Бандиты!
      Воришки!" Мы гордо стоим,
      а они - раз сто слетали,
      как еловые шишки! Они
      на наши
      голодные дни радовались,
      пожевывая пончики. До урожаев
      мы доживаем,
      а они последние дожевали
      мильончики! Злорадничали:
      "Коммунистам
      надежды нет: погибнут
      не в мае, так в июне". А мы,
      мы - стоим.
      Мы - на 7 лет ближе к мировой коммуне! Товарищи,
      вовсю
      из глоток из всех да так, чтоб врагам аж смяться, сегодня
      раструбливайте
      радостный смех! Нам
      есть над чем посмеяться!
      1924
      КРАСНАЯ ЗАВИСТЬ
      Я еще
      не лыс
      и не шамкаю, все же
      дядя
      рослый с виду я. В первый раз
      за жизнь
      малышам-ка я барабанящим
      позавидую. Наша
      жизнь
      в грядущее рваться, оббивать
      его порог, вы ж
      грядущее это
      в двадцать расшагаете
      громом ног. Нам
      сегодня
      корежит уши громыханий
      теплушечных
      ржа. Вас,
      забывших
      и имя теплушек, разлетит
      на рабфак
      дирижабль. Мы,
      пергаменты
      текстами саля, подписываем
      договора. Вам
      забыть
      и границы Версаля па борту
      самолета-ковра. Нам
      трамвай.
      Попробуйте,
      влезьте! Полон.
      Как в арифметике
      цифр. Вы ж
      в работу
      будете
      ездить, самолет
      выводя
      под уздцы. Мы сегодня
      двугривенный потный отчисляем
      от крох,
      от жалований, чтоб флот
      взлетел
      заработанный, вам
      за юность одну
      пожалованный. Мы живем
      как радиозайцы, телефонные
      трубки
      крадя, чтоб музыкам
      в вас
      врезаться, от Урала
      до Крыма грядя. Мы живем
      только тем,
      что тощи, чуть полней бы
      и в комнате
      душно. Небо
      будет
      ваша жилплощадь не зажмет
      на шири
      воздушной. Мы от солнца,
      от снега зависим. Из-за дождика
      с богом
      судятся. Вы ж
      дождем
      раскрепите выси, как только
      заблагорассудится. Динамиты,
      бомбы,
      газы самолетов
      наших
      фарш. Вам
      смертями
      не сыпать наземь, разлетайтесь
      под звонкий марш. К нам
      известье
      идет
      с почтовым, проплывает
      радость
      год. Это
      глупое время
      на что вам? Телеграммой
      проносится код. Мы в камнях
      проживаем весны нет билета
      и денег нет. Вам
      не будет
      пространств поверстных сам
      себе
      проездной билет. Превратятся
      не скоро
      в ягодку словоцветы
      О. Д. В. Ф. Те, кому
      по три
      и по два годка, вспомни
      нас,
      эти ягоды съев.
      1925
      ВЫВОЛАКИВАЙТЕ БУДУЩЕЕ!
      Будущее
      не придет само, если
      не примем мер. За жабры его,- комсомол! За хвост его,- пионер! Коммуна
      не сказочная принцесса, чтоб о ней
      мечтать по ночам. Рассчитай,
      обдумай,
      нацелься и иди
      хоть по мелочам. Коммунизм
      не только у земли,
      у фабрик в поту. Он и дома
      за столиком, в отношеньях,
      в семье,
      в быту. Кто скрипит
      матершиной смачной целый день,
      как немазаный воз, тот,
      кто млеет
      под визг балалаечный, тот
      до будущего
      не дорос. По фронтам
      пулеметами такать не в этом
      одном
      война! И семей
      и квартир атака угрожает
      не меньше
      нам. Кто не выдержал
      натиск домашний, спит
      в уюте
      бумажных роз,до грядущей
      жизни мощной тот
      пока еще
      не дорос. Как и шуба,
      и время тоже проедает
      быта моль ее. Наших дней
      залежалых одежу перетряхни, комсомолия!
      1925
      Цикл стихотворений "Париж" (1925 год)
      ЕДУ
      Билет
      щелк.
      Щека
      чмок. Свисток
      и рванулись туда мы, куда,
      как сельди,
      в сети чулок плывут
      кругосветные дамы. Сегодня приедет
      уродом-урод, а завтра
      узнать посмейте-ка: в одно
      разубран
      и город и рот помады,
      огней косметика. Веселых
      тянет в эту вот даль. В Париже грустить?
      Едва ли! В Париже
      площадь
      и та Этуаль, а звезды
      так сплошь этуали. Засвистывай,
      трись,
      врезайся и режь сквозь Льежи
      и об Брюссели. Но нож
      и Париж,
      и Брюссель,
      и Льеж тому,
      кто, как я, обрусели. Сейчас бы
      в сани
      с ногами в снегу,
      как в газетном листе б... Свисти,
      заноси снегами меня,
      прихерсонская степь... Вечер,
      поле,
      огоньки, дальняя дорога,сердце рвется от тоски, а в груди
      тревога. Эх, раз,
      еще раз, стих - в пляс. Эх, раз,
      еще раз, рифм хряск. Эх,раз,
      еще раз, еще много, много раз... Люди
      разных стран и рас, копая порядков грядки, увидев,
      как я
      себя протряс, скажут:
      в лихорадке.
      1925
      ГОРОД
      Один Париж
      адвокатов,
      казарм, другой
      без казарм и без Эррио. Не оторвать
      от второго
      глаза от этого города серого. Со стен обещают:
      "Un verre de koto donne de l'energie" Вином любви
      каким
      и кто мою взбудоражит жизнь? Может,
      критики
      знают лучше. Может,
      их
      и слушать надо. Но кому я, к черту, попутчик! Ни души
      не шагает
      рядом. Как раньше,
      свой
      раскачивай горб впереди
      поэтовых арб неси,
      один,
      и радость,
      и скорбь, и прочий
      людской скарб. Мне скучно
      здесь
      одному
      впереди,поэту
      не надо многого,пусть
      только
      время
      скорей родит такого, как я,
      быстроногого. Мы рядом
      пойдем
      дорожной пыльцой. Одно
      желанье
      пучит: мне скучно
      желаю
      видеть в лицо, кому это
      я
      попутчик?! "Je suis un chameau",
      в плакате стоят литеры,
      каждая - фут. Совершенно верно:
      "Je suis",
      это
      "я", а "chameau" - это
      "я верблюд". Лиловая туча,
      скорей нагнись, меня
      и Париж полей, чтоб только
      скорей
      зацвели огни длиной
      Елисейских полей. Во все огонь
      и небу в темь и в чернь промокшей пыли. В огне
      жуками
      всех систем жужжат
      автомобили. Горит вода,
      земля горит, горит
      асфальт
      до жжения, как будто
      зубрят
      фонари таблицу умножения. Площадь
      красивей
      и тысяч
      дам-болонок. Эта площадь
      оправдала б
      каждый город. Если б был я
      Вандомская колонна, я б женился
      на Place la concorde.
      1925
      ВЕРЛЕН И СЕЗАН
      Я стукаюсь
      о стол,
      о шкафа острия четыре метра ежедневно мерь. Мне тесно здесь
      в отеле Istria на коротышке
      rue Campagne - Premiere. Мне жмет.
      Парижская жизнь не про нас в бульвары
      тоску рассыпай. Направо от нас
      Boulevard Montparnasse, налево
      Boulevard Raspail. Хожу и хожу,
      не щадя каблука,хожу
      и ночь и день я,хожу трафаретным поэтом, пока в глазах
      не встанут виденья. Туман - парикмахер,
      он делает гениев загримировал
      одного
      бородой Добрый вечер, m-r Тургенев.
      Добрый вечер, m-me Виардо. Пошел:
      "За что боролись?
      А Рудин?.. А вы,
      именье
      возьми подпальни..." Мне
      их разговор эмигрантский
      нуден, и юркаю
      в кафе от скульни. Да.
      Это он,
      вот эта сова не тронул
      великого
      тлен. Приподнял шляпу:
      "Comment ca va, cher camarade Verlaine?" Откуда вас знаю?
      Вас знают все. И вот
      довелось состукаться. Лет сорок
      вы тянете
      свой абсент из тысячи репродукций. Я раньше
      вас
      почти не читал, а нынче
      вышло из моды,и рад бы прочесть
      не поймешь ни черта: по-русски дрянь,
      переводы. Не злитесь,
      со мной,
      должно быть, и вы знакомы
      лишь понаслышке. Поговорим
      о пустяках путевых, о нашинском ремеслишке. Теперь
      плохие стихи
      труха. Хороший
      себе дороже. С хорошим
      и я б
      свои потроха сложил
      под забором
      тоже. Бумаги
      гладь
      облевывая пером,
      концом губы поэт,
      как блядь рублевая, живет
      с словцом любым. Я жизнь
      отдать
      за сегодня
      рад. Какая это громада! Вы чуете
      слово
      пролетариат? ему
      грандиозное надо. Из кожи
      надо
      вылазить тут, а нас
      к журнальчикам
      премией. Когда ж поймут,
      что поэзия
      труд, что место нужно
      и время ей. "Лицом к деревне"
      заданье дано,за гусли,
      поэты-други! Поймите ж
      лицо у меня
      одно оно лицо,
      а не флюгер. А тут и ГУС
      отверзает уста: вопрос не решен.
      "Который? Поэт?
      Так ведь это ж
      просто кустарь, простой кустарь,
      без мотора". Перо
      такому
      в язык вонзи, прибей
      к векам кунсткамер. Ты врешь.
      Еще
      не найден бензин, что движет
      сердец кусками. Идею
      нельзя
      замешать на воде. В воде
      отсыреет идейка. Поэт
      никогда
      и не жил без идей. Что я
      попугай?
      индейка? К рабочему
      надо
      идти серьезней недооценили их мы. Поэты,
      покайтесь,
      пока не поздно, во всех
      отглагольных рифмах. У нас
      поэт
      событья берет спишет
      вчерашний гул, а надо
      рваться
      в завтра,
      вперед, чтоб брюки
      трещали
      в шагу. В садах коммуны
      вспомнят о барде какие
      птицы
      зальются им? Что
      будет
      с веток
      товарищ Вардин рассвистывать
      свои резолюции?! За глотку возьмем.
      "Теперь поори, несбитая быта морда!" И вижу,
      зависть
      зажглась и горит в глазах
      моего натюрморта. И каплет
      с Верлена
      в стакан слеза. Он весь
      как зуб на сверле. Тут
      к нам
      подходит
      Поль Сезан: "Я так
      напишу вас, Верлен". Он пишет.
      Смотрю,
      как краска свежа. Monsieur,
      простите вы меня, у нас
      старикам,
      как под хвост вожжа, бывало
      от вашего имени. Бывало
      сезон,
      наш бог - Ван-Гог, другой сезон
      Сезан. Теперь
      ушли от искусства
      вбок не краску любят,
      а сан. Птенцы
      у них
      молоко на губах,а с детства
      к смирению падки. Большущее имя взяли
      АХРР, а чешут
      ответственным
      пятки. Небось
      не напишут
      мой портрет,не трут
      понапрасну
      кисти. Ведь то же
      лицо как будто,
      ан нет, рисуют
      кто поцекистей. Сезан
      остановился на линии, и весь
      размерсился - тронутый. Париж,
      фиолетовый,
      Париж в анилине, вставал
      за окном "Ротонды".
      1925
      NOTRE-DAME
      Другие здания
      лежат,
      как грязная кора, в воспоминании
      о NOTRE-DAME'е. Прошедшего
      возвышенный корабль, о время зацепившийся
      и севший на мель. Раскрыли дверь
      тоски тяжелей; желе
      из железа
      нелепее. Прошли
      сквозь монаший
      служилый елей в соборное великолепие. Читал
      письмена,
      украшавшие храм, про боговы блага
      на небе. Спускался в партер,
      подымался к хорам, смотрел удобства
      и мебель. Я вышел
      со мной
      переводчица-дура, щебечет
      бантиком-ротиком: "Ну, как вам
      нравится архитектура? Какая небесная готика!" Я взвесил все
      и обдумал,
      ну вот: он лучше Блаженного Васьки. Конечно,
      под клуб не пойдет
      темноват,об этом не думали
      классики. Не стиль...
      Я в этих делах не мастак. Не дался
      старью на съедение. Но то хорошо,
      что уже места готовы тебе
      для сидения. Его
      ни к чему
      перестраивать заново приладим
      с грехом пополам, а в наших
      ни стульев нет,
      ни органов. Копнешь
      одни купола. И лучше б оркестр,
      да игра дорога сначала
      не будет финансов,а то ли дело
      когда орган играй
      хоть пять сеансов. Ясно
      репертуар иной фокстроты,
      а не сопенье. Нельзя же
      французскому Госкино духовные песнопения. А для рекламы
      не храм,
      а краса старайся
      во все тяжкие. Электрорекламе
      лучший фасад: меж башен
      пустить перетяжки, да буквами разными:
      "Signe de Zoro", чтоб буквы бежали,
      как мышь. Такая реклама
      так заорет, что видно
      во весь Boulmiche. А если
      и лампочки
      вставить в глаза химерам
      в углах собора, тогда
      никто не уйдет назад: подряд
      битковые сборы! Да, надо
      быть
      бережливым тут, ядром
      чего
      не попортив. В особенности,
      если пойдут громить
      префектуру
      напротив.
      1925
      ВЕРСАЛЬ
      По этой
      дороге,
      спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли
      в шелках
      золоченых каретц телес
      десятипудовики. И ляжек
      своих
      отмахав шатуны, по ней,
      марсельезой пропет, плюя на корону,
      теряя штаны, бежал
      из Парижа
      Капет. Теперь
      по ней
      веселый Париж гоняет
      авто рассиян,кокотки,
      рантье, подсчитавший барыш, американцы
      и я. Версаль.
      Возглас первый: "Хорошо жили стервы!" Дворцы
      на тыши спален и зал и в каждой
      и стол
      и кровать. Таких
      вторых
      и построить нельзя хоть целую жизнь
      воровать! А за дворцом,
      и сюды
      и туды, чтоб жизнь им
      была
      свежа, пруды,
      фонтаны,
      и снова пруды с фонтаном
      из медных жаб. Вокруг,
      в поощренье
      жантильных манер, дорожки
      полны статуями везде Аполлоны,
      а этих
      Венер безруких,
      так целые уймы. А дальше
      жилья
      для их Помпадурш Большой Трианон
      и Маленький. Вот тут
      Помпадуршу
      водили под душ, вот тут
      помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь
      ах, как не нова! Красивость
      аж дух выматывает! Как будто
      влип
      в акварель Бенуа, к каким-то
      стишкам Ахматовой. Я все осмотрел,
      поощупал вещи. Из всей
      красотищи этой мне
      больше всего
      понравилась трещина на столике
      Антуанетты. В него
      штыка революции
      клин вогнали,
      пляша под распевку, когда
      санкюлоты
      поволокли на эшафот
      королевку. Смотрю,
      а все же
      завидные видики! Сады завидные
      в розах! Скорей бы
      культуру
      такой же выделки, но в новый,
      машинный розмах! В музеи
      вот эти
      лачуги б вымести! Сюда бы
      стальной
      и стекольный рабочий дворец
      миллионной вместимости,такой,
      чтоб и глазу больно. Всем,
      еще имеющим
      купоны
      и монеты, всем царям
      еще имеющимся
      в назидание: с гильотины неба,
      головой Антуанетты, солнце
      покатилось
      умирать на зданиях. Расплылась
      и лип
      и каштанов толпа, слегка
      листочки ворся. Прозрачный
      вечерний
      небесный колпак закрыл
      музейный Версаль.
      1925
      ЖОРЕС
      Ноябрь,
      а народ
      зажат до жары. Стою
      и смотрю долго: на шинах машинных
      мимо
      шары катаются
      в треуголках. Войной обагренные
      руки
      умыв и красные
      шансы
      взвесив, коммерцию
      новую
      вбили в умы хотят
      спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим
      смотрите,
      и он с великими нашими
      тоже. Жорес
      настоящий француз.
      Пантеон не станет же
      он
      тревожить. Готовы
      потоки
      слезливых фраз. Эскорт,
      колесницы - эффект! Ни с места!
      Скажите,
      кем из вас в окне
      пристрелен
      Жорес? Теперь
      пришли
      панихидами выть. Зорче,
      рабочий класс! Товарищ Жорес,
      не дай убить себя
      во второй раз. Не даст.
      Подняв
      знамен мачтовый лес, спаяв
      людей
      в один
      плывущий флот, громовый и живой,
      по-прежнему
      Жорес проходит в Пантеон
      по улице Суфло Он в этих криках,
      несущихся вверх, в знаменах,
      в шагах,
      в горбах. "Vivent les Soviets!..
      A bas la guerre!.. Capitalisme a bas!.." И вот
      взбегает огонь
      и горит, и песня
      краснеет у рта. И кажется
      снова
      в дыму
      пушкари идут
      к парижским фортам. Спиною
      к витринам отжали
      и вот из книжек
      выжались
      тени. И снова
      71-й год встает
      у страниц в шелестении. Гора
      на груди
      могла б подняться. Там
      гневный окрик орет: "Кто смел сказать,
      что мы
      в семнадцатом предали
      французский народ? Неправда,
      мы с вами,
      французские блузники. Забудьте
      этот
      поклеп дрянной. На всех баррикадах
      мы ваши союзники, рабочий Крезо
      и рабочий Рено".
      1925
      ПРОЩАНИЕ
      (Кафе)
      Обыкновенно
      мы говорим: все дороги
      приводят в Рим. Не так
      у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем
      и Ромул,
      и Ремул и Ром в "Ротонду" придут
      или в "Дом". В кафе
      идут
      по сотням дорог, плывут
      по бульварной реке. Вплываю и я:
      "Garcon,
      un grog americain!" Сначала
      слова,
      и губы,
      и скулы кафейный гомон сливал. Но вот
      пошли
      вылупляться из гула и лепятся
      фразой
      слова. "Тут
      проходил
      Маяковский давече, хромой
      не видали рази?""А с кем он шел?"
      "С Николай Николаичем"."С каким?"
      "Да с великим князем!""С великим князем?
      Будет врать! Он кругл
      и лыс,
      как ладонь. Чекист он,
      послан сюда
      взорвать...""Кого?"
      "Буа-дю-Булонь. Езжай, мол, Мишка..."
      Другой поправил: "Вы врете,
      противно слушать! Совсем и не Мишка он,
      а Павел. Бывало, сядем
      Павлуша!а тут же
      его супруга,
      княжна, брюнетка,
      лет под тридцать..." "Чья?
      Маяковского?
      Он не женат". "Женат
      и на императрице"."На ком?
      Ее ж расстреляли..."
      "И он поверил
      Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас
      за трильон! Она же ж
      омолодилась!" Благоразумный голос:
      "Да нет, вы врете
      Маяковский - поэт"."Ну, да,
      вмешалось двое саврасов,в конце
      семнадцатого года в Москве
      чекой конфискован Некрасов и весь
      Маяковскому отдан. Вы думаете
      сам он?
      Сбондил до йот весь стих,
      с запятыми,
      скраден. Достанет Некрасова
      и продает червонцев по десять
      на день". Где вы,
      свахи?
      Подымись, Агафья! Предлагается
      жених невиданный. Видано ль,
      чтоб человек
      с такою биографией был бы холост
      и старел невыданный?! Париж,
      тебе ль,
      столице столетий, к лицу
      эмигрантская нудь? Смахни
      за ушми
      эмигрантские сплетни.
      Провинция!
      не продохнуть.Я вышел
      в раздумье
      черт его знает! Отплюнулся
      тьфу, напасть! Дыра
      в ушах
      не у всех сквозная другому
      может запасть! Слушайте, читатели,
      когда прочтете, что с Черчиллем
      Маяковский
      дружбу вертит или
      что женился я
      на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу,
      не верьте.
      1925
      ПРОЩАНЬЕ
      В авто,
      последний франк разменяв. - В котором часу на Марсель? Париж
      бежит,
      провожая меня, во всей
      невозможной красе. Подступай
      к глазам,
      разлуки жижа, сердце
      мне
      сантиментальностью расквась! Я хотел бы
      жить
      и умереть в Париже, если б не было
      такой земли
      Москва.
      1925
      Цикл "Стихи об Америке" (1925 год)
      ИСПАНИЯ
      Ты - я думал
      райский сад.
      Ложь
      подпивших бардов.
      Нет
      живьем я вижу
      склад
      "ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО".
      Из прилипших к скалам сел
      опустясь с опаской,
      чистокровнейший осел
      шпарит по-испански.
      Все плебейство выбив вон,
      в шляпы влезла по нос.
      Стал
      простецкий
      "телефон"
      гордым
      "телефонос".
      Чернь волос
      в цветах горит.
      Щеки в шаль орамив,
      сотня с лишним
      сеньорит
      машет веерами.
      От медуз
      воде сине.
      Глуби
      версты мера.
      Из товарищей
      "сеньор"
      стал
      и "кабальеро".
      Кастаньеты гонят сонь.
      Визги...
      пенье...
      страсти!
      А на что мне это все?
      Как собаке - здрасите!
      1925
      6 МОНАХИНЬ
      Воздев
      печеные
      картошки личек, черней,
      чем негр,
      не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло
      на борт
      парохода "Эспань". И сзади
      и спереди
      ровней, чем веревка. Шали,
      как с гвоздика,
      с плеч висят, а лица
      обвила
      белейшая гофрировка, как в пасху
      гофрируют
      ножки поросят. Пусть заполнится годами
      жизни квота стоит
      только
      вспомнить это диво, раздирает
      рот
      зевота шире Мексиканского залива. Трезвые,
      чистые,
      как раствор борной, вместе,
      эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща
      скрываются в уборной. Одна зевнула
      зевают шесть. Вместо известных
      симметричных мест, где у женщин выпуклость,
      у этих выем; в одной выемке
      серебряный крест, в другой - медали
      со Львом
      и с Пием. Продрав глазенки
      раньше, чем можно,в раю
      (ужо!)
      отоспятся лишек,оркестром без дирижера шесть дорожных
      вынимают
      евангелишек. Придешь ночью сидят и бормочут. Рассвет в розы бормочут, стервозы! И днем,
      и ночью, и в утра, и в полдни сидят
      и бормочут,
      дуры господни. Если ж
      день
      чуть-чуть
      помрачнеет с виду, сойдут в кабину,
      12 галош наденут вместе
      и снова выйдут, и снова
      идет
      елейный скулеж. Мне б
      язык испанский! Я б спросил, взъяренный - Ангелицы,
      попросту
      ответ поэту дайте если
      люди вы,
      то кто ж
      тогда
      вороны? А если
      вы вороны,
      почему вы не летаете? Агитпропщики!
      не лезьте вон из кожи. Весь земной
      обревизуйте шар. Самый
      замечательный безбожник не придумает
      кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай
      с гвоздей своей доски, а вторично явишься
      сюда
      не суйся все равно:
      повесишься с тоски!
      1925
      АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН
      Испанский камень
      слепящ и бел, а стены
      зубьями пил. Пароход
      до двенадцати
      уголь ел и пресную воду пил. Повел
      пароход
      окованным носом и в час,
      сопя,
      вобрал якоря
      и понесся. Европа
      скрылась, мельчась. Бегут
      по бортам
      водяные глыбы, огромные,
      как года. Надо мною птицы,
      подо мною рыбы, а кругом
      вода. Недели
      грудью своей атлетической то работяга,
      то в стельку пьян вздыхает
      и гремит
      Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться... Развернись и плюнь пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой сварю ухой. Людей не надо нам малы к обеду. Не трону...
      ладно... пускай едут..." Волны
      будоражить мастера: детство выплеснут;
      другому
      голос милой. Ну, а мне б
      опять
      знамена простирать! Вон
      пошло,
      затарахтело,
      загромило! И снова
      вода
      присмирела сквозная, и нет
      никаких сомнений ни в ком. И вдруг,
      откуда-то
      черт его знает! встает
      из глубин
      воднячий Ревком. И гвардия капель
      воды партизаны взбираются
      ввысь
      с океанского рва, до неба метнутся
      и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова
      спаялись воды в одно, волне
      повелев
      разбурлиться вождем. И прет волнища
      с-под тучи
      на дно приказы
      и лозунги
      сыплет дождем. И волны
      клянутся
      всеводному Цику оружие бурь
      до победы не класть. И вот победили
      экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят
      о чем-то
      в возвышенном стиле. И вот
      океан
      улыбнулся умытенький и замер
      на время
      в покое и в штиле. Смотрю за перила.
      Старайтесь, приятели! Под трапом,
      нависшим
      ажурным мостком, при океанском предприятии потеет
      над чем-то
      волновий местком. И под водой
      деловито и тихо дворцом
      растет
      кораллов плетенка, чтоб легше жилось
      трудовой китихе с рабочим китом
      и дошкольным китенком, Уже
      и луну
      положили дорожкой.
      Хоть прямо
      на пузе,
      как по суху, лазь. Но враг не сунется
      в небо
      сторожко глядит,
      не сморгнув,
      Атлантический глаз. То стынешь
      в блеске лунного лака, то стонешь,
      облитый пеною ран. Смотрю,
      смотрю
      и всегда одинаков, любим,
      близок мне океан. Вовек
      твой грохот
      удержит ухо. В глаза
      тебя
      опрокинуть рад. По шири,
      по делу,
      по крови,
      по духу моей революции
      старший брат.
      1925
      МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ
      Превращусь
      не в Толстого, так в толстого,ем,
      пишу,
      от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера
      океан был злой,
      как черт, сегодня
      смиренней
      голубицы на яйцах. Какая разница!
      Все течет... Все меняется. Есть
      У воды
      своя пора: часы прилива,
      часы отлива. А у Стеклова
      вода
      не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка
      плывет одна. Висят
      плавнички,
      как подбитые крылышки. Плывет недели,
      и нет ей
      ни дна, ни покрышки.
      Навстречу
      медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики,
      а мы
      туда. Иначе и нельзя.
      Разделение труда.
      Это кит - говорят.
      Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного
      обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу,
      а у кита внутри. Годы - чайки.
      Вылетят в ряд и в воду
      брюшко рыбешкой пичкать.
      Скрылись чайки.
      В сущности говоря, где птички?
      Я родился,
      рос,
      кормили соскою,жил,
      работал,
      стал староват... Вот и жизнь пройдет,
      как прошли Азорские острова.
      Атлантический океан, 3 июля 1925
      БЛЕК ЭНД УАЙТ
      Если
      Гавану
      окинуть мигом рай-страна,
      страна что надо. Под пальмой
      на ножке
      стоят фламинго. Цветет
      коларио
      по всей Ведадо. В Гаване
      все
      разграничено четко: у белых доллары,
      у черных - нет. Поэтому
      Вилли
      стоит со щеткой у "Энри Клей энд Бок, лимитед". Много
      за жизнь
      повымел Вилли одних пылинок
      целый лес,поэтому
      волос у Вилли
      вылез,
      поэтому
      живот у Вилли
      влез. Мал его радостей тусклый спектр: шесть часов поспать на боку, да разве что
      вор,
      портовой инспектор, кинет
      негру
      цент на бегу. От этой грязи скроешься разве? Разве что
      стали б
      ходить на голове. И то
      намели бы
      больше грязи: волосьев тыщи,
      а ног
      две. Рядом
      шла
      нарядная Прадо. То звякнет,
      то вспыхнет
      трехверстный джаз. Дурню покажется,
      что и взаправду бывший рай
      в Гаване как раз. В мозгу у Вилли
      мало извилин, мало всходов,
      мало посева. Одно
      единственное
      вызубрил Вилли тверже,
      чем камень
      памятника Масео: "Белый
      ест
      ананас спелый, черный
      гнилью моченый. Белую работу
      делает белый, черную работу
      черный". Мало вопросов Вилли сверлили. Но один был
      закорюка из закорюк. И когда
      вопрос этот
      влезал в Вилли, щетка
      падала
      из Виллиных рук. И надо же случиться,
      чтоб как раз тогда к королю сигарному
      Энри Клей пришел,
      белей, чем облаков стада, величественнейший из сахарных королей. Негр
      подходит
      к туше дебелой: "Ай бэг ер пардон, мистер Брэгг! Почему и сахар,
      белый-белый, должен делать
      черный негр? Черная сигара
      не идет в усах вам она для негра
      с черными усами. А если вы
      любите
      кофий с сахаром, то сахар
      извольте
      делать сами". Такой вопрос
      не проходит даром. Король