— Нет. Я заметил, что он хочет смыться, и хотел помешать. Тут он выстрелил, и я сшиб его. Он сопротивлялся, но одной рукой. Наверное, его придавило копытом моей лошади.

— Нет, это я приложил его винтовкой.

— Он кусается. Этот парень как куница. Я зашью ему рот!

Не знаю, что он там делал, но через какое-то время, после каких-то странных звуков, поднялся и сказал:

— Все, теперь он не опасен.

— Что ты с ним сделал? Уж не убил ли?

— Нет, дышит. Только немного придушил.

— Надо связать ему руки.

— Чем?

— Веревкой от мешка. Есть и ремень от штанов. Этого хватит, чтобы привязать его к лошади.

Я помог кузнецу. Он быстро справился с Сабахом. Прежде чем тот успел очнуться, он уже оказался на лошади. Веревка крепко стягивала его ноги под брюхом животного, а руки были связаны ремнем от брюк. Оказалось, у него было два пистолета; один из них выбил у него из руки я, а второй вывалился, когда его сбила лошадь Шимина. Оба были однозарядные и оба без пуль. Слава Богу, что пули Сабаха ни в кого не попали. Тут пленник начал браниться. Он требовал освободить его немедленно и угрожал местью. Кузнец высмеял его и сказал:

— То, что ты уже сделал против меня, никак на мне не отразилось. Ты хотел застрелить меня, и именно поэтому я забираю тебя с собой, и тебе самому придется бояться мести, а еще больше — наказания властей. Может быть, я прощу тебя, если по дороге ты будешь хорошо себя вести. А если будешь браниться, то ничего хорошего не жди.

— Вы незаконно задержали меня, я лишь оборонялся. Мне нужно ехать дальше.

— Да уж, «в никуда»! Мы с этим еще разберемся. Молчи! Мы еще поговорим с тобой по душам, когда я попрощаюсь с этим эфенди!

Нищий в самом деле затих. Наверное, он надеялся выудить какие-либо сведения из нашего разговора, но Шимин был тоже не дурак. Он намеренно обратился ко мне с такими словами:

— Ну вот, эфенди, теперь ты один найдешь дорогу. Скачи назад и жди нас там. Я поеду дорогой на Гельджик, хотя мне будет нелегко с ним туда добраться. Скажи своим, что он уже у нас, чтобы те зря не искали. До скорого!

Говоря это, он сел на лошадь и, дернув за поводья, уехал. Еще некоторое время я слышал громкий, недовольный голос нищего, потом все стихло.

Я не верил в то, что Сабах воспринял слова Шимина всерьез, но мне уже было все равно. Самое главное — они уехали. Быстрое прощание с Шимином сэкономило мне время. Я успел привязаться к этому человеку, и в иной ситуации расставание заняло бы куда больше времени.

Я поехал в том направлении, которое мы выбрали с ним раньше, и достиг Мадана в обговоренные с Шимином сроки. День, между тем, шел на убыль. Я размышлял: в Палацу ехать было ни к чему. Озабоченные родственники раненного Москлана мне совсем не нужны. Посланник, отправленный к ним, был в наших руках и находился под неусыпным надзором кузнеца. В Изми-лане сегодня тоже ничего не узнают о смерти Дезелима. К чему тогда напрягать лошадь, тем более что она уже проскакала без отдыха две ночи? И я решил ехать в Топоклу и ждать там Халефа и двух его спутников.

Через некоторое время добрался до деревни, в которой был постоялый двор. Здесь еще не спали, и я решил дать вороному роздых. Постоялый двор находился не на самой дороге, а немного поодаль и был окружен довольно густым кустарником. Рядом лежал толстый, узловатый ствол дуба, потом следовал загончик, в котором гуляли свиньи, а оттуда тропинка вела прямо к воротам. Что за ними — оставалось загадкой. Высокий глиняный забор окружал двор и закрывал обзор.

Чтобы перебраться через этот ствол, кому-то понадобились бы специальные «кошки». Но моему жеребцу удалось без труда перепрыгнуть через него. Загон со свиньями тоже быстро остался позади. Тут я услышал крик ужаса, и предо мной предстал мужчина, который появился в воротах в тот самый момент, когда я влетал в них. Я оказался в просторном дворе, который, как мне представилось, был до краев наполнен навозом. В углу стояли люди и что-то кричали. Они крепко держали какую-то девушку и пытались привязать ее к лестнице. Важный мужчина, державший в руке плетку, подступил ко мне со зверским выражением на хищном, вытянутом лице с ястребиным носом.

— Ты что, совсем слепой? — накинулся он на меня. — Смотреть надо, куда едешь!

— А ты убери отсюда все дерьмо и сделай пошире проходы, тогда можно будет въезжать сюда, не сломав никому шеи.

— Хамишь?

— Ты тоже не больно-то вежлив.

— А что, я должен обнять и поцеловать тебя после того, как ты чуть не зашиб моего слугу?

— Зашиб? Вон он стоит и выковыривает навоз из волос. У вас на дворе такая «перина», что падать в нее одно удовольствие. Ты хозяин?

— Да, а ты кто?

— Чужеземец.

— Это я вижу. А паспорт у тебя есть?

— Да.

— Покажи!

— Сначала помой руки — запачкаешь. Что у тебяесть выпить?

— Кислое молоко.

— Спасибо! А больше нечего?

— Сливовица.

— А корм для лошади?

— Резаная кукуруза.

— Хорошо. Дай ему, сколько съест, а мне стакан сливовицы.

— Стаканов нет, есть горшок. Иди в дом.

Этот человек явно не отличался особым гостеприимством. Я привязал лошадь к колышку и вошел в дом. Это была та еще дыра с грубыми скамьями и таким же небрежно сколоченным столом. Множество странных изделий из треугольных досок на трех ножках наполняли помещение. Напрягая воображение, я догадался: это кресла! Здесь же сидела женщина и помешивала кислое молоко в большом деревянном кубке. Инструмент, которым она пользовалась, был не ложкой и не половником, а скорее половинкой подметки, разрезанной вдоль. Я не ошибся в своем предположении: рядом на полу лежала вторая половинка этого нехитрого приспособления. Похоже, женщина воспользовалась первым попавшимся предметом, чтобы помешать молоко. Если бы подошвы рядом не оказалось, она сняла бы с себя обувку и применила ее по тому же назначению.

Я поздоровался. Она подняла на меня большие, лишенные всякого выражения глаза и ничего не ответила. Со мной вместе вошел хозяин. Он снял с гвоздя маленький горшок, налил в него немного жидкости и протянул мне.

— Это действительно сливовица? — спросил я, понюхав содержимое горшка.

— Да.

— А другого ничего нет?

— Нет. А что, тебе этого не хватит?

— Она плохая.

— В таком случае проваливай отсюда, если тебе здесь ничего не нравится. Тебя никто не заставлял здесь останавливаться. Ты что, паша, чтобы выдвигать требования?

— Нет. Сколько стоит сливовица?

— Два пиастра.

Я заплатил. Емкость горшка была чуть больше поллитра, сливовицы же там было всего лишь на два пальца. К тому же на краю горшка скопилась какая-то грязь — от тысяч усов и бород тех, кто из нее пил. Эта сливовица была самой настоящей сивухой, причем самой гадкой из тех, что мне доводилось пробовать. А стоила целых два пиастра! Тридцать восемь — сорок пфеннигов! Это настоящее свинство в стране сливовых деревьев, но я удержался от дальнейших замечаний.

— Ну как, нравится? — спросил мужчина.

— Да. Еще как.

Он не понял моей иронии и сказал:

— Если захочешь еще, попроси у этой женщины, она тебе даст. У меня же нет времени. Я занят во дворе.

Он ушел, и я огляделся. Жалкие картинки, развешанные на стене, убедили меня в предположении, что я нахожусь среди армянских христиан.

Женщина все еще размешивала свое пойло. Ее нижняя губа отвисла, и с нее капало в молоко. Я оглянулся и заметил в стене дыру, заменяющую окно. Там, на улице, солнце начинало свой дневной переход. Здесь же внутри было мрачно и дымно. Бррр! Я встал, чтобы выйти на свежий воздух, насколько он мог оказаться свежим там, на этом дворе. Делать мне здесь было нечего, в этом я был уверен. Но едва я шагнул из дома, как услышал протяжный и пронзительный крик. В мгновение ока я очутился возле двери. При втором таком крике я уже летел через двор туда, где к лестнице была привязана девушка. На ней была лишь юбка. Девушка была привязана лицом к лестнице, подставив бледные плечи ударам плетки, которой уже в третий раз замахивался один из парней. Прежде чем он ударил девушку в следующий раз, я вырвал плетку у него из рук. На спине несчастной вздулись две кровавые полосы. Хозяин стоял рядом с видом справедливого судьи, который ждал неукоснительного выполнения своих приказаний. Он ринулся ко мне, пытаясь отнять у меня плетку, крича:

— Ты! Куда лезешь! Дай сюда плетку! Это моя плетка!

Меня буквально трясло от бешенства всякий раз, когда я сталкивался с таким постыдным обращением с женщиной. Они вольны делать все, что вздумается, но только не у меня на глазах. Я чувствовал, что лицо мое заливает краска гнева. Сдерживая себя, я спросил хозяина:

— Кто эта девочка?

— Это тебя не касается! — грубо ответил он.

— Она что, твоя дочь?

— Какое право ты имеешь задавать такие вопросы? Отдай мою плетку! Или я тебя самого огрею как следует!

— Что? Меня — плеткой? Вот вам мой ответ! — И я огрел его по спине, да так, что он тут же согнулся.

В тот же момент он вскочил пружиной и полетел на меня, но не рассчитал и грохнулся на землю, потому как я вовремя отскочил в сторону.

— Лучше и не пытайся, иначе получишь плеткой по морде! — предупредил я.

Но он снова бросился на меня. Правой ногой я ударил его в живот, но сам между тем удержался на ногах, а он грохнулся прямо в навоз. Но, видно, и этого ему было мало. Он хотел что-то сказать, но не смог. Поплелся к дому, так и не взглянув на меня. Этого было достаточно. Я пошел к жеребцу, взял штуцер и вернулся к лестнице. При этом внимательно следил за окнами, чтобы из них кто-нибудь не выстрелил. Встал я так, чтобы между мной и дверью находился кто-то из людей.

— Развяжите ее! — приказал я слугам.

Меня поразило, что они и пальцем не пошевелили, чтобы помочь своему господину. Они молниеносно повиновались.

— Оденьте ее!

Наказуемая едва могла шевелить руками, так крепко они были связаны и так саднили ссадины на ее плечах.

— За что ее били? — спросил я.

Вокруг меня стояли трое женщин и четверо мужчин — один другого краше.

— Господин приказал, — ответил один из них.

— За что?

— За то, что она шутила.

— С кем?

— С чужеземцами.

— Она родственница хозяину?

— Нет. Она домашняя работница.

— Откуда?

— Из соседней деревни.

— А родные у нее есть?

— Мать.

— И он приказал ее бить только за то, что она приветливо отнеслась к чужеземцу?

Между тем девушка быстро исчезла за одной из дверей.

— Да, она ничего такого не сделала, — последовал ответ. — Господин очень строг, а сегодня с утра он вообще какой-то дикий.

В этот момент вышеупомянутый вновь появился во дворе. В руках у него было дрянное турецкое ружье. Было видно, что он уже очухался от моего удара и снова мог говорить, ибо закричал своим резким гортанным голосом:

— Ты, собачий сын, сейчас я с тобой разделаюсь!

Он поднял ружье и прицелился в меня. Следом за ним из дома выскочила его жена. Она закричала от страха и вцепилась в его ружье.

— Что ты делаешь? — взвизгнула она. — Ты что, хочешь его убить?

— Молчи! Убирайся! — бросил он ей и отпихнул так, что та повалилась на землю.

Ствол его ружья тем временем отклонился от цели. Я вскинул штуцер и быстро прицелился. Я не хотел его ранить, хотя и видел, что он тверд в своем желании влепить мне заряд. Мой выстрел прогремел раньше, чем его. Он испустил крик и выронил ружье. Я хорошо прицелился, как потом выяснилось. Пуля пробила замок его ружья, но самого его не задела. Кроме разве что того, что приклад здорово долбанул его по физиономии, а руки потом тряслись от резкого толчка. Он махал ими и бормотал:

— Все видели, что он стрелял в меня? Хватайте его! Ловите его!

Он поднял с земли обломки ружья и, размахивая ими, бросился на меня.

— Назад! — крикнул я. — Или я снова стреляю!

— Что ж, попробуй! — заревел он.

Ружье его было однозарядным, и он, наверное, думал, что у меня такое же. Я спустил курок, прицелившись в ствол его ружья. И снова оно вылетело у него из рук. Еще два выстрела я сделал в воздух. Ругательства замерли у него на губах, он встал как вкопанный.

— Что за чертово ружье, — выговорил он наконец.

— Он волшебник, это колдовство! — запричитали его слуги.

Я молча опустил свою винтовку. Он же поднял свою, осмотрел и сказал:

— Вот черт! Она разбита вдребезги.

— До сих пор я стрелял не в тебя, а в твое ружье. Если ты сделаешь еще шаг, я уложу тебя на месте.

— Ты не осмелишься!

— А мне и не надо осмеливаться. Ты первый угрожал мне ружьем, целился в меня. Я лишь оборонялся и мог убить тебя в целях самообороны.

— Нет, ты стрелял в меня, а в ружье попал случайно. Никто не сможет доказать, что ты целился в замок, а не в лицо, которое находилось рядом.

— Ты что, никогда не видел хорошего штуцера?

— А до того ты меня ударил. Знаешь, что это значит? Ни один человек не осудит меня за то, что я тебя убил. Такой позор можно смыть только кровью!

— А кто смоет позор с этой девочки, которую ты приказал сечь плетьми?

— Разве у слуги может быть честь? — высокомерно парировал он. — И что ты вообще лезешь в мои дела? Я сам решаю здесь, причем именно так, как мне заблагорассудится.

По обычаям этой местности он был прав. Мне не следовало вмешиваться в их дела. Но, сказав «а», я должен был произнести что-то еще, поэтому я ответил:

— За свою жизнь я еще никогда не видел такого бесчеловечного обращения с людьми, а плетку применил потому, что ты невежливо обошелся со мной. На такие выпады я отвечаю только с помощью плетки. Я так привык.

— Что ты за птица такая? И откуда у тебя такой породистый жеребец? Не из конюшни ли великого господина? Надо будет поинтересоваться. — И, повернувшись к слугам, он сказал: — Эй вы, не выпускайте его отсюда. Я скоро вернусь.

— Поедешь за киаджей? — спросил я, улыбаясь.

— Да, я передам тебя в руки правосудия. Он покажет тебе, какие отличные камеры в нашей тюрьме.

— Давай, зови киаджу. Я подожду. А люди эти мне в сторожа не годятся. Если я захочу уйти, они меня здесь не удержат. Но я останусь, чтобы показать тебе, что ты сам на полпути к тюрьме.

Перепрыгивая через грязь и навоз, хозяин пробежал к воротам и скрылся за ними. Я же открыл дверь, за которой скрылась девочка, и оказался в помещении, где хранился сельскохозяйственный инвентарь и другая утварь. Девочка сидела на куче соломы и плакала. Я хотел спросить ее о чем-то, но почувствовал, что кто-то коснулся меня сзади. Я обернулся и увидел женщину, которая попыталась вытолкать меня из помещения. Казалось, она боялась того, что сообщит мне эта девочка.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Выходи отсюда!

— Это ты выходи! — ответил я ей в том же тоне. Она отпрянула и закричала:

— Настоящий людоед!

— Да, — ответил я, — я уже сожрал множество мужчин и женщин. Вот только ты не пришлась мне по вкусу.

Она была настолько поражена, что уже не пыталась помешать мне. Я обратился к девочке:

— Видишь ли, я хочу помочь тебе. Ты должна сказать мне, за что этот господин тебя наказывал.

— Если я скажу, он меня еще сильнее накажет.

— Я позабочусь о том, чтобы этого не случилось. Кто был тот чужеземец, с которым ты так приветливо разговаривала?

— Это был господин из… из… Я забыла место, которое он назвал. Он провел здесь ночь.

— А как его звали?

— Он назвал себя Махди Арнаут. И он хотел вернуться.

Это было то самое имя, которое я слышал от Шимина.

— А почему же твой господин так осерчал?

— О, это из-за почтовой сумки, которую я нашла.

— А чья она?

— Чужеземца. Он потерял ее и долго искал. А я обнаружила ее в спальне господина и хотела вернуть хозяину. Но господин меня запер до тех пор, пока тот не уехал, а когда я сказала, что сумка не его, он приказал избить меня.

— Значит, он вор. А что было в сумке?

— Я не успела посмотреть. Господин пришел.

— А ты знаешь, где она сейчас?

— Да, я проследила, куда он ее спрятал. Он отдал ее жене, и она засунула ее за дрова.

Тут я услышал на дворе громкий голос. Я вышел наружу и увидел маленького человечка в необъятных размеров меховой шапке и таких же гигантских сапогах. Он был одет в ярко-красные штаны и куртку, под которой виднелась голубая безрукавка. Вся одежда выглядела весьма поношенной, на ней не видно было ни пуговиц, ни пряжек, все держалось на простой веревочке.

На носу человечка красовались роговые очки с половинками стекол, а в руках он держал чернильницу, гусиное перо и множество покрытых жирными пятнами листочков.

— Это он! — заявил хозяин, указывая на меня. Ах вот оно что! Этот чудо-человечек был старостой деревни. Я сразу же заметил, что у пера сильно затупленный кончик, а чернила представляют собой некую грязную полу высохшую массу.

— Значит, ты убийца? — деловито осведомился это карлик, уставившись на меня.

— Нет.

— А этот говорит, что ты.

— Если бы я был убийцей, то кого-нибудь убил.

— Ты хотел убить, этого достаточно. Идемте в помещение. Я учиню строгий допрос, и пусть виновный не думает, что ему удастся уйти от моих вопросов. Пошли!

— Это мы еще посмотрим. Мы пока не знаем, кто здесь настоящий убийца! Я пойду вперед.

Мы вошли в дом. Я уселся перед своим горшком с ракией. Это было самое удобное место здесь.

— Ну-ка уйди с этого места, здесь я сижу! — заявил киаджа.

— Разве ты не видишь, что я занял его?

— Так встань!

— А я не вижу тут человека, перед которым я должен вставать!

— Ты меня не видишь? Если не послушаешься добровольно, я займу твое место силой!

— Попробуй только дотронуться до меня — и тогда все эти шесть зарядов окажутся у тебя в теле.

И я направил на него револьвер. Он отпрянул с проворностью, сделавшей бы честь любому прилежному физкультурнику, и быстро проговорил:

— Этот человек действительно опасен. Надо будет заняться им.

Он нашел другое место, положил перед собой бумагу, поставил чернильницу, наморщил лоб, посмотрел перо на свет и обследовал кончик. Обнаружив, что с главным орудием производства непорядок, приказал хозяину:

— Дай мне нож.

Хозяин притащил огромный тесак, которым можно было рубить дрова. Киаджа попытался им что-то сделать, и последовал новый приказ:

— Принеси воды!

Чернильница совершенно высохла, и он долго возил пером в этой тине, размешивая там мух и комаров. Эта ситуация меня необычайно развеселила. Я протянул ему свой горшок и сказал:

— Ну и тяжелая у тебя работа. Выпей. Произошло все именно так, как я и предполагал. Он спросил:

— А что там?

— Сливовица.

— Ну и как она?

— Весьма недурна.

Он взял горшок, заглянул в него и опрокинул в глотку.

— Еще хочешь? — спросил я.

— А деньги у тебя есть?

— Да, я плачу.

— Налей полный. Выпьем все!

Горшок наполнили, и он пошел по кругу. Когда очередь дошла до меня, киаджа вдруг заявил:

— Он преступник, ему не давать.

Это как раз мне и нужно было. Последний глоток сделал сам видный начальник, после чего заявил, поправляя очки:

— Итак, начинается допрос. Ты стрелял в этого человека? Это правда?

— Не в него, а в его ружье.

— Это все равно. Ты стрелял. Ты наставлял на него ружье. Допрос окончен, мне не надо даже записывать, тебя уведут.

— Куда?

— Там узнаешь. А сейчас ты должен повиноваться и не задавать никаких вопросов.

— Прекрасно! Но если ты не разрешаешь задавать вопросы, то не мог бы сам спросить меня еще кое о чем?

— А что тут спрашивать? И так все ясно.

— Что ж. Как хочешь. Я тоже вроде все закончил и поехал дальше по своим делам.

— Куда это ты собрался? Ты ведь арестован!

— Послушай, если ты хочешь сделать какой-нибудь более-менее приличный поступок, пусть он будет хорошим. Мне интересно, кто меня задержал. Не ты ли?

Он выпятил грудь и ответил:

— Да, я.

— Тогда попробуй арестовать меня. Стоит мне до тебя дотронуться, как ты согнешься, как тростинка. А если кто-нибудь другой попытается задержать меня, я застрелю его.

— Вы слышали? — закричал он. — Его надо связать!

— В этом нет необходимости. Я вам ничего не сделаю, ибо знаю, что и вы мне не причините вреда. Ты даже не удосужился узнать, как меня зовут.

— Да. Кто ты? Как тебя зовут?

— Смотри-ка, опять начались вопросы!

— Мне просто не хочется задавать вопросы, потому как если я буду их задавать, тебе придется назвать все свои преступления, которые ты наверняка скрываешь.

— Нет уж, спрашивай дальше именем Аллаха! Я не скрою ни один свой грех. Писать-то ты умеешь?

Такого вопроса он явно не ожидал. Подумав немного, киаджа ответил:

— Эти чернила явно слишком жирные, да и перо туповато. Надо купить новые. Я слышал, ты чужеземец?

— Да, это так.

— А у тебя есть тескере за девять пиастров? Тескере — это обычный паспорт, который должен иметь любой путешественник, и в каждом районе в нем необходимо ставить отметки о прибытии.

— Да, есть.

— Покажи! Я передал ему паспорт. Едва взглянув на него, он заявил:

— Но здесь нет ни одной визы. Почему?

— Потому что я еще никому не показывал свой тескере.

— Значит, ты злоумышленник, каких я еще не видывал, и за это ты понесешь тяжелое наказание.

— А не желаешь спросить, почему я до сих пор не показывал свой тескере?

— Ну, почему же?

— Потому, что я могу предъявить и кое-что другое. Вот это.

И я показал ему мой буджерульди. Это было распоряжение паши всем властям на местах в его провинции. У карлика вытянулась и без того длинная физиономия.

— Что-то я не вижу, чтобы ты проявлял почтительность к печати и подписи своего главного начальника! — заметил я.

Он перегнулся пополам и пробормотал:

— А почему ты раньше не показывал мне свой буджерульди?

— Ты слишком быстро закончил допрос. Однако на этом верноподданническое изъявление чувств с твоей стороны не закончено. Сними сапоги и поднимись с лавки, потому как я покажу тебе другой паспорт.

— На все воля Аллаха. У тебя что, есть фирман?

— Да, вот он. — И я вытащил другой документ.

Это был самый важный документ, он заполнен рукой самого падишаха. Ему должны беспрекословно повиноваться все, кому его предъявят. Во всех городах, поселках, деревнях, куда прибывает его податель, ему обязаны представлять лошадей и проводников по самым низким ценам.

Фирман произвел желаемое действие. Киаджа завопил:

— Вы, люди, приветствуйте печать и подпись великого господина, властителя всех верующих! С его губ текут лишь правда и благословение, и все, что он прикажет, должно быть исполнено повсюду на земле!

Воистину глупость не знает границ. Я вновь спрятал все три бумаги в свою кожаную сумку и спросил киаджу:

— А что скажет падишах, если я напишу ему, что меня здесь задержали да еще назвали убийцей?

— Будь милостив, хазретлери! Забудь обо всем происшедшем!

«Хазретлери» означает «ваше превосходительство». Я был вполне доволен и изобразил подобающую мину.

— Я прощаю всех, хотя вы сделали большую ошибку, назвав меня преступником, ибо я как раз и приехал, чтобы раскрыть здесь одно преступление. Сходи-ка к поленнице дров и принеси то, что не принадлежит этому дому.

Он мгновенно повиновался. Хозяин не мог скрыть возгласа ужаса. Его жена сочла за должное быстро ретироваться и скользнула к двери.

Киаджа на самом деле извлек почтовую сумку и передал ее мне. Она была старая и потрепанная. Раскрыв ее, я обнаружил записную книжку и в ней — несколько фраз на немецком. Содержимое книжки не представляло ценности. Может, что-то есть в самой сумке?

Там я обнаружил старую карту с двумя изображенными на ней сцепленными руками, а под ними слова «Смерть не разлучит нас», билет на поезд из Санкт-Петера в Небразину, два листка из словаря иностранных слов, листок дуба с нарисованной на нем розой и словами «Как ты красива!», а также миниатюрную тетрадку с заголовком «Точное описание игры в скат», винную карту и, наконец, восемьдесят австрийских гульденов в ассигнациях. Это последнее наверняка и привлекло хозяина.

— Откуда у тебя этот джуздан?30 — спросил я у него.

— Он мой.

— А кто написал все это?

— Я.

— А на каком это языке?

— Это на… на…

— На персидском, не так ли?

— Да.

— Ну так вот, я тебе скажу: это немецкий язык. Вот, смотри!

Он пребывал в явном смущении.

— Вот видишь, ты даже прочесть не можешь. Этот джуздан принадлежит человеку по имени Махди Арнаут. Я позабочусь о том, чтобы вернуть все это ему. Ты же заслужил наказание. Но если я захочу, ты избежишь его. Если ты честно признаешься, что прикарманил эту сумку, я прощу тебя. Говори — она в самом деле твоя?

Ответ дался ему с явным трудом, но мой фирман произвел должное впечатление. Он считал меня теперь господином, которого следует опасаться, поэтому выдавил из себя:

— Нет, она принадлежит ему.

— Тебе известно, куда он отправился?

— В Измилан.

— Хорошо, тебе все прощается при условии, что каждому, кто будет приезжать сюда, ты будешь подносить горшок сливовицы. А иначе тебя ждет наказание и длительное тюремное заключение. Идет?

— Да, — ответил он понуро.

Киаджа с таким энтузиазмом принялся жать мне руку, что опрокинул чернильницу

— Господин, твоя добродетель безмерна, а твоя мудрость велика! Твои деяния мы никогда не забудем!

— Так не отказывайтесь от моего дара и отведайте из горшка — ради укрепления дружбы.

Наказанная девушка так и не появилась в доме. Я нашел ее по-прежнему сидящей на соломе. Я сказал, что хозяин сознался в краже, это ее немного развлекло. Но потом она заплакала:

— Господин, хозяин теперь меня совсем забьет.

— Он не знает, что ты мне сообщила о сумке. Но отчего ты не бросишь его, раз он такой злой?

— Я обязана, он заплатил мне вперед тридцать пиастров. А деньги нужны моей матери, и я не могу уйти к другому хозяину, пока не отработаю у этого.

— Я дам тебе эти деньги. А ты уйдешь сразу же?

— Тут же уйду. Но ведь он меня не отпустит!

— Отпустит, я ему прикажу.

— Господин, как мне отблагодарить тебя?

— Никак. Ты ведь заботишься о своей матери, а это меня радует.

Я дал ей требуемую сумму и даже немного сверху. Она уже не испугалась хозяина, когда он зашел, чтобы наполнить кувшин.

— Господин, одной кружки для киаджи было бы достаточно.

— Ты так думаешь? Хочу тебе сообщить, что ни один из вас не стоит и пара. А твоя сливовица еще хуже, чем ты сам. И я наказываю, что вы будете ее пить. И еще — о твоей служанке. Советую тебе отпустить ее.

— Она должна мне деньги.

— Она их вернет.

— Ты что, дал ей денег?

— Да.

— Пусть уходит, не могу ее видеть, она виновата во всем, что произошло.

— Тогда расскажи ей, что произошло только что.

— В этом нет необходимости.

— Как раз есть. Я не верю тебе. И не уеду до тех пор, пока ты ее не отпустишь.

— Я же сказал, что она может идти. Ты считаешь, что я лгун?

— Да, ты вор и насильник. И я убежден, что также и лжец.

— Хорошо, я признаюсь в двух грехах, но уверен, что ты оплатишь мое сломанное ружье.

— Ты так считаешь? Ты мусульманин?

— Я армянский христианин.

— Тогда садись. Тот, кого ты обокрал, тоже был христианин. Христиане должны служить для мусульманского мира светочами, защитниками бедных и убогих, а что вы представляете из себя? Вот что я скажу тебе: я не оплачу ни ружье, ни сливовицу, эти помои, которые ты принес мне. За корм для лошади с меня пять пиастров. Вот они — на этом мы в расчете.

Он молча взял деньги и вышел. Я тоже вышел, сел на камень возле ворот и стал ждать. Через некоторое время появилась служанка с узелком в руке. Она сообщила, что отдала деньги и получила на руки свои документы. Теперь она хотела бы попрощаться со мной.

Наконец-то я покинул это неуютное и опасное место. Никто не вышел, когда я уезжал. Наверное, все были поглощены вонючей сливовицей.

В Топоклу я нашел еще один постоялый двор, владельцем которого был турок. Здесь все было чисто, имелся хороший кофе, и, поскольку здесь проходила дорога из Стоянова, я остался в этом доме поджидать своих спутников.

Я предполагал, что они минуют Топоклу где-то к вечеру, однако они появились уже после обеда. Я заплатил за постой и присоединился к своим. Они были весьма удивлены, увидев меня здесь, ведь я говорил им совсем иное. Когда я рассказал Халефу, что со мной произошло, тот искренне пожалел, что его не было со мной.

Они долго не спали, а ехать надо было немедленно. Лошади буквально валились от усталости. До Измилана они еще могли продержаться, но там нужен был длительный отдых и людям, и животным.

Добравшись до места, мы поинтересовались, где кофейня купца-оружейника Дезелима. Узнали, что это не только кофейня, но и постоялый двор, где останавливается множество странников.

Задерживаться в доме человека, сломавшего шею при пикантных обстоятельствах, было небезопасно, но об этом здесь пока не знали, а поскольку Дезелим был не последним человеком у Жута, я ожидал, что наши беглецы обязательно тут остановятся. И мы сможем кое-что узнать.

Дом стоял в переулке. Имелся широкий двор с конюшней и низким зданием, в котором расположились спальные комнаты для приезжих. Одеяла путники должны были привозить с собой. Едва мы спешились, к нам подошел мрачного вида человек с подозрительно бегающими глазками и осведомился, не хотим ли мы переночевать. На мой утвердительный ответ он произнес:

— Тогда вам придется спать под открытым небом. Все комнаты заняты. Мест нет.

— И для таких людей тоже нет? — И я указал на свою копчу.

Мне было любопытно, какое действие это окажет на него.

— Ах, вы братья, — быстро проговорил он. — Это меняет дело. Для таких господ место найдется. Но придется спать по двое — свободны только две комнаты.