— Увы. Но ты тоже.

— Я? Как это?

— Не вижу своих спутников.

— Я их тоже не видел.

— Они проехали мимо.

— Когда?

— Ночью.

— Ты думаешь, я их прозевал?

— Я подозреваю.

— Да я глаз не сомкнул. Спроси жену. Когда ты заснул, она вышла ко мне во двор. Мы сидели вместе и ждали гостей. Но увы!

— А огонь горел?

— Он до сих пор горит, эфенди. Я говорю правду.

— Что-то я начинаю беспокоиться. Поеду-ка им навстречу.

— Наверное, ты хочешь заехать в Енибашлы?

— Я хотел сначала, но…

— Не беспокойся, эфенди, они приедут. Это же умные люди, они не поедут ночью.

— Это-то как раз их не волнует. Им явно что-то помешало или же они сбились с пути.

— В обоих случаях тебе надо бы поехать в Енибашлы. По каким местам они едут?

— Я наказал им добираться от Дерекей в Мастанлы.

— Ну тогда они должны непременно здесь проехать. И если им кто-то и попадется по дороге, то этим человеком окажусь я. Я возьму лошадь нашего пленника.

— Это отрадно слышать. Ты уже говорил с ним?

— Да, повидался.

— Что же он сказал?

— Он опять ругался. Требовал освободить его, а когда я отказался, потребовал для разговора тебя.

— Что ж, исполню его просьбу.

— Не делай этого, эфенди!

— Отчего же?

— Он очень хитрый — обязательно освободится, силой ли, хитростью — непременно.

— Я совершенно не опасаюсь ни его физической силы, ни его ума. Он находится там, внизу, в подвале, и к тому же связан. Что он мне сделает? Он даже не в состоянии пошевелить рукой.

— Но он заморочит тебе голову!

— Нет, вряд ли, я не из легковерных и не из тех, кто сейчас думает одно, а через пять минут — другое. К тому же ты ведь будешь рядом. Пошли.

Мы уже собирались открывать погреб, когда ко мне вдруг подошла жена кузнеца, доверительно дотронулась до руки и тихо сказала:

— Я вспомнила, вспомнила…

— Что? — спросил я, замерев с протянутой к двери рукой.

— Его лицо, его шрам.

— Ты имеешь в виду нашего пленника?

— Да, его, ведь все это вылетело у меня из головы.

— Значит, ты его раньше видела?

— Да, но у меня все выпало из памяти. Я всю ночь размышляла. Никак не получалось вспомнить. И тут вдруг осенило.

— Давай отойдем подальше, здесь все слышно, — сказал я.

Мы втроем зашли в соседнее помещение, и там кузнец удивленно спросил жену:

— Ты его уже где-то видела? И всю ночь сидела и вспоминала? Но почему ты мне ничего об этом не сказала?

— Я боялась ошибиться.

— Так где ты его видела?

— В Топоклу.

— Когда?

— Нынешней весной, у моей подруги.

— Это когда ты была в Топоклу в гостях? — удивленно спросил муж.

— Да, именно тогда.

— Но что он делал у твоей подруги?

— Он закупал порох и капсюли. — И, обернувшись ко мне, сказала: — У мужа моей подруги магазин, торгующий всем чем угодно. Меня пригласили поухаживать за ней, та приболела, а дежурить было некому. Как раз когда я сидела с ней, он пришел в магазин. И тут же все хотел опробовать. Муж попросил не делать этого, потому как жена больна, но он все равно взял пистолет и выстрелил в конька на соседнем доме.

Болгары очень любят украшать дома резными фигурками животных.

Женщина продолжала:

— Моя подруга закричала от страха. Он только засмеялся и выстрелил еще несколько раз, а когда хозяин запретил ему это делать, принялся ему угрожать, что сейчас его самого застрелит. Потом он расплатился и вышел. А до этого заявлял, что может не платить, ибо принадлежит к числу заговорщиков.

— А кто это такие? — спросил я.

— Разве ты не знаешь? — удивился кузнец.

— Нет, я об этом ничего не слышал.

— Заговорщик — человек, который не подчиняется великому господину, а хочет видеть во главе государства своего собственного царя.

— Неужели кто-нибудь осмеливается вступить в ряды этих заговорщиков?

— А почему нет? Великий господин живет в Стамбуле, и чем дальше ты находишься от этого города, тем меньше ощущаешь его власть. А как только чувствуешь опасность, уходишь в горы. Рассказывай дальше, женщина!

— Я подглядывала сквозь щели в циновке и видела этого человека. У него на правой щеке был налеплен большой пластырь, а когда мы потом спросили у хозяина, кто этот чужеземец, тот ответил, что он принадлежит к союзу недовольных и живет в деревне Палаца. Зовут его Москлан, и он торговец лошадьми, но оставил свою работу, чтобы целиком отдаться тайному обществу. Но хозяин попросил нас никому об этом не говорить. Мы узнали также, что он редко бывает дома, все время в разъездах.

— И тебе кажется, что наш пленник — это он?

— Да. Пластырь он уже снял, это меня и смутило. Мне казалось, что я его где-то видела, но где? И вот я заметила шрам на правой щеке, и меня как громом ударило — это он! Клянусь, он!

— А ведь он назвал себя Пимозой, сербом, и сказал, что он кузнец из Лопатиц-на-Ибаре.

— Это ложь.

— Я тоже ему не верил. Он говорил по-валахски и не очень-то бегло, так, как говорят на этом языке в области Слатины, я сам слышал.

— Слатина? Да. — Женщина кивнула. — Хозяин знал его лучше, чем казалось на первый взгляд. Однажды он на него рассердился и назвал валахом, гяуром, католиком, русским, еретиком из Слатины.

— Из этого можно заключить, что он весьма хорошо с ним знаком и знает, что тот из Слатины.

— И еще, мне помнится, он в гневе назвал его подстрекателем и посланцем революционеров.

— Очень интересно! Наверное, у толстого пекаря из Енибашлы можно узнать еще больше.

— Ты в самом деле туда стремишься, эфенди?

— Да, теперь я точно знаю, что мне туда надо.

— А пленник должен об этом знать?

— Он же сам меня к нему послал!

— А ты скажешь ему, что знаешь, кто он на самом деле?

— Нет, это было бы неосторожностью с моей стороны. Вам еще есть что сказать мне?

— Нет, — ответила женщина. — Я сообщила все, что знаю. Но позволь мне спросить тебя о том, что меня очень заботит.

— Спрашивай. Наверняка твои опасения беспочвенны.

— О нет. Если этот человек из числа недовольных, мы все в опасности. Мы задержали его, и он станет мстить, или это сделают за него сообщники.

— Об этом тебе не стоит беспокоиться. Мы вправе были действовать так, как действовали, потому что они обошлись с вами жестоко. Я с ним обязательно еще поговорю.

Мы зажгли еще одну лучину, открыли подвал, спустили лестницу, и я слез. Арестованный лежал на куче угля и беспрерывно ругался.

— Ты думаешь этим улучшить свое положение? — спросил я его.

— Освободи меня. У тебя нет права держать меня здесь!

— До сих пор мне казалось, что оно у меня есть.

— Красильщик Бошак ничему тебя не научил?

— А я у него и не был.

— Почему, зачем ты тянешь? Сейчас уже дело к вечеру, у тебя было достаточно времени, чтобы съездить в Енибашлы.

— Ты ошибаешься, сейчас еще не так много времени, как ты думаешь. Но я сейчас поеду. Так ты утверждаешь, что он тебя знает?

— Да, спроси о купце Пимозе.

— Он знает, что ты сейчас не в Эдирне?

— Да, если ты спросишь, он расскажет, что я в последние дни был в Мандре и Болдшибаке.

— Откуда ему это знать?

Он помедлил с ответом, но потом произнес:

— Ты это от него сам узнаешь.

— Зачем?

— Это лучший способ преодолеть недоверие ко мне.

— Мне так не кажется.

— Мне что, давать тебе предварительные объяснения? Езжай и все сам узнавай.

— Мне кажется, что этим ты явно не улучшишь свое положение. Вообще зачем мне ехать к этому Бошаку? Вовсе незачем.

— Я настаиваю, чтобы доказать свою невиновность.

— Если бы ты был невиновен, то сам бы предоставил мне доказательства.

— Ты скажи Бошаку, что я нахожусь здесь.

— Ага, чтобы тот забрал тебя из этого подвала… Думаешь, моя глупость больше, чем твой ум? Но я поеду к красильщику. И узнаю у него то, чего тебе не хотелось бы разглашать. Есть хочешь?

— Нет.

— А пить?

— Нет. Я лучше умру от жажды, чем приму хоть каплю воды от таких людей, как вы.

— Как пожелаешь!

Я поднялся, чтобы уйти, и тут он снова заговорил гневным тоном:

— Я требую, чтобы меня развязали!

— От людей, которые недостойны подать тебе воды, ты не вправе требовать даже этого.

— Мне больно!

— Ничего подобного. Ты ведь и пить хочешь, но не желаешь принимать от нас воду. Мне-то известно, что веревки не причиняют тебе боли. Пророк ведь что говорит: «Если ты страдаешь, знай, что это не воля Аллаха, а твоя собственная». Подумай над этими словами, пока я не вернусь!

Он промолчал. Кузнец между тем подвел моего коня, а заодно и лошадь пленника.

— Ты действительно хочешь скакать на встречу с моими? — спросил я Шимина.

— Если ты позволишь, эфенди.

— А твое присутствие здесь не понадобится?

— Моя жена остается. Она-то уж присмотрит за пленником.

— Но мало ли что еще может случиться, пока нас не будет!

— А что случится? Я съезжу только в Дерекей, уверен, что они там. Если нет — тут же вернусь.

— Вы можете разминуться.

— Жена проследит, чтобы они не проехали мимо.

— Ну как знаешь. Но прежде нужно сделать так, чтобы ни одна душа не догадалась, что он у нас в подполе.

— Эфенди, скачи без всяких опасений в Енибашлы, все будет так, как будто ты здесь.

Успокоенный этими словами, я вскочил на лошадь. Мелькнула мысль оставить ружья, чтобы не везти слишком много груза. Но они были мне дороги, а в этом доме негде было их надежно спрятать. И я взял все с собой.

Деревня располагалась недалеко от кузницы. Она была невелика, и я быстро проскакал ее насквозь. Потом проехал мост и направился на юго-восток, а не на юг, как указал кузнец.

Миновал кукурузное поле, потом пастбище, пока не въехал на совершенно дикий участок. Дороги тут не было. Каждый мог ехать тут в любом направлении с одинаковым успехом. Потому я не удивился, заметив неподалеку какого-то всадника, двигавшегося в том же направлении, что и я. Он тоже заметил меня и подъехал.

— Доброе утро! — приветствовал он меня, к моему удивлению, на чистейшем арабском.

— И тебе Бог посылает доброе утро, — отвечал я приветливо.

Всадник мне понравился. «Это явно небогатый человек. Конь у него из дешевых, и одеяние более чем скромное, но на удивление чистое и опрятное для этих мест. А конь хоть и не упитанный, но явно ухоженный». Щетки и скребницы восполняли нехватку соломы. Знатоку животных такое сразу бросается в глаза. Молодой человек был хорошо сложен, а лицо, обрамленное аккуратной бородкой, было таким открытым и приветливым, что я нисколько не опечалился, что он своим появлением нарушил ход моих мыслей.

— Вы говорите по-арабски? — продолжил он разговор.

— И с большой охотой.

— А не могли бы вы сказать, откуда путь держите?

— Из Кушукавака.

— Спасибо.

— Может, вы хотите присоединиться ко мне?

— Посчитал бы за милость с вашей стороны принять меня в попутчики.

Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:

— На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?

— У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.

— Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне

— И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?

— Да.

— Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?

— Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.

Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.

— Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:

— Махабба16.

— Надо же!

Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.

— Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.

— Как? Вы что, бедуин?

— А что, я сижу на лошади как бедуин?

— Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.

— И удивились?

— Да.

— И правильно! Скажите честно, что вы подумали?

— Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?

— Но именно так и ездят во всем мире!

Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:

— Вы на меня обиделись?

— О нет!

— И все же.

— Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.

— А почему бы вам не научиться скаковому искусству?

— Знаете, сколько у меня кроме этого забот?

— Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.

— Вы сомневаетесь?

— Да.

— А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?

— Аллах акбар!17 Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.

— Верно.

— Можно узнать, каким?

— Питьем.

— Питьем?! — переспросил он ошарашенно.

— Да, я пил еще в колыбели.

— Обманываете!

— Не верите?

— Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.

— Это я заметил.

Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:

— А позвоночник у вас здоров?

— Да.

— А грудь?

— Тоже.

— А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?

— Я видел — так же поступают другие.

— Значит, это все плохие наездники.

— Наоборот, хорошие. Всадник, который любит свою лошадь, ищет способ избавить ее от лишнего веса. А арабы и турки до этого не додумались.

— Не понимаю.

— Я имею в виду вас.

— Так вы не араб?

— Нет.

— А кто же?

— Немче.

Тут он поклонился и сказал:

— Я видел в Стамбуле много людей из Алемании. Они продают полотно, ткани и лезвия ножей. Они пьют пиво и поют песни. Но верхом я никого из них не видел. А в Алемании много солдат?

— Больше, чем в османлы мемлекети.

— Но с кавалерией, должно быть, дело обстоит плохо,

— Они скачут так же, как и я.

— Правда?

— В самом деле.

— Как это грустно. — Он искренне расстроился и, верно, подумав, что зашел слишком далеко, спросил: — Вы здесь чужак. Можно спросить, куда вы направляетесь? Может быть, я окажусь вам полезен?

Мне не хотелось рассказывать ему свою историю, и я сказал лишь:

— В Енибашлы.

— Тогда мы еще четверть часа сможем ехать вместе, а потом я сверну направо в Кабач.

— Вы там живете?

— Вам интересно, кто я?

— Нет. Мне было только любопытно, как вы в таком молодом возрасте попали на службу к владыке Мекки и как вы от нее отказались.

— Вы уже знаете, почему это произошло. Раньше я был часовщиком, а теперь книготорговец.

— У вас свой магазин?

— Нет, все мое имущество со мной, в этой самой сумке. Я продаю эти вещи…

Он залез в сумку и вытащил бумажку. Там была фатиха, первая сура Корана, начерченная расщепленной тростниковой палочкой почерком «насх», украшенная позолотой. Похоже, у него было большое число этих листков.

— Это написано в Мекке?

— Да.

— Хранителями Каабы?

Он сделал хитрое лицо и пожал плечами.

— Понимаю. Ваши покупатели предполагают, что это именно так.

— Да. Ведь вы — немче, значит, христианин. Вам я скажу — я написал их сам, хотя и в Мекке. Заготовил их большое число и получил хорошую прибыль.

— А сколько стоит одна штука?

— Зависит от возможностей покупателя. Бедному — один пиастр, а с богатых людей я беру и по десять, и даже больше. На эти деньги я содержу еще и больного старого отца, и на детали для часов хватает.

— Ага, так, выходит, вы работаете и по старой специальности?

— Да, у меня есть часы, которые я намереваюсь предложить великому господину. Вторых таких во всем государстве нет. Если он их приобретет, я обеспечу себе жизнь надолго.

— Произведение искусства?

— Несомненно.

— А вы доведете их сами?

— Конечно, это моя забота, думаю, мне удастся. А потом, потом поговорю с этим Бошаком.

Последние слова он произнес дрожащим голосом. Названное имя заставило меня вздрогнуть. Так ведь звали пекаря, к которому я направлялся!

— Бошак? Кто это?

— Ее отец.

— А почему вам заранее не поговорить с ним?

— Он вышвырнет меня, если я сейчас к нему приду. Ядля него беден, слишком беден.

— А он что, богат?

— Нет, но она — самая красивая девушка в Румелии. Я прикрылся рукой от солнца и сказал:

— Однако сегодня жарковато!

— Да, здесь жарко, — ответил он, погрозив кулаком той стороне, где, как я предполагал, находилась деревня Енибашлы. — Я был недавно у ее отца, но он указал мне на дверь.

— А эта красавица тоже пренебрегает вами?

— Нет, мы видимся вечерами и беседуем.

— Тайно?

— Да, иначе не получается.

— А кто ее отец?

— Пекарь и красильщик. А ее зовут Икбала — Приносящая Счастье.

— Какое красивое имя! Мне очень хочется, чтобы ваше желание исполнилось.

— Это произойдет, ибо именно такова воля Аллаха. Ее мать — наша союзница.

— Слава Богу!

— Она оберегает наши свидания, пока пекарь спит. Да даст ей Аллах долгие годы жизни и много внуков. А старик пусть растит чеснок и глотает чернила, пока не решится стать моим тестем.

— Вот вы и используйте его в качестве чернильницы, когда кончатся ваши суры и понадобится писать новые. А где живет этот злобный отец очаровательной дочки?

— В Енибашлы.

— Это я знаю. А в каком доме?

— Если вы отсюда войдете в деревню, то будет пятый дом справа. У дверей висят деревянное яблочное пирожное, желтая перчатка и красный чулок. А зачем вам это знать?

— Мне бы хотелось познакомиться с ним.

— Это несложно.

— А как?

— Попросите его что-нибудь вам покрасить.

— А что, можно перекрасить вороного в голубой цвет. Но долго ждать, пока высохнет.

— Тогда купите у него что-нибудь сладкое, например, голову сахара.

— А что, он еще и сахар изготовляет?

— Да, он печет все.

— Но не перчатки и чулки же! Стойте! Вы слышали? Я остановил лошадь и прислушался.

— Нет, — ответил он.

— Мне показалось, что кто-то вдали закричал. Он тоже замер — прислушался. Крик повторился.

— Так кричат люди, которых мучают.

— Да нет, — отозвался он. — Это лягушка.

— Никогда не слышал лягушки с таким голосом!

— Значит, жаба. Я слышал, так квакают жерлянки. Крик исходит из того кустарника, слева, это точно зверек. А мой путь лежит направо, надо расставаться.

— А можно перед этим узнать ваше имя?

— Меня везде зовут Али-книготорговец.

— Спасибо. А далеко от Енибашлы до вашего Кабача?

— Меньше часа пути. Хотите навестить?

— Вполне возможно.

— Приезжайте, посмотрите мою мастерскую. Может, тогда я спрошу вас о том, о чем сейчас не спросил…

— А почему не спросили?

— Это невежливо.

— Но я ведь же расспрашивал о ваших личных делах!

— Вы— другой, вам можно, ведь вы путешествуете почти инкогнито. — И он засмеялся так заразительно, что я тоже не удержался и расхохотался.

— О, вы ошибаетесь.

— Нет. Вы можете ехать, а можете не ехать. Вы — ученый или придворный императорского двора, хотя и христианин. Будь вы мусульманином, вы почли бы за честь поиметь записку с Фатихой. Мне известно, что у великого господина при дворе состоят и христиане, и ваш вороной может быть из конюшен падишаха. Я прав?

— Нет.

— Хорошо. Я молчу.

— И поступаете мудро. Можете описать ваше жилище?

— Охотно. Войдете в деревню и как раз пятый дом справа — мой. Это небольшое строение. Отец был бедным пастухом; мать была еще жива, когда я ушел в Мекку. Потом она вскоре умерла, и отца постиг удар. С тех пор он недвижим и только просит Аллаха забрать его к себе. Я же прошу Бога подольше сохранить его для меня.

Однажды, когда я был еще мальчишкой, к нам в дом пришел нищий и попросил милостыню. Ему дали кров и молоко с хлебом. Большего у нас самих не было. Я сделал что-то такое, что рассердило мать. Тогда гость вынул листок бумаги и карандаш. Это был католик, и он написал мне строку из Библии и наказал выучить ее наизусть. Я носил этот клочок при себе как амулет, пока тот не сгнил.

Я взял часовщика-книготорговца за руку и спросил:

— Вы любите своего отца?

— Господин, зачем спрашивать? Разве есть сыновья, не любящие отцов? Разве может ребенок забыть родителей, которые дали ему все, что у них было?

— Вы правы. Мой вопрос излишен. Может статься, мне удастся повидать вашего отца. Аллах джуселлимак! Да спасет вас Бог!

— Ди аман Алла! Да хранит вас Бог! — отвечал он, прижав мою ладонь себе ко лбу. Потом он взял поводья в правую руку и ускакал.

Я проследил взглядом, пока он не скроется за стеной сухого кустарника, и продолжил свой путь. Отъехав немного, я увидел на земле нечто, что совершенно не

ожидал встретить в этих краях, а именно настоящую, взаправдашнюю булку с аккуратно сделанными восемью нарезками. Такой тип выпечки был завезен в Турцию от нас и везде в мире называется французской булкой. Я слез с лошади и поднял хлеб, приятно пахнущее напоминание о далекой родине. Что с ним делать? Не знаю, что меня заставило отломить горбушку и дать вороному. Тому было абсолютно все равно, как называется сей продукт, подобного которому он никогда не видел, — «хае экмек» или «франджала» по-турецки, «земмель» по-немецки или «ролл» по-английски, «пэн блан» по-французски или «пикколи пани» по-итальянски, «булка пшен-на» по-польски или «плетеница» по-сербски, «пуни альбе» по-валахски или опять же «булка», но уже по-русски — вороному, повторяю, были неведомы сии лингвистические различия. Он повел носом, взял горбушку, а потом вытянул у меня и всю булку.

— Ешь, зверь, мне она не нужна! — только и оставалось мне сказать.

Проглотив редкий деликатес, конь благодарно положил свою большую голову мне на плечо, потом я сел верхом и — буквально в двух шагах мы наткнулись на такую же булку.

Что такое?! Такой тип манны небесной мне явно не был знаком: она не растет на деревьях, не падает с неба и не появляется из земли!

Я снова слез, подобрал булку и сунул ее в седельную сумку. И тут же увидел впереди такую же. Слезать? Нет уж. Я дал шпоры коню и на ходу подобрал сие изделие с земли, чтобы снова увидеть уже другие виды выпечки, их-то мы уже миновали без остановки.

Может быть, здесь проехал американский булочник на дырявой хлебовозке? Эти джентльмены охотно пускаются в дальние вояжи, но в такие дали даже они не отважатся соваться. Я быстро скакал вперед, и по дороге то и дело попадались самые разные булки. Чудная страна — Румелия…

Я, конечно, уже не нагибался и лишь стремился достичь конца этой хлебобулочной нивы, чтобы узнать, кто

ее засеял. Вот и островок кустов среди безлесной местности; я обогнул его, и предо мной предстал он — злоумышленник, причем вполне земного вида. Это существо именуется арабами багл18, турками — эшек, учеными полуденных стран — Equus asinus, a немецкими обывателями — ослом.

Он стоял и ел. И что же он ел? Вовсе не булочки, так пришедшиеся по вкусу моему благородному скакуну, а сладости, те самые, что вкушают после обеда благородные европейские дамы, а восточные красавицы грызут их и среди бела дня, жеманно покусывая зубками, блестящими меж алых губок.

И я спрыгнул с лошади в третий раз. Осел посмотрел сначала на меня, потом на коня и — не стронулся с места, не имея ни малейшего представления о возможном наказании за подобное чревоугодничество. Я подошел ближе к любителю сладкого. На хребте этого животного покоилось нечто среднее между седельной сумкой и дамским седлом. С обеих сторон было закреплено по корзине, а содержимое их состояло как раз из булочек и восточных сладостей. Осел, наверное, отвязался и ускакал. Корзины растряслись, и товар стал сыпаться. Бедному животному пришла в голову мысль пробиться через кустарник, чтобы избавиться от поклажи. Но та осталась висеть на нем как свидетельство задуманного, но не доведенного до конца преступления. А виновник вовсю перемалывал челюстями остатки сладостей.

Корзины он в результате сбросил, и они лежали на земле рядом с их бывшим содержимым. Я угостил досточтимого сэра плеткой, так что он ошарашенно отпрянул и бросил на меня удивленный взгляд, непрестанно вращая при этом ушами. Потом я отвел его в кусты и там привязал. Так мне удалось спасти остатки продуктов. Теперь можно было задаться вопросом, каким образом это глупое животное сбежало из дома — самостоятельно или с кем-то. Я предположил последнее. Но тут возник второй вопрос — этот некто был всадником или бежал так, и еще — мужчина это или женщина? Ничто не давало мне ни малейшей зацепки, чтобы ответить на эти вопросы. Одно было ясно. Осел мог просто сбросить седока. Но тогда где он?

Надо было скакать назад по следам. Раньше я не обращал на них внимания. Сейчас же обнаружил отпечатки ног осла рядом с лошадиными — от вороного. Они шли некоторое время параллельно моему маршруту, а затем сворачивали к колючкам, откуда, еще при торговце Али, раздавались странные звуки. И надо же, я снова их услышал! Отчаянные, жалобные крики! Я стал продираться сквозь ежевику.

— На помощь! — уже отчетливо послышалось из зарослей.

— Кто здесь? — крикнул я.

— Чилека! Чилека! — отозвался женский голос. Имя, означающее «земляника», говорило о том, что там особа слабого пола.

— Иду, иду! — ответил я.

Между кустов вилась едва заметная тропинка. Я пробирался по ней, то и дело пуская в ход нож, пока не оказался на краю некой котловины или воронки, выложенной однако не колючками, как можно было предположить, а коврами или чем-то подобным. Именно здесь из ямы вылез и убежал осел. Внизу же располагалась… женская комната, причем настолько богато украшенная, что повергла в удивление даже меня, повидавшего много такого.

— Помогите! Помогите! — продолжала кричать женщина. Едва завидев меня, она тут же спрятала лицо за краем ковра.

— Что здесь происходит? — осведомился я.

— О, мое покрывало! Уходи! Уходи! — запричитала она.

Надо же, она звала меня на помощь и одновременно гнала прочь, ибо у нее не было покрывала.

— Вот, возьми мой платок! — крикнул я ей, завернув в него небольшой камешек.

— Отвернись!

Я повиновался.

— Можешь смотреть! — скомандовала она.

Лицо свое она прикрыла моим платком — и совершенно напрасно, поскольку ее напудренное личико мне удалось хорошо разглядеть до этого. Одеяние ее было достойно отдельного описания. Она была облачена в голубое платье без рукавов, слегка пострадавшее от колючек. Руки украшали огненно-красные перчатки исключительно тонкой работы: они сидели на запястьях как влитые. Каким-то неведомым образом ей удалось проделать отверстие в платке, через которое Чилека взирала на меня какое-то время с явным любопытством. Потом, глубоко вздохнув, она вопросила:

— Чужеземец, ты спасешь меня?

— Конечно, — галантно ответил я.

— Ты можешь донести меня?

Я от неожиданности не знал, что ответить, потом взял себя в руки и спросил:

— А в этом есть необходимость?

— Да.

— Ты что, не можешь идти?

— Нет.

— Ты ранена?

— Да.

— Куда же?

— Не знаю.

— Но ты должна чувствовать!

— Я чувствую повсюду!

— Ты пыталась встать?

— Нет.

— Почему?

— Не получается.

— Попытайся еще. Я помогу тебе.

До ковров мне было три шага. Я прыгнул вниз и хотел подать ей руку. Тут она снова заголосила:

— Несчастье! Не прикасайся ко мне, я не прикрыта!

— Где же?

— Здесь, на руках.

— Но на тебе же перчатки!

— Перчатки?! Чужеземец, ты что, слепой?! Это же красный цвет марены!

В самом деле! Эта Чилека, Земляника то есть, сидя здесь, среди земляники и ежевики, действительно была без перчаток. Ее руки были окрашены в ярко-красный цвет мареной. Вот почему «перчатки» оказались ей так впору! Но я понял и другое. Фрау Земляника была пекарем. А руки говорили о том, что еще и красильщицей. Передо мной была жена Бошака собственной персоной, та самая, которая охраняла свою дочку, когда та миловалась с вольным торговцем. О, Земляника, взявшая под свои листики любовь того, кто назвал твои крики о помощи лягушачьим кваканьем! Наверное, любовь потеряла интуицию, не подсказала, что рядом она, защитница?

— И как я тебя вытащу, если ты не позволяешь касаться тебя? — спросил я.

— Толкай меня снизу!

Я сделал полукруг, зашел сзади, взялся за бока…

— О нет, я боюсь щекотки! — завизжала она, да так голосисто, что я даже отскочил на несколько метров.

— Так как же мне тебя подхватить?

— Сама не знаю.

— Тогда давай сделаем иначе.

— Как же, интересно?

— Вот лежит веревка, я тебя на ней вытяну.

— За шею?!

— Зачем? За пояс.

— Попытайся.

Я взял веревку, обвязал Чилеку за пояс, повернул так, что мы стали спина к спине, перекинул конец через плечо и скомандовал: