об уровне владения иностранным языком со временем меняются, и предположение, согласно которому оценка «владеет в совершенстве» имела в восемнадцатом веке тот же смысл, что и сейчас, является в корне неверным. Так, например, в 1875 году удовлетворительным знанием французского языка по стандартам Гарвардского колледжа считалось умение переводить отрывки «легкой» французской прозы. То есть для того, чтобы ваше знание языка считалось удовлетворительным, вам не требовалось уметь хорошо говорить и понимать речь носителя языка.

Другой жизненный пример связан с именем гиперполиглота сэра Ричарда Фрэнсиса Бартона (1821–1890). Чтобы доказать британскому военному начальству, что он знает хинди, Бартон должен был перевести на английский язык две индийские книги, сделать перевод рукописного текста, написать короткое эссе и продемонстрировать владение устной речью[14] (кстати, со всеми этими заданиями он справился успешно). Как бы то ни было, но наибольших лингвистических успехов Бартон достиг в овладении разговорной речью: в 1853 году он стал одним из всего лишь десятка христиан, которым удалось совершить хадж и пробраться в священную для мусульман Мекку, выдав себя за индийского мусульманина, благодаря тому что он свободно, хотя и с акцентом, говорил по-арабски. Однако для его военных начальников владение языком определялось прежде всего знанием грамматики и умением переводить тексты.

Хотя временной фактор мешает нам реально оценить языковые способности таких людей, как Меццофанти или Бартон, он все же помогает объяснить, почему мы имеем столько исторических свидетельств о существовании гиперполиглотов в прошлом, в то время как в современном мире образованный человек со знанием более чем четырех языков является редкостью. Следует различать активные (устная и письменная речь) и рецептивные (чтение, аудирование) языковые навыки. Рецептивные, которыми обладают даже люди, владеющие лишь одним языком, как правило, легче приобрести и использовать. Во времена Меццофанти и Бартона те, кто изучал языки, тратили гораздо больше времени на чтение и перевод, чем на живое общение. Я не утверждаю, что никто из них не общался с другими людьми на иностранном языке. Я говорю лишь о том, что когда кто-то утверждал, будто знает язык X или Y, он подразумевал умение читать и переводить с этих языков, что, конечно же, менее обременительно для человеческого мозга. При чтении и переводе вы можете получить существенную языковую поддержку за счет использования различных словарей и грамматических справочников. Но для того, чтобы свободно говорить, вы должны улавливать то, что вы слышите и говорите, в режиме реального времени. Кроме того, при непосредственном живом общении приходится иметь дело с различным произношением (которое несет в себе дополнительную социальную информацию) и с посторонними шумами (которые требуют дополнительного внимания), что также серьезно осложняет практическое применение языковых навыков. Таким образом, в эпоху Меццофанти преумножать формальное количество выученных языков было значительно проще, чем в наши дни, когда основными критериями для оценки уровня знания языка служат навыки устного общения.

Учитывая разнообразие исторических призм, через которые можно рассматривать критерии оценки лингвистических познаний, сделать однозначный вывод о способностях Меццофанти не представляется возможным; во всяком случае, на основе тех доказательств, которые приводит Рассел.

Неизбежный вывод: само по себе количество известных индивидууму языков является в лучшем случае лишь косвенной характеристикой его языковых способностей. Иностранный язык, используемый в данном случае как единица измерения, не представляет собой столь же точную меру, как килограмм или сантиметр. Что отличает человека, владеющего более чем одним языком? Шесть языков, имеющих сходную лексику и грамматику, обременяют человеческий мозг в гораздо меньшей степени, чем шесть неродственных. Кроме того, умение одинаково хорошо и говорить, и читать, и писать предполагает совершенно иной объем «когнитивных инвестиций», нежели когда человек, в зрелом возрасте изучающий все те же шесть языков, демонстрирует совершенно разную компетентность в различных аспектах практического использования своих знаний.

В таком случае встает вопрос: существует ли какой-нибудь иной способ оценки когнитивных инвестиций того или иного человека? Я постараюсь привести несколько возможных вариантов.

Считается, что когда вы начинаете во сне говорить на иностранном языке, это и есть знак, что вы перешагнули грань, отделявшую вас от возможности беглого общения. В 1980 году канадский психолог Джозеф Де Конинк обнаружил, что наибольшего прогресса в изучении французского достигали студенты, раньше сокурсников обнаруживавшие, что говорят на этом языке во сне. В другой группе студентов, в течение шести недель изучавших французский методом программируемого сна, более заметного успеха достигли те, у кого отмечался более высокий показатель REM (быстрое движение глаз во время сна). Однако для людей, уже имеющих значительный опыт владения иностранными языками, видимо, следует применять иные критерии оценки: ведь те, кто использует в жизни два языка, утверждают, что они говорят, думают и слышат сразу на обоих. В своих снах они часто говорят на том языке, который использовали непосредственно перед сном, а не на том, которым владеют на более высоком уровне.

Сюда же относится расхожее мнение, согласно которому признаком хорошего знания языка является умение думать на нем. На самом деле наш мозг думает вообще без использования какого-либо языка. Представление, что мы «думаем на языке», происходит от нашей способности выражать свои мысли словесно сразу после их появления, без какой-либо подготовки или перевода. В результате у говорящего создается впечатление, что один известный ему язык находится ближе к источнику выражаемых мыслей, чем другой.

Способно ли использование иностранного языка изменить ваше восприятие мира? Может ли структура языка и значения входящих в него слов сделать мир более красочным, а ваших друзей – более дружелюбными? Гипотеза лингвистической относительности, или гипотеза Сепира – Уорфа, как ее еще называют, предполагает, что структура языка определяет мышление и способы познания реальности. В буквальном смысле, если два языка описывают цвета различными словами, то человек, говорящий на обоих языках, способен вдвое расширить свое восприятие цветов. Если это правда, то гиперполиглотам мир, должно быть, представляется сплошным калейдоскопом. На самом деле, проведя ряд наблюдений, ученые заметили, что люди, говорящие исключительно на корейском, воспринимают цвет, обозначаемый словом «paran sekj» – «голубой», как стоящий ближе к зеленому, чем к фиолетовому, в отличие от восприятия аналогичного английского слова «blue» теми, кто говорит и на корейском, и на английском. Другие ученые утверждают, что обладатели двух языков воспринимают составные понятия и даже время иначе, чем носители одного-единственного языка. Но эти свидетельства являются спорными, поскольку степень влияния используемого языка на процесс познания четко не определена.

Есть еще один вопрос, который обычно не задают полиглотам: «На каком языке вы сходите с ума?» А жаль, потому что существуют свидетельства, что психическая устойчивость полиглота различна для разных языков, которыми он владеет. В одном случае, описанном британским психиатром Фелисити де Сулуэта, ее пациент – англичанин, который жаловался на галлюцинации и путаницу в мыслях, – перешел на испанский, когда узнал, что доктор Сулуэта говорит на нем. И тут, к общему удивлению, симптомы его болезни немедленно исчезли. «Говоря на испанском… он чувствовал себя “нормальным”, а переходя на английский, снова “сходил с ума”», – писала Сулуэта. В трех других случаях Сулуэта отмечала, что ее мультиязычные пациенты ощущали неупорядоченность мыслей и слышали голоса на том языке, который узнали раньше и которым пользовались чаще. Переходя на другой язык, выученный позже и используемый реже, они чувствовали облегчение. В следующем случае пациентка была в одинаковой степени психически больна, говоря как на итальянском, так и на английском, но слышала голоса только на родном итальянском. Более того, говоря по-английски, она вообще отрицала, что слышит голоса, в то время как на итальянском с готовностью в этом признавалась. Другие пациенты слышали дружественные голоса на родном языке, а враждебные – на приобретенном. Последующие исследователи язвительно отмечали, что степень психоза пациента находилась в прямой зависимости от уровня его компетенции в языке.

Некоторые ученые полагают: дополнительные усилия, необходимые для использования второго языка, выталкивают человека из чрезмерного погружения в реальность. Другие считают, что глубокое включение в родной язык делает человека менее защищенным, и потому все волнения будут выражаться именно на наиболее знакомом языке. В том языке, который вы приобрели позже, вы можете даже найти спасение от своей настоящей личности.

Полиглот вряд ли станет рассказывать потенциальным работодателям, что может быть психически неуравновешенным на двух языках или что часто видит сны на трех языках и никогда на четвертом. Скорее он будет подчеркивать преимущества, которые ему дает владение несколькими языками.

Ваше мнение о способностях Меццофанти может также зависеть от того, насколько ценным вы считаете знание языка в совершенстве. Я имею в виду нечто большее, чем знание нескольких фраз, необходимых для обмена любезностями или для того, чтобы спросить дорогу у местного жителя. Предметом исследования в данной книге является такое знание языка, которое позволяет осуществлять реальное взаимодействие с его носителями для достижения какой-либо цели, пусть и в ограниченной области.

Согласно западной концепции, человеческие способности в деле освоения языка на совершенном уровне имеют не слишком большое значение. Доминирующая точка зрения здесь, похоже, выражается в том, что язык представляет собой некое законченное целое. Изучая язык, вы впитываете в себя отдельные его части, пока он не окажется внутри вас полностью. В 1960 году лингвисты развивали эту мысль, утверждая, что дети овладевают языком очень быстро потому, что рождаются с уже заложенными в них частями языка. Насыщение языковыми навыками рассматривается аналогично насыщению пищей. Так же как пищеварительный инстинкт позволяет вам понять, что вы больше не голодны, вы узнаете и о том, что насыщение языком достигло некоторого заранее заданного уровня. Если же вы собрались лишь «перекусить» несколькими кусочками языка, это не сможет изменить вас. Это не считается. Назовем такой подход «все или ничего».

Еще один важный вопрос связан с тем, что политическую основу любого государства составляют граждане, являющиеся носителями одного-единственного языка. «Сообщество представлено языком», – писал Бенедикт Андерсон. Это понимание возникло в Европе в эпоху Меццофанти. По мнению националистов, гражданину для того, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к родине, в устной и письменной речи вполне достаточно родного языка. Он сохраняет свою национальную принадлежность, избегая других языков, региональных диалектов и нестандартных способов устной и письменной речи. Таким образом, привязанность к родному языку является таким же политическим проектом, как и популяризация иностранных. Говорить как гражданин означает говорить на родном языке. Во Франции, например, на региональные диалекты долгое время смотрели свысока, культивируя парижский диалект, пока Французская революция не привела к объединению языков. До 1960-х годов очень малое число индонезийцев называли бахаса своим первым или родным, а теперь на этом, фактически официальном, языке говорят миллионы граждан страны. Это стало возможным вследствие того, что в школах были разработаны стандарты обучения, а правительство утвердило порядок проведения экзаменов на знание этого языка. Вскоре частные компании начали принимать результаты экзаменов в качестве оценки уровня знаний и способности сотрудников служить целям компании.

Ситуация осложняется, когда речь заходит об использовании более чем одного языка. Знание иностранного языка, по крайней мере в представлении простых людей, означает: вы храните его отдельно от всего остального, что знаете. Долгое время людей, которые с детства говорят на двух языках (билингв), критиковали за смешивание в одном предложении слов из разных словарей. Такое «переключение» языковых кодов рассматривалось как неспособность человека четко мыслить и, соответственно, как фактическое незнание ни того, ни другого языка. Печальным последствием применения концепции «все или ничего» стало то, что «двуязычие» воспринималось как некий дефект человеческого сознания.

Отдельные части языка имеют куда большее значение в тех частях мира, где язык воспринимается не как цельность, а скорее как нечто абстрактное и внешнее, сродни одежде. Согласно этой концепции, вы не впитываете язык внутрь себя, а надеваете поверх. Используемый язык не меняет сущности вещей, не позволяет им принимать различные формы. Это просто инструмент. Инструмент, который вы используете по мере необходимости, примерно так, как мне во время работы в библиотеке Арчигинназио требовался то французский, то итальянский. Обозначим эту концепцию как «что-то оттуда, что-то отсюда». Отдельные части языка имеют значение там, где язык не имеет письменной формы, или там, где грамотных людей очень мало, что существенно ограничивает возможности фиксации языка. Кроме того, в тех странах, где существует несколько государственных языков, отдельным частям языка придается большее значение, чем там, где национальная идентичность строится на одном языке. Например, в Южной Индии языки выполняют функцию визитной карточки или опознавательных знаков, которые вы носите потому, что они позволяют определить вашу принадлежность к тому или иному классу или касте, регион, из которого вы родом, вашу религию, семейное положение, профессию и даже ваш пол. Отношение к вам как к личности определяется отношением к тому языку, на котором вы говорите. Но Меццофанти жил в совершенно иной среде. Так какой же подход следует применить в его случае?

Возможно, нам пригодится идея «мультикомпетенции», которая получила определенное развитие через двадцать лет после того, как была предложена британским лингвистом Вивьеном Куком для описания «языковой суперсистемы», или «общей языковой системы», которой владеют мультиязычники. Цель Кука состояла в том, чтобы реабилитировать билингв, представив их «успешными обладателями мультикомпетенции, а не неудачниками в родном языке», как писал он сам. Он призывал отказаться от концепции «все или ничего» в пользу подхода «что-то оттуда, что-то отсюда». При этом он исходил из того, что многоязычный человек не носит в своей голове два или три умения говорить на каждом отдельно взятом языке. Кроме того, Кук утверждал, что нельзя говорить, будто «многоязычник» знает «меньше», чем тот, кто говорит только на одном языке, как несправедливо и любое другое сравнение, в результате которого билингв выглядит как полупустой стакан. Неправильно и несправедливо сравнивать изучающих иностранный язык с теми носителями языка, которые знают только родной. Это все равно что сравнивать яблоки с апельсинами. Многочисленные ошибки, которые совершает человек, говорящий на иностранном языке, являются не доказательствами его несостоятельности, а отличительными признаками. Возьмите для сравнения китайца, говорящего только на родном языке, и бизнесмена, взявшегося за изучение китайского в возрасте пятидесяти лет. Носитель языка не может быть более «успешным» в своем языке просто потому, что никогда не задавался целью его освоить, а бизнесмен, в свою очередь, не может быть менее «успешным» в этом деле, поскольку пытается решить гораздо более сложную задачу.