Пусть кладбищами голодной смерти каждый из вас протащится сам! На каком на железном, что ли, эксперте не встанут дыбом волоса? Не защититесь пунктами резолюций - плотин. Мировая ночи пальбой веселя революция будет и велит: "Плати и по этим российским векселям!" И розовые краснеют мало-помалу. Тише! Не дыша! Слышите из Берлина первый шаг трех Интернационалов? Растя единство при каждом ударе, идем. Прислушайтесь вздрагивает здание.
      Я кончил. Милостивые государи, можете продолжать заседание.
      1922
      ГЕРМАНИЯ
      Германия это тебе! Это не от Рапалло. Не наркомвнешторжьим я расчетам внял. Никогда, никогда язык мой не трепала комплиментщины официальной болтовня. Я не спрашивал, Вильгельму, Николаю прок ли,разбираться в дрязгах царственных не мне. Я от первых дней войнищу эту проклял, плюнул рифмами в лицо войне. Распустив демократические слюни, шел Керенский в орудийном гуле. С теми был я, кто в июне отстранял от вас нацеленные пули. И, когда стянув полков ободья, сжали горла вам французы и британцы, голос наш взвивался песней о свободе, руки фронта вытянул брататься. Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее. Я видел цепенеют верфи на Одере, я видел фабрики сковывает тишь. Пусть,не верю, что на смертном одре
      лежишь. Я давно с себя лохмотья наций скинул. Нищая Германия, позволь мне, как немцу, как собственному сыну, за тебя твою распеснить боль.
      Рабочая песнь
      Мы сеем, мы жнем, мы куем, мы прядем, рабы всемогущих Стиннесов. Но мы не мертвы. Мы еще придем. Мы еще наметим и кинемся. Обернулась шибером, улыбка на морде,история стала. Старая врет. Мы еще придем. Мы пройдем из Норденов сквозь Вильгельмов пролет Бранденбургских ворот. У них доллары. Победа дала. Из унтерденлиндских отелей ползут, вгрызают в горло доллар, пируют на нашем теле. Терпите, товарищи, расплаты во имя... За все за войну, за после, за раньше, со всеми, с ихними и со своими мы рассчитаемся в Красном реванше...
      На глотке колено. Мы - зверьи рычим. Наш голос судорогой немится... Мы знаем, под кем, мы знаем, под чьим еще подымутся немцы. Мы еще извеселим берлинские улицы. Красный флаг,мы заждались вздымайся и рей! Красной песне из окон каждого Шульца откликайся, свободный с Запада Рейн.
      Это тебе дарю, Германия! Это не долларов тыщи, этой песней счета с голодом не свесть. Что ж, и ты и я мы оба нищи, у меня это лучшее из всего, что есть.
      1922 - 1923
      О ПОЭТАХ
      Стихотворение это одинаково полезно и для редактора
      и для поэтов
      Всем товарищам по ремеслу:
      несколько идей
      о "прожигании глаголами сердец
      людей".
      Что поэзия?! Пустяк. Шутка. А мне от этих шуточек жутко.
      Мысленным оком окидывая Федерацию готов от боли визжать и драться я. Во всей округе тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги. От жизни сидячей высохли в жгут. Изголодались. С локтями голыми. Но денно и нощно жгут и жгут сердца неповинных людей "глаголами". Написал. Готово. Спрашивается - прожег? Прожег! И сердце и даже бок. Только поймут ли поэтические стада, что сердца сгорают исключительно со стыда. Посудите: сидит какой-нибудь верзила (мало ли слов в России есть?!). А он вытягивает, как булавку из ила, пустяк, который полегше зарифмоплесть. много ль в языке такой чуши, чтоб сама колокольчиком лезла в уши?!! Выберет... и опять отчесывает вычески, чтоб образ был "классический", "поэтический". Вычешут... и опять кряхтят они: любят ямбы редактора лающиеся. А попробуй в ямб пойди и запихни какое-нибудь слово, например, "млекопитающееся". Потеют как следует над большим листом. А только сбоку на узеньком клочочке коротенькие строчки растянулись глистом. А остальное одни запятые да точки. Хороший язык взял да и искрошил, зря только на обучение тратились гроши. В редакции поэтов банда такая, что у редактора хронический разлив желчи. Банду локтями, дверями толкают, курьер орет: "Набилось сволочи!" Не от мира сего стоят молча. Поэту в редкость удачи лучи. Разве что редактор заталмудится слишком, и врасплох удастся ему всучить какую-нибудь позапрошлогоднюю залежавшуюся "веснишку". И, наконец, выпускающий, над чушью фыркая, режет набранное мелким петитнком и затыкает стихами дырку за дыркой, на горе родителям и на радость критикам. И лезут за прибавками наборщик и наборщица. Оно понятно набирают и морщатся.
      У меня решение одно отлежалось: помочь людям. А то жалость! (Особенно предложение пригодилось к весне б, когда стихом зачитывается весь нэп.) Я не против такой поэзии. Отнюдь. Весною тянет на меланхолическую нудь. Но долой рукоделие! Что может быть старей кустарей?! Как мастер этого дела (ко мне не прицепитесь) сообщу вам об универсальном рецепте-с. (Новость та, что моими мерами поэты заменяются редакционными курьерми.)
      Рецепт
      (Правила простые совсем:
      всего - семь.) 1. Берутся классики,
      свертываются в трубку
      и пропускаются через мясорубку. 2. Что получится, то
      откидывают на решето. 3. Откинутое выставляется на вольный дух.
      (Смотри, чтоб на "образы" не насело мух!) 4. Просушиваемое перетряхивается еле
      (чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели). 5. Сушится (чтоб не успело перевечниться)
      и сыпется в машину:
      обыкновенная перечница. 6. Затем
      раскладывается под машиной
      липкая бумага
      (для ловли мушиной). 7. Теперь просто;
      верти ручку,
      да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!
      (Чтоб "кровь" к "любовь",
      "тень" ко "дню",
      чтоб шли аккуратненько
      одна через одну.)
      Полученное вынь и...
      готово к употреблению:
      к чтению,
      к декламированию,
      к пению.
      А чтоб поэтов от безработной меланхолии
      вылечить,
      чтоб их не тянуло портить бумажки,
      отобрать их от добрейшего Анатолия
      Васильича
      и передать
      товарищу Семашке.
      1923
      О "ФИАСКАХ", "АПОГЕЯХ"
      И ДРУГИХ НЕВЕДОМЫХ ВЕЩАХ
      На съезде печати у товарища Калинина великолепнейшая мысль в речь вклинена! "Газетчики, думайте о форме!" До сих пор мы не подумали об усовершенствовании статейной формы. Товарищи газетчики, СССР оглазейте,как понимается описываемое в газете.
      Акуловкой получена газет связка. Читают. В буквы глаза втыкают. Прочли: - "Пуанкаре терпит фиаско".Задумались. Что это за "фиаска" за такая? Из-за этой "фиаски" грамотей Ванюха чуть не разодрался! - Слушай, Петь, с "фиаской" востро держи ухо; даже Пуанкаре приходится его терпеть. Пуанкаре не потерпит какой - нибудь клячи. Даже Стиннеса и то! прогнал из Рура. А этого терпит. Значит,богаче. Американец, должно. Понимаешь, дура?!
      С тех пор, когда самогонщик, местный туз, проезжал по Акуловке, гремя коляской, в уважение к богатству, скидавая картуз, его называли Господином Фиаской.
      Последние известия получили красноармейцы. Сели. Читают, газетиной вея. - О французском наступлении в Руре имеется? - Да, вот написано: "Дошли до своего апогея", - Товарищ Иванов! Ты ближе. Эй! На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? Иванов ищет. Дело дрянь. У парня аж скулу от напряжения свело. Каждый город просмотрел, каждое село. "Эссен есть Апогея нету! Деревушка махонькая, должно быть, это. Верчусь аж дыру провертел в сапоге я не могу найти никакого Апогея!" Казарма малость посовещалась. Наконец товарищ Петров взял слово:
      - Сказано: до своего дошли. Ведь не до чужого?! Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего "апогея" никому не отдадим, а чужих "апогеев"- нам не надо.
      Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже: то, что годится для иностранного словаря, газете - не гоже.
      1923
      ПАРИЖ
      (Разговорчики с Эйфелевой башней)
      Обшаркан мильоном ног.
      Исшелестен тыщей шин.
      Я борозжу Париж
      до жути одинок,
      до жути ни лица,
      до жути ни души.
      Вокруг меня
      авто фантастят танец,
      вокруг меня
      из зверорыбьих морд
      еще с Людовиков
      свистит вода, фонтанясь.
      Я выхожу
      на Рlасе dе lа Соnсоrdе.
      Я жду,
      пока,
      подняв резную главку,
      домовьей слежкою умаяна,
      ко мне,
      к большевику,
      на явку
      выходит Эйфелева из тумана.
      - Т-ш-ш-ш,
      башня,
      тише шлепайте!
      увидят!
      луна - гильотинная жуть.
      Я вот что скажу
      (пришипился в шепоте,
      ей
      в радиоухо
      шепчу,
      жужжу);
      - Я разагитировал вещи и здания.
      Мы
      только согласия вашего ждем.
      Башня
      хотите возглавить восстание?
      Башня
      мы
      вас выбираем вождем!
      Не вам
      образцу машинного гения
      здесь
      таять от аполлинеровских вирш.
      Для вас
      не место - место гниения
      Париж проституток,
      поэтов,
      бирж.
      Метро согласились,
      метро со мною
      они
      из своих облицованных нутр
      публику выплюют
      кровью смоют
      со стен
      плакаты духов и пудр.
      Они убедились
      не ими литься
      вагонам богатых.
      Они не рабы!
      Они убедились
      им
      более к лицам
      наши афиши,
      плакаты борьбы.
      Башня
      улиц не бойтесь!
      Если
      метро не выпустит уличный грунт
      грунт
      исполосуют рельсы.
      Я подымаю рельсовый бунт.
      Боитесь?
      Трактиры заступятся стаями?
      Боитесь?
      На помощь придет Рив-гош.
      Не бойтесь!
      Я уговорился с мостами.
      Вплавь
      реку
      переплыть
      не легко ж!
      Мосты,
      распалясь от движения злого,
      подымутся враз с парижских боков.
      Мосты забунтуют.
      По первому зову
      прохожих ссыпят на камень быков.
      Все вещи вздыбятся.
      Вещам невмоготу.
      Пройдет
      пятнадцать лет
      иль двадцать,
      обдрябнет сталь,
      и сами
      вещи
      тут
      пойдут
      Монмартрами на ночи продаваться.
      Идемте, башня!
      К нам!
      Вы
      там,
      у нас,
      нужней!
      Идемте к нам!
      В блестенье стали,
      в дымах
      мы встретим вас,
      Мы встретим вас нежней,
      чем первые любимые любимых.
      Идем в Москву!
      У нас
      в Москве
      простор.
      Вы
      - каждый!
      будете по улице иметь.
      Мы
      будем холить вас;
      раз сто
      за день
      до солнц расчистим вашу сталь и медь.
      Пусть
      город ваш,
      Париж франтих и дур,
      Париж бульварных ротозеев,
      кончается один, в сплошной складбищась Лувр,
      в старье лесов Булонских и музеев.
      Вперед!
      Шагни четверкой мощных лап,
      прибитых чертежами Эйфеля,
      чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,
      чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!
      Решайтесь, башня,
      нынче же вставайте все,
      разворотив Париж с верхушки и до низу!
      Идемте!
      К нам!
      К нам, в СССР!
      Идемте к нам
      я
      вам достану визу!
      1923
      ГАЗЕТНЫЙ ДЕНЬ
      Рабочий утром глазеет в газету. Думает: "Нам бы работешку эту! Дело тихое, и нету чище. Не то что по кузницам отмахивать ручища. Сиди себе в редакции в беленькой сорочке и гони строчки. Нагнал, расставил запятые да точки, подписался, под подпись закорючку, и готово: строчки растут как цветочки. Ручки в брючки, в стол ручку, получил построчные и, ленивой ивой склоняясь над кружкой,
      дуй пиво". В искоренение вредного убежденья вынужден описать газетный день я.
      Как будто весь народ, который не поместился под башню Сухареву,пришел торговаться в редакционные коридоры. Тыщи! Во весь дух ревут. "Где объявления? Потеряла собачку я!" Голосит дамочка,слезками пачкаясь. "Караул!" Отчаянные вопли прореяли. "Миллиард? С покойничка? За строку нонпарели?" Завжилотдел. Не глаза - жжение. Каждому сует какие-то опровержения. Кто-то крестится. Клянется крещеным лбом: "Это я - настоящий Бим-Бом!" Все стены уставлены какими-то дядьями. Стоят кариатидами по стенкам голым. Это "начинающие". Помахивая статьями, по дороге к редактору стоят частоколом. Два. Редактор вплывает барином. В два с четвертью из барина, как из пристяжной, умученной выездом парным,паром вздымается испарина. Через минуту из кабинета редакторского рев: то ручкой по папке, то по столу бац ею. Это редактор, собрав бухгалтеров, потеет над самоокупацией. У редактора к передовице лежит сердце. Забудь! Про сальдо язычишкой треплет. У редактора аж волос вылазит от коммерции, лепечет редактор про "кредит и дебет". Пока редактор завхоза ест раз сто телефон вгрызается лаем. Это ставку учетверяет Мострест. И еще грозится: "Удесятерю в мае". Наконец, освободился. Минуточек лишка... Врывается начинающий. Попробуй - выставь! "Прочтите немедля! Замечательная статьишка", а в статьишке листов триста! Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей. Хроникер врывается: "Там, в Замоскворечье,выловлен из Москвы-реки
      живой гиппопотам!" Из РОСТА на редактора начинает литься сенсация за сенсацией, за небылицей небылица. Нет у РОСТА лучшей радости, чем всучить редактору невероятнейшей гадости. Извергая старательность, как Везувий и Этна, курьер врывается. "К редактору! Лично!" В пакете с надписью: - Совершенно секретно повестка на прошлогоднее заседание публичное. Затем курьер, красный, как малина, от НКИД. Кроет рьяно. Передовик президента Чжан Цзо-лина спутал с гаоляном. Наконец, библиограф! Что бешеный вол. Машет книжкой. Выражается резко. Получил на рецензию юрист хохол учебник гинекологии на древнееврейском! Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: писателей режут. Секретарь у фельетониста, пропотевшего до сорочки, делает из пятисот полторы строчки. Под утро стихает редакционный раж. Редактор в восторге, Уехал. Улажено. Но тут... Самогоном упился метранпаж, лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины. Спит редактор. Снится: Мострест так высоко взвинтил ставки что на колокольню Ивана Великого влез и хохочет с колокольной главки. Просыпается. До утра проспал без просыпа. Ручонки дрожат. Газету откроют. Ужас! Не газета, а оспа. Шрифт по статьям расплылся икрою. Из всей газеты, как из моря риф, выглядывает лишь
      парочка чьих-то рифм. Вид у редактора... такой вид его, что видно сразу
      нечему завидовать.
      Если встретите человека белее мела, худющего, худей, чем газетный лист,умозаключайте смело: или редактор, или журналист.
      1923
      МЫ НЕ ВЕРИМ!
      Тенью истемня весенний день, выклеен правительственный бюллетень.
      Нет! Не надо! Разве молнии велишь
      не литься? Нет!
      не оковать язык грозы! Вечно будет
      тысячестраницый грохотать
      набатный
      ленинский язык.
      Разве гром бывает немотою болен?! Разве сдержишь смерч,
      чтоб вихрем не кипел?! Нет!
      не ослабеет ленинская воля в миллионосильной воле РКП.
      Разве жар
      такой
      термометрами меряется?! Разве пульс
      такой
      секундами гудит?! Вечно будет ленинское сердце клокотать
      у революции в груди.
      Нет! Нет! Не-е-т... Не хотим,
      не верим в белый бюллетень. С глаз весенних
      сгинь, навязчивая тень!
      1923
      ТРЕСТЫ
      В Москве редкое место без вывееки того или иного треста. Сто очков любому вперед дадут у кого семейное счастье худо. Тресты живут в любви, в ладу и супружески строятся друг против друга. Говорят: меж трестами неурядицы,Ложь! Треста с трестом водой не разольешь. На одной улице в Москве есть (а может нет) такое место: стоит себе тихо "хвостотрест", а напротив вывеска "копытотреста". Меж трестами через улицу, в служении лют, весь день суетится чиновный люд. Я теперь хозяйством обзавожусь немножко. (Купил уже вилки и ложки.) Только вот что: беспокоит всякая крошка. После обеда на клеенке сплошные крошки. Решил купить, так или иначе, для смахивания крошек хвост телячий. Я не спекулянт из поэтического теста. С достоинством влазю в дверь "хвостотреста". Народищу - уйма. Просто неописуемо. Стоят и сидят толпами и гущами. Хлопают и хлопают дверные створки. Коридор до того забит торгующими, что его не прочистишь цистерной касторки. Отчаявшись пробиться без указующих фраз, спрашиваю: - Где здесь на хвосты ордера?У вопрошаемого удивление на морде. - Хотите,- говорит,- на копыто ордер?Я к другому невозмутимо, как день вешний: - Где здесь хвостики? - Извините,- говорит,- я не здешний,Подхожу к третьему (интеллигентный быдто) а он и не слушает: - Угодно - с копыто? - Да ну вас с вашими копытами к маме, подать мне сюда заведующего хвостами!Врываюсь в канцелярию: пусто, как в пустыне, только чей-то чай на столике стынет. Под вывеской "без доклада не лезьте" читаю: "Заведующий принимает в "копытотресте".Взбесился. Выбежал. Во весь рот гаркнул: - Где из "хвостотреста" народ?Сразу завопило человек двести: - Не знает. Бедненький! Они посредничают в "копытотресте", а мы в "хвостотресте", по копыту посредники. Если вам по хвостам идите туда: они там. Перейдите напротив - тут мелко спросите заведующего и готово - сделка. Хвост через улицу перепрут рысыв только 100 процентов с хвоста за комиссию.Я способ прекрасный для борьбы им выискал: как-нибудь в единый мах с треста на трест перевесить вывески, и готово: все на своих местах. А чтоб те или иные мошенники с треста на трест не перелетели птичкой, посредников на цепочки, к цепочке ошейники, а на ошейнике фамилия и трестова кличка.
      1923
      17 АПРЕЛЯ
      Мы
      о царском плене
      забыли за 5 лет.
      Но тех,
      за нас убитых на Лене,
      никогда не забудем.
      Нет!
      Россия вздрогнула от гнева злобного,
      когда
      через тайгу
      до нас
      от ленского места лобного
      донесся расстрела гул.
      Легли,
      легли Октября буревестники,
      глядели Сибири снега:
      их,
      безоружных,
      под пуль песенки
      топтала жандарма нога.
      И когда
      фабрикантище ловкий
      золотые
      горстьми загребал,
      липла
      с каждой
      с пятирублевки
      кровь
      упрятанных тундрам в гроба.
      Но напрасно старался Терещенко
      смыть
      восставших
      с лица рудника.
      Эти
      первые в троне трещинки
      не залижет никто.
      Никак.
      Разгуделась весть о расстреле,
      и до нынче
      гудит заряд,
      по российскому небу расстрелясь,
      Октябрем разгорелась заря.
      Нынче
      с золота смыты пятна.
      Наши
      тыщи сияющих жил.
      Наше золото.
      Взяли обратно.
      Приказали:
      - Рабочим служи!
      Мы
      сомкнулись красными ротами.
      Быстра шагов краснофлагих гряда.
      Никакой не посмеет ротмистр
      сыпать пули по нашим рядам.
      Нынче
      течем мы.
      Красная лава.
      Песня над лавой
      свободная пенится.
      Первая
      наша
      благодарная слава
      вам, Ленцы!
      1923
      ВЕСЕННИЙ ВОПРОС
      Страшное у меня горе. Вероятно
      лишусь сна. Вы понимаете,
      вскоре в РСФСР
      придет весна. Сегодня
      и завтра
      и веков испокон шатается комната
      солнца пропойца. Невозможно работать.
      Определенно обеспокоен. А ведь откровенно говоря
      совершенно не из-за чего беспокоиться Если подойти серьезно
      так-то оно так. Солнце посветит
      и пройдет мимо. А вот попробуй
      от окна оттяни кота. А если и животное интересуется улицей,
      то мне
      это
      просто необходимо. На улицу вышел
      и встал в лени я, не в силах...
      не сдвинуть с места тело. Нет совершенно
      ни малейшего представления, что ж теперь, собственно говоря, делать? И за шиворот
      и по носу каплет безбожно. Слушаешь.
      Не смахиваешь.
      Будто стих. Юридически
      куда хочешь идти можно, но фактически
      сдвинуться
      никакой возможности. Я, например,
      считаюсь хорошим поэтом. Ну, скажем,
      могу
      доказать:
      "самогон - большое зло". А что про это?
      Чем про это? Ну нет совершенно никаких слов. Например:
      город советские служащие искрапили, приветствуй весну,
      ответь салютно! Разучились
      нечем ответить на капли. Ну, не могут сказать
      ни слова.
      Абсолютно! Стали вот так вот
      смотрят рассеянно. Наблюдают
      скалывают дворники лед. Под башмаками вода.
      Бассейны. Сбоку брызжет.
      Сверху льет. Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что,
      например:
      выбрать день
      самый синий, и чтоб на улицах
      улыбающиеся милиционеры всем
      в этот день
      раздавали апельсины. Если это дорого
      можно выбрать дешевле,
      проще. Например!
      чтоб старики,
      безработные,
      неучащаяся детвора в 12 часов
      ежедневно
      собирались на Советской
      площади, троекратно кричали б:
      ура!
      ура!
      ура! Ведь все другие вопросы
      более или менее ясны. И относительно хлеба ясно,
      и относительно мира ведь. Но этот
      кардинальный вопрос
      относительно весны нужно
      во что бы то ни стало
      теперь же урегулировать.
      1923
      УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ОТВЕТ
      Мне
      надоели ноты много больно пишут что-то. Предлагаю
      без лишних фраз универсальный ответ
      всем зараз. Если
      нас
      вояка тот или иной захочет
      спровоцировать войной,наш ответ: нет! А если
      даже в мордобойном вопросе руку протянут
      на конференцию, мол, просим,всегда ответ:
      да! Если
      держава
      та или другая ультиматумами пугает,наш ответ: нет! А если,
      не пугая ультимативным видом, просят:
      - Заплатим друг другу по обидам,всегда ответ:
      да! Если
      концессией
      или чем прочим хотят
      на шею насесть рабочим,наш ответ: нет! А если
      взаимно,
      вскрыв мошну тугую, предлагают:
      - Давайте
      честно поторгуем!всегда ответ:
      да!
      Если
      хочется
      сунуть рыло им в то,
      кого судим,
      кого милуем,наш ответ: нет! Если
      просто
      попросят
      одолжения ради простите такого-то
      дурак-дядя,всегда ответ:
      да! Керзон,
      Пуанкаре,
      и еще кто там?! Каждый из вас
      пусть не поленится и, прежде
      чем испускать зряшние ноты, прочтет
      мое стихотвореньице.
      1923
      ВОРОВСКИЙ
      Сегодня,
      пролетариат,
      гром голосов раскуй, забудь
      о всепрощенье и воске. Приконченный
      фашистской шайкой воровской, в последний раз
      Москвой
      пройдет Воровский. Сколько не станет...
      Сколько не стало... Скольких - в клочья...
      Скольких - в дым... Где б ни сдали.
      Чья б ни сдала. Мы не сдали,
      мы не сдадим. Сегодня
      гнев
      скругли
      в огромный
      бомбы мяч. Сегодня
      голоса
      размолний штычьим блеском. В глазах
      в капиталистовых маячь. Чертись
      по королевским занавескам. Ответ
      в мильон шагов
      пошли
      на наглость нот. Мильонную толпу
      у стен кремлевских вызмей. Пусть
      смерть товарища
      сегодня
      подчеркнет бессмертье
      дела коммунизма.
      1923
      БАКУ
      Баку.
      Город ветра.
      Песок плюет в глаза.
      Баку.
      Город пожаров.
      Полыхание Балахан.
      Баку.
      Листья - копоть.
      Ветки - провода.
      Баку.
      Ручьи
      чернила нефти.
      Баку.
      Плосковерхие дома.
      Горбоносые люди.
      Баку.
      Никто не селится для веселья.
      Баку.
      Жирное пятно в пиджаке мира.
      Баку.
      Резервуар грязи,
      но к тебе
      я тянусь
      любовью
      более
      чем притягивает дервиша Тибет,
      Мекка - правоверного,
      Иерусалим
      христиан
      на богомолье.
      По тебе
      машинами вздыхают
      миллиарды
      поршней и колес.
      Поцелуют
      и опять
      целуют, не стихая,
      маслом,
      нефтью,
      тихо
      и взасос.
      Воле города
      противостать не смея,
      цепью оцепеневших тел
      льнут
      к Баку
      покорно
      даже змеи
      извивающихся цистерн.
      Если в будущее
      крепко верится
      это оттого,
      что до краев
      изливается
      столицам в сердце
      черная
      бакинская
      густая кровь.
      1923
      МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
      Дело земли
      вертеться. Литься
      дело вод. Дело
      молодых гвардейцев бег,
      галоп
      вперед. Жизнь шажком
      стара нам. Бегом
      под знаменем алым. Комсомольским
      миллионным тараном вперед!
      Но этого мало. Полками
      по полкам книжным, чтоб буквы
      и то смяло. Мысль
      засеем
      и выжнем. Вперед!
      Но этого мало. Через самую
      высочайшую высь махни атакующим валом. Новым
      чувством
      мысль будоражь!
      Но и этого мало. Ковром
      вселенную взвей. Моль
      из вселенной
      выбей! Вели
      лететь
      левей всей
      вселенской
      глыбе!
      1923
      НОРДЕРНЕЙ
      Дыра дырой,
      ни хорошая, ни дрянная немецкий курорт,
      живу в Нордернее. Небо
      то луч,
      то чайку роняет. Море
      блестящей, чем ручка дверная. Полон рот красот природ: то волны
      приливом
      полберега выроют, то краб,
      то дельфинье выплеснет тельце, то примусом волны фосфоресцируют, то в море
      закат
      киселем раскиселится. Тоска!.. Хоть бы,
      что ли,
      громовий раскат. Я жду не дождусь
      и не в силах дождаться, но верую в ярую,
      верую в скорую. И чудится:
      из-за островочка
      кронштадтцы уже выплывают
      и целят "Авророю". Но море в терпенье,
      и буре не вывести. Волну
      и не гладят ветровы пальчики. По пляжу
      впластались в песок
      и в ленивости купальщицы млеют,
      млеют купальщики. И видится:
      буря вздымается с дюны. "Купальщики,
      жиром набитые бочки, спасайтесь!
      Покроет,
      измелет
      и сдунет. Песчинки - пули,
      песок - пулеметчики". Но пляж
      буржуйкам
      ласкает подошвы. Но ветер,
      песок
      в ладу с грудастыми. С улыбкой:
      - как все в Германии дешево!валютчики
      греют катары и астмы. Но это ж,
      наверно,
      красные роты. Шаганья знакомая разноголосица. Сейчас на табльдотчиков,
      сейчас на табльдоты накинутся,
      врежутся,
      ринутся,
      бросятся. Но обер
      на барыню
      косится рабьи: фашистский
      на барыньке
      знак муссолинится. Сося
      и вгрызаясь в щупальцы крабьи, глядят,
      как в море
      закатище вклинится. Чье сердце
      октябрьскими бурями вымыто, тому ни закат,
      ни моря револицые, тому ничего,
      ни красот,
      ни климатов, не надо
      кроме тебя,
      Революция!
      1923
      МОСКВА - КЕНИГСБЕРГ
      Проезжие - прохожих реже.
      Еще храпит Москва деляг.
      Тверскую жрет,
      Тверскую режет
      сорокасильный "Каделяк".
      Обмахнуло
      радиатор
      горизонта веером.
      - Eins!
      zweil!
      dreil!
      Мотора гром.
      В небо дверью
      аэродром.
      Брик.
      Механик.
      Ньюбольд.
      Пилот.
      Вещи.
      Всем по пять кило.
      Влезли пятеро.
      Земля попятилась.
      Разбежались дорожки
      ящеры.
      Ходынка
      накрылась скатертцей.
      Красноармейцы,
      Ходынкой стоящие,
      стоя ж
      назад катятся.
      Небо
      не ты ль?..
      Звезды
      не вы ль это?!
      Мимо звезды
      (нельзя без виз)!
      Навылет небу,
      всему навылет,
      пали
      земной
      отлетающий низ!
      Развернулось солнечное это.
      И пошли
      часы
      необычайниться.
      Города,
      светящиеся
      в облачных просветах.
      Птица
      догоняет,
      не догнала
      тянется...
      Ямы воздуха.
      С размаха ухаем.
      Рядом молния.
      Сощурился Ньюбольд.
      Гром мотора.
      В ухе
      и над ухом.
      Но не раздраженье.
      Не боль.
      Сердце,
      чаще!
      Мотору вторь.
      Слились сладчайше
      я
      и мотор:
      "Крылья Икар
      в скалы низверг,
      чтоб воздух - река
      тек в Кенигсберг.
      От чертежных дел
      седел Леонардо,
      чтоб я
      летел,
      куда мне надо.
      Калечился Уточкин,
      чтоб близко-близко,
      от солнца на чуточку,
      парить над Двинском.
      Рекорд в рекорд
      вбивал Горрб,
      чтобы я
      вот
      этой тучей-горой.
      Коптел
      над "Гномом"
      Юнкере и Дукс,
      чтоб спорил
      с громом
      моторов стук".
      Что же
      для того
      конец крылам Икариным,
      человечество
      затем
      трудом заводов никло,
      чтобы этакий
      Владимир Маяковский,
      барином,
      Кенигсбергами
      распархивался
      на каникулы?!
      Чтобы этакой
      бесхвостой
      и бескрылой курице
      меж подушками
      усесться куце?!
      Чтоб кидать,
      и не выглядывая из гондолы,
      кожуру
      колбасную
      на города и долы?!.
      Нет!
      Вылазьте из гондолы, плечи!
      100 зрачков
      глазейте в каждый глаз!
      Завтрашнее,
      послезавтрашнее человечество,