Глава 1

ШИМИН-КУЗНЕЦ

Я покинул Адрианополь в сопровождении Халефа, Омара и Оско, а также трех хавасов1. Проскакали совсем недолго, как вдруг услышали позади топот копыт. Пригляделись и заметили всадника, нагонявшего нас галопом. Мы дождались его. Это был Малем, охранник Гуляма. Он ехал на тяжело нагруженной лошади, которая от скачки совсем взмокла.

— Салам! — приветствовал он нас, соскочив с коня на землю.

Мы ответили ему тем же.

Видя наши вопросительные взгляды, он пояснил:

— Прости, эфенди 2, что я заставил вас остановиться. Мой господин приказал мне нагнать вас.

— Зачем? — спросил я.

— Чтобы передать вам груз.

— А что это?

— Продовольствие и другие необходимые вещи.

— Но мы и так набрали всего на много дней!

— Мой господин не исключает такой вариант: те, кого вы преследуете, свернут с главной дороги. И если вы углубитесь в горы, то найдете там лишь корм для лошадей, а для себя — увы, ничего.

— Твой господин весьма предусмотрителен, но груженая лошадь только задержит нас.

— Мое дело было пригнать ее, таков приказ. Да ниспошлет вам Аллах здоровья и доброй поездки!

С этими словами он спрыгнул с лошади, поклонился и помчался обратно в город.

— Мне поехать за ним, эфенди? — спросил Халеф.

— Зачем?

— Вернуть.

— Ладно, пусть бежит. Не будем терять времени.

— Интересно, что там в мешках?

— В любом случае нам сейчас это не понадобится. Распакуем, когда стемнеет, все равно вечером ехать и опасно, и трудно. Возьмем лошадь за поводья. А теперь вперед!

Прерванная поездка возобновилась. Я скакал впереди, остальные — за мной. Дело в том, что я пытался отыскать следы, хотя это было явно пропащим занятием.

Дорога, хотя ее с трудом можно было так назвать, все же немного просматривалась. Маленький хаджи3 верно подметил, что обнаружить следы здесь так же сложно, как в Сахаре. Поэтому я больше обращал внимание не на саму дорогу, а на ее обочину, идущую вдоль берега реки. Я был абсолютно уверен, что трое всадников находятся где-то впереди нас, причем не очень далеко.

По пути нам попадались самые разные люди — и всадники, и погонщики мулов с повозками, и пешеходы, но никому я не задавал никаких вопросов. Если беглецы проехали тут вчера вечером, никто из сегодняшних путников их встретить не мог.

Возле небольших домишек мы тоже не замедляли ход — здесь не было никаких ответвлений, куда бы могли свернуть преследуемые. Но когда мы прибыли в местечко под названием Бу-Кей, откуда расходились дороги в разные стороны, я спросил первого встречного:

— Салам! Есть ли в этой благословенной местности бакджи?4

У того, к кому я обратился, на боку красовалась сабля, в правой руке была устрашающего вида дубинка, на феску был наброшен платок, когда-то бывший цветной, а теперь просто грязный, и он был бос. Он осмотрел меня с ног до головы, потом оглядел остальных и величественно промолчал.

— Ну же! — поторопил я его.

— Сабр, сабр! (Терпение, только терпение!) — был мне ответ.

Он оперся на свою дубинку и уставился на Халефа. Тот же полез в седельную сумку, вытащил на свет божий плетку и спросил:

— Знаешь эту штуковину?

Незнакомец схватился за саблю и ответил все тем же тоном:

— А это тебе знакомо, малыш?

Малыш! Ни одно другое слово не приводило Халефа в такое бешенство, как это. Он замахнулся, и я едва успел поставить свою лошадь между ними.

— Никакого рукоприкладства, Халеф! Он уже нам отвечает!

Я вытащил из кошелька несколько мелких монет, показал их мужчине и повторил вопрос:

— Итак, есть ли здесь бакджи?

— А ты дашь мне денег?

— Дам.

— Тогда давай! — И он протянул руку.

— Сначала ответ.

— Бакджи есть, но сначала деньги.

Я передал ему несколько мелких монеток.

— Где живет бакджи?

Он спрятал мелочь, повел плечами и спросил с ухмылкой:

— А ты оплатишь ответ?

— Ты же уже получил!

— Это за первый вопрос, а за второй?

— Хорошо, вот еще две монетки по пять пара. Где живет бакджи?

— Там, в последнем доме. — Он указал на постройку, которую и домом-то назвать нельзя было, скорее, чем-то средним между хижиной и хлевом.

Мы подъехали к этому домику, и я слез с коня, чтобы нырнуть в дыру, служившую входом. В этот момент оттуда появилась женщина, видимо, привлеченная стуком копыт.

— Аллах, кто это? — крикнула она и скрылась в дыре. Она не укрыла лицо, но мы тут были ни при чем.

Она была босой, тело обернуто в некое подобие платка, а волосы выглядели как продукция войлочной мануфактуры. Лицо не знало воды, наверное, несколько месяцев.

Я уже подумал, что мы ее больше не увидим, но после того как мы несколько раз позвали, она снова появилась. Перед лицом она держала ветхую корзинку и через щели смотрела на нас, но зато мы уже не могли судить о ее красоте.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Здесь живет бакджи? — снова задал я свой коронный вопрос.

— Да, здесь.

— Ты его жена?

— Я его единственная жена, — ответила она с гордостью, из чего можно было понять, что она и только она владеет сердцем своего неуловимого паши.

— Он дома?

— Нет.

— А где он?

— Ушел.

— Куда?

— Он совершает обход.

— Но ведь сейчас не ночь!

— Он сторожит не только по ночам, но и днем — наблюдает за подданными падишаха. Он ведь не только бакджи, но и слуга киаджи5, выполняет его приказы.

Но тут появился тот самый мужчина, которого мы расспрашивали чуть раньше. Он был полон достоинства.

Я состроил кислую мину и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Так ты сам и есть бакджи?

— Да! — ответил он гордо.

Хаджи Халеф Омар заметил, что я не в настроении, и подъехал почти вплотную к ночному стражу, не выпуская при этом меня из виду. Я догадался, что он задумал, и одобрительно кивнул ему.

— Отчего же ты не сказал мне это сразу, когда я с тобой разговаривал? — спросил я.

— Я не считал это необходимым. У тебя есть еще деньги?

— Для тебя хватит. Могу оплатить тебе все последующие ответы.

При этом я едва заметно кивнул, и плетка Халефа со свистом опустилась на спину стража порядка. Тот попытался отпрыгнуть назад, но маленький хаджи уверенно дал лошади шенкелей, и она так плотно прижала крупом незадачливого плута к стене, что тот не мог пошевелиться. Он и не думал воспользоваться саблей или дубинкой, лишь вопил не своим голосом, и ему вторила его «единственная». При этом она забыла прикрывать лицо корзинкой, отбросила ее, подскочила к лошади Халефа, схватила ее за хвост и что было сил заголосила:

— Убирайся! Убирайся! Как ты можешь так обращаться со слугой и любимцем падишаха? На помощь! На помощь!

На эти истошные крики из соседних окон и дверей стали высовываться люди, заинтересованные источником столь громких звуков.

Я так же незаметно подал Халефу знак закругляться. Он понял меня. Всего ночной сторож получил десять — двенадцать ощутимых ударов плеткой. Он выпустил Дубинку из правой руки, схватился ею за саблю, а левой — за спину, вскричав:

— Ты, ублюдок! Сейчас я сделаю тебя на голову короче! Натравлю на тебя всю деревню — пусть люди разорвут тебя!

Халеф, смеясь, кивнул. Он уже хотел что-то ответить, но в это мгновение какой-то мужчина пробрался сквозь собравшуюся вокруг толпу и обратился ко мне с вопросом:

— Что здесь происходит, кто вы такие?

Передо мной явно был господин наместник, но я все же спросил:

— А кто ты?

— Я киаджа этой деревни. Кто дал вам право избивать моего хаваса?

— Его поведение дало нам это право.

— Как это?

— Я хотел получить у него справку, а он отказал мне в этом пустяке. Он вымогал с меня деньги за все.

— Он имеет право продавать свои ответы за ту цену, которую считает нужной!

— А я отплачиваю ему по своим расценкам! Сейчас он получил заработанное и будет отвечать.

— Ни слова не скажу! — завопил стражник.

— Ни слова не скажет, — подтвердил киаджа. — Вы напали на моего слугу. Немедленно следуйте за мной! Я расследую это дело и наложу на вас штраф.

Тут маленький хаджи достал плетку и спросил меня:

— Эфенди, не попробовать ли этому киадже из Букей гиппопотамовой кожи?

— Сейчас не надо, давай попозже, — ответил я.

— Ты что, собака, хочешь наградить меня плетьми?! — взвился наместник.

— Вполне возможно, — ответил я спокойно. — Ты киаджа этой деревни, но знаешь ли ты, кто я?

Он промолчал. Мой вопрос был ему совсем некстати. Я между тем продолжал:

— Ты назвал этого человека своим хавасом.

— Он и есть Мой хавас.

— Нет, он не хавас. Где он родился?

— Здесь.

— Ах вот как! А кто откомандировал его к тебе? Если он местный житель, значит, ты сам сделал его своим подчиненным, но ведь он не полицейский. Ты посмотри

на этих трех всадников, одетых в униформу великого господина. Получается, у тебя в подчинении лишь ночной сторож, а у меня — трое настоящих хавасов. Что из этого следует? Что я — совершенно иной человек, нежели ты.

Чтобы придать моим словам еще больший вес, Халеф со свистом резанул воздух своей плеткой, так что киаджа отшатнулся. Люди, стоящие за ним, тоже в испуге отступили. По их лицам я понял, что они стали уважительнее к нам относиться.

— Ну, отвечай! — настаивал я.

— Господин, скажи прежде, кто ты, — попросил он. Тут вмешался Халеф:

— Ты ничтожество, червяк! Как ты можешь требовать от этого человека его имени! Ну ладно, я скажу тебе, перед тобой — самый благородный и великий хаджи эфенди Кара бен Немей бей, освещенный тысячей солнц Аллаха. Надеюсь, ты слышал о нем?

— Нет, никогда не слышал, — пробормотал сбитый с толку киаджа.

— Как так не слышал?! — продолжал бушевать малыш. — Наверное, надо сжать твою голову и держать ее в таком положении, пока из нее не выпадет нужная мысль! Подумай как следует!

— Да, я слышал о нем, — выдавил из себя киаджа в тихом ужасе.

— Только раз?

— Нет, много раз!

— Твое счастье, киаджа. Иначе мне пришлось бы задержать тебя и препроводить в Стамбул, а там тебя точно утопили бы в Босфоре. Теперь слушай, что скажет тебе этот высокородный господин!

Сказав это, Халеф отодвинул лошадь от несчастного. Глаза его еще блестели притворным гневом, а губы предательски кривились. Бравый хаджи едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.

Все взгляды теперь были направлены на меня. Я обратился к киадже миролюбивым тоном:

— Я приехал сюда не для того, чтобы требовать, но я привык, чтобы на мои вопросы отвечали быстро и

четко. Этот человек отказался дать мне ответ на простейший вопрос; он требовал с меня денег, поэтому мы его проучили. Теперь только от его поведения зависит, назначат ему палок или нет.

В этот момент наместник повернулся к сторожу и, сделав недвусмысленный жест, приказал:

— Во имя Аллаха, быстро отвечай!

Ночной страж подданных падишаха принял подобострастную позу, как если бы перед ним стоял повелитель всех правоверных.

— Эфенди, спрашивай меня!

— Ты дежурил в эту ночь?

— Да.

— Как долго?

— С вечера до утра.

— Чужаки появлялись в деревне?

— Нет.

— Кто-нибудь посторонний проезжал через деревню?

— Нет.

Перед тем как ответить на этот вопрос, он быстро взглянул на киаджу, лицо которого я не успел в тот момент разглядеть, но у меня хватило ума не придавать этим ответам большого значения. Поэтому я самым строгим тоном заявил:

— Ты лжешь!

— Господин, я говорю сущую правду!

В этот момент я неожиданно повернулся и посмотрел на киаджу, который как раз подносил палец к губам. Значит, сначала он давал ему знак быстрее отвечать, теперь же приказывал молчать. Дело заваривалось.

Я спросил его:

— Ты не разговаривал ни с какими чужеземцами?

— Нет.

— Ладно. Киаджа, где твое жилище?

— Дом вон там, наверху, — указал тот.

— Вы с бакджи сейчас проводите меня туда, но только вы двое, мне нужно с вами поговорить.

Не оглядываясь на них, я пошел к указанному дому и вошел внутрь. Дом был построен обычным для Волгами способом и состоял из одного лишь помещения, разделенного на множество комнатушек с помощью плетенных из ивы перегородок. В прихожей я обнаружил стул, на который и уселся.

Оба чиновника безмолвно следовали за мной. Через отверстие в стене, которое отдаленно напоминало окно, заметил, что жители местечка опять собираются, словно на представление. Но на этот раз они держались на почтительном расстоянии от дома.

Бакджи и киаджа чувствовали себя явно не в своей тарелке. Они явно испытывали страх, и я не преминул этим воспользоваться.

— Бакджи, ты по-прежнему стоишь на своем?

— Да, — отвечал он.

— Даже если ты мне соврал?

— Я не врал!

— Нет, ты соврал по знаку своего начальника. Тот попытался возмутиться:

— Эфенди!

— Что — эфенди? Ты хочешь возразить?

— Я не говорил ему ни слова!

— Слов не говорил, а знак подал!

— Нет же!

— Я вам еще раз говорю — вы лжете оба. Знаешь пословицу о человеке, который утонул, потому что лег спать в колодце?

— Да, знаю.

— Вот с тобой случится то же. Вы вляпались в историю, которая, как вода в колодце, захлестнет вас и утопит. Я не желаю вам беды, хочу только предупредить. Потому-то и говорю с вами здесь, чтобы ваши подданные и друзья не узнали, что вы способны говорить неправду. Вот видите — я с вами очень мягок и приветлив. И прошу только одного — скажите правду!

— Мы уже сказали… — начал было киаджа.

— Значит, ночью никто здесь не проезжал?

— Нет. — Три всадника…

— Да нет же.

— …на белых и гнедой лошадях…

— Нет и нет.

— И с вами не беседовали?

— Как они могли с нами разговаривать, если их не было? Никого мы не видели.

— Ладно, тем хуже для вас. Раз вы меня обманули, придется вам поехать со мной в Эдирне к самому вали — губернатору. Для этого я и взял трех хавасов. А там дело быстро пойдет. Прощайтесь со своими!

Мои слова привели их в ужас.

— Эфенди, ты шутишь! — выдавил из себя наместник.

— Не нравится? — спросил я мстительно и поднялся. — Дальше о вас позаботятся хавасы.

— Но мы не знаем за собой никакой вины!

— Вам докажут, что вы виноваты. А потом, считайте, вы пропали. У меня сначала было желание спасти вас. Но вы этого сами не хотите. Что ж, пожинайте плоды своей глупости!

Я шагнул к двери, как бы собираясь позвать хавасов, но киаджа преградил мне путь и спросил:

— Это правда, что ты собирался спасти нас?

— Да, это так.

— И все еще собираешься?

— Да уж и не знаю, вы так изолгались…

— А если мы сознаемся?

— Тогда надо будет подумать.

— Но ведь ты будешь к нам великодушен и не арестуешь нас?

— Вам следовало бы не задавать вопросы, а отвечать на них. Вы что, сами не понимаете? Скоро узнаете мое решение. Но жестокости я не проявлю.

Они глянули друг на друга.

— А здесь никто не узнает о том, что мы тебе расскажем? — спросил киаджа.

— Обещаю: никто.

— Ладно, тогда мы поведаем тебе правду. Скажи, что тебе нужно от нас.

Я снова уселся.

— Итак, проезжали ли люди ночью через деревню?

— Да, — ответил бакджи.

— Кто это был?

— После полуночи была одна повозка. А потом те, о ком ты спрашиваешь.

— Три всадника?

— Да.

— На каких лошадях?

— На двух белых и одной гнедой.

— Они с тобой разговаривали?

— Да, я стоял на дороге, они ко мне подъехали.

— Они все трое с тобой беседовали?

— Нет, только один из них.

— Что же он говорил?

— Он просил меня молчать о том, что нас встретил. И дал мне бакшиш6.

— Сколько?

— Два пиастра.

— Ах, как много! — Я засмеялся. — И за эти гроши ты нарушил заповедь Пророка и солгал мне!

— Эфенди, не одни лишь пиастры виноваты!

— Что же еще?

— Они спросили, как зовут киаджу, а когда я назвал имя, приказали проводить к нему.

— Ты знал кого-то из них раньше?

— Нет.

— Но они, кажется, знали киаджу, раз хотели видеть его! Ты, конечно же, выполнил их просьбу и проводил к нему…

— Именно так я и сделал.

Тут я повернулся к наместнику, который был явно больше озабочен, чем его подчиненный. Бегающий взгляд его глазок позволял заключить, что совесть у этого человека нечиста.

— Ты по-прежнему продолжаешь утверждать, что никто не проезжал через деревню?

— Эфенди, меня обуял страх.

— Кто боится, тот согрешил.

— Но я не грешил!

— Откуда же тогда страх? Разве я похож на человека, которого можно просто так бояться?

— О, тебя я не боялся, эфенди.

— А кого же?

— Манаха эль-Баршу.

— Ага, ты его знаешь!

— Да.

— Где же ты с ним виделся?

— В Мастанлы и Измилане.

— Где ты с ним встречался до этого?

— Он был сборщиком податей в Ускубе и приехал как-то в Сере, чтобы переговорить о чем-то с тамошними жителями. А оттуда поехал на ярмарку в Мелнике.

— Когда это было?

— Два года назад. Потом у него была работа в Измилане и Мастанлы, и там я его видел.

— И тоже разговаривал с ним?

— Нет, но он рассказывал, что назначил слишком высокие подати, и поэтому пустился в бега. Он отправился в горы.

Это выражение означало «вступить в ряды разбойников». Поэтому я сказал строгим тоном:

— Именно вследствие этого ты должен был арестовать его немедленно!

— О эфенди, я не отважился!

— Почему же?

— Это означало бы мою смерть. В горах живет столько людей — они прячутся в ущельях, их банды насчитывают сотни разбойников. Они все друг друга знают и мстят друг за друга. Соверши я что-нибудь против него, они перережут мне горло!

— Ты трус, который боится честно исполнить свой долг. Ни минуты больше ты не имеешь права оставаться наместником!

— О господин, ты ошибаешься! Ведь речь идет не обо мне, а обо всей деревне — они угрожали сровнять ее с землей.

Тут открылась дверь, и в образовавшуюся щель просунулась голова маленького хаджи.

— Сиди7, мне нужно сказать тебе пару слов.

Он произнес это на своем родном языке, так, чтобы не поняли чиновники, — на арабском языке, причем на западносахарском его диалекте.

— В чем дело? — спросил я.

— Быстро подойди сюда! — коротко бросил он, не вдаваясь в подробности.

Я подошел к нему. У Халефа явно было какое-то важное известие.

— Говори же!

— Сиди, — тихо прошептал он. — Один из жителей незаметно кивнул мне и поманил за дом. Я — за ним. Там он сообщил мне, что ему есть что сказать нам, но за это он просил десять пиастров.

— Где он сейчас?

— Там же, за домом.

— А больше он ничего не сказал?

— Нет, ни слова.

— Я пойду к нему, а ты оставайся здесь, чтобы не настроить против себя этих двоих.

Десять пиастров — это немного, всего две марки за ценные сведения. Я вышел не через передний вход, а через небольшую заднюю дверь, скорее лаз. На заднем дворе обнаружился небольшой загончик с несколькими лошадьми. Рядом стоял мужчина и явно меня поджидал. Подойдя, он тихо произнес:

— Ты заплатишь, эфенди?

— Да.

— Тогда давай.

— Вот деньги.

Я вынул монетки. Он спрятал их и поведал мне:

— Они были здесь!

— Я знаю.

— Он поменял им лошадь.

— Какую?

— Гнедую. Им нужны были три белых лошади. Вон она стоит.

Я пригляделся. Масть действительно совпадала.

— Это все, что ты мне хотел сказать?

— Нет. После полудня появился человек, которого вы разыскиваете. Я стоял на дороге, и он осведомился о трех всадниках, из которых двое скакали на белых лошадях. Я ничего не знал и отвел к ночному стражнику, а тот уже к наместнику.

— Он долго здесь пробыл?

— Видно было, что он очень спешил.

— Ты можешь его описать?

— Да, он скакал на старом буланом коне, очень потном. На голове — красная феска, он был в сером одеянии почти до пят, поэтому я заметил только красные сапожки.

— А борода у него была?

— Небольшая и, кажется, светлая.

— Куда он скакал?

— В направлении Мастанлы. Но самого главного ты еще не знаешь. У киаджи есть в Измилане сестра, муж которой — брат Жута.

Это было такое важное сообщение, что я в волнении приблизился к нему на шаг.

На Балканском полуострове в те времена с разбойниками никак не могли справиться; как раз в эти дни газеты то и дело сообщали о всевозможных нападениях, поджогах, восстаниях и иных событиях, свидетельствовавших о нестабильности обстановки в регионе. Там, наверху, в горах Шар-Дага, между Присренди и Какан-дели, заставил говорить о себе некий штиптар8, собравший вокруг себя недовольных и рыскавший от плоскогорья Курбечка до долины Бабуны. Говорили даже, что его видели в ущельях Пирин-Дага и что на плоскогорье Деспото у него имеются верные люди.

Его настоящего имени никто не ведал. Эль-Асфар, Сары, Жут — его называли по-разному, в зависимости от языка, которым пользовались. Все эти слова означают «желтый». Наверное, все дело было в желтухе.

«Жута» в сербском языке — женский род от «жут» и означает «желтая».

Итак, жута, жена брата штиптара, оказалась родственницей моего киаджи! Было о чем подумать! Но ни в коем случае нельзя было давать ему знать, что я в курсе этой тайны.

— Что-нибудь еще можешь мне сообщить? — спросил я его.

— Нет, а тебе этого недостаточно?

— Нет, что ты. Но как случилось, что ты вот так, запросто, выдал своего начальника?

— Эфенди, он нехороший человек. Никто не может возразить ему, и все страдают от его несправедливости.

— Кто-нибудь еще знает, что ты беседовал со мной?

— Нет, и прошу тебя никому не говорить об этом.

— Буду нем как рыба.

На этом я решил было закончить разговор, но тут . вспомнил, что упустил одну важную вещь.

— Тебя знают в Измилане?

— Да.

— Значит, тебе знаком шурин киаджи?

— Да, я его знаю.

— Кто он?

— Он кузнец-оружейник, у него имеется и кофейня, где заключаются сделки по продаже оружия.

— Где он живет?

— В переулке, ведущем к деревне Чатак.

— Благодарю тебя. Но ты тоже молчи. Мы с тобой не знакомы, договорились?

Я вернулся в дом. Похоже, эти двое не догадывались, зачем я выходил из дома. Халеф тут же выскочил наружу.

— Теперь, — продолжил я прерванный разговор, — мне хотелось бы узнать, что этому бывшему сборщику податей из Ускуба от тебя надо.

— Он расспрашивал о дороге.

— Дороге куда?

— В Софалу.

Софала располагалась на юге, тогда как я был убежден, что три беглеца ехали на запад. Этот храбрец киаджа собирался сбить меня с верного пути. Я, конечно, не подал виду, что заметил очередную ложь, и продолжал:

— Скажи, ведь правда, что Манах эль-Барша приехал из Эдирне?

— Да, это так.

— Итак, он следовал через Саманку, Чингерли и Ортакей на запад и неожиданно повернул на юг. Если ему нужна Софа ла, он должен был ехать через Татар, Аду, Шаханджу, Димотику и Мандру. Зачем же он сделал крюк часов этак на шестнадцать?

— Я его не спрашивал. Видимо, он не хотел, чтобы его видели, ведь его хотят поймать. Наверное, решил обмануть полицию.

— Может быть.

— Ты тоже его ищешь? Хочешь поймать?

— Да.

— Тогда следуй путем, который я тебе указал.

— Это ты очень хорошо сказал. Но живет ли кто-нибудь из твоих родственников в южном направлении, к кому бы я мог обратиться при необходимости?

— Нет.

— Ни брата, ни сестры?

— Никого.

Это была явная ложь. А стражник, который наверняка знал подробности личной жизни своего начальника, не сделал ни малейшей попытки показать мне, что он лжет. Эти оба принимали меня за важную птицу и все равно морочили мне голову.

Я сделал вид, будто поверил ему, вынул из кармана записную книжку, порылся там и задумчиво произнес:

— Итак, значит, наместник из Бу-Кей, жестокий, бесцеремонный и несправедливый чиновник. Кроме того, получается, что ты еще и упустил беглецов, вместо того чтобы их задержать. Тебе следует…

— Жестокий? Бесцеремонный? Несправедливый? — прервал он меня. — Эфенди, этого не может быть, это явно не я!

— А кто же тогда? Сегодня у меня больше нет времени разбираться с тобой, но ты не забывай, что каждый такой проступок с твоей стороны повлечет новое наказание. Помнишь, что сказал Пророк про глаза Всевышнего?

— Да, эмир, — отозвался он едва слышно.

— Так вот, они острее, чем ножи, вонзающиеся в твое сердце, ибо они проникают в душу, против них бессильна любая ложь. Помни о глазах Всевышнего, иначе тебе не помогут никакие молитвы. Я ухожу. Да хранит тебя Аллах!

Он склонился чуть не до земли и пробормотал:

— Несинин сайд! (Да продлятся годы твои!) Ночной страж нагнулся так низко, что едва не коснулся лицом земли, и произнес по-турецки:

— Да будет благословен ваш конец, господин!

Он употребил мое имя во множественном числе вместо единственного — большая честь, однако, когда я вышел, то разобрал, как за дверью киаджа пробормотал: «Пошел ты к дьяволу!»

Явно мое предупреждение о всевидящем Аллахе не пошло ему на пользу.

Мы вновь вернулись в деревню и поехали не в западном, а в южном направлении. Когда нас уже нельзя было видеть, мы вновь повернули в сторону Герена, поселка, расположенного в получасе езды от этой деревни. Только тогда я заметил, что хавасов с нами лишь двое.

— Где твой подчиненный? — спросил у хавас-баши9.

— Он подался обратно в Эдирне. — Хавас ответил так спокойно, будто речь шла о само собой разумеющемся.

— Почему?

— Он не может больше следовать с нами.

— Отчего же?

— Он был болен морской болезнью и больше не смог ее выносить.

— И отчего это происходит?

— Оттого, что лошадь скачет, — просто ответил он.

— Но ведь до этого все нормально было!

— Да, это так, но часто останавливались. Непрерывную скачку может выдержать только казацкий желудок. Мои внутренности вывернулись наизнанку, они просто смешались с лошадиными, я их больше не чувствую, но я чувствую штаны, которые у меня вместо кожи там, где я все давно себе отбил. Если бы мне приказали черта наказать, я бы отправил его с вами в Мелник. Он бы явился туда без кожи и костей и согласился бы скорее жариться в аду, нежели скакать на этой лошади.

После этой пламенной речи нам бы впору посмеяться, если бы этот человек и впрямь так не страдал. Лицо у него выражало муку. Его товарищу досталось не меньше, ибо тот пробормотал в бороду:

— Клянусь Аллахом, это именно так!

— Но кто же разрешил ему возвращаться? — спросил я его.

— Я, — ответил тот, явно удивленный моим вопросом.

— А я думал, ему следовало спросить меня.

— Тебя? Эфенди, кто из нас хавас-баши — я или ты?

— Конечно, ты, но чьи приказы ты должен выполнять?

— Приказы кади1 . Но кади не приказывал мне скакать до того состояния, пока я не провалюсь внутрь лошади, как в дырку. Я возблагодарю Аллаха, если окажусь у себя в казарме на собственной койке!

Тут вмешался маленький хаджи.

— Эй, парень, какое ты имеешь право так непочтительно разговаривать с моим эфенди? Он твой хозяин!10 Если он прикажет тебе скакать, ты поскачешь, даже если твоя униформа срастется с твоим задом. Ты научился полоскать языком, но ездить на лошади так и не научился!

— Что такое несет этот коротышка?! — гневно воскликнул унтер-офицер. — Кем он меня назвал — парнем?! Я капрал властителя всех верующих и немедленно сообщу об этом вопиющем случае кади по возвращении!

Халеф хотел что-то ответить, но вперед выехал Ос-ко. Он взял лошадь хаваса за повод и проговорил на своем родном сербском:

— Поехали, ваше благородие. Покрепче возьмитесь за луку седла. Начинаются всемирные гонки!

В следующий момент он пустился в галоп вместе с лошадью хавас-баши. Одновременно Омар бен Садек проделал то же с другой лошадью.

— Негодяй! Проклятие! Сын шайтана! Недоносок! — неслись крики бедных полицейских, судорожно вцепившихся в гривы и седла своих лошадей.

Мы последовали за ними. Мне было откровенно жаль этих двух парней; они изнемогали, когда мы настигли их. Хавасы буквально извергли на нас потоки ругательств на арабском, турецком, персидском, румынском и сербском языках. В этой области лингвистики восточные военнослужащие весьма сведущи. Мне понадобилось много времени и сил, чтобы вразумить их. Наконец мы спокойно поехали дальше. Настало время обменяться мнениями о том, что произошло в поселке.

Халеф, обладавший острым умом, обратил внимание на то, что сегодня в послеобеденное время какой-то всадник разыскивал беглецов.

— Он должен их знать, — заявил Халеф, — он осведомлен об их бегстве. Но почему он сразу с ними не поскакал, сиди?

— Потому что скакать с ними не входило в его планы.

— Но зачем потом за ними поехал?

— Полагаю, чтобы поставить их в известность о том, что сегодня произошло.

— О том, что ты снова свободен?

— Именно.

— Что ты поймал этого танцора Али Манаха?

— Да. И о том, что он мертв.

— Что скажет на это Баруд эль-Амасат?

— Ужаснется и разозлится оттого, что всаднику удалось догнать его и принести эту новость.

— А почему бы ему не догнать, вон ведь как загнал свою лошадь!

— Она старая, долго не протянет. А потом, в мои планы входит воспрепятствовать ему.

— Зачем?

— Затем, что иначе беглецы узнают, что я свободен и что их преследуют. А это нам не на руку. Чем беспечнее они себя чувствуют, тем спокойнее будут и тем легче мы их настигнем. Именно по этой причине я намереваюсь догнать этого всадника и помешать ему сообщить новости.

— Но у него большое преимущество во времени.

— А ты думаешь, жеребец разучился летать?

— Вороной-то? Сиди, ты же знаешь, что его имя Ри (Ветер). У него еще не было возможности показать свои стальные сухожилия. Как он порадуется поспорить с бурей! Но нам тогда за тобой не угнаться!

— Это и не нужно. Я поеду один.

— Один, сиди? А что же делать нам?

— Вы поедете следом и как можно быстрее.

— Куда?

— Вы все время будете придерживаться дороги на Мастанлы. Я тоже поскачу туда, но изберу прямой путь. И поскольку не знаю еще, где его встречу, не могу сказать, где мы увидимся вновь.

— А если он тоже выбрал спрямленный путь?

— Он этого явно не сделал. Этот путь слишком утомителен для его старой буланой клячи.

— А что станется, когда ты его перегонишь?

— Я буду его поджидать.

— А как ты узнаешь, позади он или впереди?

— Как-нибудь узнаю…

— Ты ведь не знаешь этой местности, можешь попасть не туда, наконец, может произойти несчастный случай. Возьми меня с собой, сиди!

— Не беспокойся, дорогой мой Халеф! Подо мной надежный конь и со мной отличное ружье. Тебя я не могу взять по той простой причине, что тогда некому будет возглавить остальной отряд.

Этим я умаслил его гордыню. Он смирился с моими доводами, и я дал ему, Оско и Омару последние наставления. Обсуждая подробности, мы выпустили из поля зрения обоих хавасов. Когда же я обернулся, то увидел лишь пресловутого капрала, тогда как его товарища рядом не оказалось.

— Где твой напарник? — спросил я его. Он озадаченно обернулся и воскликнул:

— Эфенди, он ехал за мной!

Его обеспокоенность не была ложной. Он действительно считал, что второй хавас скакал позади него.

— Но тогда где же он?

— Исчез, растворился, смылся, испортился! — прокричал он в обычной своей манере.

— Но ты же должен следить за всем, что происходит за спиной.

— Как я могу делать это? Ты разве заметил? Я вернусь, чтобы задержать его!

Он уже собрался осуществить свое намерение. Еще немного времени — и он исчез бы навсегда из поля нашего зрения.

— Стой! — крикнул я. — Ты останешься. У нас нет времени искать этого кретина или ждать, пока ты его изловишь.

— Но он должен ехать вместе с нами!

— Это ты обсудишь с ним позже в Эдирне. А сейчас следуй за нами. Хаджи Халеф Омар, в мое отсутствие не своди глаз с этого онбаши11 — чтобы он старательно выполнял свои обязанности!

Затем я пустил коня галопом и вскоре потерял всех из виду.

Болгарские деревни часто лежат вдали от дороги и незаметны глазу проезжающего.

Каждое из селений, следовавших буквально одно за другим, насчитывало несколько дворов, разделенных покрытыми травой лужайками. Шесть — десять хижин образовывали двор. Эти домишки были вкопаны прямо в землю и увенчаны крышей из соломы, ветвей или же из ивовых прутьев, и тогда они выглядели как большие плетеные корзины. У каждого обитателя деревни было такое убежище. Были также хижины для коров, свиней, овец и кур. И для лошадей тоже. Животные по желанию покидали свои стойла и совершенно свободно бродили по деревне.

Шоссе, как в Западной Европе, здесь не было и в помине. Даже слово «улица» не совсем подходит для того, чтобы как-то обозначить местные средства сообщения. Если вы хотите добраться из своей деревни в соседнюю, вы будете тщетно искать нечто, именуемое тропой или проселком. Тот, кто захочет совершить такое смелое путешествие, должен уметь ориентироваться в пространстве подобно перелетной птице; причем ему придется куда хуже, чем птице, летящей по воздуху, — ведь на земле его постоянно подстерегают куда большие препятствия.

Я пошел на явный риск, когда свернул с дороги, ведущей на Адачалы. Я знал лишь, что Мастанлы лежит на юго-западе, и смело ринулся через глубокие ручьи, неуютные долины и лесистые участки.

Скача между полей и плантаций роз по выжженным солнцем равнинам, я миновал немало деревень пока не настала пора расспросить местных жителей.

За одним из плетней я заметил старика, собиравшего лепестки с розовых цветков. Я подъехал поближе и поздоровался. От неожиданности он испугался, и я поспешил успокоить его. Это подействовало, он подошел.

— Чего ты хочешь? — спросил он, все еще с недоверием оглядывая меня.

— Я нищий, — отвечал я. — Не подаришь ли ты мне одну из небесных роз, ведь твой сад полон этих прекрасных созданий?

Тогда он приветливо улыбнулся мне и произнес:

— Разве нищие ездят на таких лошадях? Я ни разу; тебя не видал. Ты чужак?

— Да.

— И любишь розы?

— Очень люблю.

— Злой человек не может быть другом цветам. Я дам тебе самую прекрасную из моих красавиц — полураспустившуюся. Ее аромат так тонок, будто исходит прямо от трона Аллаха.

Он долго выбирал и потом подал мне два цветка через забор.

— Вот, чужеземец. Настоящий запах исходит только от этих цветков.

— Какой же это запах?

— Аромат табака джебели.

— А ты знаешь его?

— Нет, но слышал о нем. Аллах не разрешает нам познать его. Мы курим здесь только обычный табак.

— Как это Аллах не разрешает?

— Дело в том, что мы очень бедны, — он склонил голову, — ведь я простой сторож и вынужден резать на табак кукурузные листья.

— Но ведь розовое масло такое дорогое!

— Но что толку? Мы были бы не так бедны, но налоги! Правительство своего не упустит. Паши и министры наверняка курят джебели. Вот бы мне его хоть разок понюхать, только понюхать!

— А трубка у тебя имеется?

— Да уж что-что, а это есть.

— Тогда подойди сюда.

Я вынул из сумки мешочек и открыл его. Очень хотелось доставить старику радость. Он не отрывал взгляда от моих рук.

— Какая красивая табакерка. Там что, табак?

— Да. Ты ведь подарил мне две драгоценные розы. А я дарю тебе в ответ табак.

— О эфенди, как ты добр!

Со мной было два или три кисета. Один из них я передал ему. Он поднес его к носу, втянул воздух и произнес, удивленно вздернув брови:

— Но это вовсе не кукурузный табак!

— Нет, это джебели.

— Джебели! Эфенди, ты меня не обманываешь?

— Нет, это действительно джебели.

— Но тогда ты не эфенди, а паша или министр!

— Нет, друг мой. Джебели курят не только в Высокой Порте. Просто я был в тех местах, где он растет.

— Счастливчик! Но ты ведь знатный человек!

— Нет. Я бедный писатель, но Высокая Порта выделила мне немного табака.

— И из этого немногого часть ты отдаешь мне. Аллах отблагодарит тебя. Из какой же ты страны?

— Из немче мемлекети12.

— Это та страна, которую мы зовем Алеманией?

— Да.

— Я еще ни одного немче не видел. Твои соотечественники все такие, как ты?

— Хотелось бы надеяться, что они такие, как мы с тобой.

— А что ты делаешь здесь, в Османлы мемлекети?13 Куда спешишь?

— В Мастанлы.

— Но ты сбился с пути. Тебе надо сначала попасть в Черен, а оттуда — в Деренией.

— Я намеренно свернул с дороги. Мне надо попасть в Мастанлы по кратчайшему пути.

— Для чужеземца это непосильная задача.

— А ты не опишешь мне дорогу?

— Попытаюсь. Взгляни на юго-восток. Вон там, где солнце падает на вершины, — горы Мастанлы. Теперь ты знаешь направление. Ты проедешь через многие деревни, в том числе и Кушукавак. Переедешь через реку Бургас, а там уже на западе будет Мастанлы. Точнее я не могу объяснить. Завтра вечером ты уже сможешь быть на месте.

Меня это позабавило, и я спросил осмелев:

— Ты, наверное, не ездишь верхом?

— Нет.

— Ну а мне надо в любом случае попасть сегодня в Кушукавак.

— Это невозможно. Если только ты волшебник…

— Нет, это не так, но мой конь летит как ветер.

— Я слышал, что бывают такие лошади. И ты хочешь провести эту ночь в Кушукаваке?

— Вероятно.

— Тогда вот что я тебе скажу. Не ищи постоялого двора, а оставайся у моего брата. Шимин-кузнец примет тебя с радостью.

Это предложение могло оказаться для меня полезным. Я ответил ему:

— Спасибо тебе. Во всяком случае, я передам от тебя привет.

— Нет, ты уж остановись у него. Ах, что за запах!

— Нравится?

— Нравится! Не то слово, дым проходит через нос, как солнечный свет через утреннюю зарю. Так душа почившего в бозе возносится на небо. Эфенди, подожди, я дам тебе кое-что с собой. — С несвойственной вроде бы ему резвостью он удалился и тут же появился снова между розовых кустов.

— Эфенди, как ты думаешь, что я держу в руке?

— Не вижу.

— О, это очень маленькая вещица, но такая же ценная, как и твой табак. Хочешь взглянуть?

— Покажи!

— Вот она. — И он протянул мне бутылочку, переспросив снова: — Что в ней? Скажи-ка, эфенди!

— Наверное, розовая вода?

— Вода? Эфенди, ты меня обижаешь! Это розовое масло, какого ты в своей жизни еще не видел!

— Чье оно?

— Как чье? Мое!

— Но ведь ты всего лишь сторож!

— Да, это так, но хозяин разрешил мне засадить для собственных нужд один уголок этого сада. Я нашел лучший сорт и долго его растил. Набрал две бутылочки масла. Одну собирался сегодня продать. Другая — твоя.

— Я не могу ее принять.

— Почему?

— Я ведь не вор и не собираюсь тебя обкрадывать.

— Как это обкрадывать, раз я тебе это дарю?! Твой джебели так же дорог, как и это масло.

Я знал, что для приготовления одной унции масла нужно 600 фунтов отборных лепестков. Поэтому я еще раз отказался от подарка.

— Тогда я вылью его на землю! Я понял, что он не шутит.

— Стой! Ты выгнал масло для продажи?

— Да.

— Тогда я куплю у тебя его. Он улыбнулся и спросил:

— И сколько же ты мне дал бы?

Я вынул все, что у меня имелось, и протянул ему. Он принял деньги, пересчитал, склонил голову, улыбнулся и сказал:

— Эфенди, твоя доброта больше, чем твой кошелек!

— Именно поэтому я и прошу тебя оставить себе свое масло. Ты слишком беден, чтобы дарить его, а я не так богат, чтобы купить.

Он засмеялся и ответил:

— Я достаточно богат, потому что у меня есть твой табак, а ты достаточно беден, чтобы получить за него. Вот ты и возвращаешь свои деньги.

Его щедрость была непомерна. Деньги он не принял, да и бутылочку обратно не взял. И я решил разрешить ситуацию следующим образом:

— Мы оба хотели одарить друг друга, не став при этом богатыми, так что давай оставим у себя то, что дали друг другу. Если я благополучно вернусь домой, то расскажу самым красивым женщинам, которые будут наслаждаться твоим маслом, о том, что есть такой садовник Джафиз и как он добр.

Похоже, такой выход его обрадовал. Глаза у него заблестели.

Он кивнул и спросил:

— Женщины твоей страны почитают хорошие запахи, эфенди?

— Да, они любят цветы, они им как сестры.

— Долго ли тебе еще скакать, прежде чем ты доберешься до дома?

— Может, неделю. А потом, когда я слезу с лошади, надо ехать на корабле и по железной дороге.

— Далеко. И наверное, придется бывать в опасных местах, встречаться с разбойниками?

— Да, мне придется побывать в горах, там, куда ушли злые люди.

Он внимательно оглядел меня и наконец произнес:

— Эфенди, лицо человека — как поверхность воды. Одна вода светлая и чистая, ей человек доверяется охотно. Но есть темная и грязная вода, она таит опасность, и лучше ей не доверяться. Первое соответствует образу доброго человека, второе — плохого. Твоя душа — дружеская и светлая, глаз ясный, а сердце не боится ни опасности, ни предательства. Мне нужно тебе кое-что сообщить, чего я даже не всем знакомым доверю. А ты чужеземец.

Эти слова порадовали меня, хотя я не знал, что он имеет в виду. Я ответил:

— Твои слова теплы и чисты, как вода в ясный день. Говори же!

— В какую сторону ты собираешься ехать из Мастанлы?

— В Мелник. Там дальше будет видно. Наверное, в Ускуб, а оттуда в горы Кюстендила.

— Ну и ну! — вырвалось у него.

— Ты считаешь эту дорогу опасной?

— Очень опасной. Когда ты будешь в Кюстендиле и попадешь на море, то тебе придется ехать через Шар-Даг в Персерин, где прячутся штиптары и беглецы. Они бедны, и все, что у них есть, — это оружие; они живут разбоем. Они отнимут у тебя все, а может, и жизнь.

— Я знаю, как постоять за себя. Он покачал головой:

— Молодая кровь — бей хоть в глаз, хоть в бровь! Ты еще молод; да, оружие у тебя есть, но что ты сможешь сделать с десятью — двадцатью врагами?

— Лошадь моя резва!

— У тех, кто в горах, очень хорошие лошади. Они легко тебя нагонят.

— Мой жеребец чистых кровей, его зовут Ветер, и он летит как ветер.

— Но пули быстрее лошади. Штиптары подстерегут тебя из засады. Как от них убережешься?

— Только прибегая к осторожности.

— Но и она тебя не спасет, ибо поговорка гласит: «осторожность — предпосылка преступления». Ты честный человек — они в десять раз осторожнее тебя. Разреши предупредить тебя.

— Это то, что ты мне хочешь сообщить?

— Да.

— Тогда я с нетерпением жду.

— Должен сказать тебе, что есть некая охранная бумага, которая спасает друзей, родных и союзников от злоумышленников.

— Откуда ты это знаешь?

— Это знает здесь каждый. Но немногие знают, как ее получить.

— А ты знаешь?

— Нет, я никогда не покидаю своего сада. Но Шимин, мой брат, знает. Я это сообщаю потому, что доверяю тебе и знаю, что ты скоро покинешь эту страну.

— Хотелось бы, чтобы он проникся ко мне таким же доверием.

— Он проникнется, если я тебя к нему направлю.

— Ты напишешь пару строк?

— Я не умею писать. Но ты покажешь ему розовое масло. Он знает эту бутылочку, знает и то, что я не продам ее чужому, злому, ненужному человеку. Ты только скажи ему, что тебя послал его сводный брат. Никто не знает, что у нас разные матери. Он будет доверять тебе, как мне.

— Спасибо тебе. Ты думаешь, он что-то сообщит мне о секретной бумаге?

— Надеюсь, в этой местности…

Он обернулся и прислушался. Где-то в глубине сада раздался громкий свист, через некоторое время он повторился.

— Хозяин зовет, — определил старик. — Надо идти. Ты все запомнил?

— Все.

— Не забудь по дороге. Аллах с тобой, он поможет передать красивейшим женщинам твоего отечества ароматы моего сада.

Прежде чем я успел ответить, он отошел от изгороди, и вот уже звук его шагов растворился в шелесте розовых кустов.

Встреча с садовником была для меня просто удачей. Но правда ли то, что он сообщил? Нет, на лжеца он вроде не похож. Во всяком случае, брата стоило разыскать — его кузница находилась по дороге, причем не только на моем пути, но и на пути тех злодеев, которых я преследовал…

Я поскакал дальше. Конь, пока я разговаривал, отдохнул, пощипал травки и бежал резво. Я старался объезжать горы, потому как забираться на них, чтобы скакать по прямой, оказалось делом весьма сложным.

Сбегая с плато Токачик, Бургас течет в северном направлении, к Арде, возле которой встречается с Адой, где и лежит Кушукавак. Тупой угол, который эта река образует с Ардой, представляет собой низину, вытянутую на юг и переходящую далее в плоскогорье Ташлык. Вот этих высот я и хотел избежать. Это мне удалось, хотя я и не знал местности и не находил особых дорог, а просто пересекал множество речушек, впадавших в Арду.

А солнце тем временем скрылось за дальними горами. У меня в распоряжении оставались лишь короткие сумерки, и я пустил вороного галопом, пока не подскакал к широкой реке и не заметил ниже по течению мост. Перемахнув через него, я увидел указатель — надо сказать, впервые в Турции. Он представлял собой камень с нацарапанной на нем короткой надписью. Одно слово звучало как Килавуз, другое — Кей. То, что последнее означает «деревня», я знал. Но где она? Камень торчал так, что ничего нельзя было понять — оба слова были написаны горизонтально. Прямо вела тропа, вдоль реки — тоже тропа. Какая шла в Кей? На черта вообще нужен этот указатель?

Я предположил, что эта река никак не может быть Бургасом, а потому, следуя вдоль нее, я окажусь заметно севернее нужных мне мест, поэтому и решил продвигаться прямо.

Между тем стало совсем темно. Оставалось положиться на вороного, осторожно ступавшего по каменистому грунту. Так я проехал с полчаса, когда конь тряхнул головой и тихо заржал. Я напряг зрение и заметил справа от себя широкое и темное строение, из которого торчал какой-то узкий предмет. Может, это та самая кузница? Значит, я около Кушукавака. Я подъехал ближе.

— Эй!

Молчание.

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Все тихо. Света тоже нет. Может, это брошенный дом, развалюха? Я слез с лошади и подошел к каменной стене. Жеребец снова заржал. Это показалось мне подозрительным. Хоть он был и арабских кровей, но все же получил индейское «образование». Вбирая воздух через ноздри и выталкивая его небольшими порциями, конь сигнализировал об опасности!

Я вынул оба револьвера и стал обследовать дом. Строение было одноэтажным. Дверь закрыта. Я несколько раз постучал — тишина. Слева я обнаружил закрытые же ставни, редкость в этих краях. Справа — еще одну, более широкую дверь, на которой красовался огромный висячий замок. Рядом валялись сельскохозяйственные и прочие орудия, убедившие меня в том, что это все-таки кузница. Зайдя за угол, я обнаружил поленницу дров. Рядом — некий загончик под крышей на столбах — такие сооружают в Германии для гусей и свиней. Там, похоже, никого не было.

Тут мой вороной снова заржал, причем в ржании его на этот раз я почувствовал беспокойство. Казалось, он чего-то боится.

Стоило удвоить внимание. Дом был заперт, но в нем явно кто-то был. Кто будет бросать жилище в такой местности без присмотра? Надо было расследовать эту историю до конца. Лошадь мне здесь могла только помешать. Я обмотал ей передние ноги поводьями, чтобы она не смогла уйти далеко — хотя этого обычно не случалось, — оставив задние свободными для того, чтобы обороняться при опасности.

Подойдя вплотную к загону, я вытащил спички, закупленные еще в Эдирне. Зажег сразу несколько и наклонился посмотреть. Там лежало какое-то огромное животное, покрытое шерстью, как медведь. Пламя погасло, стало снова темно. Что это за зверь? Живой или нет? Я взял палку и потрогал его. Никакого движения. Ткнул сильнее. Снова никакой реакции. Животное было мертво.

Я перелез через загородку, хотя дело было рискованное, нагнулся и ощупал тело. Оно было холодным и твердым, в нескольких местах клейким на ощупь. Кровь? Я продолжил осмотр. Явно не медведь, поскольку обнаружился длинный косматый хвост. Правда, говорили, что на склонах Десподо-Дага, Шар-Дага, Кара-Дага и Пирин-Дага еще встречаются эти звери. Я не спорил с этим, но откуда медведю взяться в этом загончике? И если бы его убили, то вряд ли бросили бы здесь, сначала освежевали бы… Чтобы узнать наверняка, с кем имею дело, я осмотрел уши. Черт возьми! Голова зверя была разрублена, причем каким-то тяжелым орудием.

Я зажег вторую спичку и убедился, что убитый зверь не что иное, как гигантская собака, какой я в жизни не видел.

Кто же убил ее и почему? Явно, не владелец. Чужой, причем наверняка из злобных побуждений.

Я стал подозревать, что тут совершено преступление. Но с какой стати мне лезть в это дело? Кто я такой? Однако, вспомнив разговор с садовником, устыдился: ведь речь шла о его брате, я как-никак был причастен к этому делу.

Стоило подумать о безопасности — ведь убийцы могли находиться в доме. Они могли затаиться, услышав цокот копыт и заметив меня. Что делать? Ждать спутников? Но что происходит внутри дома? Нет, надо действовать!

Итак, я еще не успел обследовать четвертую, переднюю стену дома. Тихо подобравшись к ней, я заметил двое ставней. Одни были заперты изнутри, другие — распахнуты.

Я размышлял. Влезть внутрь — значит сразу получить пулю в лоб. Но то обстоятельство, что из пяти окон (из которых два располагались на фасаде) только одно не было закрыто, позволяло предположить, что внутри никого нет. Кто-то закрыл все входы и выходы и вылез через это окно, плотно притворив его за собой.

Однако я оказался в щекотливом положении. Я бесшумно приоткрыл ставни и протиснул голову внутрь. Окна в нашем понимании в этой местности редки, поэтому я, как и ожидал, обнаружил лишь проем — ни стекла, ни чего-либо подобного не было.

Я прислушался. Мне показалось, что внутри раздался какой-то приглушенный шум. Кто-то был в доме. Может, крикнуть? Нет.

Я набрал сухих веток, сделал пучок, поджег его и бросил через окно. Осторожно заглянул внутрь.

Ветви горели ярко, и мне удалось разглядеть большое, четырехугольное, бедно обставленное помещение с глиняным полом. Никаких следов человеческого присутствия!

Подбросив огня в маленький костер, я снял с головы феску, надел ее на палку и медленно просунул в окно. Изнутри это выглядело, как будто я влезаю. Если бы там был кто-то, то обязательно подал бы о себе весть, но ничего не изменилось.

Втянув палку, я вновь надел феску на голову, положил штуцер на завалинку и втиснул верхнюю половину тела внутрь, готовый в любую минуту выпрыгнуть назад. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять — в доме никого нет.

Я влез внутрь полностью и высунулся наружу, чтобы забрать оружие и оглядеться.

В это мгновение шум повторился. Он таил в себе большую опасность, чем если бы неожиданно погас свет. В одном углу я заметил пучок длинных щепок, предназначенных для освещения. Я зажег одну и воткнул в дырку в стене. Затем прикрыл ставни и привязал их изнутри веревкой, чтобы снаружи нельзя было открыть.

Со второй горящей щепкой я начал обследовать помещение. Три стены оказались глиняными, а четвертая — от пола до потолка — соломенная, с дверью посередине. Пройдя в нее, я оказался в небольшой комнатушке с настилом из ивовых прутьев. А нет ли здесь подвала? Вообще-то погреба в таких домах — большая редкость. И тут я снова услышал шум. Он исходил откуда-то снизу! Я схватил сразу несколько щепок и поднял ивовое покрытие. Оно запросто могло выдерживать вес человека, потому как крепилось на столбах. Посветил вниз. Щепка горела тускло, и я успел лишь заметить, что глубиной этот подвал в рост человека. Ни лестницы, ни ступеней не было видно. Но вот опять послышались стоны.

— Кто там внизу? — громко спросил я.

Двойной стон был мне ответом. Это становилось уже опасным. Но сколько можно искать лестницу! Я взял горящую щепку в одну руку, а пучок — в другую и спрыгнул вниз. Приземлился удачно, за что-то, правда, зацепившись, и свет погас. Но я тут же зажег новую лучину.

Я находился в четырехугольном помещении, а то, за что я зацепился, было лестницей. Дальше лежал древесный уголь и всякая рухлядь. И то и другое шевелилось. Воткнув лучину в стенку, я начал разгребать угли. Руки наткнулись на человеческое тело, и я быстро вытянул его из завала. Руки и ноги были связаны, голова обернута платком.

Быстро разрезав узлы, я увидел черно-синее лицо, при слабом освещении трудно было разобрать, угольная ли пыль тому виной или удушье. Мужчина часто и тяжело дышал, глядел на меня широко раскрытыми, налитыми кровью глазами и стонал:

— Помоги! Помоги! Пощади!

— Успокойся, я твой друг, — сказал я, — я спасу тебя.

— Сначала спаси мою жену! — взмолился он.

— Где она?

— Там!

Связанными руками он не мог показать, но выразительный взгляд уперся во вторую кучу хлама. Я отбросил его и вытащил женщину, связанную таким же образом. Сняв платок с головы, я увидел пену у рта: женщина была близка к помешательству.

— На помощь! На помощь! — стонала она.

Ее тело билось в конвульсиях. Развязав веревки, я освободил ее руки, и она выбросила их вверх, как утопающая. Крик вырвался у нее из горла, она судорожно ловила воздух синими губами.

Мужчина, которого я освободил, пришел в себя быстрее. Пока я зажигал новую щепку, он проговорил:

— О Боже, как же близки к гибели мы были! Спасибо тебе.

Потом он склонился к жене, которая никак не могла прийти в себя:

— Тихо, тихо, не плачь. Мы свободны.

Он взял ее на руки и принялся слизывать слезы с ее лица. Она обняла его и продолжала рыдать. Не обращая внимания на меня, он говорил ей какие-то успокаивающие слова, пока она медленно приходила в себя. Потом наконец он снова обратился ко мне, между тем как я занимался погасшей лучиной.

— Господин, ты наш спаситель. Как нам отблагодарить тебя? Кто ты, как нашел нас?

— На эти вопросы я отвечу наверху, твоя жена может ходить?

— Попытается.

— Тогда давай подниматься. Здесь оставаться опасно.

— У тебя наверху есть спутники?

— Нет, но я ожидаю всадника, которого не должен пропустить.

По приставной лестнице мы выбрались из подвала, причем женщина с трудом. Я приметил большой матрас

и посоветовал ей прилечь отдохнуть, что она и сделала с явным облегчением. Муж еще раз ей что-то прошептал и затем протянул мне руку:

— Милости просим! Аллах послал тебя! Могу я узнать, кто ты?

— У меня мало времени на многословные объяснения. Назови ты мне свое имя.

— Меня зовут Шимин.

— Так ты брат Джафиза, садовника?

— Да.

— Хорошо. Тебя-то я и искал. Зажги-ка огонь в своей кузнице!

Он взглянул на меня ошарашенно.

— У тебя что, срочная работа?

— Нет, просто огонь должен осветить дорогу.

— Зачем?

— Затем, чтобы всадник, о котором я тебе говорил, не прошмыгнул незамеченным.

— Кто это?

— Потом. Поторопись!

Дверь наружу была закрыта на обычный деревянный засов. Мы подняли задвижку и вышли на двор. Шимин вынул из кармана ключ и отпер кузницу. Скоро в горне заплясал огонь, разогнавший темень. Именно это мне и было нужно.

Пока он занимался горном, я пошел на задний двор проведать коня. Там было все в порядке, и я вернулся в кузницу.

— Огонь уже горит, — сообщил он. — Какие еще будут указания?

— Быстро выйди из круга света. Сядем возле двери, где темно.

Мы уселись на большое полено, и я сказал:

— Теперь давай обсудим положение. Скоро здесь проскачет всадник, с которым я собираюсь переговорить. Но до этого он не должен догадываться о моем присутствии. Он наверняка остановится здесь, чтобы задать какие-то вопросы. Прошу тебя завести его как можно глубже во двор, а затем заманить в дом.

— Ты мой спаситель, я сделаю все, что скажешь, и не буду спрашивать зачем. Но знаешь ли ты, какие вопросы он будет задавать?

— Да, он непременно спросит, не проезжали ли тут трое всадников.

— Трое всадников? Когда?

— Сегодня в полдень.

— Что за всадники?

— Он спросит о двух белых и одной темной лошадях. Но по дороге они обменяли темного на светлого.

— Итак, они на трех белых?

— Да.

— Хаша! Бог, спаси и сохрани! Не этого ли Манаха эль-Баршу из Ускуба ты имеешь в виду? — И он возбужденно вскочил с бревна.

Я тоже привстал, так поразил меня его неожиданный вопрос.

— Ты его знаешь?

— Уже довольно давно, но сегодня он как раз побывал у меня.

— Да? Он навестил тебя?

— Причем со своими спутниками, которые избили меня, связали и затолкали в подвал, где я с женой задохнулся бы, если б не ты.

— Так это были они? Тогда я скажу тебе, что тот, кого я поджидаю, — их сообщник!

— Я убью его! — гневно воскликнул кузнец.

— Я должен его арестовать.

— Господин… эфенди! Как мне называть тебя? Ты так и не сказал мне, кто ты.

— Называй меня просто «эфенди».

— Так вот, эфенди, я помогу тебе.

— Хорошо. Правда, я не знаю, встретимся ли мы с ним здесь. Он, может, уже проехал. А сколько вы пробыли в подвале?

— С полудня.

— Так что ты мог и не увидеть его, когда он проезжал…

— Может, узнать?

— Где? У кого?

— Я сбегаю в деревню и спрошу старого торговца, который до вечера торчит на улице со своими корзинами.

— Сколько у тебя это займет времени?

— Всего десять минут. Это близко.

— Но, прошу тебя, не рассказывай о сегодняшнем происшествии.

— Хорошо, пусть все останется в тайне.

— Тогда беги.

Я описал ему в двух словах всадника, и он умчался. Не прошло и десяти минут, как он вернулся.

— Он еще не проезжал, — доложил он.

Зайдя в кузницу, он добавил деревяшек в огонь, а потом снова уселся рядом.

— Теперь расскажи, как сегодня все получилось, — попросил я его.

— Плохо, очень плохо, — ответил он. — Я работал в кузнице, тут подъехали трое и остановились около меня. Один из них — мне он неизвестен — заявил, что у его лошади выпал из подковы гвоздь. Мне это ничего не стоит — подковать лошадь, эфенди. Я начал приколачивать и тут взглянул на одного из них — это был сборщик налогов Манах эль-Барша из Ускуба.

— А он тебя знал?

— Да.

— Где вы познакомились?

— Четыре года назад в Раслуге. Да будет тебе известно, что я знаю все лошадиные болезни и являюсь, кроме всего прочего, доктором. В Раслуге на лошадей нашел мор, и меня позвали, потому как никто не мог помочь. Меня поселили у одного богатого коневода — у того более сотни лошадей. К нему-то и пришел этот Барша купить коня. Перед ним провели многих. У одного была простуда — текло из носа. А этот заявил, что это не насморк, а сап и что он заявит в медицинское управление. Он явно напрашивался на взятку от коневода. Меня вызвали, и я сказал, что это на самом деле за болезнь. Он вступил со мной в спор и угостил меня плеткой. Я в ответ засветил ему такую оплеуху, каких он отроду не получал. Знаешь, какая у кузнеца рука тяжелая! Он разозлился донельзя и пригрозил меня сжить со свету. Ведь он-то кто — аж сам налоговый инспектор, а я — простой кузнец. И меня засудили — дали двадцать раз по пяткам и вычли целых пятьдесят пиастров из заработка. Я провалялся несколько недель больной, прежде чем вернулся к работе.

И вот сегодня я приколачиваю гвоздь, он смотрит на меня угрюмо, ждет, пока я закончу, и спрашивает, узнаю ли я его. Я взял да ляпнул — да, мол, узнаю. Я и не подозревал, как все обернется. Он перекинулся с остальными парой слов, и они вошли в дом. Я был один — жена собирала на поле шпинат к обеду. Что им было искать в комнатах? Я закрыл кузницу, хотя огонь еще горел, и пошел за ними. Как только я вошел, они набросились на меня. Завязался настоящий бой, эфенди. У кузнеца крепкие мускулы и хорошая реакция, но их все же было трое, и они связали меня. Я рычал от бешенства, как дикий зверь. Тогда они замотали мне голову платком и бросили в погреб. Как раз в этот момент вернулась жена. С ней поступили так же, как и со мной. Нас забросали сверху углем, чтобы крики не проникали наружу. Я забыл о своем Айы14, который находился за домом, иначе бы я его отвязал, прежде чем входить в дом.

— Кто это — Айы?

— Мой пес. Его так звать потому, что он похож на медведя1 . Я слышал, как он лаял, когда дрался с ними, но он не мог мне помочь. Если бы он был со мной, то разодрал бы их в клочья.

— Ты его еще не видел?

— Ты же знаешь, что я никуда не ходил.

— Мне очень жаль, но…

— Что с ним?!

— Он мертв.

— Мертв?! — Шимин вскочил. — Эти трое убили его?

— Они разбили ему череп.

На какое-то мгновение кузнец замер от ужаса.

— Это правда?

— Да, увы.

— Проклятие на их головы!

С этими словами он забежал в кузницу, выскочил оттуда с горящей головней и помчался за дом, чтобы лично убедиться, что я его не обманул. Оттуда послышались горестные крики вперемешку с руганью, на которую восточные языки в общем-то довольно бедны.

Пока он громко ругался, я всматривался в темноту, откуда должен был появиться всадник — но никто не показывался. Или вороной дал мне большую фору, или что-то задержало его в дороге.

Постепенно Шимин успокоился и снова вспомнил, что не расспросил меня.

— Меня зовут Кара бен Немей.

— Кто ты — немче, германлы?

— Да.

— Аустриалы или пруссиалы?

— Ни тот и ни другой.

— Значит, баварлы?

— Тоже нет. Я саксалы.

— Никогда не встречал ни одного саксалы, но вчера здесь был некто из города Триест, я с ним поговорил всласть.

— Австриец? — меня поразил этот факт. — Кто же это мог быть?

— Торговец. Он скупал табак, шелк и изделия из него. У него сломалась шпора, и я ее чинил.

— Он говорил по-турецки?

— Ровно столько, чтобы я понял, что ему надо.

— Но как же ты всласть с ним наговорился?

— А мы помогали себе жестами.

— Он сказал, как его зовут?

— Его имя Махди15 Арнаут. Он был известным певцом, даже спел песню, она растопила наши с женой сердца.

— Откуда он приехал?

— Из Чирмена, там он сделал большие закупки.

— И куда направился?

— На большую ярмарку в Мелник. Там работают знаменитые оружейники. Ему нужно что-то у них купить.

— Значит, я встречу его по дороге.

— А ты тоже собираешься в Мелник, эфенди?

— Да.

— Ты что, тоже купец?

— Нет, но в Мелнике думаю найти тех подлецов, что напали на тебя.

— И что ты с ними сделаешь, если поймаешь?

— Я задержу их и передам полиции.

— Слава Аллаху, а то я уже собрался завтра утром писать заявление властям.

— Ты можешь это сделать, но прежде чем этой бумаге дадут ход, подлецы будут в моих руках. И в суде я приплюсую им и сегодняшнее преступление.

— Правильно поступишь, эфенди. Но кто были двое других?

— Это длинная история, но все же я вкратце тебе ее поведаю.

Я быстро рассказал ему то, что счел нужным. Он внимательно выслушал и заявил:

— Знать бы мне все это. Я бы заманил их в подвал и поставил бы собаку охранять их, пока ты не придешь!

— А не перебрасывались ли они фразами, из которых можно было бы заключить, куда они собираются дальше?

— Ни слова не сказали. Только когда меня вязали, тот, кого ты назвал Барудом эль-Амасатом, прорычал, что они убьют меня, чтобы я не предал их преследователям.

— Этого следовало ожидать. Манах эль-Барша напал на вас не из мести, а из осторожности. Они не думали убивать вас, а решили лишь нейтрализовать на время, чтобы ты не проболтался, узнав сборщика налогов.

— И все же мы чуть не задохнулись!

— Бог спас вас. Всадник, который скачет вслед за ними, должен сообщить, что я снова свободен и что за ними по пятам следует возмездие. Вот ему я и хочу воспрепятствовать.

— Я помогу тебе, эфенди! Что мы с ним будем делать?

— Мы засунем его в подвал, а потом передадим полиции.

— А как ты заманишь его в подпол?

— Нас ведь двое, а он один.

— Только не думай, что я боюсь. Я только хочу знать, будем ли мы пользоваться хитростью или силой.

— Без силы не обойтись.

— Мне это больше по душе. Словами играть я не умею. Но, помнится, эфенди, ты спрашивал меня, брат ли я Джафизу. Ты знаешь его?

— Я проезжал сегодня мимо его сада, поговорил с ним и выменял флакон масла на табак джебели.

— Аллах-иль-Аллах! Мой брат взял табак?

— О, немного.

— Он взял у тебя?

— Да.

— У тебя есть такой табак?

— Естественно, раз я его ему дал.

Он помолчал немного. Я знал, какой вопрос сорвется у него с губ сейчас. Так оно и вышло.

— Он у тебя уже кончился?

— Нет, не весь. — И чтобы облегчить ему жизнь, спросил сам: — А ты куришь?

— Да, еще как!

— Джебели?

— Его не курил ни разу.

— Тогда подойди и набей трубку.

Я еще не договорил фразу, как он нырнул в дверь и вернулся с трубкой.

— Как там твоя жена?

У ремесленников отношение к женщине проще, и с ними можно разговаривать на эту тему, что вообще-то на Востоке строго запрещено. В сельской местности же Женщины часто ходят и просто непокрытые.

— Я не знаю, она засыпает.

Табак волновал его больше, чем жена, которой он посвятил сегодня и так много времени.

— Давай трубку!

Пропуская ароматный дым через нос, он заявил мечтательно:

— Эфенди, это запахи рая! Такого не курил сам Пророк.

— Да уж где ему, в те времена джебели не было.

— А если бы был, он бы взял его на тот свет, чтобы посадить семена на седьмом небе. Что мне делать, если сейчас появится всадник, — курить или прекратить?

— Лучше прекратить.

— Как же я испорчу такую драгоценную засыпку?

— Ты раскуришь ее снова, а я подсыплю свеженького табачка.

— Эфенди, ты настоящий друг, твоя душа полна добра, как море — капель. Мой брат не передавал с тобой приветов?

— Да, он желал тебе самого хорошего.

— Это его собственные слова? — насторожился он. — Значит, вы обсуждали там важные вещи!

— Мы говорили о штиптарах и тех, кто ушел в горы.

— И мой брат тебе что-то обещал?

— Да, и ты, как он считает, выполнишь все, что надо.

— Как долго ты с ним говорил?

— Около четверти часа.

— Произошло чудо, эфенди. Джафиз сторонится людей. Значит, он проникся к тебе доверием.

— Я сообщил ему, что, наверное, поеду в горы Шар-Дага…

— … и он поведал тебе об опасностях, которые будут тебя там подстерегать?

— Да, он предупредил меня.

— И упомянул бумагу-пропуск?

— Да, он мне о ней тоже говорил…

— Пообещав, что я могу такую бумагу справить!

— Да.

— Он ошибся.

— В самом деле?

— Увы.

— Но он говорил об этом как о решенном деле.

— Он считает, что сейчас все как в былые времена.

— Так что ты сейчас уже не тот специалист?

— На этот вопрос я могу ответить только проверенному другу. Но ты нас спас, ты получил масло из рук моего брата, и я скажу тебе правду — да, я в курсе всех дел до сих пор.

— И тем не менее утверждаешь, что пропусков нет.

— Да, их нет. У штиптаров и беглецов таких бумаг не имеется.

— Почему?

— Да потому что бумаги эти не защищают так, как раньше.

— Их не принимают в расчет?

— Да кто их будет смотреть. Например, ты скачешь по лесу. Двое-трое разбойников следят за тобой, ты вооружен лучше, чем они, значит, они не станут вступать в открытую борьбу, они нападут из засады, не зная, что у тебя — охранная грамота, она ведь в кармане и не спасет от смертельных выстрелов.

— Я понимаю. Но думаю, что вместо такой бумаги должно быть нечто более важное.

— Твое предположение верно. Ты считаешь, что бумага тебе не нужна?

— Да, зачем мне то, что не имеет ценности? Но скажи мне, чем пользуются сегодня в качестве пропуска?

— Не решаюсь сказать, но все же отважусь. Ты умеешь молчать?

— Как никто другой.

— Так знай: охраняемые узнают друг друга по определенной застежке.

Тут я сразу кое-то вспомнил.

— Эта застежка из серебра?

— Именно так.

— И она в виде кольца, в которое впаян метательный топорик?

— Да, а откуда ты знаешь?

— Так, предполагаю, потому что кое-кто носит такие кольца, и я догадываюсь, что они состоят в связи с беглецами.

— Можно мне узнать имена этих людей?

— Пожалуйста. У Манаха эль-Барши есть значок на феске. В Эдирне этот знак носил кое-то из окружения кади. И сегодня я, когда ехал по городу с бывшим дервишем, встретил человека с таким знаком — он меня бесцеремонно рассматривал и предупредил сообщников, а те стреляли в меня и Али Манаха бен Баруда эль-Амасата. А то, что такой значок имеется у бывшего сборщика налогов, я заметил сегодня.

— Быть может, они обошлись бы с тобой лучше, если бы ты сказал им, что у тебя есть такая застежка.

— Наверное, но я как-то об этом не подумал.

— Ее ведь получает не каждый?

— Да.

— А какие требования выставляются?

— Обладатель ее должен всегда приносить пользу своим друзьям, и его сообщники должны быть уверены, что он их не предаст. У них свои законы, и они понимают их по-своему. Ты, наверное, знаешь, что ислам запрещает своим приверженцам делать прогрессивные шаги в культуре?

— Да, с этим я сталкивался.

— А не иноверцы ли бросают этот упрек исламу?

— Допускаю.

— Но тогда они не знают ислам и настоящих турков. Ислам не мешает культурному прогрессу, но власть, которую он дал одним над другими, попала в неправедные руки. Сам турок — хороший человек, он честен, верен слову. Но кто сделал его другим, если уж это случилось?

Я был поражен, услышав от простого деревенского кузнеца такие мудрые слова. Откуда у него эти воззрения?

Между тем он продолжал:

— Турки завоевали эту страну. Разве это повод для того, чтобы их отсюда выгонять? Ответь, эфенди! Разве англичане, немцы, русские, французы и другие не завоевывали страны, где они сегодня живут? Разве маленькая Пруссия еще недавно не была точкой на карте, а стала сейчас большой державой, в которой живут миллионы? Как она такой стала? Посредством пороха, пушек и меча и еще благодаря перьям и дипломатии. У всех этих народов раньше не было стран, в которых они сейчас живут. Что скажет америкалы, если к нему придет турок и заявит: «Уезжай, эти земли принадлежат краснокожему народу!» Да он просто высмеет турка! Так почему же турка нужно выгонять?

Он так загорелся своими идеями, что не заметил, как его трубка погасла. Я поднял головешку и подал ему:

— Держи!

Он зажег табак и сказал:

— Видишь, я даже забыл о джебели! Но прав я или нет?

— Я бы мог во многом тебе возразить.

— Так возрази!

— Нет времени.

— Вот вы все такие, христиане. Вы обличаете нас, не пытаясь ничему научить, и хватаете без спроса. У кого лучше местечки, кто имеет влияние? Кто обогащается все больше? Армяне, хитрые греки, бессердечные англичане и гордые русские. Кто терзает наше тело? Кто пьет наши соки, кто паразитирует на наших костях? Кто сеет вражду, недовольство, трусость, неповиновение среди подчиненных? Кто натравливает одних на других? Когда-то мы были здоровыми, кто ввергнул нас в болезни?

— Шимин, во многом ты прав, но не выплесни в запальчивости ребенка из корыта. Где ты набрался этих воззрений?

— Я познал все это своими ушами и глазами. Я работал во многих странах, был в Вене, Будапеште, Белграде. Ты можешь возразить мне?

— Да, могу. Ты смешал религию и политику. Ты ищешь причины болезни не в теле государства, а именно в нем сидит самая зараза.

— Ты можешь мне это доказать?

— Да, могу.

— Ну, давай, хотя стой! Издали донесся стук копыт.

— Слышишь? — спросил он.

— Да, слышу.

— Наверное, это он.

— Может быть.

— Жаль, мне так хотелось тебя послушать.

— Мы вернемся к этому разговору, когда закончим дела.

— А что нам делать сейчас?

— Он не должен меня видеть, ведь он меня знает. Постарайся заманить его в дом.

— Это будет несложно, если он, конечно, не проскачет мимо.

— Не должен. Сейчас достаточно темно. Я выйду на середину улицы. Если он поедет мимо, я схвачу лошадь под уздцы. Спешится — зайду в дом.

— А если это не он?

— Тогда мы ему ничего не сделаем.

Стук копыт приближался. Явно то была одинокая лошадь. Я притаился в темноте. Появился всадник. Он держался как раз в свете, отбрасываемом горном. Лицо я разглядеть не сумел.

— Эй, есть тут кто живой! — крикнул он. И, поскольку никто сразу не откликнулся, повторил.

Теперь у дверей показался кузнец.

— Кто здесь?

— Я нездешний. Кто живет в этом доме?

— Я, — ответил кузнец не совсем уверенно.

— А кто это — ты?

— Я — владелец этого дома.

— Это я и так понял, дурачина. Мне нужно твое имя.

— Меня зовут Шимин.

— Кто ты?

— Кузнец. Что, у тебя нет глаз и ты не видишь огонь, который тебе светит?

— Я вижу лишь то, что ты не только дурак, но еще и мешок с дерьмом. Подойди, мне надо спросить.

— Разве я раб или слуга, чтобы подходить к тебе? Кому надо меня спросить, тот сам подходит!

— Я на лошади!

— Так слезь!

— Это необязательно.

— Если у меня насморк или кашель, я что, не могу из-за этого работать? — ответствовал Шимин и вошел в дверь.

Всадник пробормотал несколько грубых слов, но подъехал на лошади поближе.

До сих пор я не знал, тот ли это, кого я жду. Но когда он приблизился к кузнице, чтобы спешиться, я понял, что лошадь светлая. На мужчине были красная феска, серое пальто и еще у него была маленькая светлая бородка. А когда он слез, я разглядел и красные турецкие сапожки. Да, тот самый!

Он привязал лошадь к двери кузницы и вошел в дом. Я скользнул следом. Кузнец прошел в большую комнату, туда, где лежала его жена. Поскольку чужой пошел следом за ним, я мог спокойно войти в дом, невидимый за ивовой перегородкой, и слышать все, о чем говорится. Человек стоял спиной ко мне, лицом к кузнецу. Женщина, похоже, немного пришла в себя, положила голову на руки и прислушивалась к их разговору.

Всадник упрекнул кузнеца, что он неприветлив с гостями, на что тот отвечал, что он приветлив только с честными людьми. Это было явной неосторожностью с его стороны.

— Ты что, считаешь, что я нечестен? — спросил тот.

— Да, я так считаю.

— Ты грубиян, каких мало. Откуда тебе знать, какой я. Ты что, меня знаешь?

— Да, я тебя знаю.

— Где же ты меня видел?

— Я тебя не видел, но слышал о тебе.

— От кого?

— От одного эфенди, который прямо называл тебя бандитом!

— Когда?

— Сегодня, совсем недавно.

— Ты лжешь!

— Нет, я говорю правду. И могу тебе это доказать. Я очень хорошо знаю, что ты у меня хочешь выведать.

— Но это невозможно!

— И тем не менее я знаю!

— Так скажи!

— Ты собираешься расспросить меня о Манахе эль-Барше и Баруде эль-Амасате.

Тот явно опешил:

— Откуда ты это знаешь?

— Все от того же эфенди.

— Кто это такой?

— Тебе ни к чему это знать. Если он сам пожелает,ты узнаешь.

— Где он?

— Этого я тебе не могу сказать.

— А если я заставлю тебя?

— Я тебя не боюсь!

— И этого не боишься? — Он вытащил кинжал.

— Ножик твой мне не страшен. Я здесь не один.

В этот момент я показался в проходе ивовой перегородки, и кузнец указал на меня. Человек обернулся, увидел меня и воскликнул:

— Дьявол! Это же дьявол!

От неожиданности он замер, да и я был поражен, признав в нем того, кто столь внимательно наблюдал за мной, когда я вел дервиша по улицам Эдирне. Вскрикнул он на валахском наречии. Значит, он уроженец Валахии? В такие напряженные моменты люди обычно не контролируют себя и заговаривают на родном языке.

Мне нужно было исправлять положение, подпорченное Шимином, — тому явно не следовало говорить, что он о нем что-то знает. Он должен был ожидать его вопросов, и только после этого мне следовало показаться.

— Это не совсем так, — ответил я тоже по-румынски.

— Нет, ты дьявол! — он пришел в себя, поднял кинжал, которым только что угрожал кузнецу, и спросил: — Что тебе надо? Я тебя не знаю!

— Этого и не требуется. Главное — я тебя знаю, славный мой!

Он сделал удивленное лицо, мотнул головой и заявил оскорбленным тоном:

— Я тебя не знаю, Бог свидетель!

— Не приплетай сюда Бога! Он-то как раз свидетель, что ты меня видел!

— Где?

— В Эдирне.

— Когда?

— А ты говоришь по-турецки!

— Да.

— Тогда давай оставим твой румынский. Этот храбрый кузнец тоже должен нас слышать и понимать. Ты не станешь отрицать, что присутствовал на суде над Ба-рудом эль-Амасатом в Эдирне?

— Меня там не было, и я ничего не ведаю. Вообще-то я не видел его среди зрителей в зале. Поэтому этот вопрос я замял, но задал другой:

— Ты знаешь Баруда эль-Амасата?

— Нет.

— И его сына Али Манаха — тоже?

— Нет.

— А почему же ты так испугался?

— Я никого не видел.

— Ах, так! И ты не знаешь Ханджу Доксати в Эдирне?

— Нет.

— И ты не помчался срочно предупредить членов твоей шайки о том, что видел меня с Али Манахом?

— Не могу понять, что ты от меня хочешь. Повторяю, ничего ни про что не знаю.

— А я утверждаю, что ты знаешь про бегство арестованного, что ты виновен в смерти Али Манаха, но не ведаешь, что пуля, посланная в меня, угодила в хаваса и сейчас ты находишься в пути, чтобы предупредить Манаха эль-Баршу и Баруда эль-Амасата. Все это мне отлично известно.

— И все же ты заблуждаешься. Ты явно меня с кем-то спутал. Где все это происходило? Как я понял из твоих слов, в Эдирне?

— Да.

— И как давно? Я не был в Эдирне больше года.

— Ты великий лжец. Где ты был в последние дни?

— В Мандре.

— А откуда едешь сейчас?

— Из Болдшибака, где находился со вчерашнего утра.

— Ты был в Мандре-на-Марице? Пожалуй, ты действительно был там, но в Эдирне тоже был и не надо отнекиваться.

— Мне что, поклясться?

— Твоя клятва гроша медного не стоит. Скажи, разве Бу-Кей лежит на пути из Мандры в Болдшибак?

— Бу-Кей? Такого места не знаю.

— Разве ты там не был?

— Никогда.

— И никого не расспрашивал о трех всадниках на двух белых лошадях и одной гнедой?

— Нет, никого.

— И никто тебя не направил к сторожу, который отослал тебя к киадже?

— Нет.

— Чудеса да и только. Все заблуждаются, один ты кристально чист. Ответь хоть, кто ты.

— Я купец.

— И чем же ты торгуешь?

— Всем.

— И как твое имя?

— Пимоза.

— Интересное имя. Ни в одном языке не встречал такое. Ты его сейчас выдумал?

Брови его сошлись к переносице.

— Господин, — гневно произнес он, — кто дал тебеправо говорить со мной в таком тоне?

— Я его сам себе дал! Тут кузнец добавил:

— Это тот самый эфенди, о котором я говорил.

— Я уже понял, — ответил он. — Но он может быть эфенди над всеми эфенди, но не смеет разговаривать со мной так. Я знаю способ научить таких, как он, вежливости и обходительности.

— Ну что, начнем? — спросил я насмешливо.

— Давай.

Он положил руку на сумку с пистолетами и наполовину вытащил один.

— Хорошо, я принимаю твой язык — он понятен всем. Буду вежливее. Будь так любезен, сообщи, пожалуйста, где ты родился?

— Я серб из Лопатиц-на-Ибаре.

— А я-то сначала по неопытности принял тебя за валаха или румына, что, собственно, одно и то же. А куда ты едешь?

— В Измилан.

— Чудесно! Такой смышленый человек и делает такой крюк! Как же ты попал в Кушукавак, если у тебя было намерение ехать из Мандры в Измилан? Твой путь увел бы тебя заметно южнее.

— Ты что, служишь в полиции, что расспрашиваешь меня о моем пути!

— Хорошо, я не стану задавать вопросов, которые тебе не нравятся. Ответь мне только, зачем ты приехал сюда.

— Да разве я собирался слезать с лошади? Этот кузнец вынудил меня зайти, потому что не пожелал отвечать на мои вопросы на улице.

— Но что ты хотел у него узнать?

Он немного растерялся, но быстро нашелся и ответил:

— Вообще-то мне уже надоело все это. Похоже на приставания назойливого насекомого. — Он изобразил, будто отряхивается щеткой, и приготовился уходить.

— Ты называешь это вежливостью? — рассмеялся я.

— На крепкий сук — острый топор.

Эту фразу он снова произнес по-валахски. Нет, он явно не был сербом.

— Ты любишь поговорки, — заметил я, загораживая между тем ему дорогу. — Но жизненного опыта они тебе что-то не прибавили! Лучше было бы сказать: со шляпой в руке можно пройти по всей стране. Постарайся сохранить остатки политеса хотя бы до конца разговора. Побудь еще немного со мной.

— С тобой? Где это — с тобой? Где ты живешь?

— Здесь.

— Этот дом принадлежит кузнецу. Он сам назвал тебячужим эфенди.

— Он не против, если я тебя здесь оставлю.

— А что мне тут делать? У меня и времени нет, мне пора ехать.

— Ты должен дождаться других гостей, они очень хотели с тобой встретиться.

— Кто эти люди?

— Хавасы из Эдирне.

— Пошел к дьяволу!

— Нет уж, я останусь с тобой. Места хватит всем. Будь так добр присесть.

— Ты что, спятил, отойди-ка!

Он хотел пройти мимо, но я схватил его за руку и удержал.

— Еще раз по-дружески прошу, останься. Хавасы охотно поговорят с тобой.

— Что у меня с ними общего?

— У тебя с ними — действительно ничего, а вот у них с тобой…

— Убери руки!

— Сейчас! А кто же позаботится, чтобы ты не доехал до Манаха эль-Барши?

Я стоял перед ним, а кузнец, воткнув горящую щепку в приспособленное для этого отверстие, — позади. Он этого не заметил, но понял, что за ним следили, и еще раз уразумел, что дорогу сможет проложить только боем. Хотя я и сохранял равнодушную мину, руки мои были наготове. Он вскрикнул злобно и истерично:

— Я не знаю этих людей, пропусти меня! — И сделал несколько шагов к выходу.

Я заступил ему дорогу.

— Будь ты навеки проклят! — с этими словами он отступил.

В руке блеснул нож, он замахнулся на меня, но кузнец перехватил руку и загнул ее назад.

— Собака! — прошипел он и обернулся к нему.

Я оказался сзади. Заломив ему обе руки, я сжал ихтак, что он не смог и пошевелиться.

— Дай веревку или канат! — крикнул я кузнецу.

— Этот номер у вас не пройдет, — шипел незнакомец в феске.

Так называемый «купец» силился освободиться, но напрасно. Какие-то мгновения он пытался достать нас ногами, но кузнец проворно выполнил мое распоряжение и связал его по рукам и ногам.

— Так, — удовлетворенно проговорил он, уложив пленника на пол, — полежи-ка так же, как лежали мы с женой, связанные твоими сообщниками!

— У меня нет никаких сообщников! — сипя, выдавил тот.

— Ну нам-то лучше знать.

— Я требую, чтобы меня немедленно освободили!

— Куда спешить?

— Вы обознались, я — честный человек.

— Докажи!

— Пойдите в Енибашлы!

— Ага, это недалеко. А к кому там?

— К красильщику Бошаку.

— Знаю такого.

— И он меня знает. И он скажет, что я не тот, за кого вы меня принимаете.

Кузнец взглянул на меня вопросительно. Я же ответил ему:

— Так быстро мы не успеем. Давай лучше посмотрим, что у него в карманах.

Мы обыскали его, сопровождаемые руганью и многообещающими взглядами. Обнаружили приличную сумму и обычные вещички, которые есть у каждого, и засунули все обратно в карманы. Кузнец, более доверчивый, чем я, спросил:

— Эфенди, мы не ошиблись?

— Нет, я уверен. Даже если мы ничего не найдем, нужно задержать его. Надо осмотреть и лошадь.

До сих пор жена вела себя спокойно. Но когда заметила, что мы собираемся уходить, спросила:

— Мне за ним последить?

— Будь добра! — попросил ее муж.

Она поднялась со своей лежанки, зажгла несколько лучин и сказала:

— Идите спокойно. Если он попытается пошевелиться, я подожгу его. Я больше не хочу валяться в темной дыре.

— Мужественная девочка! — проговорил кузнец удовлетворенно. — Не так ли, эфенди?

Лошадь стояла на привязи у входа в дом. В седельных сумках, кроме небольшого запаса провизии, ничего не было.

— Ну, что будем сейчас делать? — поинтересовался Шимин.

— Для начала мы подведем эту лошадь туда, где стоит моя.

— А потом?

— Потом поместим арестованного в тот же подвал, где имели удовольствие побывать вы с супругой.

— А потом?

— Будем ждать моих людей, с ними я отправлю его в Эдирне.

После этого мы выполнили намеченное — невзирая на ругань и угрозы, спустили «купца» в подвал. Затем мы с кузнецом снова уселись возле двери и разожгли трубки.

— Незабываемое приключение! Я еще ни разу не был в плену в собственном погребе и никого там не держал. Такова, однако, воля Аллаха!

Время медленно текло, пока мы беседовали. Мы поели, и я с нетерпением ждал Халефа и остальных. Женщина снова прилегла. Наступила полночь. Прошел еще час, но никто не появлялся.

— Наверное, они нашли по дороге постоялый двор, — пытался объяснить их долгое отсутствие Шимин.

— Нет, у них есть указание ехать сюда. Может, их задержало какое-то непредвиденное обстоятельство, но ночевать они нигде не станут, пока не приедут сюда.

— Или они спутали тропу.

— Такого с ними не должно случиться, особенно с Халефом.

— Тогда нам не остается ничего другого, как просто ждать. Ведь нам не так тяжко, как тому человеку в подвале. Как ему там, кстати?

— Так же, как и тебе, когда ты там лежал в куче угля.

— Ты думаешь, он не серб?

— Нет, он врет.

— И никакой он не Пимоза?

— Нет.

— Но ведь и ты можешь ошибаться!

— Ба! Да если бы ему удалось выхватить нож, он бы напал на нас. Почему он не потребовал доставить его к киадже? Так поступил бы любой честный путник. А ты знаешь того красильщика, о котором он говорил?

— Да, знаю.

— Кто это?

— Толстый, ленивый болван.

Своеобразный ответ. Красильщика звали Бошак, а это слово означает «ленивый», «вялый». Я спросил еще:

— Он обеспеченный человек?

— Нет, именно по причине лености. К тому же он еще и пекарь.

— А как пекарь он прилежен?

— Нет, дом его разваливается, ибо он ленится его чинить. Его жена сама построила печь и сама же заботится о ней, подправляет ее.

— И печет все сама?

— Да, все сама.

— А что же делает ее муж?

— Ест, пьет, курит, ловит кейф.

— Тогда неудивительно, что он беден. Ведь он живет в Енибашлы.

— Да, эфенди, это большая деревня. До нее два часа ходу. Как только пройдешь Кушукавак, пересечешь реку по мосту — оттуда дорога сразу ведет в Енибашлы.

— Наверное, там его продукция пользуется спросом?

— Не знаю.

— Говори точнее.

— Видишь ли, несколько лет назад ему отрезали уши.

— За что?

— Разве ты не знаешь, когда применяют такое наказание?

— Может, пек слишком маленький хлеб?

— Нет, скорее слишком большой. Того, кто недопечет, бывает, приколют за ухо к двери, но отрезать — нет, за это уши не отрезают.

— Если он такой бедный, почему же он испек слишком большую буханку?

— Нет, дело не в этом. Квашня вывалилась из кадки, оказалось, тесто слишком тяжелое, что-то он туда не то примешал, может быть, даже солому.

— Ах, вон оно что! Значит, он просто вор!

— Выходит, так.

— Тогда мне надо с ним пообщаться.

— Зачем? Я думаю, тебе надо сразу ехать дальше, как только появятся твои товарищи.

— Раньше я так и хотел сделать. Но всадник упомянул пекаря, и он может оказаться мне полезным.

— Тогда все равно придется ждать до утра.

— Да, как раз мои приедут, а я их потом просто нагоню.

— Зачем тебе их здесь ждать? Ты ведь можешь поспать в доме!

— А вдруг, не увидев меня, они проскачут мимо?

— Я посторожу, эфенди.

— Нет, этого я не допущу.

— Почему? Разве ты не вытащил нас с женой из подвала? Без тебя мы бы задохнулись. А я не могу несколько часов скоротать один? А когда ты утром поскачешь, я наверстаю.

Он так убедительно говорил, что я наконец уступил. Его жена подготовила мне лежанку, и, взяв клятвенное обещание с кузнеца поддерживать огонь, я провалился в тяжелый сон.

Глава 2

СРЕДИ КОНТРАБАНДИСТОВ

Когда я проснулся, вокруг было еще совсем темно, но я почувствовал, что выспался. Разгадка пришла, когда я встал и заметил, что ставни на окнах плотно закрыты. Распахнув одно из окон, я обнаружил, что утро в разгаре — никак не менее восьми-девяти часов.

Снаружи отчетливо доносились размеренные звуки поковки. Я вышел. Кузнец работал, а жена держала мехи.

— С добрым утром, — улыбнулся он. — Долго же ты спал, эфенди!

— Увы. Но ты тоже.

— Я? Как это?

— Не вижу своих спутников.

— Я их тоже не видел.

— Они проехали мимо.

— Когда?

— Ночью.

— Ты думаешь, я их прозевал?

— Я подозреваю.

— Да я глаз не сомкнул. Спроси жену. Когда ты заснул, она вышла ко мне во двор. Мы сидели вместе и ждали гостей. Но увы!

— А огонь горел?

— Он до сих пор горит, эфенди. Я говорю правду.

— Что-то я начинаю беспокоиться. Поеду-ка им навстречу.

— Наверное, ты хочешь заехать в Енибашлы?

— Я хотел сначала, но…

— Не беспокойся, эфенди, они приедут. Это же умные люди, они не поедут ночью.

— Это-то как раз их не волнует. Им явно что-то помешало или же они сбились с пути.

— В обоих случаях тебе надо бы поехать в Енибашлы. По каким местам они едут?

— Я наказал им добираться от Дерекей в Мастанлы.

— Ну тогда они должны непременно здесь проехать. И если им кто-то и попадется по дороге, то этим человеком окажусь я. Я возьму лошадь нашего пленника.

— Это отрадно слышать. Ты уже говорил с ним?

— Да, повидался.

— Что же он сказал?

— Он опять ругался. Требовал освободить его, а когда я отказался, потребовал для разговора тебя.

— Что ж, исполню его просьбу.

— Не делай этого, эфенди!

— Отчего же?

— Он очень хитрый — обязательно освободится, силой ли, хитростью — непременно.

— Я совершенно не опасаюсь ни его физической силы, ни его ума. Он находится там, внизу, в подвале, и к тому же связан. Что он мне сделает? Он даже не в состоянии пошевелить рукой.

— Но он заморочит тебе голову!

— Нет, вряд ли, я не из легковерных и не из тех, кто сейчас думает одно, а через пять минут — другое. К тому же ты ведь будешь рядом. Пошли.

Мы уже собирались открывать погреб, когда ко мне вдруг подошла жена кузнеца, доверительно дотронулась до руки и тихо сказала:

— Я вспомнила, вспомнила…

— Что? — спросил я, замерев с протянутой к двери рукой.

— Его лицо, его шрам.

— Ты имеешь в виду нашего пленника?

— Да, его, ведь все это вылетело у меня из головы.

— Значит, ты его раньше видела?

— Да, но у меня все выпало из памяти. Я всю ночь размышляла. Никак не получалось вспомнить. И тут вдруг осенило.

— Давай отойдем подальше, здесь все слышно, — сказал я.

Мы втроем зашли в соседнее помещение, и там кузнец удивленно спросил жену:

— Ты его уже где-то видела? И всю ночь сидела и вспоминала? Но почему ты мне ничего об этом не сказала?

— Я боялась ошибиться.

— Так где ты его видела?

— В Топоклу.

— Когда?

— Нынешней весной, у моей подруги.

— Это когда ты была в Топоклу в гостях? — удивленно спросил муж.

— Да, именно тогда.

— Но что он делал у твоей подруги?

— Он закупал порох и капсюли. — И, обернувшись ко мне, сказала: — У мужа моей подруги магазин, торгующий всем чем угодно. Меня пригласили поухаживать за ней, та приболела, а дежурить было некому. Как раз когда я сидела с ней, он пришел в магазин. И тут же все хотел опробовать. Муж попросил не делать этого, потому как жена больна, но он все равно взял пистолет и выстрелил в конька на соседнем доме.

Болгары очень любят украшать дома резными фигурками животных.

Женщина продолжала:

— Моя подруга закричала от страха. Он только засмеялся и выстрелил еще несколько раз, а когда хозяин запретил ему это делать, принялся ему угрожать, что сейчас его самого застрелит. Потом он расплатился и вышел. А до этого заявлял, что может не платить, ибо принадлежит к числу заговорщиков.

— А кто это такие? — спросил я.

— Разве ты не знаешь? — удивился кузнец.

— Нет, я об этом ничего не слышал.

— Заговорщик — человек, который не подчиняется великому господину, а хочет видеть во главе государства своего собственного царя.

— Неужели кто-нибудь осмеливается вступить в ряды этих заговорщиков?

— А почему нет? Великий господин живет в Стамбуле, и чем дальше ты находишься от этого города, тем меньше ощущаешь его власть. А как только чувствуешь опасность, уходишь в горы. Рассказывай дальше, женщина!

— Я подглядывала сквозь щели в циновке и видела этого человека. У него на правой щеке был налеплен большой пластырь, а когда мы потом спросили у хозяина, кто этот чужеземец, тот ответил, что он принадлежит к союзу недовольных и живет в деревне Палаца. Зовут его Москлан, и он торговец лошадьми, но оставил свою работу, чтобы целиком отдаться тайному обществу. Но хозяин попросил нас никому об этом не говорить. Мы узнали также, что он редко бывает дома, все время в разъездах.

— И тебе кажется, что наш пленник — это он?

— Да. Пластырь он уже снял, это меня и смутило. Мне казалось, что я его где-то видела, но где? И вот я заметила шрам на правой щеке, и меня как громом ударило — это он! Клянусь, он!

— А ведь он назвал себя Пимозой, сербом, и сказал, что он кузнец из Лопатиц-на-Ибаре.

— Это ложь.

— Я тоже ему не верил. Он говорил по-валахски и не очень-то бегло, так, как говорят на этом языке в области Слатины, я сам слышал.

— Слатина? Да. — Женщина кивнула. — Хозяин знал его лучше, чем казалось на первый взгляд. Однажды он на него рассердился и назвал валахом, гяуром, католиком, русским, еретиком из Слатины.

— Из этого можно заключить, что он весьма хорошо с ним знаком и знает, что тот из Слатины.

— И еще, мне помнится, он в гневе назвал его подстрекателем и посланцем революционеров.

— Очень интересно! Наверное, у толстого пекаря из Енибашлы можно узнать еще больше.

— Ты в самом деле туда стремишься, эфенди?

— Да, теперь я точно знаю, что мне туда надо.

— А пленник должен об этом знать?

— Он же сам меня к нему послал!

— А ты скажешь ему, что знаешь, кто он на самом деле?

— Нет, это было бы неосторожностью с моей стороны. Вам еще есть что сказать мне?

— Нет, — ответила женщина. — Я сообщила все, что знаю. Но позволь мне спросить тебя о том, что меня очень заботит.

— Спрашивай. Наверняка твои опасения беспочвенны.

— О нет. Если этот человек из числа недовольных, мы все в опасности. Мы задержали его, и он станет мстить, или это сделают за него сообщники.

— Об этом тебе не стоит беспокоиться. Мы вправе были действовать так, как действовали, потому что они обошлись с вами жестоко. Я с ним обязательно еще поговорю.

Мы зажгли еще одну лучину, открыли подвал, спустили лестницу, и я слез. Арестованный лежал на куче угля и беспрерывно ругался.

— Ты думаешь этим улучшить свое положение? — спросил я его.

— Освободи меня. У тебя нет права держать меня здесь!

— До сих пор мне казалось, что оно у меня есть.

— Красильщик Бошак ничему тебя не научил?

— А я у него и не был.

— Почему, зачем ты тянешь? Сейчас уже дело к вечеру, у тебя было достаточно времени, чтобы съездить в Енибашлы.

— Ты ошибаешься, сейчас еще не так много времени, как ты думаешь. Но я сейчас поеду. Так ты утверждаешь, что он тебя знает?

— Да, спроси о купце Пимозе.

— Он знает, что ты сейчас не в Эдирне?

— Да, если ты спросишь, он расскажет, что я в последние дни был в Мандре и Болдшибаке.

— Откуда ему это знать?

Он помедлил с ответом, но потом произнес:

— Ты это от него сам узнаешь.

— Зачем?

— Это лучший способ преодолеть недоверие ко мне.

— Мне так не кажется.

— Мне что, давать тебе предварительные объяснения? Езжай и все сам узнавай.

— Мне кажется, что этим ты явно не улучшишь свое положение. Вообще зачем мне ехать к этому Бошаку? Вовсе незачем.

— Я настаиваю, чтобы доказать свою невиновность.

— Если бы ты был невиновен, то сам бы предоставил мне доказательства.

— Ты скажи Бошаку, что я нахожусь здесь.

— Ага, чтобы тот забрал тебя из этого подвала… Думаешь, моя глупость больше, чем твой ум? Но я поеду к красильщику. И узнаю у него то, чего тебе не хотелось бы разглашать. Есть хочешь?

— Нет.

— А пить?

— Нет. Я лучше умру от жажды, чем приму хоть каплю воды от таких людей, как вы.

— Как пожелаешь!

Я поднялся, чтобы уйти, и тут он снова заговорил гневным тоном:

— Я требую, чтобы меня развязали!

— От людей, которые недостойны подать тебе воды, ты не вправе требовать даже этого.

— Мне больно!

— Ничего подобного. Ты ведь и пить хочешь, но не желаешь принимать от нас воду. Мне-то известно, что веревки не причиняют тебе боли. Пророк ведь что говорит: «Если ты страдаешь, знай, что это не воля Аллаха, а твоя собственная». Подумай над этими словами, пока я не вернусь!

Он промолчал. Кузнец между тем подвел моего коня, а заодно и лошадь пленника.

— Ты действительно хочешь скакать на встречу с моими? — спросил я Шимина.

— Если ты позволишь, эфенди.

— А твое присутствие здесь не понадобится?

— Моя жена остается. Она-то уж присмотрит за пленником.

— Но мало ли что еще может случиться, пока нас не будет!

— А что случится? Я съезжу только в Дерекей, уверен, что они там. Если нет — тут же вернусь.

— Вы можете разминуться.

— Жена проследит, чтобы они не проехали мимо.

— Ну как знаешь. Но прежде нужно сделать так, чтобы ни одна душа не догадалась, что он у нас в подполе.

— Эфенди, скачи без всяких опасений в Енибашлы, все будет так, как будто ты здесь.

Успокоенный этими словами, я вскочил на лошадь. Мелькнула мысль оставить ружья, чтобы не везти слишком много груза. Но они были мне дороги, а в этом доме негде было их надежно спрятать. И я взял все с собой.

Деревня располагалась недалеко от кузницы. Она была невелика, и я быстро проскакал ее насквозь. Потом проехал мост и направился на юго-восток, а не на юг, как указал кузнец.

Миновал кукурузное поле, потом пастбище, пока не въехал на совершенно дикий участок. Дороги тут не было. Каждый мог ехать тут в любом направлении с одинаковым успехом. Потому я не удивился, заметив неподалеку какого-то всадника, двигавшегося в том же направлении, что и я. Он тоже заметил меня и подъехал.

— Доброе утро! — приветствовал он меня, к моему удивлению, на чистейшем арабском.

— И тебе Бог посылает доброе утро, — отвечал я приветливо.

Всадник мне понравился. «Это явно небогатый человек. Конь у него из дешевых, и одеяние более чем скромное, но на удивление чистое и опрятное для этих мест. А конь хоть и не упитанный, но явно ухоженный». Щетки и скребницы восполняли нехватку соломы. Знатоку животных такое сразу бросается в глаза. Молодой человек был хорошо сложен, а лицо, обрамленное аккуратной бородкой, было таким открытым и приветливым, что я нисколько не опечалился, что он своим появлением нарушил ход моих мыслей.

— Вы говорите по-арабски? — продолжил он разговор.

— И с большой охотой.

— А не могли бы вы сказать, откуда путь держите?

— Из Кушукавака.

— Спасибо.

— Может, вы хотите присоединиться ко мне?

— Посчитал бы за милость с вашей стороны принять меня в попутчики.

Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:

— На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?

— У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.

— Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне

— И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?

— Да.

— Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?

— Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.

Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.

— Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:

— Махабба16.

— Надо же!

Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.

— Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.

— Как? Вы что, бедуин?

— А что, я сижу на лошади как бедуин?

— Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.

— И удивились?

— Да.

— И правильно! Скажите честно, что вы подумали?

— Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?

— Но именно так и ездят во всем мире!

Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:

— Вы на меня обиделись?

— О нет!

— И все же.

— Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.

— А почему бы вам не научиться скаковому искусству?

— Знаете, сколько у меня кроме этого забот?

— Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.

— Вы сомневаетесь?

— Да.

— А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?

— Аллах акбар!17 Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.

— Верно.

— Можно узнать, каким?

— Питьем.

— Питьем?! — переспросил он ошарашенно.

— Да, я пил еще в колыбели.

— Обманываете!

— Не верите?

— Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.

— Это я заметил.

Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:

— А позвоночник у вас здоров?

— Да.

— А грудь?

— Тоже.

— А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?

— Я видел — так же поступают другие.

— Значит, это все плохие наездники.

— Наоборот, хорошие. Всадник, который любит свою лошадь, ищет способ избавить ее от лишнего веса. А арабы и турки до этого не додумались.

— Не понимаю.

— Я имею в виду вас.

— Так вы не араб?

— Нет.

— А кто же?

— Немче.

Тут он поклонился и сказал:

— Я видел в Стамбуле много людей из Алемании. Они продают полотно, ткани и лезвия ножей. Они пьют пиво и поют песни. Но верхом я никого из них не видел. А в Алемании много солдат?

— Больше, чем в османлы мемлекети.

— Но с кавалерией, должно быть, дело обстоит плохо,

— Они скачут так же, как и я.

— Правда?

— В самом деле.

— Как это грустно. — Он искренне расстроился и, верно, подумав, что зашел слишком далеко, спросил: — Вы здесь чужак. Можно спросить, куда вы направляетесь? Может быть, я окажусь вам полезен?

Мне не хотелось рассказывать ему свою историю, и я сказал лишь:

— В Енибашлы.

— Тогда мы еще четверть часа сможем ехать вместе, а потом я сверну направо в Кабач.

— Вы там живете?

— Вам интересно, кто я?

— Нет. Мне было только любопытно, как вы в таком молодом возрасте попали на службу к владыке Мекки и как вы от нее отказались.

— Вы уже знаете, почему это произошло. Раньше я был часовщиком, а теперь книготорговец.

— У вас свой магазин?

— Нет, все мое имущество со мной, в этой самой сумке. Я продаю эти вещи…

Он залез в сумку и вытащил бумажку. Там была фатиха, первая сура Корана, начерченная расщепленной тростниковой палочкой почерком «насх», украшенная позолотой. Похоже, у него было большое число этих листков.

— Это написано в Мекке?

— Да.

— Хранителями Каабы?

Он сделал хитрое лицо и пожал плечами.

— Понимаю. Ваши покупатели предполагают, что это именно так.

— Да. Ведь вы — немче, значит, христианин. Вам я скажу — я написал их сам, хотя и в Мекке. Заготовил их большое число и получил хорошую прибыль.

— А сколько стоит одна штука?

— Зависит от возможностей покупателя. Бедному — один пиастр, а с богатых людей я беру и по десять, и даже больше. На эти деньги я содержу еще и больного старого отца, и на детали для часов хватает.

— Ага, так, выходит, вы работаете и по старой специальности?

— Да, у меня есть часы, которые я намереваюсь предложить великому господину. Вторых таких во всем государстве нет. Если он их приобретет, я обеспечу себе жизнь надолго.

— Произведение искусства?

— Несомненно.

— А вы доведете их сами?

— Конечно, это моя забота, думаю, мне удастся. А потом, потом поговорю с этим Бошаком.

Последние слова он произнес дрожащим голосом. Названное имя заставило меня вздрогнуть. Так ведь звали пекаря, к которому я направлялся!

— Бошак? Кто это?

— Ее отец.

— А почему вам заранее не поговорить с ним?

— Он вышвырнет меня, если я сейчас к нему приду. Ядля него беден, слишком беден.

— А он что, богат?

— Нет, но она — самая красивая девушка в Румелии. Я прикрылся рукой от солнца и сказал:

— Однако сегодня жарковато!

— Да, здесь жарко, — ответил он, погрозив кулаком той стороне, где, как я предполагал, находилась деревня Енибашлы. — Я был недавно у ее отца, но он указал мне на дверь.

— А эта красавица тоже пренебрегает вами?

— Нет, мы видимся вечерами и беседуем.

— Тайно?

— Да, иначе не получается.

— А кто ее отец?

— Пекарь и красильщик. А ее зовут Икбала — Приносящая Счастье.

— Какое красивое имя! Мне очень хочется, чтобы ваше желание исполнилось.

— Это произойдет, ибо именно такова воля Аллаха. Ее мать — наша союзница.

— Слава Богу!

— Она оберегает наши свидания, пока пекарь спит. Да даст ей Аллах долгие годы жизни и много внуков. А старик пусть растит чеснок и глотает чернила, пока не решится стать моим тестем.

— Вот вы и используйте его в качестве чернильницы, когда кончатся ваши суры и понадобится писать новые. А где живет этот злобный отец очаровательной дочки?

— В Енибашлы.

— Это я знаю. А в каком доме?

— Если вы отсюда войдете в деревню, то будет пятый дом справа. У дверей висят деревянное яблочное пирожное, желтая перчатка и красный чулок. А зачем вам это знать?

— Мне бы хотелось познакомиться с ним.

— Это несложно.

— А как?

— Попросите его что-нибудь вам покрасить.

— А что, можно перекрасить вороного в голубой цвет. Но долго ждать, пока высохнет.

— Тогда купите у него что-нибудь сладкое, например, голову сахара.

— А что, он еще и сахар изготовляет?

— Да, он печет все.

— Но не перчатки и чулки же! Стойте! Вы слышали? Я остановил лошадь и прислушался.

— Нет, — ответил он.

— Мне показалось, что кто-то вдали закричал. Он тоже замер — прислушался. Крик повторился.

— Так кричат люди, которых мучают.

— Да нет, — отозвался он. — Это лягушка.

— Никогда не слышал лягушки с таким голосом!

— Значит, жаба. Я слышал, так квакают жерлянки. Крик исходит из того кустарника, слева, это точно зверек. А мой путь лежит направо, надо расставаться.

— А можно перед этим узнать ваше имя?

— Меня везде зовут Али-книготорговец.

— Спасибо. А далеко от Енибашлы до вашего Кабача?

— Меньше часа пути. Хотите навестить?

— Вполне возможно.

— Приезжайте, посмотрите мою мастерскую. Может, тогда я спрошу вас о том, о чем сейчас не спросил…

— А почему не спросили?

— Это невежливо.

— Но я ведь же расспрашивал о ваших личных делах!

— Вы— другой, вам можно, ведь вы путешествуете почти инкогнито. — И он засмеялся так заразительно, что я тоже не удержался и расхохотался.

— О, вы ошибаетесь.

— Нет. Вы можете ехать, а можете не ехать. Вы — ученый или придворный императорского двора, хотя и христианин. Будь вы мусульманином, вы почли бы за честь поиметь записку с Фатихой. Мне известно, что у великого господина при дворе состоят и христиане, и ваш вороной может быть из конюшен падишаха. Я прав?

— Нет.

— Хорошо. Я молчу.

— И поступаете мудро. Можете описать ваше жилище?

— Охотно. Войдете в деревню и как раз пятый дом справа — мой. Это небольшое строение. Отец был бедным пастухом; мать была еще жива, когда я ушел в Мекку. Потом она вскоре умерла, и отца постиг удар. С тех пор он недвижим и только просит Аллаха забрать его к себе. Я же прошу Бога подольше сохранить его для меня.

Однажды, когда я был еще мальчишкой, к нам в дом пришел нищий и попросил милостыню. Ему дали кров и молоко с хлебом. Большего у нас самих не было. Я сделал что-то такое, что рассердило мать. Тогда гость вынул листок бумаги и карандаш. Это был католик, и он написал мне строку из Библии и наказал выучить ее наизусть. Я носил этот клочок при себе как амулет, пока тот не сгнил.

Я взял часовщика-книготорговца за руку и спросил:

— Вы любите своего отца?

— Господин, зачем спрашивать? Разве есть сыновья, не любящие отцов? Разве может ребенок забыть родителей, которые дали ему все, что у них было?

— Вы правы. Мой вопрос излишен. Может статься, мне удастся повидать вашего отца. Аллах джуселлимак! Да спасет вас Бог!

— Ди аман Алла! Да хранит вас Бог! — отвечал он, прижав мою ладонь себе ко лбу. Потом он взял поводья в правую руку и ускакал.

Я проследил взглядом, пока он не скроется за стеной сухого кустарника, и продолжил свой путь. Отъехав немного, я увидел на земле нечто, что совершенно не

ожидал встретить в этих краях, а именно настоящую, взаправдашнюю булку с аккуратно сделанными восемью нарезками. Такой тип выпечки был завезен в Турцию от нас и везде в мире называется французской булкой. Я слез с лошади и поднял хлеб, приятно пахнущее напоминание о далекой родине. Что с ним делать? Не знаю, что меня заставило отломить горбушку и дать вороному. Тому было абсолютно все равно, как называется сей продукт, подобного которому он никогда не видел, — «хае экмек» или «франджала» по-турецки, «земмель» по-немецки или «ролл» по-английски, «пэн блан» по-французски или «пикколи пани» по-итальянски, «булка пшен-на» по-польски или «плетеница» по-сербски, «пуни альбе» по-валахски или опять же «булка», но уже по-русски — вороному, повторяю, были неведомы сии лингвистические различия. Он повел носом, взял горбушку, а потом вытянул у меня и всю булку.

— Ешь, зверь, мне она не нужна! — только и оставалось мне сказать.

Проглотив редкий деликатес, конь благодарно положил свою большую голову мне на плечо, потом я сел верхом и — буквально в двух шагах мы наткнулись на такую же булку.

Что такое?! Такой тип манны небесной мне явно не был знаком: она не растет на деревьях, не падает с неба и не появляется из земли!

Я снова слез, подобрал булку и сунул ее в седельную сумку. И тут же увидел впереди такую же. Слезать? Нет уж. Я дал шпоры коню и на ходу подобрал сие изделие с земли, чтобы снова увидеть уже другие виды выпечки, их-то мы уже миновали без остановки.

Может быть, здесь проехал американский булочник на дырявой хлебовозке? Эти джентльмены охотно пускаются в дальние вояжи, но в такие дали даже они не отважатся соваться. Я быстро скакал вперед, и по дороге то и дело попадались самые разные булки. Чудная страна — Румелия…

Я, конечно, уже не нагибался и лишь стремился достичь конца этой хлебобулочной нивы, чтобы узнать, кто

ее засеял. Вот и островок кустов среди безлесной местности; я обогнул его, и предо мной предстал он — злоумышленник, причем вполне земного вида. Это существо именуется арабами багл18, турками — эшек, учеными полуденных стран — Equus asinus, a немецкими обывателями — ослом.

Он стоял и ел. И что же он ел? Вовсе не булочки, так пришедшиеся по вкусу моему благородному скакуну, а сладости, те самые, что вкушают после обеда благородные европейские дамы, а восточные красавицы грызут их и среди бела дня, жеманно покусывая зубками, блестящими меж алых губок.

И я спрыгнул с лошади в третий раз. Осел посмотрел сначала на меня, потом на коня и — не стронулся с места, не имея ни малейшего представления о возможном наказании за подобное чревоугодничество. Я подошел ближе к любителю сладкого. На хребте этого животного покоилось нечто среднее между седельной сумкой и дамским седлом. С обеих сторон было закреплено по корзине, а содержимое их состояло как раз из булочек и восточных сладостей. Осел, наверное, отвязался и ускакал. Корзины растряслись, и товар стал сыпаться. Бедному животному пришла в голову мысль пробиться через кустарник, чтобы избавиться от поклажи. Но та осталась висеть на нем как свидетельство задуманного, но не доведенного до конца преступления. А виновник вовсю перемалывал челюстями остатки сладостей.

Корзины он в результате сбросил, и они лежали на земле рядом с их бывшим содержимым. Я угостил досточтимого сэра плеткой, так что он ошарашенно отпрянул и бросил на меня удивленный взгляд, непрестанно вращая при этом ушами. Потом я отвел его в кусты и там привязал. Так мне удалось спасти остатки продуктов. Теперь можно было задаться вопросом, каким образом это глупое животное сбежало из дома — самостоятельно или с кем-то. Я предположил последнее. Но тут возник второй вопрос — этот некто был всадником или бежал так, и еще — мужчина это или женщина? Ничто не давало мне ни малейшей зацепки, чтобы ответить на эти вопросы. Одно было ясно. Осел мог просто сбросить седока. Но тогда где он?

Надо было скакать назад по следам. Раньше я не обращал на них внимания. Сейчас же обнаружил отпечатки ног осла рядом с лошадиными — от вороного. Они шли некоторое время параллельно моему маршруту, а затем сворачивали к колючкам, откуда, еще при торговце Али, раздавались странные звуки. И надо же, я снова их услышал! Отчаянные, жалобные крики! Я стал продираться сквозь ежевику.

— На помощь! — уже отчетливо послышалось из зарослей.

— Кто здесь? — крикнул я.

— Чилека! Чилека! — отозвался женский голос. Имя, означающее «земляника», говорило о том, что там особа слабого пола.

— Иду, иду! — ответил я.

Между кустов вилась едва заметная тропинка. Я пробирался по ней, то и дело пуская в ход нож, пока не оказался на краю некой котловины или воронки, выложенной однако не колючками, как можно было предположить, а коврами или чем-то подобным. Именно здесь из ямы вылез и убежал осел. Внизу же располагалась… женская комната, причем настолько богато украшенная, что повергла в удивление даже меня, повидавшего много такого.

— Помогите! Помогите! — продолжала кричать женщина. Едва завидев меня, она тут же спрятала лицо за краем ковра.

— Что здесь происходит? — осведомился я.

— О, мое покрывало! Уходи! Уходи! — запричитала она.

Надо же, она звала меня на помощь и одновременно гнала прочь, ибо у нее не было покрывала.

— Вот, возьми мой платок! — крикнул я ей, завернув в него небольшой камешек.

— Отвернись!

Я повиновался.

— Можешь смотреть! — скомандовала она.

Лицо свое она прикрыла моим платком — и совершенно напрасно, поскольку ее напудренное личико мне удалось хорошо разглядеть до этого. Одеяние ее было достойно отдельного описания. Она была облачена в голубое платье без рукавов, слегка пострадавшее от колючек. Руки украшали огненно-красные перчатки исключительно тонкой работы: они сидели на запястьях как влитые. Каким-то неведомым образом ей удалось проделать отверстие в платке, через которое Чилека взирала на меня какое-то время с явным любопытством. Потом, глубоко вздохнув, она вопросила:

— Чужеземец, ты спасешь меня?

— Конечно, — галантно ответил я.

— Ты можешь донести меня?

Я от неожиданности не знал, что ответить, потом взял себя в руки и спросил:

— А в этом есть необходимость?

— Да.

— Ты что, не можешь идти?

— Нет.

— Ты ранена?

— Да.

— Куда же?

— Не знаю.

— Но ты должна чувствовать!

— Я чувствую повсюду!

— Ты пыталась встать?

— Нет.

— Почему?

— Не получается.

— Попытайся еще. Я помогу тебе.

До ковров мне было три шага. Я прыгнул вниз и хотел подать ей руку. Тут она снова заголосила:

— Несчастье! Не прикасайся ко мне, я не прикрыта!

— Где же?

— Здесь, на руках.

— Но на тебе же перчатки!

— Перчатки?! Чужеземец, ты что, слепой?! Это же красный цвет марены!

В самом деле! Эта Чилека, Земляника то есть, сидя здесь, среди земляники и ежевики, действительно была без перчаток. Ее руки были окрашены в ярко-красный цвет мареной. Вот почему «перчатки» оказались ей так впору! Но я понял и другое. Фрау Земляника была пекарем. А руки говорили о том, что еще и красильщицей. Передо мной была жена Бошака собственной персоной, та самая, которая охраняла свою дочку, когда та миловалась с вольным торговцем. О, Земляника, взявшая под свои листики любовь того, кто назвал твои крики о помощи лягушачьим кваканьем! Наверное, любовь потеряла интуицию, не подсказала, что рядом она, защитница?

— И как я тебя вытащу, если ты не позволяешь касаться тебя? — спросил я.

— Толкай меня снизу!

Я сделал полукруг, зашел сзади, взялся за бока…

— О нет, я боюсь щекотки! — завизжала она, да так голосисто, что я даже отскочил на несколько метров.

— Так как же мне тебя подхватить?

— Сама не знаю.

— Тогда давай сделаем иначе.

— Как же, интересно?

— Вот лежит веревка, я тебя на ней вытяну.

— За шею?!

— Зачем? За пояс.

— Попытайся.

Я взял веревку, обвязал Чилеку за пояс, повернул так, что мы стали спина к спине, перекинул конец через плечо и скомандовал:

— Раз! Два! три!

На счет «три» я принялся тянуть. Ни с места.

— Давай же, двигайся! Никакого толка.

Я снял с нее веревку и перевел дыхание. Ну что за глупая баба! Ковер, на котором восседала эта мамонтообразная ягода, был абсолютно гладким, но он лежал на довольно крутом склоне. Такой груз вытащить весьма непросто, но мне пришла в голову довольно коварная мысль.

— Что же, ты не заметила, что ранена?

— Да, я ранена, — отвечала она, — но не знаю куда. О Аллах, что скажут люди, когда узнают, что я совсем одна здесь, в глуши…

— Не беспокойся, никто ничего не узнает.

— В самом деле?

— Да. Я совершенно чужой в этих местах.

— Так ты не местный? А откуда тогда?

— Из полуденной страны.

— Так ты не мусульманин?

— Нет, я христианин.

— А разве женщины христиан должны прятаться за покрывалами?

— Нет, не должны.

— Тогда и мне не надо укрываться. Думаю, со мной ничего не стрясется, если христианин, видевший тысячи женщин, взглянет и на меня. Давай руки!

Она уцепилась за меня — и выползла из ямы. До сих пор не знаю — честью ли было для меня или позором то, что она сняла накидку…

— Сколько же ты сидишь здесь? — спросил я.

— О, очень долго.

— А как это случилось?

— Осел испугался, исколов ноги иголками.

— А ты сидела верхом?

— Да.

Бедный осел! Теперь я сожалел о том, что наказал его. Он заслужил свои сладости.

— Как же ты забралась с ним в такие колючки?

— Я хотела… Я хотела…— Она покраснела еще больше и умолкла.

Я огляделся. Вокруг была целая лавка.

— Что это за вещи?

— Я… не знаю.

— А ты знала, что они здесь находятся?

— Нет.

— Я всегда молчу о том, что узнаю. К тому же я чужестранец. Меня ты можешь не бояться. Но как здорово, что мы не встретились с тобой раньше, когда я был не один!

— Ты был не один?

— Да. Со мной был юноша из Кабача.

— А где он сейчас?

— Уехал один.

— Как же его зовут?

— Сахаф Али.

— Тот самый! Он не должен знать, что я здесь. Ты его хорошо знаешь?

— Я видел его сегодня впервые, но он мне понравился.

— А как ты меня обнаружил?

— Сначала я нашел твою выпечку, а потом осла, забредшего в заросли. Я привязал его и побрел по следам. И вот я здесь.

— Этот осел — несносное глупое животное. Однако мне надо подобрать вещи с земли, но самой мне трудно. Поможешь?

— Охотно.

— Тогда давай, иди сюда.

— А ты не можешь подняться еще?

— Нет, без тебя мне не справиться.

— Но ведь ты боишься щекотки.

— Нет, больше не боюсь, ведь ты христианин!

Да, у этой дамы были железные нервы. Я осмотрел еще раз этот ковровый лагерь.

— Это место относится к Кушукаваку или Енибашлы?

— К Енибашлы.

— А что за человек ваш киаджа?

— Я не принадлежу к числу его подруг, — ответила она осторожно.

Теперь мне стало все ясно. Случай подбросил мне козырную карту, которую я мог использовать на благо юного книготорговца.

— Ты пойдешь со мной? — спросила она.

— Да.

— Тогда следуй за мной.

Я свел ее за руку с ковров и повел туда, где начиналиськолючки.

— Но я зацеплюсь здесь платьем!

— Я проложу дорогу, обрежу колючки ножом!

— Нет, нет, не надо этого делать! — закричала она в страхе.

— Почему же?

— Это запрещено!

— А кто запретил?

— Все тот же сердитый киаджа.

Я присмотрелся. Это место как нельзя лучше подходило для убежища ее отнюдь не законопослушного мужа. Кустарник кажется непроходимым, но наверняка есть место, где существует проход.

— Куда ты собиралась с этими изделиями? — спросил я.

— В Гельджик, но осел сбежал…

Ага, она знала, что дорогие ковры были свалены здесь прошлой ночью, решила полюбопытствовать — где они, и сошла с дороги. Загнала осла далеко в колючки, а он забрел в эти заросли, свалил ее в яму и ушел.

— Откуда ты идешь?

— Из Кушукавака.

— А куда?

— В Енибашлы и Кабач.

— А что тебе надо в Кабаче?

— Мне нужно навестить Сахафа Али.

— Правда, чужеземец? Ты не выполнишь одну мою просьбу?

— Охотно.

— Я с тобой кое-что ему передам.

— Хорошо.

— Но не здесь. Мы пойдем в дом.

Мне как раз это было на руку. Но я сказал:

— А я думал, что тебе надо скакать в Гельджик.

— Сейчас не надо. Этому ослу нельзя доверять. Но учти — мой муж не должен знать, что я готовлю передачу для Али.

— Я буду нем как рыба. А кто твой муж?

— Его зовут Бошак, он Бояджи19 и эмекчи20. Ему нельзя говорить ничего лишнего.

Женщина благосклонно восприняла мое обещание молчать. Потом она продолжила:

— Я расскажу ему лишь то, что меня сбросил осел и сбежал от меня. Ты его поймал и нашел меня на дороге. И ты же меня проводил до дому.

— Что мне отнести Сахафу?

— Это я тебе скажу потом. А сейчас нам нужно отсюда уходить.

Что мы и сделали с немалым, правда, трудом.

— Замаскируй, пожалуйста, тот проход, что мы только что проделали. Никто не должен знать, что мы здесь были.

— Какая ты осторожная, госпожа. Но ты права, — сказал я и принялся за работу, получив при этом не один десяток колючек.

— Все нормально, — приняла она мою работу. — Ты, наверное, весьма преуспел в такого рода делах. А теперь позволь мне сесть на твою лошадь.

— А не лучше ли тебе пойти пешком?

— С какой стати?

— Мой конь еще ни разу не носил женщин.

— О, я ему ничего плохого не сделаю!

— Не в этом дело. Посмотри на седло — оно не приспособлено для легких женских ног. Оно слишком узко, чтобы ты могла в нем разместиться.

— Так сними его, я сяду прямо на спину. Тогда места хватит.

— На это понадобится много времени. Мне тогда придется вести лошадь да еще подбирать булочки, которые растерял твой осел. До того места совсем недалеко.

— Так ты его изловил? Это хорошо. Ладно, я пойду пешком, хотя мне и трудно. У меня пропадает дыхание, когда я иду пешком, и мне приходится долго его восстанавливать. Ходьба вызывает сердцебиение, и я чувствую, что погибель моя близка.

Я взял коня под уздцы, а даму — под руку. Она оперлась на меня, и мы тронулись в путь. Не сделали мы и тридцати шагов, как она запыхтела.

— Вот видишь, так дело не пойдет, — с трудом проговорила она. — Надо мне на тебя получше опереться, и пойдем помедленнее.

Дальше мы двигались со скоростью в два раза меньшей, чем у катафалка. Когда мы подошли к месту, где лежала первая булка, она заявила:

— Вот первая франджала. Забирай ее!

Я повиновался. Чуть позже приказ повторился. Я опять выполнил его. Через какое-то время мне уже пришлось нести в руках целую гору булок, вести лошадь и поддерживать даму, которая воскликнула, увидав очередное хлебобулочное изделие:

— О Аллах, да здесь целый противень булок! У этого осла в голове крысы вместо мозгов. Давай поднимай!

— С превеликим удовольствием! Но куда же мне их девать?

— Положи себе в карманы!

— Аллах-иль-Аллах! Разве ты не видишь, какого цвета моя одежда?

— Она белая, как горный снег. Подозреваю, что она даже новая.

— Именно так. Я отдал за нее две сотни пиастров.

— Так это хорошо. Я ничего не имею против, чтобы это изделие лежало в чистом кармане!

— Аллах наделил тебя сообразительностью и чистоплотностью, ты должна быть ему благодарна, ибо эти свойства красят любую женщину. Но мне не чужды те же свойства, и мне не хотелось бы украшать свою новую одежду свежими масляными пятнами.

— О, это такое хорошее масло! Оно же не испортит одежды! Это не какой-нибудь лошадиный или рыбий жир!

— Но никто не увидит эти пятна, ведь они внутри одежды.

— Ты же предприимчивый человек, выверни наизнанку, и все будет видно!

— Разве ты не знаешь, что в присутствии женщины запрещено переодеваться?

— Но ты ведь мой друг и спаситель, к тому же под пальто у тебя куртка и что-то еще.

— Но тем не менее мне не хотелось бы нарушать правила хорошего тона. Позволь мне положить эти булки в седельную сумку!

— А она чистая?

— Я ежедневно чищу ее.

— Надо проверить. Открой-ка.

Меня бесконечно забавлял этот разговор. В общем-то я и не думал чистить сумку. Обычно она была закреплена за седлом и вбирала в себя пыль всех дорог. Я расшнуровал ее и отбросил крышку.

— Вот, смотри!

— Ударь по ней! — приказала Клубничка.

Я в очередной раз повиновался, и клуб пыли взвился в воздух.

Но женщина почему-то сказала:

— Да, она чистая. Подними эту булку и положи туда. Что я и выполнил, повторив потом эту процедуру многократно. Так мы добрались до подлеска, где я оставил привязанного ослика. Увидев корзины, она всплеснула руками и запричитала:

— О Аллах, о Фатима! Ну что за нечестивое животное! Все мои вкусные вещи на земле! Нет, не все. Много нет! Где все остальное?

Она бросила на меня выразительный взгляд и продолжала:

— Эфенди, все это очень вкусные вещи!

— Вполне допускаю.

— Ты любишь сласти?

— Не особо.

— А пробовал ли ты то, что здесь лежит?

— Нет.

— Ты говоришь правду? Если ел — оплати!

— Я не ел, о проницательная!

— Но где они тогда? Я должна отчитаться перед мужемза каждую булочку!

— Говорю тебе — не ел!

— А кто же это сделал?

— Твой осел сожрал!

— Он что, ест сахар?

— Я же его за этим и застал!

— Видел своими глазами? Мне же он ни разу не давал об этом знать! Вот негодник! Эфенди! Сделай одолжение!

— Я только это и делаю.

— Сделай еще одно — возьми плеть и тресни его как следует по ушам!

— Нет, я этого делать не буду. — Почему?

— Потому, что это очень жестоко по отношению к животному.

— А тебе-то что с того — осел-то не твой!

— Не мой.

— Он мой, и я могу его мучить сколько хочу. Давай, лупи его.

— Ты что, ему запрещала есть эти сладости?

— Нет.

— Вот в этом была твоя ошибка. Он думал, что раз это твоя собственность, можно есть. В следующий раз не забудь все ему разъяснить.

— Я прямо сейчас сделаю так, как ты говоришь; надеюсь, он меня поймет.

Она достала из моей седельной сумки плетку и направилась к ослу, грустно стоявшему поодаль и прядавшему ушами.

— Ты что натворил? — закричала она на него. — Кто ты после этого есть? Осел! Самый настоящий осел! Вот тебе! — И она угостила его плеткой. — Сладкий осел! — И она дала ему во второй раз. — Обжора! — Плетка опять просвистела в воздухе.

Но животное явно не получило в детстве достойного образования и не научилось спокойно сносить нападки хозяйки. Осел мигом развернулся и лягнул ее обеими задними ногами. Все произошло настолько быстро, что та не успела отскочить.

— Эфенди, он меня лягнул! Неблагодарная скотина! Посмотри, есть ли где-нибудь ссадины?

— Вроде не видно, хотя нет — вот уже синяк появился!

— О ужас, как я его буду лечить? Прямо копытом заехал! Если бы попал в грудь, я бы уже умерла! Больше не буду бить это чудовище!

— Вот в этом ты права. Я же тебе говорил не делать этого. А ты не послушалась моего совета.

— Осел — моя собственность. Как он посмел напасть на меня! Он испугал меня. Видишь, как я дрожу?

— Вижу.

— Помоги же мне!

— А что, все на самом деле так плохо?

— Настолько, что мне просто необходимо сесть и отдохнуть. — И она так стремительно опустилась на землю, что я едва успел отодвинуть корзинку.

— Вот, хорошо, теперь я могу перевести дыхание.

Отдохнув, она попросила меня уложить все в корзины и привести в порядок седло, чтобы забраться на осла. Меня эта просьба прямо-таки устрашила, поскольку я понятия не имел, как ее туда взгромоздить. Встав на ноги, она беспомощно огляделась.

— Что ты ищешь? — спросил я ее.

— Такую маленькую лестницу.

— Лестницу? Откуда в чистом поле ей взяться?

— Мне нужна лестница, чтобы подняться.

Я тоже с таким же безысходным видом стал оглядываться.

— Вон там, — показала она, — вон там я вижу пенек. Веди меня туда.

Мне стоило немалых трудов усадить ее в седло с пенька. Несчастный осел прямо-таки просел под ее весом, но ожил, как только почувствовал, что дорога идет домой. Вскоре я уже увидел первые домишки.

— Это Енибашлы?

— Нет, сначала будет Новый Енибашлы. Но это и есть наша деревня.

Мы въехали в деревню и приблизились к довольно большому дому. Моя спутница указала на задний двор, где мы и спешились. Там было выкопано множество ям, в которых помещались сосуды с какой-то цветной жидкостью. Итак, мы находились во владениях красильщика и пекаря Бошака.

Моя амазонка издала пронзительный вопль, который ей пришлось неоднократно повторить. Тут открылась дверца какого-то дощатого сарая, и высунулась физиономия, похожая на птичью. Вся одежда этого человека составляла некое подобие плавок. Но меня поразило другое — то, как он весь был раскрашен: тело сверкало всеми цветами радуги — от темно-синего до ярко-оранжевого. При этом он сохранял такое серьезное выражение лица, будто сие художество являлось чем-то самим собой разумеющимся.

Я слез с лошади и стал ждать дальнейшего развития событий.

— Сигирджик, мою лестницу! — приказала она. Итак, его звали Сигирджик, то есть Скворец. Только весьма цветастый — с оперением, неведомым орнитологам. Он действительно поплелся к черному ходу дома, приволок большую стремянку и приставил ее к ослу. Всадница величественно сошла.

— Чем занимается мой муж? — спросила она.

— Не знаю, — последовал ответ.

— Но должен же он что-то делать!

— Нет.

— Идиот! Где он?

— Понятия не имею.

— В комнате?

— Нет.

— В мастерской?

— Нет.

— А где?

— Не знаю.

— Вообще — дома ли он?

— Нет.

— Уехал?

— Да.

— Так бы сразу и сказал. Уведи осла. Раскрашенный слуга ответствовал с таким важным видом, будто речь шла о рауте английской королевы. Он взял животное под уздцы и отвел его за дом.

— Сначала разгрузи его! — прикрикнула она. Он покорно кивнул и принялся разгружать осла.

— Иди сюда, эфенди! — позвала она меня.

Я привязал коня к железному колу, воткнутому в землю, и последовал за ней. Крепкий запах масла и щелочи ударил в нос. Слева находилось нечто, что я принял за печь для выпечки булок. Справа — вход в комнаты.

Войдя внутрь, я увидел перед собой копию моей Земляники с одной лишь поправкой на возраст. То была дочь. Она была одета по-домашнему легко, как принято у болгар, черты ее лица оказались более миловидные, от своей матери она отличалась скорее восточной красотой.

Перед ней стояло несколько мисок, и она увлажняла кожу молоком, не забывая отпивать его.

— Икбала, что ты делаешь? — спросила мать.

— Я снимаю пенки.

— Но я вижу, что ты пьешь.

— Да, и пью тоже.

— Но пить надо из кружки или тарелки.

— А мне и так вкусно!

Мамашу такой ответ, похоже, удовлетворил, потому как, подойдя к ней, она любовно хлопнула ее по пухлой щечке и проворковала:

— Сладкоежка моя!

Тут «молочница» с удивлением уставилась на меня. Мать пояснила:

— Этот эфенди остановится у нас ненадолго.

— Почему?

— Потому, что он устал.

— Так пусть полежит на травке. Как ты можешь общаться с ним без покрывала да еще заводить ко мне, хотя знаешь, что я тоже без накидки!

— О! Он мой друг и спаситель!

— Ты что, попала в передрягу?

— Еще в какую!

Тут дочка посмотрела на меняболее снисходительно.

— Тогда пусть остается. — И, повернувшись к матери, спросила: — Что-то случилось по дороге?

— Да, несчастный случай.

— Это я и так поняла. А что за случай?

— Я не подумала о том, что сегодня один из пятидесяти несчастливых дней в году, иначе осталась бы дома. С полчаса ехала нормально, а потом передо мной разверзлась земля…

— О Аллах! — воскликнула дочка в ужасе.

— Голубой дым клубился вокруг…

— Да ты что!

— …и из этого дыма возник дух, призрак и протянул ко мне сто сорок четыре руки…

— Аллах да сохранит тебя! Сколько же плохих духов на земле!

— Да, дочь моя. Осел испугался не меньше моего и понес. Я хорошая наездница, ты же знаешь. Но и я упала, а осел убежал.

— Какое несчастье.

— А потом появился этот эфенди, нашел осла, поднял меня с земли, и вот мы вернулись. А где отец?

— Поехал в деревню.

— А когда вернется?

— Он покупает миндаль и еще какие-то орехи. Когда Чилека вышла, я спросил Икбалу:

— Ты видела человека по имени Пимоза родом из Лопатиц?

Она удивилась:

— А где мне его видеть?

— Здесь, в вашем доме.

— Ты что-то путаешь.

— Ладно, пусть я ошибаюсь, но тебе от этого лучше не будет.

— А в чем дело, господин?

— Если бы ты знала, кто такой этот Пимоза и чем занимается, то отец твой, без сомнений, отдал бы тебя за Али.

— А как это сделать?

— Должен сказать тебе, что я специально прибыл сюда, чтобы встретиться с тобой. Если бы ты мне понравилась, я бы отправился к Али и доставил его сюда в качестве зятя твоего отца.

— Но это же невозможно!

— О нет, еще как возможно!

— А с чего же ты хочешь начать?

— Этого я пока тебе не могу сказать. Я хочу убедить твоего отца согласиться на этот вариант. Убедить сегодня, поняла?

— И ты полагаешь, он согласится?

— Надеюсь. Но ты ведь мне не веришь, и потому я отбываю.

Я хотел уже подняться, как она загородила мне дорогу.

— Сиди! Господин! Кто ты такой, раз считаешь, что у тебя есть власть над моим отцом?

— Я эфенди из полуденной страны, нахожусь под защитой падишаха и могу заставить твоего отца принять нужное решение. Но у меня уже нет времени. Мне пора ехать.

— Останься, я тебе уже верю.

— Вот это хорошо. Тебе же на пользу. Расскажи-ка мне про этого Пимозу.

— Да, я его знаю, прости, что сразу не призналась в этом.

— Прощаю. Знаю, что ты так сказала, желая выгородить отца.

— Но ты обещаешь мне, что не опозоришь его?

— Да, обещаю.

— Дай мне руку.

— Вот она. Если я что-то обещаю, то держу слово. Говори, кто такой Пимоза.

— Его зовут не Пимоза, это он так себя иногда называет. Настоящее его имя — Москлан, и я должна стать его женой.

— Это я уже знаю. Чем он занимается еще кроме торговли лошадьми?

— Он пашер21 и еще посланник жута.

— Жут направил его к твоему отцу?

— Да.

— За какой надобностью?

— Это мне не ведомо.

— А твой отец пашер?

— Нет.

— Говори правду.

— Он не пашер. Но контрабандисты приезжаютк нему и тогда…

Она замолчала.

— И что тогда?

— Тогда у него появляется много товаров.

— Где? Здесь, в доме?

— Нет, снаружи, со стороны поля.

— Где точнее?

— Не могу сказать, мы поклялись молчать.

— В этом нет нужды, я знаю это место не хуже тебя.

— Не может быть — ты ведь здесь чужак.

— И тем не менее. Это яма там, в кустарнике.

— О Аллах, откуда ты знаешь?

— Вот видишь! И там хранится очень много разного товара.

— Ты видел?

— Да, это одни ковры.

— Но кто выдал тебе это место?

— Никто. Откуда эти ковры?

— Они прибыли на корабле из-за моря, их выгрузили в Макри, и оттуда носильщики доставили их в Гюмюрджину и дальше к нам.

— Кому они предназначены?

— Они будут отправлены в Софию, а оттуда еще дальше, не знаю даже куда.

— Отец задействован в этой контрабанде?

— Нет. Главный предводитель — силаджи22 в Измилане.

— Ах так! У него тоже есть кавехане?23

— Да.

— Он живет на улочке, что ведет к деревне Чатак?

— Эфенди, ты что, знаешь его?

— Я слышал о нем. Тебе знакомо его имя?

— Его звать Дезелим.

— Он бывал у вас?

— И даже очень часто. Он может приехать не сегодня-завтра.

— За коврами?

— Да, ведь их надо везти дальше.

— С ним будут носильщики?

— Несколько. Остальные живут здесь поблизости.

— В Енибашлы?

— Здесь и в соседних деревнях.

— Кто их созовет?

— Отец.

— Сам, лично?

— Нет, он обычно посылает нашего подмастерья, который знает их всех.

— Это тот самый человек, который помогал матери слезать с осла?

— Да. На его лице все краски. Он одновременно очень хитер и мужествен. Тише, кто-то идет.

Снаружи послышалось сопение и кряхтенье. Бух! Бух! — застучали башмаки.

— Это отец. Не нужно, чтобы он знал о нашем разговоре. И в следующее мгновение она исчезла. Я остался один в комнате, если не считать кота, устроившегося в уголке. Мне такое положение было не по душе, но ничего сделать было уже нельзя. Шаги приближались, и он вошел.

Сначала я даже опешил. Он был толст в такой же степени, как высок, и вынужден был буквально втискиваться в дверной проем. Одет был по-болгарски: штаны, туника, короткая куртка — все из шерсти. В это время летом османы переодеваются в складчатые льняные одежды. Ноги обернуты опять же на болгарский манер, в некое подобие онуч. Старые болгары не признают иной обуви. Такая одежда увеличивала его габариты еще больше. Кроме того, он еще и брил голову. Только вверху, посередине, оставался клок волос, расчесанный надвое и заброшенный назад. Ни фески, ни какого-либо иного убора не было. В руке он держал смятую тряпку с несколькими ягодами тутовника.

Если бы меня спросили, какого цвета был у него костюм, я бы затруднился ответить. Поначалу, конечно, была одна краска, но на нее наложились другие, и первоначальной «грунтовки» уже не было видно. Он вытирал об одежду и пальцы, измазанные как в краске, так и в тесте.

А лицо! Его можно было назвать грандиозным. У него, видимо, были три привычки, которые никак не вязались с его профессией — он нюхал табак, любил тереть глаза и чесать за ушами — все соответствующие места цвели чернилами, сливовой, клубничной, шафрановой и вишневой красками.

Когда восточная женщина красит ресницы углем, это придает ей некий меланхоличный, загадочный вид. Пекарь, вероятно, полагал, что раскраска тоже придаст ему красоты. Поэтому он давно заказал воде дорогу к своей физиономии. Такое у нас в Европе вряд ли кто допустит. Наверняка бы вмешалась местная полиция, поскольку такой человек становится опасным для общества. Мне было весело наблюдать, с каким удивлением он рассматривал меня, спокойно сидящего возле дверей. Лоб у него наморщился, рот широко открылся, а уши, казалось, даже отошли назад.

— Черт подери!

Больше он ничего не произнес. Ему нужно было срочно нюхнуть табачку, наверное, от удивления, не

знаю.

— С добрым утром, — приветствовал я его, медленно

поднимаясь.

— Чего тебе здесь надо? Что ты ищешь?

— Тебя, — ответил я кратко.

— Меня?! — Он воззрился на мою персону с удвоенным удивлением.

— Да, тебя.

— Ты меня с кем-то спутал.

— Вряд ли. Тебя ни с кем не спутаешь.

Мою иронию он не уловил. Тряхнув головой, он сновапроговорил:

— Ты ошибся домом.

— Нет, я нахожусь в том самом доме.

— Но я тебя не знаю.

— Мы познакомимся.

— Кто же тебе нужен?

— Бояджи, он же экмекчи, он же Бошак.

— Это я и есть.

— Вот видишь, я не ошибся.

— Ты сказал, что сразу узнал меня. Разве ты меняраньше видел?

— Нигде и никогда.

— Но как же ты смог меня узнать?

— По твоему виду, который неотразим, статусу, который высок.

Смысл этой фразы также не дошел до него, но он широко улыбнулся и заявил:

— Ты очень учтив, и ты прав. Мой статус действительно высок. Без нас население голодало бы, и мы же красим любое платье. Какие будут твои пожелания?

— Мне хотелось бы обговорить с тобой одно дельце.

— А ты часом не торговец мукой?

— Нет.

— Значит, торгуешь красками?

— Тоже нет. У меня другое дело.

— Тогда говори.

— А ты садись поудобнее, снимай наряд…

— Да, пожалуй, я именно так и сделаю. Подожди меня здесь. — И он удалился в ту же дверь, где незадолго до этого исчезли его жена и дочь.

Видимо, там имелось три комнаты, и оттуда приглушенно доносились три голоса.

Вернувшись, он решительно встал передо мной.

— Вот он я. Ты голоден?

— Нет, — ответил я решительно, вспомнив, как он вытирал пальцы о штаны.

— Пить хочешь?

— Премного благодарен! — Ни аппетита, ни жажды у меня почему-то не возникло.

— Тогда давай поговорим о твоем деле! — И он, кряхтя, стал усаживаться. Затем его физиономия приняла умильное выражение.

Мне хотелось рассмеяться ему в лицо, когда он корчил из себя важную персону. Но тут вошел помощник, которого дочь назвала храбрым и хитрым человеком. Он склонился, сложив руки на груди, и уставился на хозяина.

— Принеси мне трубку! — приказал тот с видом паши. Подмастерье рабски повиновался. Он принес трубку, которая выглядела так, будто очень долго пролежала в рыбной чешуе. Хозяин полез в карман штанов и вытащил пригоршню табака; засыпав его в трубку, спросил меня:

— Ты куришь?

— Да, — ответил я.

Я испугался, что он предложит трубку и мне, вынув ее из того же самого кармана. Но был приятно разочарован, когда пекарь спросил:

— А спички у тебя есть?

— А у тебя что, нет? — поинтересовался я.

Лицо у пекаря приобрело задумчивый, хитроватый вид. Спички в этих местах довольно редки, можно обшарить несколько деревень и не найти ни одной, и тот, у кого они имеются, — подозрителен. Пекарь наверняка хотел выяснить, можно ли причислить меня к этой категории людей. Поэтому я и ответил так.

— Мне снова придется вставать. А я думал, что у тебя есть спички, — пробормотал пекарь.

— Почему ты так решил?

— По твоей одежде. Ты ведь богат.

Если бы он заявил, что я чище его, я бы согласился безоговорочно. Тем не менее я покорно залез в карман, достал оттуда коробок и подал ему одну спичку. Он удивленно осмотрел ее и спросил:

— Она что, не из дерева?

— Из самого настоящего.

— И фосфор?

— Самый яркий.

— Прямо свечка! Никогда таких не видел! Может, подаришь коробок?

Мелочи зачастую играют значительную роль. Нужно было использовать представившуюся возможность, поэтому я сказал:

— Эти спички для меня большая ценность. Может, я и подарю их тебе, если буду доволен результатом нашей беседы.

— Так давай начнем, но сначала я зажгу трубку. Едва он закурил, я понял, что у него не самый плохой табак. Наверняка добыл его незаконным способом.

— Итак, сначала скажи, кто ты.

— Естественно, ты должен знать, с кем говоришь. Но лучше будет, если я сообщу это чуть погодя.

— Это почему же?

— Мне надо обсудить с тобой необычное дело. Тут нужны сообразительность и скрытность, и я хочу убедиться, что ты обладаешь обоими этими дарами.

— А, тогда я знаю, кто ты.

— И кто же?

— Ты контрабандист.

— Гм. Вообще-то ты не очень ошибся. Я продаю товар, который весьма дорог, а отдаю его по дешевке.

— А что за товар?

— Ковры.

— Хорошая вещь. А что за ковры?

— Настоящие, из Смирны.

— Аллах! Сколько их?

— Около сотни. Прошу тридцать пиастров за штуку. Тут он вынул трубку изо рта:

— Тридцать пиастров? В самом деле — тридцать?

— Ни больше ни меньше.

— Настоящие смирнские ковры?

— Ясное дело!

— А можно взглянуть?

— Конечно, покупатель сначала должен посмотреть!

— А где они?

— Ты в самом деле думаешь, что я скажу это, не убедившись, что покупатель — надежный человек?

— Ты весьма предусмотрителен. Скажи лишь, далеко ли это место?

— Близко.

— И как же ты на меня вышел?

— Ты известный красильщик. Кто же как не ты может определить ценность красок ковров?

— Да, это так, — проговорил он, польщенный.

— Поэтому я к тебе и приехал. Я не думал, что ты сам купишь ковры, но предполагал, что ты знаешь того, кому они могут понадобиться.

— Это верно.

— Так ты знаешь покупателя?

— Знаю.

— Он заплатит наличными?

— Такие дела чаще делают в кредит.

— Это не в моих правилах. Цены дешевые, товар хороший. И оба довольны — и покупатель, и продавец.

— Ладно, он заплатит сразу.

— Вот это по мне. Кто он?

— Это кузнец-оружейник.

— Боже!

— Что-то не так?

— Кузнец не купит столько ковров!

— Купит. Он еще и кофейню держит и знает толк в вещах.

— А где он живет?

— В Измилане.

— Это далековато.

— Ничего страшного — сегодня или завтра он будет здесь.

— До завтра я ждать не буду.

— Почему?

— Подумай сам.

— Не могу предположить.

— За то время, пока он едет, я найду другого покупателя.

— И то верно.

— Мне нужно побыстрее от них избавиться.

— Кто-то за тобой следит? — Он со значением заглянул мне в глаза, при этом руки его непроизвольно сделали некое хватательное движение.

— Вообще-то нет. Никто не знает о моем предприятии, но вещи находятся не в очень надежном месте.

— Перепрячь их!

— Пусть это делает покупатель!

— Что, человек, который их у себя держит, так нетерпелив?

— А они не у человека, а в чистом поле.

— Аллах велик! Как ты додумался их так спрятать?

— А я не сам до этого додумался — другие.

— Но ты дал на это разрешение?

— Нет, мне бы не пришло в голову сотворить такое.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Я объясню тебе по секрету. Ты представляешься мне человеком, которому можно довериться.

— Ты абсолютно прав.

— Хорошо. Ты согласен, что тридцать пиастров — дешевая цена?

— Этого я не могу утверждать, я же не видел ковров.

— Я тебе говорю — это мало. Никто другой так за дешево не отдает.

— Но ты получил их за еще более низкую цену!

— Само собой!

— Сколько ты дал?

— Послушай, твой вопрос неуместен. Какой продавец скажет, сколько он «наварил»? Но с тобой я откровенен.

— Так сколько?

— Тридцать пиастров.

Он воззрился на меня с непониманием и спросил:

— За все?

— Ты что, меня за полного дурака держишь? Стал бы я возиться из-за такого «навара»? Конечно, на каждом ковре — тридцать.

— Но это невероятно!

— Почему же?

— Ты продаешь штуку за тридцать и столько же зарабатываешь еще?

— Именно так.

— Значит, кто-то подарил тебе эти вещи.

— Никто не дарил.

— Тогда я решительно ничего не понимаю.

— Не мучай себя по этому поводу. Скажу тебе еще больше — я их не покупал и не получал в подарок. Я их нашел.

— Нашел? — Лицо его вытянулось.

Глава 3

В ОПАСНОСТИ

За несколько минут я добрался до настоящего селения Енибашлы, проехал его насквозь и оказался среди кукурузных полей, к которым примыкали луга, а сразу же за ними начинался лес.

Следы колес большой повозки были отчетливо видны. Следуя по ним в юго-западном направлении, я достиг леса и тут заметил всадника, подъезжающего от лугов слева. Я ехал медленно, и вскоре он догнал меня.

— Бог в помощь! — приветствовал он меня.

— Спасибо.

Он изучающе осмотрел меня, я сделал то же самое, но с моей стороны это не выглядело так вызывающе. В его внешности не было ничего особенного. Лошадь у него была плохой, одежда — тоже, лицо явно не претендовало на привлекательность. Пистолеты и ножи торчали из-под седла и были хорошо видны.

— Откуда путь держишь? — спросил он меня.

— Из Енибашлы, — ответил я с готовностью.

— А куда?

— В Кабач.

— Мне туда же. Ты знаешь дорогу?

— Надеюсь, найду.

— Надеешься? Ты что, чужестранец?

— Да.

— Может, поедем вместе? Не прогадаешь.

Он не произвел на меня благоприятного впечатления, н о отказывать ему не было оснований. Он вполне мог оказаться приличным человеком. И в любой момент я М ог избавиться от него. Конечно, его оружие совсем не случайно висело на виду, но я все же весьма миролюбиво произнес:

— Ты очень любезен, поехали вместе!

Он дружески кивнул и повернул лошадь в мою сторону. Какое-то время мы ехали молча. Он с видимым любопытством осматривал мою лошадь и оружие. При этом, как я заметил, он не забывал оглядывать окрестности. Чего-то следовало здесь опасаться! Я решил пока ни о чем не спрашивать. Потом-то я понял причину этих опасливых взглядов!

— Из Кабача ты поедешь дальше? — дружески спросил он.

— Нет.

— Значит, хочешь кого-то навестить?

— Именно.

— Можно узнать — кого? Ты ведь здесь никого не знаешь, а я мог бы указать тебе дом.

— Я еду к Али Сахафу.

— О, я его знаю, могу показать его дом.

Разговор снова прервался, беседовать мне не хотелось, ему, видно, тоже. Так мы и ехали молча.

Лесная тропа все круче забирала вверх. Мы достигли высоты, указанной пекарем, и места, где колеса повозки повернули на юг. Но были видны следы и в западном направлении. Мы тоже туда поехали и вскоре добрались до ручья, о котором и шла речь.

Через некоторое время перед нами открылась поляна, на краю которой стоял низкий, продолговатый дом. Он был грубо сложен из камней, а крыша покрыта Дранкой. Видны были дверь и окошечко, а в крыше имелось отверстие для дыма. Мощные ели простерли над постройкой зеленые лапы; сооружение выглядело явно заброшенным. Мой спутник кивнул на хижину и сказал:

— Там живет нищий.

При этом он не сделал попытки остановить лошадь. Это вызвало у меня подозрение, однако я его не выказал. Лишь притормозил вороного и спросил, как зовут того нищего.

— Сабах.

— Не он ли был вязальщиком метелок?

— Он.

— Тогда мне к нему очень надо заскочить — передать кое-что.

— Давай, это наверняка ему нужно. А я поеду вдоль ручья, ты меня нагонишь.

Он действительно поехал. Если бы он слез вместе со мной, мне следовало бы удвоить внимание. Сейчас же я чувствовал себя в безопасности. Я приблизился к хижине и объехал ее, чтобы убедиться, нет ли кого вокруг. Дубы и буки стояли достаточно редко, и я легко углубился в лес. Никаких следов присутствия человека не было видно.

Сначала я укорял себя за подозрительность — бедный, больной нищий, что он мог мне сделать? Засады здесь не было, по крайней мере вблизи хижины, в этом я был уверен. Если меня что и ждало, то только внутри дома, а там уж я как-нибудь справлюсь!

Возле двери я слез с лошади, но привязывать ее не стал, чтобы в любой момент вскочить и ускакать. С револьвером в руке я медленно вошел внутрь.

Дальше красться не имело смысла — это я понял с первого взгляда. Внутреннее помещение представляло собой единое пространство, причем такое низкое, что я касался головой потолка. Я увидел почерневший камень-очаг, несколько черепов лошадей и ослов, служивших сиденьями, а в левом дальнем углу — ложе, устланное листьями, и на нем — неподвижное человеческое существо. Рядом на полу лежали черепок, разбитая бутылка, нож и еще какие-то мелочи. Чего бояться?

Я вытащил посылку и приблизился к ложу. Человек по-прежнему не шевелился.

— Добрый день! — приветствовал я его.

Он медленно повернулся, уставился на меня и спросил:

— Что прикажете, господин?

— Тебя зовут Сабах?

— Именно так, господин!

— Тебе знаком красильщик Бошак?

Тут он принял сидячее положение и, заметно повеселев, ответил:

— Еще как знаком, господин.

Он действительно выглядел больным и бедным. На нем были одни лохмотья, едва скрывавшие худое, тщедушное тело. Глаза с любопытством уставились на пакет, который я держал в руках.

— Он шлет тебе вино и выпечку. — С этими словами я наклонился к его кровати, чтобы развязать сверток.

— О Господи, как ты добр, а я так голоден! — глаза его горели.

Что это — действительно голод или в этом таится что-то опасное и непредвиденное для меня? Я даже не успел додумать. Сзади послышался шорох. Двое, нет ,четверо, даже пятеро мужчин протискивались в двери. Первый, который держал ружье за ствол, кинулся на меня. Я схватился за револьвер, но длинные и цепкие руки нищего, как щупальца осьминога, опутали меня сзади, сжали шею и потянули вниз. Я помню только, что направил револьвер в голову предателя и нажал курок не целясь. А потом получил удар по голове.

Наверное, я умер: тела не ощущал, остались душа, призрак. Я парил над огнем, который обжигал меня, над какими-то молниями и льдами, которые жгли и морозили одновременно, над землями и облаками — картинки менялись с ужасающей скоростью. Во мне была какая-то странная пустота. Я ощущал себя луной, безмолвно сверкающей над мертвой планетой. Я мог думать, но думать не о чем. Пытался говорить, но звук не получался.

Однако постепенно сознание возвращалось ко мне. Я вспомнил свои имя, профессию, возраст, в котором умер, но обстоятельства смерти никак не мог вспомнить. Я продолжал падать все ниже и ниже, как перо падает с башни, крутясь и вспархивая. И чем ниже я опускался, тем отчетливее становились мои воспоминания о земной жизни. Лица и события проходили предо мной как в калейдоскопе. Становилось все яснее, что со мной происходит; что я путешествую по дальним странам; что недавно был в Стамбуле, потом в Эдирне; что стремился домой, но был настигнут недругами в одинокой, сложенной из камней хижине и убит в ней же. Убийцы связали меня, когда я уже был трупом, и бросили на лежанку, где до этого спал нищий, а сами уселись вокруг очага и что-то жарили себе на обед…

Хотя я и умер, все это мне удалось увидеть. И я слышал их голоса, потому, наверное, что упал с неба на землю. Слышал все четче и четче. И о чудо! Я упал как раз в эту хижину, проломившись сквозь крышу, чувствовал запах мяса, но видеть этих людей не мог, потому как глаза не открывались, и пошевелиться я тоже не мог…

В самом ли деле я дух? Там, вверху, где раньше была моя голова, горело как в аду, как будто там орудовали с клещами и огнем тысячи циклопов. Сначала я чувствовал только голову, потом стал ощущать тело, руки, ноги. И отчетливо слышал каждое слово, что говорилось у очага. И услышал стук копыт. Двое всадников спешились у входа.

— Толстый едет! — произнес один из сидящих. Похоже, то был голос того парня, с которым я встретился на дороге. Но ведь он вроде бы уехал.

— И еще кто-то, — произнес другой. Кто же?

— А, это Дезелим, кузнец-оружейник из Измилана!

Я услышал, как сидевшие у огня вскочили и радостно приветствовали вошедших.

— Вы поймали этого глупца? — спросил кто-то.

Я узнал этот голос: он принадлежал толстому пекарю-красильщику из Енибашлы. Интересно — он спрашивал обо мне? Попадись он мне, я бы ему… Ах, если бы мне удалось сжать пальцы в кулак!

— Да, мы его прихлопнули.

Это сказал нищий. Значит, моя пуля его не задела.

— Где эта баранья муха?

Это было уже слишком. Когда немец хочет кого-то обозвать, то называет его «бараньей головой». Турок использует другое слово — «коюнсы», что-то вроде «бараньего парня». Меня же не удостоили даже этого титула, присвоив имя надоедливого насекомого.

Я пошевелил пальцами — они уже сгибались! Значит, я все-таки жив. Кроме того, желания мои были весьма земными: на турецком они выражались тремя словами: «дуймак», «вурмак» и «даяк едирмен», в немецком же имеется хорошее слово «потасовка».

Голова уже не так горела, хотя болела и саднила по-прежнему.

— На лежанке, — ответил нищий.

— Связан? — спросил мужчина, назвавший меня мухой и чей голос был мне знаком.

— Да, но в этом нет необходимости.

— Почему?

— Он мертв.

Голоса затихли. Через какое-то время я услышал громкий приказ:

— Покажите мне его.

Они подошли ко мне, и нищий произнес:

— Вот он.

Чья-то рука легла мне на лицо и какое-то время оставалась в таком положении, она пахла сапожным варом и кислым молоком. Так, значит, обоняние я не утратил. Следовательно, я умер не до конца. Затем тот, кто стоял рядом, заявил:

— Холоден, как смерть.

— Пощупайте ему пульс! — раздался голос пекаря. Рука с запахом молока и ваксы оторвалась от моего лица и ухватила за кисть руки. Большой палец коснулся верхней части кисти, где пульс вообще не чувствуется. Через некоторое мгновение он произнес в напряженной тишине:

— Пульса нет.

— Послушай сердце!

В следующее мгновение я почувствовал руку на груди. Кто-то посчитал лишним расстегивать пуговицы. Или с меня уже сняли верхнюю одежду? Видеть я этого не мог, поскольку не в состоянии был раскрыть глаза. Рука какое-то время лежала на сердце, затем скользнула в область желудка и осталась там.

— Его сердце молчит.

— Значит, он мертв! — решили люди вокруг.

— Кто убил его? — спросил мужчина, чей голос не был мне знаком.

— Я! — прозвучал ответ.

— Как?

— Я ударил его.

Человек произнес это с чувством удовлетворения, и это убедило меня, что я жив и различаю нюансы речи.

Но толстый пекарь еще был, кажется, чем-то озабочен. Он выказал опасение, что испробованы не все способы убедиться в моей смерти.

— Не дышит ли он?

— Я сейчас послушаю.

Я почувствовал, как кто-то нагнулся надо мной. Чей-то нос приблизился к моему. До меня донесся дух чеснока, табачного перегара и запах крутых яиц. Затем последовало заключение:

— Дыхания нет.

— Отойдем-ка!

Наконец-то они поверили в мою кончину. Но лучше, может, было бы, чтобы они убедились, что я жив? Ведь я не в состоянии был двигаться, и они могли похоронить меня заживо.

Меня охватил страх. Сначала сделалось холодно, потом бросило в жар. Я начал потеть. Люди сидели возле огня и молчали. Они, наверное, занимались мясом, ибо я почувствовал запах жаркого.

Положение мое было безнадежным. Меня ударили прикладом по затылку. Даже не будучи патологоанатомом и врачом, я мог представить себе последствия такого удара. Но сознание меня больше не покидало. Однако двигаться я по-прежнему не мог и приписывал это последствиям травмы. Смогу ли я воспользоваться руками и ногами, причем быстро? В моем положении это являлось непременным условием

Как же выпутаться из такого положения, при том, что враг рядом? Ах, если бы Халеф знал, что я здесь! Но об этом оставалось только мечтать…

Меня охватило смешанное чувство ярости и отчаяния, но более ярости, ибо я еще верил, что Бог придет мне на помощь, хотя часы уже бьют двенадцать. Я сжал кулаки, втянул воздух в легкие, как бы напрягаясь, чтобы разорвать путы. И о чудо! — я уже мог пошевелить руками, ногами и головой, поднять веки!

Постепенно я незаметно проверил, как двигаются пальцы рук и ног — дело оказалось нелегким, голова просто раскалывалась. И чтобы думать, мне приходилось сильно напрягаться. Конечности были словно налиты свинцом, но, пожалуй, я бы нашел в себе силы подняться и сопротивляться. Оцепенение проходило скорее, чем можно было предположить. Еще, наверное, сыграли свою роль твердая воля и желание преодолеть недуг, дух одерживал победу над плотью.

Лежа на спине, я осторожно повернул голову в сторону огня. Там сидело восемь мужчин, которые старательно очищали баранье мясо с костей и с аппетитом отправляли его в рот. Среди них были и толстый пекарь, и жизнерадостный нищий, и пресловутый Мурад, вызвавшийся проводить меня до Кабача.

Вот, оказывается, что имел в виду пекарь, когда, прощаясь, говорил, что мы еще свидимся! Но он явно не собирался меня убивать. Погоди, кусок сала, я еще покажу тебе, на что способен!

А мой проводник Мурад наверняка все знал и предвидел. Не потому ли он столь внимательно всматривался в кусты? Ах вот оно что! Выходит, прежде чем я покинул красильщика, его посланник уехал устраивать мне встречу — предупредить нищего и остальную братию, чтобы те как следует подготовились. Мурад ждал меня в чистом поле и опасался, что мы встретим на дороге гонца и что я что-то заподозрю. Значит, хитрый пекарь отправил меня к нищему с коварным умыслом. Именно так!

А теперь он здесь, вместе с кузнецом-оружейником и хозяином кофейни Дезелимом из Измилана. Он ждал его не сегодня-завтра, и вот этот родственник Жута прибыл в нужную минуту, чтобы нейтрализовать меня и таким образом отвести грозящую опасность.

Как же мне выкрутиться? Один против восьмерых. К тому же связанный и беспомощный. Окно было слишком мало, человек туда не протиснется…

Впереди, в углу, лежало мое оружие. Его отобрали у меня и вместе с другими вещами свалили в кучу. На лежанке я валялся лишь в рубашке и штанах.

Я принялся осматривать мои путы. Это были ремни, причем крепкие. С ними ничего не сделаешь. Если напрячься, они только разрежут мне кожу. Что же делать? Одна надежда — да и то зыбкая — по-прежнему притворяться мертвым. В любом случае, они поволокут меня в лес, чтобы закопать. И у них хватит ума снять с меня ремни, ведь они денег стоят. И только тогда я смогу воспользоваться своими руками и ногами.

Если они захотят похоронить меня без одежды, то им точно придется развязывать ремни. И я покажу им, на что способен, хотя бы погибну достойно.

Оставалось терпеливо ждать развязки. Не вечно же они будут так молча сидеть! Любой разговор между ними мог бы оказаться для меня полезным.

Но вот тот человек, чей голос не был мне известен и кого я принял за кузнеца-оружейника из Измилана, отложил последний мосол. Он вытер нож о штаны и убрал его в сумку.

— Так. Поели, теперь можно и поговорить. Сколько с нас причитается? Кто платит?

— Никто, — ответил нищий, — я этого барана украл.

— Тем лучше. День начался с экономии. Я приехал, чтобы дать вам всем выгодную работу, а вы, гляжу, заварили тут другую кашу, как видно, еще более выгодную. Не могу понять, как это все произошло. Я приехал к Бошаку, и мы так быстро мчались сюда, что по дороге даже не успели переговорить.

— Аллах-иль-Аллах! Я в жизни так не скакал! — признался толстяк. — Я устал как собака, еле дышу.

— Ты-то дышишь, дружок. А вот он — нет. Кто этот чужак?

— Христианин из страны франков.

— Да пригвоздит Аллах его душу к раскаленной сковороде. Как он у тебя оказался?

— Он встретил мою жену по дороге и расспросил ее. Вызнал все наши домашние секреты и хотел наказать нас, если я не отдам свою дочь в жены Сахафу.

— Она же принадлежит Москлану, нашему собрату. Кто вообще посвятил чужеземца в наши тайны?

— Не знаю. Он говорил о Москлане, о Жуте, обо всем. Он знал о наших зарослях в овраге и шантажировал меня этим.

— И ты ему что-нибудь обещал?

— Верующему я еще что-то мог сказать, но он ведь христианин. Поезжайте в Стамбул и поговорите с неверующими — там много русских христиан, которые говорят, что не надо держать слово тому, кто во время разговора тихо сам себе скажет, что он нарушит слово. Почему бы нам так не сделать?

— А ведь ты прав!

— Я послал тайком слугу к Сабаху и здешним друзьям и велел ему рассказать, что у нас происходит. Сабах должен был притвориться больным, My рад — подождать чужеземца, чтобы проводить его сюда, а остальные спрятались за деревьями, чтобы потом ворваться в хижину. Вот что мне известно, пусть остальные доскажут.

— Ну, Сабах, что же было дальше? — спросил кузнец-оружейник.

— Все очень просто, — ответил нищий. — Чужеземец приехал с My радом, который сделал вид, будто едет дальше, и слез с лошади. Я наблюдал за ним через окно и сразу же улегся на кровать. Он вошел и стал рассказывать, что он привез от пекаря передачу.

— Что! Ты послал ему вино? — взвился измиланец.

— Да.

— Ты его обратно не получишь.

— Это почему же?

— Потому что мы его выпьем.

— Как это? Вы — верные сыны ислама. Пророк запретил вам пить вино!

— Нет, не запретил. Он сказал всего лишь: «Все, что опьяняет, да будет проклято!» А бутылка вина нас не опьянит.

— Это моя собственность!

Тон, которым это произнес толстяк, не оставлял сомнений, что он будет бороться за свою посудину до конца, и нищий со смехом заметил:

— Не спорьте о наказах Пророка. Вино выпить нельзя.

— Почему же? — изумленно спросил измиланец.

— Потому что оно уже выпито.

— Что ты себе позволяешь? Кто тебе дал право заявлять такое? — вскричал пекарь.

— Ты сам. Ты ведь его мне отправил. А я разделил его со своими спутниками. Если бы приехал с нами, то выпил бы с нами. Вон валяется пустая бутылка — возьми и понюхай, если твоя душа так стремится к ней.

— Ты, чертово отродье! Чтоб ты еще хоть раз что-то получил от меня!

— Прекратите препираться! — скомандовал кузнец. — Давай рассказывай, Сабах!

Тот, к кому это относилось, внял требованию. Он сказал:

— Чужак подумал, что я сплю. Он подошел ко мне, поздоровался, и я сделал вид, будто проснулся. Он удостоверился, Сабах ли я и знаю ли Бошака. Потом нагнулся надо мной, чтобы распаковать сверток. А я тем временем заметил тех, кто тихо входил в дверь. Я обхватил его руками, притянул к себе, и в этот момент он получил смертельный удар прикладом. Мы раздели его и поделили то, что при нем было.

— Что при нем было?

И было названо все до мелочей, даже иголки, пачка которых всегда имелась при мне. Здесь они были редкостью и потому представляли значительную ценность.

Сквозь полуприкрытые веки я наблюдал за тем, как кузнец из Измилана обследовал мое ружье.

— Это ружье не стоит и десяти пара, — заявил он. — Кому оно нужно? Оно тяжелее пяти турецких ружей, у нас к нему не подберешь патронов, этому ружью все двести лет!

Этот человек никогда не держал в руках «медвеже-боя». Еще больше его озадачила система штуцера «генри». Он вертел его и так и сяк, заходил и с той, и с другой стороны, а затем дал свое заключение:

— У этого чужеземца крысы в голове завелись. Это ружье — игрушка для детей, не более того. Его и зарядить-то нельзя как следует, не то что стрелять. Вот приклад, вот ствол, между ними какая-то железяка с дырками. Куда пулю-то загонять? А курок где? Если бы он был жив, я бы спросил у него, как с ним обращаться. Он бы ничего с ним не сделал. Вот стыд!

Я бы рассмеялся, если бы мне не было так плохо.

Измиланец уже поднялся, чтобы взглянуть на мою лошадь, как вдруг послышался стук копыт. Бандиты повскакали с мест.

— Кто там? — крикнул измиланец.

— Чужой, — последовал ответ. — Человечек, которого вы еще не видели.

И я услышал приветствие:

— Да будут вечны твои дни!

— И твои тоже. Кто ты?

— Путешественник издалека.

— Откуда едешь?

— Из Ассемната.

— А куда?

— В Гюмюрджину, если позволишь.

— Ты очень вежлив, ведь тебе не нужны мои позволения.

— Я вежлив, когда со мной вежливы. У меня просьба.

— Говори!

— Я устал и голоден. Не разрешишь ли ты мне отдохнуть в этом доме и разделить с вами трапезу?

— У меня ничего для тебя не найдется, я беден.

— У меня самого есть хлеб и мясо. Здесь хватит для нас обоих.

Я напрягся, ожидая, что скажет нищий. Можно понять мое волнение, ведь я узнал голос говорящего — то был храбрый хаджи Халеф Омар. Где он прятался ночью? Как узнал, что я здесь? Все это мгновенно пронеслось у меня в голове. Во всяком случае, он знал, что я где-то здесь, ведь моя лошадь стояла возле дома. И наверняка догадывался, что со мной обошлись не совсем по-дружески. К тому же у нищего в руках был мой нож «боуи». Значит, его у меня отняли.

Меня охватило беспокойство о друге, и в то же время я немного успокоился. Халеф не пожалеет жизни, чтобы вызволить меня отсюда.

Измиланец поднялся, подошел к нищему, осмотрел хаджи и удивленно сказал:

— Вах, что я вижу, чужак! У тебя копча!

— А, ты знаешь этот знак?

— Разве ты не видишь, что он и у меня тоже?

— Вижу. Значит, мы друзья?

— Откуда у тебя это?

— Ты думаешь, секреты так легко выдаются?

— Ты прав, слезай с лошади и входи, хотя сейчас у нас в доме траур.

— По кому же вы скорбите?

— По родственнику хозяина этой хижины. Он умер этой ночью от несчастного случая. Тело лежит там, в углу, а мы собрались, чтобы помолиться о нем.

— Да воздаст же ему Аллах почести в ином мире! — С этими словами Халеф вроде бы спрыгнул с лошади.

Потом я услышал, как он сказал:

— Какая красивая лошадь! Чей же это такой вороной?

— Мой! — ответил кузнец-оружейник.

— Тогда тебе можно позавидовать. Эта лошадь родом из конюшни Пророка.

Он вошел, поприветствовал остальных и бросил взгляд в мою сторону. Я увидел, как его рука потянулась к сумке, но он вовремя удержался и не выдал себя.

— Это и есть почивший? — осведомился он, указывая на меня.

— Да.

— Разрешите мне оказать ему последние почести! — И он двинулся ко мне.

Но тут нищий сказал:

— Оставь его в покое, мы уже помолились за него.

— А я не помолился. Я придерживаюсь ортодоксального учения и чту заветы Корана. — И он беспрепятственно приблизился ко мне, молитвенно сложив руки.

Я услышал, как скрипят у него зубы. Я знал, что все взгляды направлены сейчас на нас, поэтому держал глаза плотно закрытыми, но сумел шепнуть сквозь стиснутые зубы:

— Халеф, я жив…

Он перевел дыхание, как будто сбросил тяжесть с плеч, какое-то время побыл в коленопреклоненном состоянии, поднялся снова и воскликнул:

— Но мертвый привязан!

— А почему тебя это удивляет?

— Потому что даже трупы врагов не связывают. Мертвый никому не причинит зла.

— Это верно, но мы вынуждены были его связать, потому что, когда его постигло несчастье, он был как неистовый, угрожал нашим жизням.

— Но сейчас-то он мертв. Почему бы его не развязать?

— Мы об этом еще не думали.

— Это нарушение Корана. Душа не может отлететь. Вы ведь правоверные мусульмане?

— Да.

— Тогда надо освободить ему руки и положить лицом к Мекке.

— Разве ты не знаешь, что можно оскверниться, дотронувшись до трупа?

— Вы уже осквернены, раз находитесь с ним в одном помещении. Вам не надо касаться тела, разрежьте ремни ножом, обвязав его платком, вот мой платок. Может, мне сделать это за вас?

— Что ты так печешься о его душе?

— Только о своей, не более того. Я приверженец учения и ордена Мердифа и исполняю лишь то, что велит Пророк.

— Делай что хочешь!

Он вытащил нож. Два разреза — и мои руки свободны. Потом он обернул свою правую руку платком, чтобы не касаться мнимого трупа, сложил мне руки и повернул меня на бок так, чтобы я смотрел на восток — лицом в комнату, где находились люди. Теперь мне было удобнее за ними наблюдать.

— Так, — сказал он, отбросив от себя оскверненный платок. — Теперь моя душа спокойна, и можно поесть. — И он отошел к лошади.

Бандиты стали шептаться, но тут он вернулся с мясом и хлебом.

— У меня немного, — признался он, — но можно поделиться.

— Ешь сам, мы сыты, — сказал измиланец. — А пока скажи нам, кто ты, собственно, таков и что тебе надо в Гюмюрджине.

— Вы вправе это знать, но я могу первым выяснить, кто вы и у кого я нахожусь?

— У добрых друзей, это ты видишь по знаку.

— В этом я и не сомневаюсь, иначе было бы хуже для вас.

— Почему?

— Потому, что быть моим врагом опасно.

— В самом деле? — Кузнец усмехнулся. — Ты такой страшный человек?

— Да, — гордо ответил Халеф.

— Может, ты возомнил себя великаном?

— Отнюдь, но я еще ни разу не убоялся ни одноговрага. Но вы друзья, и у вас нет оснований опасаться меня.

Вокруг захихикали, и кто-то сказал:

— Ладно, так и быть, мы не станем тебя бояться.

— Тогда скажите, кто вы.

— Я — крестьянин из Кабача, другие — тоже. А ты?

— Моя родина — Курдистан. Я охотник на медведей. Возникла пауза, потом все стали громко хохотать.

— Почему вы смеетесь? — спросил Халеф обиженно. — Вблизи усопшего не пристало так веселиться, если вы, конечно, настоящие верующие.

— Как такое может быть? Ты — и охотник на медведей! — И смех возобновился.

— А почему нет?

— Ты же почти карлик. Медведь же тебя проглотит, едва завидит, но не наестся. Таких, как ты, ему на обед нужен десяток.

— Он закусит моими пулями!

— И что же, это твоя профессия?

— Да, у меня были две тетушки, которых я очень любил. Одна была сестрой отца, другая — матери. Медведь съел их обеих. И я поклялся отомстить медведям и теперь убиваю, как только встречу.

— И многих убил?

— Да, многих.

— Пулями?

— Мои пули не знают промаха.

— Так ты, выходит, знатный стрелок!

— Так обо мне говорят. Я знаю все типы оружия и стреляю из всего без исключения.

Теперь я понял, зачем хитрый хаджи придумал эту историю с охотой на медведей. Он искал возможность заполучить в руки мое ружье. Наверное, он хотел, чтобы его попросили сделать пробный выстрел. В этом случае все должны будут выйти из дома, а я смогу подняться.

— Что ты говоришь! — рассмеялся в очередной раз кузнец. — Так вот и знаешь!

— Да.

— А это знаешь? — И он указал на штуцер «генри». Халеф взял ружье в руки, осмотрел и заявил:

— Очень хорошо знаю. Это многозарядная американская винтовка.

— Мы такой никогда не видывали, думали, что это игрушка. И что, из нее можно стрелять, не заряжая, по нескольку раз?

— Двадцать пять раз.

— Врешь! — воскликнул кузнец.

— Я говорю правду. В стране, которую я назвал, был знаменитый оружейник. Он изобрел это ружье. Но это был особенный человек. Он подумал, что с помощью такого ружья люди быстро истребят всех животных, поэтому никому не продал патента. И изготовил только одно… Вскоре он умер. Кто-то хотел выяснить тайну этого оружия, разобрал винтовку, но собрать так и не смог. И она стала непригодной для пользования. А некоторые копии, которые находились на испытании у отдельных охотников, постепенно пропали, и эта осталась одна. Она называется штуцер «генри», и мне очень интересно, как она попала в ваши руки.

— Я купил ее в Стамбуле у одного американлы, — с ходу придумал кузнец.

— Очень неумно с его стороны было продавать эту вещь! В ней есть особенности, не зная которых, невозможно выстрелить. Показать?

— Будь так добр.

— Как же это американец продал винтовку, не объяснив, как пользоваться?

— Я забыл у него спросить.

— Тогда я тебя не понимаю. Ты что, родился в Аркылыке, где сапоги без подошв, телеги без колес, а горшки без дна? Выходите, я покажу вам, как действует эта винтовка.

— Она заряжена?

— Да, покажите мне цель, и я попаду в нее десять раз подряд. — И он вышел из дома, а они за ним.

Они были так увлечены экспериментом, что не подумали обо мне. Хотя, впрочем, они были убеждены в моей смерти — обо мне можно было не беспокоиться.

— Куда стрелять? — услышал я голос Халефа со двора.

— Стреляй в ворон, вон там, на ветке!

— Нет, они упадут, и мне не в кого будет стрелять. Давайте отойдем вон туда. Я буду стрелять в дом. Видите там, наверху, кровлю, которая сорвана ветром? Вот ее я и прострелю десять раз.

Я слышал, как удаляются их шаги. Халеф увлекал их как можно дальше от хижины, чтобы облегчить мне воскрешение из мертвых.

Рядом лежали моя одежда и ножи, а также патроны, часы, полевая сумка, портмоне, а к стене было прислонено ружье.

Я вскочил и потянулся. Руки и ноги у меня были словно свинцом налиты — они мне не повиновались, но двигаться я мог. Голова болела, и, потрогав место удара, я ощутил под пальцами внушительную шишку. Но на дальнейший осмотр времени не было. Я влез как можно быстрее в одежду, сложил вещи и схватил ружье. Для всего этого мне потребовалось больше времени, чем обычно. Халеф между тем стрелял с большими интервалами, и к пятому выстрелу я был готов.

Когда он закончил, я услышал хлопки одобрения зрителей. Я стоял посреди комнаты и мог видеть Халефа в окно. Он как раз произвел шестой выстрел. Я заметил, как он взглянул не на крышу, а в окно. Надеялся, что я дам ему знак? Я мгновенно среагировал и махнул рукой, это длилось долю секунды, но он заметил мое движение. Едва кивнув, Халеф повернулся к своим зрителям. Я не слышал, что он сказал, но увидел: он забросил винтовку за плечи и направился к дому.

— Десять выстрелов! Десять! — услышал я крик кузнеца. — А ты сделал только шесть.

— Хватит, — ответил Халеф. Он приблизился настолько, что я разобрал его слова. — Вы же видели, что я поразил цель с первого выстрела. Не будем тратить заряды попусту, они могут пригодиться.

— Для чего?

— Чтобы прострелить ваши головы, подонки!

При этих словах он повернулся к ним. Настало время действовать. Нас двое — против этой банды! Но малыш не проявлял страха и нерешительности. Они же оставили оружие в хижине, и в их распоряжении были лишь ножи.

Они остолбенели — как от его слов, так и от действий. Сначала подумали, что он шутит, поскольку измиланец проговорил, смеясь:

— Как, ты нас перестреляешь, малыш? А лучше ничего не придумал? Ты же видишь, как мы близко стоим, ты ведь в нас не попадешь! Может, тебе не следует выходить на охоту одному, а то тебе от скуки еще не то придет в голову!

Халеф сунул пальцы в рот и громко свистнул. Потом сказал:

— Одному? Кто тебе сказал, что я один? Посмотри туда — эти двое покажут тебе, что я не шучу. Он протянул руку в сторону поляны. Я тоже проследил за его пальцами. Там, на некотором расстоянии друг от друга, стояли Оско, черногорец, и Омар бен Садек, и оба целились в бандитов. До того они прятались и ждали только знака Халефа.

— Тысяча чертей! — вырвалось у кузнеца. — Кто эти люди? Что они от нас хотят?

— Они хотя забрать труп, что лежит в доме.

— Зачем им мертвец?

— Затем, что он не родственник этого нищего, а наш предводитель и друг. Вы убили его, а мы пришли заплатить по счету.

Они схватились за ножи, но Халеф крикнул:

— Бросьте ножи, они вам не помогут, у меня в винтовке восемнадцать патронов, и при моем выстреле начнут стрелять и те двое. Вы будете трупами прежде, чем подойдете ко мне.

Он произнес это таким грозным и решительным тоном, что бандиты замерли в нерешительности. Они стояли от него в десяти — пятнадцати шагах. Он же держал винтовку наизготовку. Если бы они сразу бросились на него, то он убил бы только одного, но никто не хотел быть этим первым.

Они хмуро переглянулись. Затем измиланец спросил:

— Кто этот человек, которого вы назвали своим предводителем и другом?

— Он еще более известный стрелок и охотник, чем я. Он бессмертен, и даже, если его убили, душа возвратится к нему. Если не верите, взгляните туда!

Они как один повернулись к дому. Там в дверном проеме стоял я собственной персоной с поднятым ружьем.

Они застыли от ужаса. Оско и Омар испустили радостные крики.

— Поняли, что сопротивление бесполезно? — спросил Халеф

— Если бы у меня было ружье! — крикнул кузнец.

— Но у вас нет ружей. Даже если бы и были, вы бы не смогли их использовать. Они в наших руках. Если сдадитесь добровольно, мы обойдемся с вами милосердно.

— Как ты можешь относиться к нам плохо, если у тебя наш знак?

— Вы угрожали жизни моего спутника, а по поводу копчи мы поговорим в хижине. Заходите.

Измиланец бросил взгляд на дом. Мне показалось, что по лицу его пробежала какая-то тень.

— Да, — произнес он, — зайдем внутрь. Там все прояснится. На мне вины нет. Когда я приехал, чужеземец был уже мертв, как мы думали. Пошли, пошли!

И он стал пропускать перед собой остальных. Халеф опустил ружье, а я быстро зашел внутрь, чтобы завладеть ружьями этих людей. Собрав их, я отнес их в угол. Надо было проследить, чтобы к этому углу никто из них не приближался.

Когда они вошли, я еще занимался оружием, причем пекарь с миной смертника выступал первым. Я еще собирался забрать последние капсулы, когда услышал крик. Снаружи прогрохотали два выстрела, пули ударили в стену, и одновременно Халеф крикнул:

— Сиди, сиди, сюда, сюда!

Я хотел было последовать этому призыву, но тут кузнец крикнул:

— Стой! Не выпускайте его!

Они преградили мне дорогу. Одному из них я ткнул стволом в живот, и он согнулся от боли. Второй получил оглушающий удар кулаком в лицо. Делом трех секунд было оказаться снаружи, но кузнец уже бежал к моему скакуну с винтовкой в руках — он в мгновение ока отнял ее у Халефа, ударив его по голове. Оско и Омар заметили все слишком поздно и выстрелили мимо.

— Оставайтесь здесь! — крикнул я им. — Никого не выпускайте из дверей! Стреляйте при первой опасности!

Осел пекаря и лошади Халефа и измиланца стояли тут же. Последняя оказалась свежей. Я прыгнул в седло, дал коню шпоры с такой силой, что тот взвился на дыбы, развернул его и помчался за вором. То, что происходило позади, мало меня волновало: мне нужно было прежде всего вернуть свою лошадь. С винтовкой в руке я был настроен решительно — выбить негодяя из седла, если ничего другого не останется.

Он избрал дорогу на Кабач. Видеть его я пока не мог, но след вел через лес. Если бы я дал ему фору вначале, жеребец был бы для меня потерян. Поэтому я гнал и гнал эту клячу.

Мне показалось, что я слышу впереди стук копыт, но видеть я по-прежнему ничего не мог. Деревья стояли слишком тесно.

Так я скакал мили три. Да, действительно стук копыт. Но где? Впереди! Нет, сзади. Я оглянулся и увидел… нагонявшего меня Халефа! Его лошадь замедлила ход, и он принялся обрабатывать ее плеткой из гиппопотамовой кожи.

— Вперед, тварь, быстрее! — кричал он на арабском, что означало высшую степень возбуждения.

— Почему ты бросил хижину? — крикнул я ему. — Они не уйдут?

— Так ведь там же Оско и Омар! Больше нам поговорить не удалось.

Лес становился все реже. Наконец мы выехали в поле, и можно было оглядеться. Мы находились на возвышенности. Внизу, в получасе езды, лежала деревня, наверняка Кабач. Слева тек широкий ручей, который за деревней сливался с рекой Сыыдлы. Выше места слияния был деревянный мосток.

Измиланец был перед нами как на ладони, но довольно далеко. Пулей его было не достать. Да, мой жеребец — великолепный скакун. Для него такая езда была только игрой. Будь кузнец поопытнее, он бы оказался от нас в три, нет, в пять раз дальше!

Я заметил, что он выбрал другое направление, убоявшись, видимо, показываться в деревне. Надеялся перепрыгнуть через ручей? Я в это не верил. Ручей был широк, к тому же с высокими берегами.

— Гони его к мосту! — крикнул я Халефу. Сам же поскакал к деревне, через которую был прямой путь к мостику. Может, мне удастся добраться туда быстрее, чем вору. Животное мое было тяжело на скачки. Я пристал в седле, чтобы облегчить вес — ничего не помогало. И я решился на жестокость — вынул нож и сделал лошади надрез на шее. Она громко обиженно заржала и рванула что было сил. Я буквально летел к деревне, но дальше лошадь отказалась повиноваться. Она неслась вперед, не разбирая дороги.

Где-то слева скакал измиланец. Вот он обернулся и заметил Халефа, но не меня. Он привстал и поднял ворованный штуцер. Я мог представить себе зловещую ухмылку, появившуюся на его лице. Расстояние между им и Халефом все увеличивалось, но зато моя лошадь, обезумев, летела к деревне как ветер, со скоростью, превышающей скорость вороного. Нас увидели люди, ни стояли возле дверей своих домов и глазели на нас. Рядом с первым домом возвышалась груда камней. У меня не было времени объезжать ее, и я пустил лошадь прямо на камни. Совершив прыжок, она издала какой-то неестественный звук. Я чуть было не угодил головой стену дома и не потерял управление.

Дальше препятствия не кончились. Следующей преградой стала двухколесная повозка с фруктами — кайми, я даже не разобрал. Прыжок — и мы благополучно миновали ее. Зрители закричали от страха и удивления.

Впереди показался поворот. Прямо за ним мужчина ел за повод корову. Завидев меня, он отпустил животное и с криком отскочил в сторону. Корова подалась было за ним и перегородила дорогу. В следующий миг мы перелетели и через корову.

— Челеби!24 Эфенди! Эфенди! — услышал я сзади. Оглянувшись, я увидел человека, который кричал мне. Это был Али Сахаф, стоявший у дверей своего дома. Рот у него был открыт от изумления, а руки сложены на груди. Он явно принял меня за злоумышленника укравшего чужую лошадь.

Так мы мчались и мчались. Наконец я увидел мост измиланец еще не достиг его, но я опередил даже своего вороного. Он скакал вдоль берега, Халеф — за ним Наконец мне удалось остановить лошадь, и я взял ружье наизготовку. Вороной был мне дороже, чем жизнь всадника. Если он добровольно не сдастся, ему уготована пуля. Пусть только подъедет! Тут он меня заметил. Видно было, что он опешил — измиланец явно не ожидал такой встречи. Потом он резко рванул вправо. Имея меня спереди, Халефа сзади и речку слева, ему ничего не оставалось, как ехать через деревню.

Я мгновенно развернулся, резанул коня второй раз и помчался назад. Вот он мелькнул за одним из домов. Четыре-пять прыжков моего коня, винтовка готова…

Тут я заметил, что преступника поджидает препятствие, которое он не заметил или скорее недооценил. Возле дома, у которого он оказался, шла изгородь из ивы. Я бы на его месте держался от нее в стороне или хотя бы попытался перепрыгнуть. Он же побоялся и поехал в обход, к въезду в деревню. Я за ним не последовал, мне надо было перекрыть ему дорогу на равнину и направить его к воде. Я мог достать его пулей, но все-таки это был живой человек, и мне не хотелось напрасного кровопролития.

Поэтому я направил лошадь прямо на забор. Для жеребца этот прыжок не составил бы сложности, кляча же не потянула на рекорд, и мы просто пробили в изгороди дыру. Теперь лошадь мчалась как стрела, пущенная из лука, вниз по деревне, и возле первого дома я завидел измиланца. Он, поняв, что путь перекрыт, поскакал вправо вдоль ручья по дороге, от которой раньше хотел отказаться. Вдалеке стал виден Халеф, которому тоже ничего не оставалось, как разворачиваться.

Я следовал за бандитом довольно близко. Он находился от меня приблизительно в пятидесяти корпусах и в отчаянии давал вороному шпоры, к которым тот не привык. Конь взбеленился и вышел из подчинения.

—Ри! Стой! Стой! — кричал я что было сил, надеясь, что жеребец, услышав мой голос, остановится. Но измиланец ударил его ружьем между ушей, и тот, снова пустился вперед, оставив меня позади. Расстояние между нами стало расти. Было уже ясно, что перепуганное животное собирается прыгать через ручей. Если ему удастся прыжок — конь для меня потерян, если я конечно, не воспользуюсь ружьем. И я снова взял ствол наизготовку.

Я решил стрелять, когда измиланец окажется на той стороне. Пять, четыре, три корпуса отделяют его от бега Вот копыта Ри залетели вперед головы, и он элегантным луком выгнулся над водой. Всадник потерял поводья, вылетел из седла, с силой грохнулся о землю и остался недвижим.

У меня не было времени обуздывать свою лошадь, она продолжала скакать. Она оказалась совсем необученной, к тому же была напугана до предела и занесла бы меня в ручей, переломав ноги нам обоим. Я одобрительно крикнул, лошадь прыгнула, не долетела и перекувырнулась.

Седло, в котором я сидел, было арабским с высокой передней лукой и еще более высокой задней. Такие седла удобнее английских, но и опаснее, если лошадь падает. Я рисковал жизнью, поэтому, крича лошади какие-то слова, вынул ноги из стремян, поднялся в седле над задней лукой, уцепившись при этом руками за переднюю, перекинул правую ногу и спрыгнул. Мне очень мешало ружье, поэтому все прошло не так гладко, я здорово грохнулся и некоторое время пролежал без движения.

— Аллах-иль-Аллах! — услышал я недалеко от себя. — Сиди, ты жив?

Я лежал так, что видел Халефа — он был немного дальше меня на другом берегу ручья и уже приготовился к прыжку. Он мог сломать шею. Опасность придала ему сил. Я предупреждающе поднял руку и крикнул:

— Оставайся на месте, Халеф, не будь глупцом!

— Слава Пророкам, — ответил тот, — он хранит меня от глупостей. И ты жив!

— Да, только немного грохнулся.

— Ты сломал что-нибудь?

— Думаю, нет, посмотрим!

Я поднялся и осмотрел себя. Все вроде бы цело, но голова гудела как котел. Халеф спешился, спустился к ручью и перебрался на мою сторону. Ручей оказался нешироким, но опасным его делало очень глубокое русло.

— Аллах велик! — воскликнул Халеф. — Вот это была охота! Я не верил, что на этих клячах мы догоним самого Ри!

— У него был плохой наездник.

— Да, он сидел на вороном, как обезьяна на верблюде, это я видел в Стамбуле у одного человека с медведями. Вон Ри. Я приведу его.

Вороной стоял спокойно и хрустел сочной травой. По нему не было видно, что он только что перенес суровое испытание, в то время как лошадь измиланца тяжело дышала и была покрыта потом. Луки седла были поломаны при прыжке.

— Пусть стоит, — ответил я, — надо посмотреть, что с всадником.

— Наверное, сломал шею.

— Это нежелательно.

— Почему? Он разбойник и конокрад.

— Но еще и человек. Не шевелится, видимо, потерял сознание.

— Полагаю, и душу тоже. Да отправится она в джехенну25 и породнится с дьяволом!

Я склонился над Дезелимом и осмотрел его.

— Ну что, нашел, куда делась его душа? — спросил Халеф.

— Похоже она действительно где-то бродит.

— Сам виноват. Не надо было воровать коня, тем более твоего вороного. Пусть Аллах поселит его душу в старой кляче, которую станут красть десять раз на дню, чтобы он узнал, почем фунт лиха.

При этом он подошел ближе и указал на шапочку кузнеца со знаком-застежкой:

— Сними-ка ее.

— Что?

— Копчу.

— Ага, ты прав. Об этом я и не подумал.

— А это очень важно. Кто знает, удалось бы мне г спасти тебя, не будь у меня этой вещицы.

— Откуда она у тебя?

— От пленника-кузнеца.

— А ты был у Шимина?

— Да, но об этом позже. Сейчас нам есть чем заняться. Смотри, люди.

Похоже, все население деревни высыпало на берег ручья. Все громко переговаривались, даже кричали. Еще бы — такое событие в скучной жизни!

Двое из них подошли ближе и прыгнули в воду. Одним из них был Али Сахаф.

— Господин, в чем дело? Зачем вы преследовали этого всадника?

— А ты сам не догадался?

— Нет, а что?

— Разве ты не заметил, на чьей лошади он скачет?

— На твоей. Ты с ним соревновался, или он, перед тем как купить его у тебя, решил испытать на скорость?

— Ни то ни другое. Он его у меня украл.

— А ты за ним гнался?

— Как ты видел.

— Господин, я не знал, что и подумать. Но как ты за ним угнался?

— Сам удивляюсь.

— Ты мчался как шталмейстер великого господина, даже быстрее. Никто бы не отважился на прыжок, сидя на такой лошади!

— Значит, я изучил ее достаточно.

— Ты, наверное, шутишь. Сначала сидишь на коне как школяр, а потом, продираясь сквозь изгородь и прыгая через воду, становишься настоящим наездником, готовым сломать шею.

— Последнее я предоставил сделать другому. — И я указал на измиланца.

— Аллах! Он покалечился!

— Да.

— Или он мертв?

— Именно так.

— Дороговато заплатил за свой поступок. Кто же он? Он подошел к телу, заглянул в лицо и отшатнулся в ужасе:

— Боже мой, это же кузнец-оружейник Дезелим из Измилана!

— Тебе он известен?

— Да, он еще владелец кофейни, сколько чашек кофе я у него выпил, сколько трубок выкурил…

— Так что, он твой дружок?

— Нет, просто знакомый.

Тут подошел второй человек, перепрыгнувший через ручей вслед за Али. Он тоже осмотрел лицо мертвого и спросил меня:

— Ты гнался за ним?

— Да.

— И он лишился жизни?

— Увы.

— Значит, ты убийца, я арестовываю тебя.

— Ты не сможешь этого сделать, — вмешался Али Сахаф. — Ты не властен над этим человеком.

Тут второй изобразил на лице строгость и заявил тоном, не терпящим возражений:

— Ты, Али Сахаф, молчи, я — киаджа и командую здесь. Итак, кто ты?

Вопрос адресовался мне.

— Чужестранец, — ответил я односложно.

— Откуда?

— Из немче мемлекети.

— Это далеко отсюда?

— Очень далеко.

— У вас есть киаджа?

— У нас есть король.

— Это все равно. Я — король Кабача. Следуй за мной.

— Как арестант?

— Конечно, ведь ты убийца.

— А ты не хочешь сначала узнать, как получилось, что я погнался за этим человеком?

— Это можно будет сделать завтра, когда у меня появится время выслушать тебя.

— Время сейчас есть у меня, а завтра его не будет.

— Что ты еще болтаешь! Пошел вперед! — И он повелительно указал мне на ручей.

Тут к нему подошел Халеф, показал на сумку, из которой свешивалась плетка из гиппопотамовои кожи, и спросил:

— Итак, ты киаджа этого местечка?

— Да.

— Ты видал когда-нибудь такую плетку?

— Очень часто.

— А отведывал?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду следующее: если ты произнесешь хоть одно слово против этого сиди, эфенди и эмира, а также моего спутника, то я дам тебе этой плеткой по роже, так что твой любопытный нос свернется в сторону мечети султана My рада. Не думаешь ли ты, что мы приехали в Кабач, чтобы общаться с твоей личностью? Какой пуп земли нашелся! Видели мы шишек и покрупнее тебя! Зачем Аллах дал тебе кривые ноги и красный нарост на носу? Чтобы отличаться от остальных верующих? Берегись меня в гневе. Я и не таких ребят делал покорными с помощью вот этой плетки — не то что тебя.

Надо сказать, что киаджа был больше удивлен, чем испуган. Он оглядел малыша с головы до ног и спросил:

— Эй, ты часом ума не лишился?!

— Нет, это ты сумасшедший. Только выживший из ума может приставать к моему эфенди, могущественному эмиру Кара бен Немей с дурацкими обвинениями.

— А кто ты?

— Я хаджи Халеф Омар-бей, защитник невиновных, мститель за несправедливость и властитель всех киадж и начальников, покуда светит солнце.

Бедный чиновник не знал, что ему делать. Напористость малыша его обескуражила. Он повернулся ко мне:

— Господин, ты действительно такой значительный человек?

— А что, разве не похоже? — спросил я строго.

— О нет, ты выглядишь как эмир, но ведь ты загнал этого человека до смерти.

— Он сам виновен в этом.

— Почему?

— Он украл мою лошадь, а я догонял его, чтобы вернуть краденое.

— Дезелим из Измилана украл лошадь?!

— Ты что, не веришь словам эфенди? — грозно спросил Халеф, сделав шаг вперед и потянувшись к сумке.

— О нет, я нисколько не сомневаюсь, — поспешно проговорил киаджа. — Но может ли эфенди доказать, что вороной действительно его собственность?

— Вот доказательство! — И Халеф положил руку на плетку.

Я указал на Сахафа:

— Спроси вот у него. Он знает, что конь мой.

— Откуда ему знать? Он с тобой не знаком, ты ведь чужеземец!

— Он знает меня и видел, как я скакал на этой лошади.

— Это так?

— Да, — ответил Сахаф.

Тогда киаджа склонился передо мной и сказал:

— Я верю тебе, не соблаговолишь ли ты проводить меня до дома?

— Как пленник?

— Не совсем, только наполовину.

— Хорошо. Какую половину ты намерен арестовать. Вторая поедет раньше, ей некогда тут задерживаться.

Он уставился на меня с открытым ртом. На том берегу послышался громкий смех. Тогда киаджа повернулся к собравшимся и громко крикнул:

— Что здесь смешного, вы, людишки, рабы! Забыли, что я наместник султана? — И, обратившись ко мне: — Твоя невиновность доказана только наполовину.

— Тогда я сейчас докажу полностью!

— Ну, докажи.

— Охотно. Видишь эти ружье и нож? Я пристрелю каждого и зарежу любого, кто помешает мне ехать дальше. А вот и другое доказательство. Читать умеешь?

— Да.

— Вот мой паспорт с печатью великого господина! — И я показал ему документ.

Увидев мою фотографию, он коснулся лба, рта, груди и произнес:

— Эфенди, ты прав, ты полностью невиновен, можете ехать.

— Что ты сделаешь с трупом?

— Мы бросим его в воду. Пусть раки сожрут его, раз он виновен.

— Не смейте делать этого. Известите о его смерти родственников, чтобы те его похоронили. Пусть отправляется к праотцам верным способом. Если я узнаю, что вы не сделали этого, то сообщу о вашем поведении верховному судье Румелии.

— Ты что, его друг?

— Как ты можешь спрашивать! — ответил Халеф за меня. Румели кади аскери26 наш друг и родственник. Моя любимая жена — дочь его любимой жены. Трепещите, если сделаете что-то не так. — И он пошел за своей лошадью.

Киаджа согнулся в три погибели и сказал мне:

— Да подарит Аллах жене твоего спутника сто лет жизни и сотню детишек, внуков и правнуков. Я все исполню, как вы мне приказали.

— Не сомневаюсь в этом. Лошадь убитого и все, что на ней, тоже отдашь семье.

— Они все получат, эфенди!

Я был уверен в обратном, но меня это уже не касалось. Я был рад, что все обошлось и мой вороной, утерянный таким удивительным образом, снова со мной. Свист — и он прыгнул ко мне через ручей. Люди замерли в изумлении. Халеф же привел свою лошадь за повод.

— Господин, не зайдешь ко мне? — спросил Сахаф.

— Зайду. Хочу взглянуть на твоего отца.

Мы сели на лошадей и двинулись в путь, убедившись в том, что киаджа выставил у тела часового. Возле домишка Сахафа мы спешились. Внутреннее пространство хижины было поделено на две неравные части. В большей я заметил на кровати старика, приветствовавшего меня одними глазами. Он даже не пошевелился.

— Отец, это господин, о котором я тебе рассказал.

Я подошел к нему, взял за руку и дружески сжал ее. Он поблагодарил опять же одними глазами. Все в доме было чисто убрано, и это меня порадовало.

Я спросил его, понимает ли он мои слова. Он кивнул.

— Я пришел, чтобы приветствовать досточтимого отца хорошего сына и сделать последнего счастливым.

В его взгляде читался вопрос, поэтому я объяснил:

— Он любит Икбалу, красивейшую из дочерей Румелии. Отец не желает ее ему отдавать, но я заставлю его. Али поедет со мной к нему.

— Господин, это правда? — воскликнул Сахаф в возбуждении.

— Да.

— Ты говорил с ней?

— И с ней, и с родителями.

— Что же они сказали?

— Они сказали «да», но отец пустился на предательство. Я тебе потом об этом расскажу. Теперь покажи мне часы.

— А поесть ты до этого не хочешь?

— Спасибо, у нас нет времени. Надо срочно возвращаться.

— Тогда выйдем отсюда.

Он провел меня в переднюю, где стоял стол — настоящая редкость в этих краях. На нем и стояли часы.

— Вот они, смотри.

Циферблата пока не было. Колесики были изготовлены из дерева, все вручную — ужасно трудоемкая работа.

— Знаешь, в чем состоит искусство? — спросил он.

— Да, — ответил я, указывая на стрелки. — Вот в этом.

— Ты ошибся. Эти часы показывают не только часы, но и минуты. Ты видел что-нибудь подобное?

«О Боже, наивный мальчик», — подумал я. Но вслух сказал:

— Вот, посмотри на мои часы: они показывают годы, месяцы, дни, часы, минуты и секунды.

Он взял их у меня из рук и принялся удивленно рассматривать циферблат.

— Господин, они идут правильно?

— Еще как!

— Но я не могу ничего понять.

— Потому что все написано на непонятном тебе языке. Но хоть услышать ход ты можешь? — Я завел их и заставил проиграть несколько ударов.

— Аллах акбар! Да эти часы изготовил или сам Аллах, или дьявол.

— Да нет же, их сделал простой мастер из Германии, но никому не продавал, а я получил их в наследство.

— А можно их открыть?

— Пожалуйста, но позже, давай рассмотрим их в Енибашлы, там у нас будет время.

— Ну что, трогаемся?

— Да. Но сначала я сдержу слово и напишу твоему отцу слова из Библии, которые облегчат ему страдания.

— Строфу из вашей Библии?

— Да. Он будет рад.

Мы вернулись в комнату. Там он спросил отца:

— Ты помнишь старого римского католика, который писал стихи?

Тот показал глазами, что да, помнит.

— Этот господин тоже христианин и хочет подарить тебе строфу. А я прочту ее.

Я выдрал страницу из блокнота, написал и передал Сахафу. Там говорилось о том, что живу ли я или умираю — я принадлежу одному Господу.

Глаза старика увлажнились. Он взглянул на свои руки, которыми не мог двигать.

— Эфенди, он просит дать ему руку, — пояснил Али. Я выполнил просьбу и высушил парализованному слезы на ресницах.

— Аллах всемогущ и справедлив, — сказал я, — он сковал твои члены, чтобы душа была крепче связана с ним.

Он закрыл глаза, и морщинистое лицо его разгладилось. Так он и лежал с закрытыми глазами, когда мы вышли из дома.

— Господин, — спросил меня на улице Сахаф, — почему ты написал строфу не на том языке, на котором сейчас говорят?

— Коран ведь тоже написан не на новом арабском. Строфа должна быть выражена особыми словами. Но почему ты сейчас иначе разговариваешь со мной, чем раньше?

— Я? — переспросил он, смутившись.

При первой встрече он говорил мне «вы», а сейчас перешел на «ты»… Подумав, он ответил:

— Потому что люблю тебя. Ты сердишься?

— Нет. Держи свою лошадь. Едем в Енибашлы. Пока он ходил за дом и мы его ждали, я хотел было расспросить Халефа о происшедшем с ним, но в этот момент нас обнаружили любопытные жители, и о приватном разговоре не могло быть и речи. Затем появился Сахаф на лошади, и мы в темпе двинулись, потому как нас мучила неизвестность — что там с Оско и Омаром. Во время поездки я спросил хаджи:

— Я так долго вас ждал, а вы все не ехали. Что-то перепутали?

— Нет, эфенди. Мы ехали, как ты предписал нам, но… Он остановился и посмотрел на меня со стороны, как бы оценивая, может ли он сообщить мне что-то неприятное. Но настроение у меня было неплохое. Я уже давно запретил себе попадать в лапы плохого расположения духа, и люди, подвластные этому «недугу», вызывали у меня презрение. Коня своего я вернул — это главное. Но тем не менее я состроил кислую мину, чтобы потом порадовать малыша неожиданным ответом. Но пока я не отвечал и выглядел вялым. Он выпрямился в седле и спросил:

— Ты в хорошем настроении, сиди?

— Нет, хаджи.

Это прозвучало так странно в моих устах, что он оцепенел.

— О!

— А почему ты спрашиваешь?

— Потом что хочу огорчить тебя.

— Чем же?

— Произошло несчастье. Он убежал!

— Кто?!

— Последний!

— Какой еще последний? Говори скорее.

— Последний хавас. — И он так горестно вздохнул, что это стало слышно даже за стуком копыт.

— Слава Богу! — Я произнес это таким радостным тоном, что он снова уставился на меня, теперь уже недоуменно.

— Что?

— Это порадовало меня, я был прав.

— Эфенди, я тебя правильно понял?

— Надеюсь!

— И ты не сердишься, что он сбежал?

— Наоборот, я очень благодарен тебе и ему за это.

— Почему?

— Да потому, что этот человек был нам только обузой.

— Зачем же тогда было брать его с собой?

— Несколько хавасов нам были нужны, но поскольку они не умели ездить верхом и их предводитель предпочитал командовать, а не повиноваться, нам не стоит о них печалиться.

— Ну и хорошо. Ты у меня камень снял с души. Я даже боялся!

— Кого — меня?

— Да, сиди, тебя.

— Ты что, меня плохо знаешь? Ты так долго и верно служишь мне, да и сегодня спас от смерти. Ты — мой друг и защитник — боишься меня! Это неумно с твоей стороны.

— Еще более неумно было упускать этого человека.

— Так он действительно сбежал?

— Вот именно, сбежал.

— Полагаю, с груженой лошадью?

— Да, с теми самыми дарами, которые мы получили от Малема, сторожа.

— Пусть себе едет!

Теперь его лицо приобрело удивленное и злое выражение.

— Что? Дать ему уйти? Я не могу этого допустить! Мы скакали за ним довольно долго. Но в ночи след затерялся.

— Сколько же драгоценного времени вы потеряли!

— Увы, мы доехали аж до Герена! Я был так зол так зол, что сокрушил бы всех гигантов, попадись он мне на пути.

— Ладно, бог с ним, нам есть сейчас о чем подумать.

— Эфенди, я никак не могу тебя понять. Ты что, hi знаешь, что там был за подарок?

— Продукты, наверное… Я не открывал.

— Но зато я открыл!

— Ну и любопытный же ты!

— Любопытный? Скорее, предусмотрительный. Надо же знать, что тебе дарят. Во-первых, там был пирог размером с мельничный жернов с миндалем и изюмом. К сожалению, он раскрошился. Потом там было два ценных чепрака — тебе и мне. Еще — несколько шелковых платков для головы. С каким удовольствием я бы привез один такой моей Ханне! Но увы! О огни любви, о очи надежды, о розы детства!

Ну вот, вспомнил о любви. Я пытался как мог успокоить его.

— Не расстраивайся, Халеф! Наверняка эти потери уже заложены в Книге жизни. Будут у нас еще шелковые платки, и я надеюсь, ты вернешься к красивейшей из дев не с пустыми руками.

— Да ниспошлет нам Аллах все необходимое! Хорошо еще, что удалось спасти кошелек!

— Какой еще кошелек?

— Когда я открывал сумку, то обнаружил там кошелек из кошачьих шкурок, шнурок был завязан и опечатан, но кошелек был так увесист, что я решил — там деньги.

— И ты его уберег?

— Да, вот он, у меня в сумке. Там в нем полоска пергамента, на которой написано: «Достима хаджи Кара бен Немей эфенди». Так что кошелек твой.

Он вынул его и протянул мне. Я взвесил его на ладони. Да, пожалуй, судя по тяжести, там монеты. «Достима» значит «моему другу». Наверное, это был дружеский подарок. Деньги на дорогу? Хм. Я спрятал кошелек и сказал:

— Мы посмотрим, что там внутри, позже. Ты правильно поступил, что забрал его. Теперь нам надо поговорить о другом. Гляди, мы проехали уже половину пути. Как же хавасу удалось сбежать от вас?

— Было темно, мы сошли возле дома, рядом находился колодец-журавль. Мы собирались напоить лошадей. Хавас занялся водой, а я пошел в дом, чтобы расспросить о дороге. Оско и Омар тоже не остались снаружи, вошли, а когда все мы вновь вышли на улицу, хавас со своей лошадью и нашей грузовой исчез!

— А стук копыт был слышен?

— Нет, мы ведь сразу сами поскакали.

— Напрасно вы это сделали, — сказал я смеясь.

— Как это? Мы помчались галопом, но догнать его не смогли.

— А откуда ты знаешь, что он поехал назад? Он ведь не такой дурак, чтобы ехать той же дорогой.

— Ах, обманщик, ах, притворщик!

— Наверняка, он лишь отвел лошадей в сторону и подождал, что вы станете делать. А уж потом…

— Об этом я и не подумал. Неужели он в самом деле так поступил? А лицо у него было глупейшее! Ах, если бы он был тут, передо мной! Даже если бы он пронумеровал все кости, ему не удалось бы их сложить в нужной последовательности. Обмануть меня, хаджи Халефа Омара бен хаджи Абулаббаса ибн хаджи Дауда аль-Госсару!

Он выхватил плеть и с силой рассек ей воздух.

— Успокойся, — посоветовал я. — Когда же вы приехали в Кушукавак?

— Через час, после того как ты уехал оттуда. Ты ведь описал нас кузнецу, и он узнал нас. Он и поведал нам обо всем, что произошло. Показал пленника. Мы подождали. Ты все не ехал, и я начал беспокоиться. И решил скакать в Енибашлы. И при этом мне пришла в голову мысль, которой ты порадуешься.

— Какая же?

— Кузнец рассказал мне о копче. На пленнике была такая. Это отличительный знак, и он мог сослужить добрую службу. Я забрал ее у этого, назвавшегося Пимозой, мужчины и водрузил на свою феску.

— Превосходная идея. Я уже оценил, какое действие она оказала.

— И ты будешь настаивать на том, что я не умен?

— Нет, что ты, ты — воплощение мудрости!

— Да, но хаваса я упустил! Приехав в Енибашлы, мы сразу направились к пекарю. Там застали его жену и дочь. Эфенди, когда я увидел первую, то чуть не лишился сознания! Ты видел когда-нибудь матку в пчелином улье?

— Да.

— Тело у нее раздуто наподобие баллона. Говорят, она в день откладывает тысячи яиц. И такая женщина, сиди, встретилась мне там!

— Но она довольно симпатичная.

— Да. Они с дочерью меня предупредили: подмастерье отослан за помощью. Потом подъехал «кофейник» из Измилана и говорил с пекарем о тебе, после чего они быстро пустились в путь. Все это нам сообщила Икбала, дочка. Она попросила также съездить за Али Сахафом. Но я бы и так это сделал.

— В таком случае ты приехал как раз вовремя, дорогой Халеф.

— Да, я очень спешил, но в то же время сохранял осторожность. Я услышал далеко впереди ржание и один поехал на разведку, увидел хижину, твоего Ри и других лошадей; ты был там среди врагов, наверняка они тебя захватили, думал я. Трое всадников вызвали бы у них подозрения, а один в самый раз. Поэтому я спрятал Оско и Омара за деревьями и дал им указания; и один поехал к дому.

— Это было весьма предусмотрительно с твоей стороны и смело. Ты доказал, что я могу на тебя положиться.

— О эфенди! Ты мой учитель и друг. Все, что произошло дальше, ты знаешь.

— Но почему ты не остался возле хижины, Халеф?

— Я должен был упустить твоего Ри?

— Ты бы все равно ничего не сделал, твой конь не так быстр, чтобы догнать вороного.

— Твой тоже. Разве ты смог бы обмануть похитителя без меня? Он видел лишь меня и думал, что я — единственный преследователь. Поэтому-то он и ужаснулся, когда заметил тебя. И вынужден был вернуться, и Ри снова попал тебе в руки. Разве ты бы справился со всем этим сам?

— Нет, но я забочусь обо всех наших спутниках.

— В этом нет нужды, они храбры.

— У них сильные враги, и те защищены стенами дома!

— Не столько защищены, сколько пойманы в хижине!

— Это неважно. Они могут встретить Оско и Омара пулями через окно или дверь.

— Но ты же дал обоим указания. И я им крикнул, уезжая, чтобы они стояли за деревьями и стреляли в каждого, кто попытается выйти из дома. Что ты, кстати, сделаешь с этими людьми?

— Это зависит от их поведения. Дай-ка шпоры своей лошади!

Сахаф между тем вежливо держался на некотором удалении сзади. Завидев, что разговор наш окончился, он подъехал и спросил:

— Господин, могу я узнать, что происходит и почему я должен вас сопровождать?

— Обо всем потом. Надеюсь, ты еще сегодня сможешь увидеть Икбалу, самую красивую девушку в Румилии, в присутствии ее отца. А теперь давайте поспешим, но молча.

Тем временем мы достигли леса и подъехали к поляне. Слезли с лошадей и повели их за поводья. Я передал поводья вороного хаджи.

— Оставайтесь здесь, я пойду на разведку. Дай-ка мне штуцер.

— Валлахи!27 Правильно. Я так же думал. Вот он.

Нам тебя ждать?

— Ждите моего крика.

Перебегая от дерева к дереву, я добрался до открытого пространства. Лошади по-прежнему стояли перед хижиной. Из окна торчали два ствола. Обитатели дома приготовились к обороне. К сожалению, отобрать у них ружья раньше было невозможно. Силы оцепления в лице Оско и Омара находились вне пределов моей видимости. Оба, наверное, скрывались за толстыми стволами. Я сделал крюк, пока не оказался в лесу прямо напротив хижины, и там обнаружил обоих моих спутников, державших ружья наизготовку.

Я подобрался к ним как можно ближе. Мое появление оказалось для них полной неожиданностью. Они приветствовали меня тихими возгласами.

— Кто-нибудь выходил? — спросил я.

— Нет, — ответил Оско.

— Вы стреляли?

— Пять раз.

— А те, внутри?

— Три раза, но наружу не высовывались. Что намтеперь делать?

— Оставайтесь здесь, пока я не осмотрю хижину.

— Что? Ты пойдешь туда?

— Да.

— Они же тебя убьют!

— Я подберусь незаметно. К тому же со мной Халеф. Пока мы там будем, подойдите поближе к дому, а дальше видно будет. Где ваши лошади?

— Привязаны в лесу.

— Подводите их поближе.

Я вернулся к Халефу и поделился с ним своим планом. Он согласился с моими доводами. Потом склонился ко мне и прошептал:

— Видишь те стволы, что торчат из окна, сиди?

— Конечно, вижу!

— Думаю, им недолго так торчать. Мы подберемся и неожиданно выдернем ружья из окна.

— Давай.

— А что мне делать? — спросил Сахаф.

— Пока мы будем у дома, отведи наших лошадей на другое место, привяжи их и возвращайся к нам.

Он забрал у нас поводья, а мы по большой дуге поползли к задней стене дома. Добрались туда без приключений и замерли, прислушиваясь.

— Давай, сиди, — шепнул Халеф.

— Только осторожно. Как заполучим ружья, спрячемся за углами хижины и сможем контролировать обстановку: всадим пулю в каждого, кто высунется из дома. Пошли!

Я завернул за угол. Оба ствола высовывались из окна примерно на восемь-девять дюймов. Я согнулся и пролез под окном. Халеф проделал то же самое. Бросок. Прыжок в сторону. Мы снова у своих углов, и в руках у нас два старинных турецких ружья.

Внутри какое-то время было тихо. Наверное, пленники от неожиданности потеряли дар речи. Только Оско и Омар крикнули со своей опушки:

— Браво! Браво!

Наконец в хижине проснулись. Послышались проклятия, крики страха. Мы молчали.

— Давай, двигайся к другому углу, — шепнул я Халефу, — тогда дверь окажется между нами.

Теперь я стал прислушиваться, что происходит внутри. Мне удалось различить фразу: «Прячется под окном». Ага, теперь я знал, что мне делать. Лишь на долю секунды половина моей головы появилась в окне. Все верно. Двойной ствол пистолета я увидел прямо перед своим носом. Они решили простреливать все пространство под окном. Ружье здесь оказалось бы бесполезным. Я взял свою винтовку за ствол и замахнулся.

Сначала я увидел ствол пистолета, потом замок и наконец саму руку, державшую оружие. Его владелец был явно наивным или легкомысленным человеком. Я спокойно мог раздробить ему руку пулей. Хрясь! Вместо этого я ударил его прикладом, причем несильно, но попал точно, и доказательством тому были вопли и грязные ругательства. Рука исчезла, а пистолет упал на землю под окно.

Халеф наблюдал за происходящим из своего угла и громко комментировал:

— Очень удачно, эфенди. Этот дурак теперь будет вечно держать свою клешню в кармане. Теперь у нас три ружья.

— Эй, медвежатник! — крикнул кто-то из дома.

Халефа узнали по голосу.

— Да, это я, — с достоинством ответил он. — Медведей здесь нет, и я решил поохотиться на вонючего ежа.

Наступила тишина. Там, внутри, совещались. Потом кто-то спросил:

— А ты один?

— Нет.

— А кто еще с тобой?

— Эфенди, которого вы поймали, и еще трое других. Как раз в этот момент мы заметили, что подходят

Оско с Омаром. Да и Сахаф привязывал тут же рядом трех коней. Так что Халеф не покривил душой.

— А где измиланец?

— Мертв.

— Врешь!

— Еще раз так скажешь — и я брошу огонька на вашу крышу. Чтоб вы там все сгорели. С такими мерзавцами, как вы, только так и следует поступать.

— А как он погиб?

— Сломал шею.

— Где?

— Он хотел перепрыгнуть на украденном вороном через ручей близ Кабача, но не допрыгнул.

— А где лошадь?

— Там, где и надо, — снова у нас.

— Если это правда, пусть эфенди подаст голос.

— Могу доставить вам это удовольствие, — вступил я в разговор.

— Аллах! Это он!

По испуганному жирному голосу я тут же признал пекаря.

— Да, это я и собираюсь вас спросить, не намерены ли вы сдаваться.

— Пошел к дьяволу.

— Этого-то удовольствия я вам как раз не доставлю. А сделаю кое-что такое, что вам придется не по душе.

— Что же?

— Вы собирались убить меня, но теперь вы в моих руках. Я не мусульманин, а христианин и не хочу мстить вам. Пришлите бояджи Бошака, он будет парламентером. Я сообщу ему, на каких условиях отказываюсь от мести. Если же вы откажетесь повиноваться, я пошлю одного из своих людей к судье в Енибашлы. Он арестует вас. Можете себе представить, что будет потом.

В доме снова зашептались.

— Выходим! — услышал я чей-то голос.

— О Аллах, он же меня убьет! — заныл толстяк.

— Подумайте о коврах, которые вы спрятали! — напомнил я им. — Вы их тоже потеряете, если не сделаете то, что я предлагаю.

— А что ты сделаешь с бояджи? — спросил один.

— Я только сообщу ему, на каких условиях я вас освобожу.

— И ты ему ничего не сделаешь?

— Пальцем не трону.

— И он сможет вернуться к нам после разговора?

— Да.

— И ты защитишь нас перед лицом Аллаха?

— Я же сказал, что я христианин и не клянусь никакими пророками.

— А как звать твоего Аллаха?

— Господь Бог.

— Тогда поклянись своим Богом.

— Я этого делать не буду. Наш отец Иисус запретил клятвы. Мы, христиане, говорим «да» или «нет» и дорожим словом.

— И ты нас не обманешь?

— Нет.

— Тогда дай слово.

— Даю и обещаю следующее: если вы выдадите мне бояджи и будете вести себя спокойно, пока я с ним не переговорю, ни один волос не упадет с вашей головы и он целым и невредимым вернется обратно.

— А если ты с ним не договоришься?

— Тогда он скажет вам, что я решил. Но если вы будете вести себя тихо, то услышите каждое слово нашего разговора. Вы убедитесь, что я весьма снисходителен к своим противникам и, думаю, с удовольствием сделаете то, что я прикажу.

— Ты-то свое слово сдержишь, а спутники?

— Обещаю, что они тоже не нарушат его.

— Тогда он сейчас выйдет.

Похоже, толстяк не собирался следовать этому приказанию. Там внутри опять о чем-то зашушукались. Тем временем я поставил Оско и Омара к тем углам, где до того стояли мы с Халефом. Они получили приказ при малейшем проявлении враждебности пускать в ход свое оружие.

— Да проклянет вас Аллах! — услышал я голос красильщика. — Я должен из-за вас жертвовать собой! Вот убьют меня — будете заботиться о моих жене и ребенке!

Это прозвучало так комично, что я едва не расхохотался.

Наконец он вышел из хижины. Я редко видел людей, на чьих физиономиях одновременно отражались бы и стыд, и смущение, и страх; но именно эти чувства, похоже, обуревали толстяка, представшего передо мной. Он не нашел в себе даже смелости поднять на меня глаза и стоял, дрожа, у дверей.

— Подойди сюда, к стене, — приказал я. — Двое этих храбрых людей будут внимательно следить за тем, чтобы твои спутники не наделали глупостей.

— Они будут тихо сидеть в доме, — успокоил он меня.

— Надеюсь! С тобой ничего не случится, но при малейшей попытке с их стороны этот нож мигом окажется у тебя между ребер. — Я произнес это угрожающим тоном и показал ему свой нож.

Красильщик схватился обеими руками за живот и закричал:

— Господин, пощади, я ведь отец семейства!

— А ты, когда отдавал меня в руки убийц, спросил о моей семье? Пошли!

Я взял его за руку и завел за угол. Там стояли Халеф и Али Сахаф.

— О чудо Аллаха! — вскричал хаджи. — Что за жирная несушка к нам пожаловала! Сколько тысяч яиц в час она откладывает?

У красильщика не было даже времени ответить на такой странный вопрос. Он увидел второго и в ужасе воскликнул:

— Али Сахаф!

— Да, это твой зятек, которого ты с такой радостью поджидаешь. Подай ему руку и поприветствуй его, как это полагается у родственников.

Я думал, он заупрямится, но, вопреки ожиданиям, он протянул Сахафу руку. Потом я, указывая на землю, произнес:

— Садись, переговоры начинаются.

Он затравленно оглянулся и промямлил:

— А как я снова встану?

Тут маленький хаджи положил руку на свою гиппопотамовую плетку и произнес:

— Вот, о король всех толстяков, уникальное средство для всех, кто желает быстро сесть и подняться. Дивана мы с собой не прихватили.

В мгновение ока пекарь плюхнулся на землю, как мешок с мукой, и проблеял:

— Убери свою плетку, я уже сижу.

— Ну вот, оказывается, как быстро все можно сделать. Надеюсь, что и дальше все пойдет в таком же темпе. Эфенди, скажи только, что от него требуется.

— Да, скажи мне, — вторил ему толстяк, умирая от страха.

— От тебя требуется, прежде всего, честное признание, — сказал я. — Если соврешь, тут же верну тебя в дом и пошлю за судьей. Я эмир из Германистана, и мне некогда возиться с такой мелкой сошкой, как ты. Знаешь, что с тобой произойдет, если я на тебя заявлю?

— Нет.

— Ты предстанешь перед судьей и будешь приговорен к смертной казни.

— Да, — подтвердил грозным голосом Халеф, — тебя повесят вверх ногами, а затем заставят выпить пару больших бутылок яда. После же отрубят голову.

Перепуганный пекарь не заметил бессмысленности сказанного хаджи. Он сложил руки на животе и взмолился:

— Валлахи! Пощадите!

— Я обязательно все это сделаю, если ты не дашь согласия, — сурово сказал я. — Отвечай как на духу. Ты давал мне согласие на свадьбу Сахафа и Икбалы?

— Нет… Да, да! — поправился он тут же, едва заметив мои удивленно вскинутые брови.

— И тут же послал своего помощника за теми людьми, что сейчас сидят в хижине!

— Да.

— Они должны были убить меня?

— Такого приказа я им не давал.

— Но они должны были меня поймать?

— Да.

— Впрочем, это то же самое, что и убить. Далее, ковры, те, что лежат в кустарнике, — это ведь не контрабандный товар.

— Нет… Да, да, господин.

— Так, теперь слушай. Я должен был заявить о вашем покушении на мою жизнь. Должен был указать киадже, где находятся ковры. Первое я вам прощаю. Второе мне тоже не нужно, потому как я чужестранец. Но я расскажу Сахафу о складе ковров, и он сделает то, что диктует ему долг подданного падишаха.

— О господин, не говори ему ничего!

— Нет, он должен знать все. А дальше все будет зависеть от того, друг он тебе или враг. Помнится, ты обещал свою дочку Москлану из Палацы.

— Да.

— Ну так слушай. Москлан арестован, я сам задержал его. Икбала и Сахаф любят друг друга, и я надеюсь, что ты сейчас же выполнишь то обещание, что давал мне.

Он почесал волосатой лапой за жирным ухом.

— Ну?

— Пусть будет так, — молвил он понуро.

— Клянешься бородой Пророка?

— Я не могу.

— Почему?

— Ты ведь христианин!

— Но ты-то мусульманин — вот и клянись.

— Господин, если Москлан снова окажется на свободе…

— Молчи! — оборвал его хаджи. — Мы знать ничего не хотим об этом бандите. Хватит болтать!

— Отдашь дочку за Сахафа или нет? Да или нет?

— Да, да!

— Клянешься?

— Да!

— Бородой Пророка и всеми бородами халифов и верующих?

— Да.

— Твое счастье. Еще мгновение, и я не стал бы больше ждать.

— Господин, я могу идти? — дрожащим голосом воззвал ко мне толстяк. — Ты отпускаешь меня?

— Нет, мы еще не закончили.

— Ну что тебе еще от меня надо?

— Ты уже однажды давал мне слово и не сдержал его. Теперь же я хочу быть уверен до конца. Ты дашь свое согласие Сахафу, причем не только устно, но и письменно.

— Как это?

— Мы подготовим должным образом исбат28, а ты его подпишешь.

— Да, да, давайте подготовим бумагу должным образом у меня дома.

— Нет уж. Не отпускай его отсюда, — вступил в разговор до сих пор молчавший Сахаф. — Я его знаю. Я же торгую Святым писанием. У меня есть бумага, перо и чернила в седельной сумке. Вот сейчас мы этот исбат и изготовим.

— Отличное решение.

— Но я никак не могу, — запротестовал красильщик. — Я слишком взволнован, у меня дрожат руки. Мое тело как гора, полная огня и землетрясений.

— А вот мы сейчас это землетрясение успокоим! — И хаджи потянулся к плетке.

— О Аллах! Аллах! — запричитал толстяк. — Я — кустик, зажатый между двух скал…

— Скорее, овца, разгрызаемая двумя львами. Мой эфенди дает тебе минуту на размышления.

— Это так, господин? — повернул он ко мне искаженное от страха лицо.

— Именно так. По истечении минуты ты можешь идти в дом, а я посылаю за киаджей.

— Ладно, пусть Москлан делает со мной что хочет. Видит Аллах, я не могу поступить иначе. Подписываюсь.

— Но этого мне недостаточно.

— Как? А что тебе еще нужно?

— Твои спутники. Они тоже должны поклясться и подписаться, как и ты. Они поедут к тебе, и ты на глазах у всех передашь руку дочери Сахафу.

— Они этого не сделают.

— Отчего же?

— Они не умеют писать.

— Умеют, так же как и ты. А если и в самом деле не умеют, то поставят знак вместо подписи. От них требуется только это, а потом они свободны.

— Они этого не сделают, потому…

— Стой, Бошак! — прервал его чей-то голос — Зачем нам подвергать себя опасности? Эфенди, это действительно все, что ты от нас требуешь?

— Да.

— И тогда ты никому не скажешь о том, что здесь произошло?

— Никому.

Я узнал голос нищего. Он был здесь главным злоумышленником и, понятное дело, больше всех хотел отвести от себя опасность. Едва услышав мое «никому», он сказал:

— Пусть бояджи подписывает исбат. Мы подпишемся сразу после него.

— А что скажет Москлан? — попытался опять возразить толстяк.

— Ничего он не скажет. Он уже ничего не станет требовать.

— Ну вот и хорошо, — произнес я. — Вот и договорились. Возвращайся в хижину, бояджи.

— Так и не подписав? — обрадованно спросил он.

— Мы ведь подготовили исбат, и я зайду к вам с ним.

— Во имя Аллаха не ходи, — прошептал мне на ухо Халеф и схватил за руку.

— Ба! Да эти люди мне ничего не сделают. Если вы почувствуете, что со мной что-то случилось, поджигайте крышу и берите на мушку вход, тогда из дома никто не уйдет.

— Входи, входи, эфенди! — крикнул из дома нищий.

— Сиди, я с тобой! — сказал Халеф.

— Успокойся, нам сейчас ничего не угрожает. Вставай, Бошак!

Толстяк, кряхтя, поднялся и поплелся в хижину. Халеф достал револьвер, но тут же спрятал его, как только заметил, что люди в хижине отложили ружья в сторону. Я дал знак Омару, Сахафу и Оско, чтобы те вошли. Толстяк по-прежнему никак не соглашался. Уж очень он боялся Москлана; остальные же, особенно нищий, убеждали его подписать. Наконец он согласился. И вот Сахаф, довольный, вышел к своей лошади, держа в руках подписанный документ.

— А ты хочешь подписать, господин? — спросил он меня.

— Нет, мне это ни к чему. Ты, жених, следи лучше, чтобы невеста от тебя не ускользнула!

Я взял у Сахафа готовую бумагу и убедился, что составлена она по всем правилам. Все-таки Сахаф был превосходным стилистом. Но когда дело дошло до подписи пекаря, представление началось сначала.

— Сиди, может, лучше его повесить? — спросил меня Халеф скучающим тоном.

— Это успеется. Сначала доставим его к киадже. Ну-ка, ребята, хватайте его.

— Я уже подписываю! — завопил толстяк.

Все. Документ был готов. Сахаф повернулся к остальным и быстро получил от них не только подписи, но и устное подтверждение. Теперь, когда все было в порядке, Сахаф сказал:

— Теперь скачем в Енибашлы. Вы будете свидетелями при нашем обручении.

— Дайте мне отдохнуть, — заныл красильщик, — я так устал от…

— А ну давай! — прервал его Халеф, подталкивая его к выходу.

Тут я услышал стук копыт. Должно быть, всадник был уже близко, так как лесная подстилка гасила все звуки. У нас даже не было времени перекинуться словами, как он вошел. Представьте мое удивление, когда я узнал в этом человеке Москлана — того самого, который выдавал себя за Пимозу!

Как же ему удалось ускользнуть от кузнеца, если только он не… Но нет, для таких мыслей у меня не было времени.

— Проклятый негодяй! Вот ты где!

Эти слова явно предназначались мне. Я увидел направленный на меня пистолет. Прогремел выстрел, я бросился в сторону — даже не знаю, как сумел так 6ыстро среагировать — и в следующее мгновение ударил его прикладом штуцера в лицо. Он выронил оружие и с криком схватился обеими руками за лицо. В то же мгновение Халеф бросился на него и повалил на землю.

Все произошло настолько быстро, что остальные даже не успели подняться с пола.

Теперь же все вскочили. Халеф крепко держал Москлана, а Оско скрутил ему руки. Тот почти не оказывал сопротивления, держался руками за лицо и завывал. Конец приклада выбил ему зубы, а может быть, раздробил подбородок. Только тут я услышал, что еще один человек неистово кричит от боли или, вернее, вопит так, будто сел на острие пики. Это был жирный красильщик.

— Мой палец, моя кисть, моя рука, мое тело, мой организм! Меня ранили! Он стрелял в меня, в меня! — При этом он раскачивался из стороны в сторону как сумасшедший.

— Покажи! — попросил я его.

— Вот, смотри, кровь течет, жизнь вытекает из меня, я уже труп.

На самом деле его палец был лишь слегка задет пулей, срезавшей небольшой кусочек кожи и мяса.

— Успокойся, — приказал я ему. — Это даже не рана.

— Что? Как не рана? — спросил он, удивленно рассматривая палец. Затем, поняв, что его жизни и в самом деле ничего не угрожает, счастливо поднял глаза. — Аллах милостив. На этот раз он спас меня от верной смерти.

— Да, всего на два шага правее.

— Два шага, эфенди. Зачем ты так быстро убрал свою голову?

— Конечно, чтобы в меня не попали!

— Но тогда он попал бы в меня! Этот несчастный лишил бы меня жизни. Я обещал ему свою дочку, а он в меня стреляет! Неужели не мог лучше прицелиться. Сабах, пойди сюда, перевяжи меня.

Но Сабах в это время осматривал Москлана. Раненый силился что-то сказать, но не мог. Он издавал лишь какие-то булькающие звуки.

— А вон еще всадник.

Я тоже заметил мужчину, ехавшего на неоседланной лошади. Мы вышли во двор, поджидая нового гостя. Увидев нас, он явно замедлил ход.

— Слава Богу, жив и здоров, — сказал я.

— Кто это? — спросил Оско.

— Кузнец. Сегодня все друг за дружкой охотятся. Настоящая псовая охота.

Узнав нас, Шимин закричал:

— Слава Богу, ты жив, а я уже начал беспокоиться!

— Что же случилось?

— Да ничего особенного.

— А что с женой?

— Он ударил ее кулаком по голове, но особого вреда не причинил.

Наконец Шимин подъехал к нам. Быстрая езда выбила его из сил.

— Вы видели его? — спросил он.

— Да, он стрелял, но промахнулся.

— Откуда же он взял оружие?

— И как ему удалось бежать? — задал я встречный вопрос.

— Сначала приехали твои друзья, — начал рассказ кузнец, — и я послал их за тобой к Бошаку, а потом пошел в кузницу поработать. И тут вдруг увидел, как пленник выбегает из дома. Я бросился к жене. Она лежала в комнате, обхватив голову руками. Без чувств.

— Как же это случилось? Как ему удалось выбраться из подвала?

— Господин, наверное, я совершил большую ошибку. Хаджи Халеф Омар пожелал увидеть пленника. А я по рассеянности забыл в подвале стремянку. Он освободился от пут и выбрался из подвала.

— Как же он смог открыть дверь?

— Да ведь она сплетена всего лишь из ивовых ветвей. Он ее просто выломал. Шум же я не слышал, потому как в то время работал в кузнице. Лошадь его стояла за домом. Он это приметил и ускакал на ней.

— Как же он нашел нас? Он что, знал, где я нахожусь?

— Он просто слышал мой разговор с твоими спутниками.

— В таком случае, ты был очень неосмотрительным.

— Ты прав. Я хотел исправить положение. Поэтому, дав жене воды, чтобы та смочила голову, помчался в деревню, взял первую попавшуюся лошадь и поскакал в Енибашлы. Там жена пекаря сообщила мне, что ты уехал в Кабач, а муж ее с Дезелимом — за тобой следом, за ними — твои друзья. И он, наверное, также нашел вас. Теперь ты расскажи, что произошло.

Я вкратце поведал ему обо всех наших приключениях. Когда я закончил, он задумчиво произнес:

— На все воля Аллаха. Москлан получил свое, а я виноват в том, что упустил его. Как мне снять с себя наказание Всевышнего, эфенди?

— Это вовсе несложно, но в этом нет никакой необходимости.

Мы вскочили на лошадей, красильщик взобрался на осла, и мы тронулись в путь. Меня одолевали сомнения: не начнет ли Москлан мстить кузнецу? Я сказал об этом Шимину.

Но он успокоил меня:

— Не волнуйся за меня, я столько узнал от вас, что больше не боюсь этого конокрада. Что бы он теперь ни говорил, я найду на него управу. Он никому не причинит вреда.

— Я тоже, — заявил толстяк. — Он стрелял в меня и пусть теперь расплачивается. Моя жизнь висела на волоске.

— Нет, скорее, моя…

— Наверное, он нас с тобой хотел убить одной пулей. А вот и деревня, эфенди. Мне нужно узнать у тебя еще кое-что.

Я отстал немного с ним вместе, и он сказал:

— Ты расскажешь Сахафу о коврах?

— Конечно.

— И он узнает о месте, где они лежат?

— Я сам покажу ему это место.

— А ты не хочешь замять это дело?

— Нет, я хочу, чтобы он знал.

— Ты жесток. Ты действительно поручишь емузаниматься этими коврами?

— Да.

— И будешь заставлять его, если он откажется?

— Мне пора уезжать, и я не могу его принуждать. Он обязательно это сделает, если ты не сдержишь данное ему слово. Так что сам решай!

— Я сдержу слово.

— Тогда пускай приезжает киаджа и трое соседей выступают в качестве свидетелей. Советую тебе сделать это побыстрее.

— В самом деле?

— Да. Ты должен доказать Сахафу, что твои намерения самые серьезные.

— Подчиняюсь тебе. О, как будут радоваться мои жена и дочь!

Наконец-то благоразумие победило. Лицо его раскраснелось, и, когда мы спрыгнули с лошадей возле его дома, он буквально скатился с осла и помчался к дверям. Мы услышали, как он кричит: «Сюда, сюда, быстрей, мы здесь!»

Женщины подбежали к нам. Хозяин был первым, кого они заметили, я — вторым.

— Господин, это ты! — завизжала от радости любимица всей Румелии. — С тобой ничего не случилось? Слава Аллаху! Я ждала тебя. Ты сдержал слово?

— Я привез тебе то, что ты просила.

— Где? Где?

— Вот.

При этом я указал на маленького хаджи, остальных пока не было видно.

— Пошла к черту! — тут же откликнулся Халеф, к счастью, на своем арабском диалекте, которого она не понимала.

Она же переспросила озадаченно:

— Вот этот?

— Да, о сладкая дочь красной краски.

— Но я его не знаю.

— Он отдаст за тебя свою жизнь. Но там дальше еще один. Выбирай между ними обоими.

Сахаф шел следом за Халефом. Девушка беспомощно и вопрошающе повернулась к отцу.

— Кого из них ты знаешь? — спросил тот, смеясь.

— Вот этого, — ответила она, указывая на Сахафа.

— По душе ли он тебе?

— Ода.

— Тогда он твой.

Она закрыла лицо руками, громко хихикнула, от стыда ли или от смущения — трудно сказать, и исчезла в комнатах.

— Господин, смотри, сколько беспокойства ты нам создал, — обратился ко мне пекарь полушутя-полусерьезно.

— Пусть теперь они беспокоятся. — И я указал на Сахафа.

— Нет, пока нельзя, — ответил пекарь озабоченно. — Юноша в день помолвки не может оставаться с невестой наедине.

Толстяк и не подозревал, что его Икбала и так уже давно встречается со своим Али за домом под присмотром заботливой и молчаливой Чилеки и еще более молчаливой луны.

— Тогда иди с ними ты, у меня нет времени.

— А Чилека не может их сопровождать?

— Тоже нет. Вы наши гости, и она должна прислуживать вам.

Прислуживать? Они что, хотят нас поить и кормить? Чем? Теми самыми деликатесами, которые я чуть было не попробовал? Не приведи господь.

И я поспешил сказать:

— Нет-нет, не нужно, время мое ограничено, мне нужно ехать.

— Господин, куда же ты, уже вечереет, куда ты на ночь глядя поедешь?

Он был прав. Тут Халеф спросил меня тихо:

— Ты действительно хочешь уехать сегодня, сиди?

— Это абсолютно необходимо.

— Один, без нас?

— Теперь уже я на это не отважусь.

— Мне кажется, что мы слишком долго в седле лошадям нужно отдохнуть.

— Ну да ладно, останемся здесь ненадолго. А ночь проведем у Шимина, моего друга.

Тут кузнец издал радостный крик и произнес, протягивая мне руку:

— О эфенди, ты даже не знаешь, какую радость ты мне доставил, назвав своим другом!

— Ты мне это доказал. Когда я вернусь домой, ты окажешься среди тех, кого я всегда буду вспоминать с любовью.

— Обязательно скажу это моей жене. Вот бы узнать как там она…

— Твоя лошадь явно устала. Тебе надо ее сменить. Возьми моего жеребца, слетай к своей жене и тотчас возвращайся.

— О, этот конь слишком хорош для меня. Лучше я поскачу на другом и так же быстро вернусь.

Он ушел. Конечно, мой вороной должен был остаться со мной ради нашей же безопасности. Нужно было узнать, что происходит в хижине нищего.

Когда все угомонились, а красильщик занялся своими семейными делами, я сказал Халефу:

— Ты не беспокойся, а ненадолго отлучусь. Хочу посмотреть, что там с Москланом.

— Ты что, с ума сошел, сиди? Ты поедешь к этой хижине?

— Да.

— Но они же убьют тебя!

— Нет уж, теперь им не удастся застать меня врасплох. К тому же убежден, что дом уже пуст. Москлана наверняка спрятали, да так, чтобы мы его не нашли.

— А ему нечего тебя бояться. У тебя ведь нет никаких прав его задерживать.

— Все это так, и все-таки он меня боится. Он стрелял в меня. Да и вообще рыльце у него в пушку. Только не говори красильщику, куда я поехал.

Если ты в ближайшее время не вернешься, я поеду следом за тобой.

— Хорошо. Так и договоримся.

Я вышел из дома. Старой дорогой ехать остерегся. Ни к чему незапланированные встречи. Поэтому повернул не на юг, а на запад, чтобы въехать в лес со стороны Кабача.

Имея северный край леса по левую руку, я мчался галопом по равнине и скоро, благодаря моему вороному, добрался до того места, где лесной массив тянулся к югу от Кабача. Тут немного поодаль я заметил группу всадников, которые удалялись от меня. Мне показалось, что это и есть именно те, кого я ищу. Нас разделяла английская миля.

— Быстро, быстро! — крикнул я своему жеребцу.

Ри прекрасно понял меня. Ему не понадобились дальнейшие подтверждения моего приказа. Конь стелился по земле как ветер. Я мог бы, сидя в седле, выпить бокал шампанского, не пролив ни капли. За несколько минут я добрался до дома на окраине села и спрыгнул с лошади. Я старался ехать так, чтобы между мной и всадниками оставалось здание, и таким образом я оказался незамеченным.

На пороге дома сидела средних лет женщина и разрезала дыню.

— Добрый вечер! — приветствовал я ее по-арабски. Она взглянула на меня вопросительно. Я повторил слова по-турецки. Она поняла меня и поблагодарила.

— Не продашь мне кусок дыни? Я очень хочу пить.

— Ради бога, господин!

Отрезав большой кусок, она подала его мне. Увидев, с какой жадностью я ем дыню, она засмеялась и сказала:

— Это я сама сажала. Только что я разрезала целую для других, но они просили не так вежливо, как ты.

— А они заплатили?

— Я не просила с них деньги, хоть бедна и живу своей бахчей, но они меня и обокрали.

— Неблагодарные! Что же они взяли?

— Мой платок. Один из них был ранен. Они его перевязали.

— Ты кого-нибудь из них знаешь?

— Сабах, нищий, был там, который в лесу живет, и Myрад, его приятель.

— А не заметила ли случаем, куда они поехали?

— Мне показалось, в Узу-Дере. Там живет родственник Сабаха, чудо-доктор. Там они, наверное, и оставят больного.

— А не говорили ли они, что за рана у этого человека?

— Он упал с дерева и лицом приложился к камню, у него выбито несколько зубов.

— Вот бедолага.

— О, не надо его жалеть. Я ведь его знаю, только имя мне неизвестно. Он предводитель наших мужчин.

— И твоего тоже?

— Нет, я вдова.

— А дети у тебя есть?

— Трое. Младший болен, у него скарлатина, а двое других пошли к воде ловить пиявок, которых я продаю этому чудо-доктору. Он платит один пара за десяток.

Бедная женщина! Какая нищенская оплата. Я вынул из кармана пять пиастров и отдал ей.

— Вот, возьми, купи своему ребенку фруктов.

Это было немного, но для нее большие деньги. Она с недоверием взглянула на меня и спросила:

— Ты мне это даришь?

— Да.

— Господин, ты так богат?

— Да.

— Значит, твое сердце так же велико, как и твой достаток. Да поможет тебе…

Последних слов я не расслышал, потому как был уже в седле. Я узнал то, что нужно, а главное, что опасаться здесь мне нечего.

Вернувшись в Енибашлы, я увидел окровавленную свежую шкуру, распяленную на шестах, и тут же в нос мне ударил запах жаркого. Эта шкура еще несколько минут назад была одеянием крупного козла.

В передней дома я застал красильщика со своими домочадцами. Чем же они занимались? На полу стояла низкая жаровня, над которой висела туша козла. Жир капал в подставленный сосуд, в котором лежал слой риса. Стенки этой чудо-сковородки были выкрашены ярко-красным цветом, и я тут же вспомнил о красных руках Чилеки, о расписном одеянии ее мужа, и у меня родилось подозрение, что раньше эта емкость использовалась для окраски тканей.

— Где же ты был, господин? — спросил меня толстяк. — Я специально зарезал для тебя самую сочную козу, купил ее у соседа.

— А не слишком ли мужественно выглядит эта коза?

— О нет, а что ты, собственно, имеешь в виду?

— Ты чувствуешь запах? Сосед тебя явно надул и продал козла.

— Он на такое не способен.

— Смотри, мясо подгорает, или ты хочешь облизывать головешки?

— Ах, господин, сразу видно — ты нездешний. Я приготовлю такое мясо, что все вы пальчики оближете.

— А рис станет мягким от капель жира?

— Этого как раз нельзя допускать. Разве ты не знаешь правило: рис должен потрескивать, а мягкий он невкусен.

— А вдруг горелое мясо упадет в рис?

— Такого случиться не должно. Я все тут же выну.

Он погрузил свои жирные пальцы в варево. Я вспомнил одну мою знакомую, Мерсину из Амадии, которая тоже не отличалась особой чистоплотностью. У кого было приятнее обедать, у нее или этой крапчатой четы из Енибашлы?

Я поспешил отказаться от дальнейшего проникновения в таинства их кухни и удалился в другие комнаты. Тут навстречу мне вышел Халеф.

— Это ты, сиди! — воскликнул он обрадованно. — Долго же ты провозился, я хотел уже седлать лошадь.

— Видишь, со мной ничего не случилось. Чем же вы до сих пор занимались?

— О, у нас не было времени скучать. Я ездил с хозяином на козий рынок, и это доставило нам массу приятных минут. Хозяин хотел непременно подарить козу одному важному господину, и на церемонию покупки высыпала посмотреть вся деревня. Устроили такой спор, что пришлось вызвать киаджу.

— И кто же этот знатный господин?

— Ты, сиди! А кто же еще, не я же!

— Ах вот как! И мне предназначалась эта коза?

— Да.

— А ты уверен, что это коза, а не козел?

— Коза, козел — какая разница, сиди! Жаркое одинаково вкусно и из того и из другого.

— Приятного тебе аппетита. Пойдем в комнату для гостей.

Там я уже хотел было сесть отдохнуть, как услышал в соседней комнате, предназначенной для женщин, подозрительный шум. Казалось, кому-то отвешивают увесистые пощечины, к этому прибавлялись еще какие-то звуки.

— Кто там? — спросил я у Сахафа.

— Икбала, звезда моих очей, — ответил он.

— А еще кто?

— Не знаю.

— А что они там делают?

— Откуда я знаю, господин? Я тоже слышу, как она мучается, чувствую, что-то не так, но не могу вмешаться — ведь я жених!

— Как ты думаешь, а я могу войти?

— Да, ты ведь христианин, ты же не можешь жениться на дочери нашей страны, и к тому же ты видел ее лицо.

— Тогда пойду посмотрю.

— Давай, эфенди, только не прикасайся к ней, она ведь моя жена, а к той, кто будет жить в моем сердце, не должна прикоснуться ни одна чужая рука.

— Не беспокойся! Красивейшей из Румелии не стоит меня бояться.

Я пошел в соседнюю комнату. Там, прямо на полу, сидела Икбала. Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.

— Ты что делаешь? — спросил я.

— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.

— Что же?

— Пушечные ядра.

— Для кого?

— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.

— И как на вкус эти ядра?

— Как райское кушанье!

— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.

— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.

— И сколько же длится вся эта готовка?

— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.

— Наверное, так не питаются на седьмом небе!

— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!

Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.

— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.

— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.

Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!

Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:

— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

— Так говори же!

— А что я за это получу?

— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.

— О, еще какую!

— В самом деле?

— Ты в великой опасности!

— Я так не думаю.

— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.

— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.

Он воззрился на меня:

— Ты что, хочешь сказать, я вру?!

— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.

— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.

— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!

— Почему?

— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.

Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:

— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!

— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!

— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.

— И ты мне за это ничего не дашь?

— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.

— Цена высока. Тысяча пиастров.

— И забудь об этом.

— Но мое известие более дорогое.

— Сомневаюсь.

— Восемьсот.

— Нет и нет.

— Речь идет о жизни и смерти.

— Я за свою жизнь не дам и пиастра.

— Как? Она не ценна для тебя?

— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?

Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.

А я тем временем продолжал:

— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.

Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:

— Господин, ты ведь веришь в Христа!

— Да.

— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.

— Как же?

— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.

— В самом деле?

— Да.

— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?

— Конечно.

— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!

Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:

— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?

— Да.

— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.

— Ты полагаешь?

— Да.

— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?

— Твои слова жалят, как острый кинжал!

— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?

— Я знаю все суры.

— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!

Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.

— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.

— Мне тоже.

— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.

— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.

— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!

— Хорошо, пусть это называется подарком.

— И сколько же ты предлагаешь?

— Предлагаю? Предлагать можно лишь, когда речь идет о призе, а я уже сказал тебе, что об оплате за услуги речи нет. Я делаю подарок и сам определяю его стоимость.

— Мне нужно лишь знать, сколько ты мне даришь.

— Или ничего, или столько, сколько захочу. У меня осталось мало времени на разговоры. Говори же!

— Нет.

Он уже повернулся, но я схватил его за руку и сказал строго:

— Ты же сказал, что я в смертельной опасности — значит, есть кто-то, кто угрожает мне. Следовательно, ты соучастник, и я прикажу тебя арестовать, раз ты не сознаешься.

— Я только пошутил!

— Лжешь!

— Господин! — крикнул он с угрозой в голосе.

— Значит, ты хотел получить деньги независимо от того, правду или неправду ты скажешь. Знаешь, как это называется?

— О мошенничестве речи не идет!

— Ладно, у меня нет времени, можешь идти! — И я пошел к двери.

Не успел я дойти, как услышал сзади:

— Эфенди, подожди!

— Что еще?

Он подошел ближе.

— Дашь пятьсот?

— Нет.

— Триста?

— Нет.

— Сто?

— Ни одного пара.

— Тебе это зачтется!

— Это ты так думаешь! Не такой я дурак, как ты решил поначалу. То, что ты мне хотел сказать за деньги, я давно уже знаю.

— Этого не может быть.

— Может, посланник уже в пути.

Он уставился на меня, будто услыхал великое пророчество.

— Откуда ты знаешь?

— Секрет.

— Значит, нищий разболтал!

Я лишь пожал плечами и улыбнулся. Мне не хотелось платить за тайну, которую мне удалось уже наполовину разгадать. А вторую половину я узнаю хитростью.

— И тебя это не волнует? — спросил он.

Мне нужно было вызнать, кто этот посланник, поэтому я ответил, смеясь:

— Ты считаешь, что я боюсь этого парня?

— Ты не знаешь Сабаха. Один раз ты его перехитрил, но второй — не удастся.

Значит, это Сабах, нищий. Он повез раненого в Узу-Дере, потом поскачет в Палацу, где дом раненого и, возможно, родственники, а затем наверняка в Измилан, к родным сломавшего шею кузнеца-оружейника. Те, кто заключил с нами мир, дали слово, но оно касалось непосредственно их — в это я твердо верил. Но другие могут пойти на месть. И захотят меня убить. И, узнав от толстяка-пекаря, в каком направлении мы поедем, немедленно станут действовать. Остальное нетрудно представить.

И я ответил равнодушно:

— А я и не собираюсь его обманывать.

— Почему же?

— У меня с ним нет никаких дел. Он ведь дал слово не беспокоить меня впредь.

— Он сдержит его. Сам он к тебе не притронется, но направит других. Союз велик.

— Я не боюсь. Каждого, кто покусится на мою жизнь, я отдам под суд.

— И пулю тоже?

— Не смейся. Скажи лучше, как ты предал своего друга Сабаха?

— Друга? Я не стану отвечать. Ты уже запер свое сердце и свой кошелек. Я поеду.

И он пошел к лошади, все еще, как мне казалось, надеясь, что я что-то предложу ему. Но я лишь спросил:

— Ты едешь? Не хочешь остаться? Они ведь готовят торжество!

— На такие торжества у меня нет времени. Итак, не дашь? — Его глаза уставились на меня с явной угрозой.

— Нет.

— Ты сегодня уезжаешь?

Ему очень важно было узнать это. Он ничего не получил, смотрел на меня волком и был способен на любую подлость.

— Думаешь, я поеду на усталой лошади? Она должна прийти в себя.

— Тогда пусть тебя возблагодарит Аллах так же, как ты возблагодарил меня! — И он ускакал.

Около крыльца я наткнулся на Халефа, который прятался, слушая наш разговор. Он весь дрожал от гнева.

— Сиди, зачем ты его отпустил?

— Он мне больше не нужен.

— Но он ведь нам навредит!

— Ты слышал его последние слова?

— К сожалению, только последние. Понял, что он требовал деньги. За что?

— Давай отойдем подальше. Никто не должен нас слышать.

Я рассказал ему подробности нашего разговора.

— На нас хотят напасть! — сделал вывод Халеф.

— Нет, Халеф.

— Тогда почему этот нищий, хотя он вовсе не нищий, поскакал за подмогой?

— Он хочет натравить на нас родственников Москлана и Дезелима. В Палаце или Измилане мы должны будем считаться с этим. Дело не из приятных.

— Тогда давай выберем другой путь.

— Это невозможно. В таком случае мы потеряем след наших беглецов, а главное, в Измилане, в доме Дезелима, мы можем многое узнать, что окажется для нас весьма полезным.

— Если нас будут воспринимать как врагов, мы ничего не узнаем. Возможно, нас даже арестуют как убийц.

— Поэтому я и хочу опередить этого «нищего».

— Ты? Как?

— Просто я окажусь там раньше, чем он.

— Сиди, что ты такое удумал? Не хочешь ли ты выехать этой ночью? 1 Нельзя этого делать!

— Можно и нужно.

— Я не отпущу тебя. Подумай, в какой беде оказался бы ты сегодня утром, не окажись я рядом!

— Да, ты спас меня и спасешь завтра, если со мной что-то случится.

Тут храбрый хаджи приосанился:

— Ты думаешь? — спросил он самодовольным тоном.

— Конечно. Я расскажу тебе, что задумал. Вы переночуете у кузнеца и выедете рано утром. Поедете другой дорогой: из Кушукавака через Мастанлы, Стоянову и Топоклу в Измилан. Я же двинусь южнее, через Гельджик, Мадан и Палацу.

— А почему через эти места?

— Потому что это путь, которым поедет «нищий» из Узу-Дере.

— Но ночью здесь же темно, как у… Ты же заплутаешь!

— Надеюсь, что не сойду с дороги.

— Но у «нищего» большое преимущество!

— Ри быстр, я его обгоню.

— И сломаешь шею в этой темнотище!

— Поглядим. Когда приедете в Измилан, идите в кофейню Дезелима — она расположена в переулке, ведущем в деревню Чатак. Там вы меня и найдете.

— А если тебя там не окажется?

— Тогда наутро ты поскачешь навстречу мне к Палаце. Возможно, я задержусь из-за Москлана.

— Где же я тебя там найду?

— Этого я и сам пока не знаю. Но в деревне кто-нибудь да подскажет.

Он попытался еще раз отговорить меня, но я остался непреклонен. Когда остальные узнали, что я еду, они бурно запротестовали. Икбала с матерью запричитали на два голоса, что я не желаю отведать их знаменитых печеных «ядер» и жаркого. Сахаф тоже просил меня остаться.

Я отвел его немного в сторону и поведал историю о коврах.

— Эфенди, это хорошо, что ты мне все рассказал. Я сделаю все, чтобы воспрепятствовать этой контрабанде.

— Ты заявишь на своего тестя?

— Да. Пусть его повесят.

— Это мне, конечно, не по душе. Передай своему отцу мой горячий привет и будь вечно счастлив с Икбалой, красивейшей из девушек в Румелии.

Шимин, убедившись, что отговорить меня невозможно, спросил о пути, который я выбрал. Я не доверял красильщику и потому в его присутствии назвал многие места, в которых и не собирался быть. Кузнец проводил меня до лошади, и уже на улице я поведал ему о подлинном маршруте. Он сказал:

— Нищий, должно быть, уже прибыл в Узу-Дере. Там он задержится ненадолго и поедет дальше — в Мадан и Палацу. Отсюда до Мадена скакать десять миль через Мастанлы и Гельджик. Я хорошо знаю эту дорогу и подскажу тебе, как туда быстрее добраться. Мы поскачем в одном направлении.

— Что? Ты поедешь со мной?

— Да, двинемся вместе, и я буду рядом, пока не буду уверен, что ты на правильном пути.

— Очень мило с твоей стороны.

— Молчи! Ты знаешь, чем я тебе обязан!

— Но я ведь поскачу быстро!

— Моя лошадь тоже довольно резвая. Она постарается. К сожалению, моя жена не может с тобой проститься, но знай — ты навеки в нашей памяти.

Халеф вышел к нам, чтобы напомнить об одной вещи, о которой я, честно говоря, совсем забыл. А именно, о сумке, о которой шла речь во время поездки из Кабача к домику. Он достал ее и осмотрел содержимое. В ней лежали сто австрийских дукатов. Такие дукаты на территории Турции называются просто «монетами». Один дукат равен пятидесяти трем — пятидесяти восьми пиастрам; таким образом, всего в сумке была весьма приличная сумма.

Кроме того, там лежало пятьдесят бешликов — монет по пять пиастров. А наверху — записка, что дукаты мои, а бешлики — Халефа. Как я потом узнал, Омар бен Садек получил подарок от нашего друга еще в Эдирне.

Кому-то такой дар мог показаться неэтичным. Меня тоже посетило было такое чувство, но потом оно прошло. Ведь даритель действовал от всего сердца. Он знал, что я не миллионер. Во-вторых, он вручал его в особых обстоятельствах, когда мы лишились грузовой лошади и «свободолюбивых» хавасов. И кроме того, в сумке лежало еще кольцо чудесной работы с гиацинтом внушительных размеров. Я не мог надеть его на палец, ибо не считал подобное кольцо принадлежностью мужского туалета, но в любом случае оно было красивое и дорогое.

Само собой, Халеф тут же получил свои пятьдесят бешликов. Он спрятал их с особой тщательностью и сказал:

— Сиди, это человек большой души. Но я бы на его месте проявил большее понимание момента. Как говорят у меня на родине, кяф лучше нуна29.

Я стал прощаться. Красильщик долго тряс мою правую, а его дочь — левую руку, добрая Чилека ревела в три ручья. Когда я уже садился на коня, подошел подмастерье и протянул мне руку. Собрался пожать или просил бакшиш? Моя плетка была слишком далеко в сумке, и я воспользовался Халефовой. Я с удовольствием вытянул по спине этого мерзкого предателя — тот одним прыжком отскочил за мощную спину хозяйки.

— Ой, жжется! — завизжал он, схватившись рукой за пришкваренное место.

— Еще соли? — спросил я. Халеф мигом подскочил к нему.

— Подсолить, эфенди? Он заработал!

— Меня уже нет! — закричал слуга и скрылся за углом дома.

А мы тронулись в путь.

Глава 4

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Настала такая же темная ночь, как и вчера. На небосклоне зажглось лишь несколько звезд. Только тут я понял, насколько сложная задача стоит передо мной: скакать в такой тьме по неизвестной местности, причем быстро, чтобы обогнать «нищего».

Мы молча ехали рядом. Каждый думал о своем. Дороги как таковой не было, поэтому приходилось скакать прямо через поля. Для Ри такая скачка особой сложности не представляла: его глаза хорошо видели в темноте.

После долгой езды по пересеченной местности мы выбрались наконец на довольно утоптанную дорогу.

— Это дорога из Узе-Дере в Мадан, — объяснил Шимин.

В тот же момент я схватил его лошадь за повод.

— Тихо! Слушай!

Мне показалось, скачет лошадь.

— Ничего не слышу.

— Почва мягкая, глушит звуки, но мой конь нацелил уши вперед и раздувает ноздри. Это верный признак: кто-то находится по соседству. Слушай!

— Теперь слышу. Вот конь наступил на камень, сдвинул его. Кто же может так поздно ехать здесь?

— Это, наверное, нищий.

— Маловероятно.

— Почему?

— Он тогда, значит, слишком поздно выехал.

— А почему такое невозможно?

— Но он ведь должен был немного обогнать тебя!

— Он же знал, что я собираюсь выезжать только утром и поэтому не торопился. Значит, мы можем его тут обогнать, и он сам даже не заметит! Но сначала надо убедиться, что это действительно он.

— Давай подъедем.

— Но что мне с ним делать? Разве я могу запретить ему ехать? Не проливать же кровь!

— В этом нет нужды, господин. Поручи это мне.

— Как это?

— Я поеду с ним рядом и доставлю в Кушукавак. Он от меня не уйдет.

— А если он спросит, по какому праву ты все это делаешь?

— А что, у меня такого права нет? Не он ли покушался на твою жизнь, эфенди?

— В его лице ты можешь приобрести врага на всю жизнь, который будет мстить тебе!

— Я его не боюсь, он итак мой враг. Он враг всех честных людей. Ты обо мне не беспокойся, я за себя сумею постоять. Если мы убедимся, что это он, то схватим его, и он так и не узнает, откуда ты скачешь.

— Как проехать отсюда в Мадан?

— Держись этой тропы, и через полчаса ты на месте. Здесь трудно ошибиться. Я еще хотел поговорить с тобой насчет копчи, но у хаджи уже есть одна, а ты взял у измиланца. Этих двух хватит. Теперь поехали, эфенди. — И он снова пустил лошадь рысью, как бы желая показать, что не хочет слушать моих возражений.

Меня это вполне устраивало. Вскоре мы оказались так близко от всадника, что он уже мог нас слышать. Мы заметили, что он ускорил ход лошади.

— За ним! — шепнул кузнец. — Сабах — плохой наездник. Мы его легко нагоним, если это, конечно, он.

— А если он съедет с дороги?

— Он побоится. В этой местности вряд ли кто осмелится углубиться в чащу, тем более ночью. Я бы сам не решился на это, если б не ты.

Шимин рассчитал верно. Всадник заметил, что мы его нагоняем. С дороги он не сошел и теперь остановился и внешне спокойно нас дожидался.

Кузнец подался вперед, а я задержался, чтобы всадник меня пока не видел. Тот слегка посторонился, пропуская кузнеца. Но Шимин остановился рядом с ним и поздоровался:

— Откуда едешь? — спросил кузнец.

— Из Деридере.

— А куда?

— Никуда.

Этот ответ прозвучал довольно вызывающе, но кузнец и ухом не повел.

— Ты мне скажешь!

— Почему это я должен тебе говорить?

— Потому. Ты ведь узнал меня?

— А ты меня?

— Ты Сабах, нищий.

— Да. А ты кто?

— Видно, ночь так же темна, как и твоя душонка. Ты не можешь узнать мое лицо! Я Шимин, кузнец из Кушукавака.

— Вот почему мне показался знакомым твой голос! Давай, съезжай, мне с тобой не о чем говорить!

— Зато мне с тобой есть о чем побеседовать! Знаешь человека, который едет сзади?

— Нет. Пропусти меня!

— С удовольствием сделаю это, только после того как переговорим, Сабах! — С этими словами я подъехал и поставил лошадь рядом, голова моего коня утыкалась в хвост его лошади.

— О Боже, чужестранец! — вскричал он.

— Да, это я. Теперь ты понял, что нам есть о чем поговорить?

— Но мне с тобой не о чем.

Я заметил, что рука его потянулась к мешку. Было так темно, что я не разобрал, что он там искал. Я положил штуцер прикладом вперед на шею Ри, подготовив его для удара слева направо.

— Итак, будем говорить, куда мы едем? — строгим голосом проговорил я.

— Зачем тебе это знать, убийца?

— Убийца?!

— Да, убийца. Кто сломал шею по твоей вине, у кого искалечено лицо?

— А кого вы заманили в свою хижину, чтобы лишить жизни? Я знаю, куда ты едешь, но из затеи твоей ничего не выйдет.

— Кто меня может заставить не ехать?

— Я. Слезай!

— Ого, может быть, ты и меня убьешь? Я буду защищаться. Отправляйся в ад! — И он вскинул руку.

Но его выстрел прозвучал впустую — мой удар предупредил его действия. Я мигом двинул лошадь вперед и ударил его под мышку. Рука повисла плетью, и он повалился на другую сторону.

Я хотел быстро соскочить с жеребца, но еще не достиг земли, как услышал крик кузнеца:

— Стой, парень, или я растопчу тебя!

Я уже хотел перескочить через лошадь нищего, но тут грянул второй выстрел; лошадь кузнеца совершила прыжок, и тот мигом вылетел из седла.

Его задело? Я мигом подскочил к нему. Двое лежали на земле, один на другом. Было так темно, что я не мог различить, кто где. Я схватил за руку того, кто был наверху.

— Стой, эфенди, это я.

— А, это ты, Шимин! Он тебя задел?

— Нет. Я заметил, что он хочет смыться, и хотел помешать. Тут он выстрелил, и я сшиб его. Он сопротивлялся, но одной рукой. Наверное, его придавило копытом моей лошади.

— Нет, это я приложил его винтовкой.

— Он кусается. Этот парень как куница. Я зашью ему рот!

Не знаю, что он там делал, но через какое-то время, после каких-то странных звуков, поднялся и сказал:

— Все, теперь он не опасен.

— Что ты с ним сделал? Уж не убил ли?

— Нет, дышит. Только немного придушил.

— Надо связать ему руки.

— Чем?

— Веревкой от мешка. Есть и ремень от штанов. Этого хватит, чтобы привязать его к лошади.

Я помог кузнецу. Он быстро справился с Сабахом. Прежде чем тот успел очнуться, он уже оказался на лошади. Веревка крепко стягивала его ноги под брюхом животного, а руки были связаны ремнем от брюк. Оказалось, у него было два пистолета; один из них выбил у него из руки я, а второй вывалился, когда его сбила лошадь Шимина. Оба были однозарядные и оба без пуль. Слава Богу, что пули Сабаха ни в кого не попали. Тут пленник начал браниться. Он требовал освободить его немедленно и угрожал местью. Кузнец высмеял его и сказал:

— То, что ты уже сделал против меня, никак на мне не отразилось. Ты хотел застрелить меня, и именно поэтому я забираю тебя с собой, и тебе самому придется бояться мести, а еще больше — наказания властей. Может быть, я прощу тебя, если по дороге ты будешь хорошо себя вести. А если будешь браниться, то ничего хорошего не жди.

— Вы незаконно задержали меня, я лишь оборонялся. Мне нужно ехать дальше.

— Да уж, «в никуда»! Мы с этим еще разберемся. Молчи! Мы еще поговорим с тобой по душам, когда я попрощаюсь с этим эфенди!

Нищий в самом деле затих. Наверное, он надеялся выудить какие-либо сведения из нашего разговора, но Шимин был тоже не дурак. Он намеренно обратился ко мне с такими словами:

— Ну вот, эфенди, теперь ты один найдешь дорогу. Скачи назад и жди нас там. Я поеду дорогой на Гельджик, хотя мне будет нелегко с ним туда добраться. Скажи своим, что он уже у нас, чтобы те зря не искали. До скорого!

Говоря это, он сел на лошадь и, дернув за поводья, уехал. Еще некоторое время я слышал громкий, недовольный голос нищего, потом все стихло.

Я не верил в то, что Сабах воспринял слова Шимина всерьез, но мне уже было все равно. Самое главное — они уехали. Быстрое прощание с Шимином сэкономило мне время. Я успел привязаться к этому человеку, и в иной ситуации расставание заняло бы куда больше времени.

Я поехал в том направлении, которое мы выбрали с ним раньше, и достиг Мадана в обговоренные с Шимином сроки. День, между тем, шел на убыль. Я размышлял: в Палацу ехать было ни к чему. Озабоченные родственники раненного Москлана мне совсем не нужны. Посланник, отправленный к ним, был в наших руках и находился под неусыпным надзором кузнеца. В Изми-лане сегодня тоже ничего не узнают о смерти Дезелима. К чему тогда напрягать лошадь, тем более что она уже проскакала без отдыха две ночи? И я решил ехать в Топоклу и ждать там Халефа и двух его спутников.

Через некоторое время добрался до деревни, в которой был постоялый двор. Здесь еще не спали, и я решил дать вороному роздых. Постоялый двор находился не на самой дороге, а немного поодаль и был окружен довольно густым кустарником. Рядом лежал толстый, узловатый ствол дуба, потом следовал загончик, в котором гуляли свиньи, а оттуда тропинка вела прямо к воротам. Что за ними — оставалось загадкой. Высокий глиняный забор окружал двор и закрывал обзор.

Чтобы перебраться через этот ствол, кому-то понадобились бы специальные «кошки». Но моему жеребцу удалось без труда перепрыгнуть через него. Загон со свиньями тоже быстро остался позади. Тут я услышал крик ужаса, и предо мной предстал мужчина, который появился в воротах в тот самый момент, когда я влетал в них. Я оказался в просторном дворе, который, как мне представилось, был до краев наполнен навозом. В углу стояли люди и что-то кричали. Они крепко держали какую-то девушку и пытались привязать ее к лестнице. Важный мужчина, державший в руке плетку, подступил ко мне со зверским выражением на хищном, вытянутом лице с ястребиным носом.

— Ты что, совсем слепой? — накинулся он на меня. — Смотреть надо, куда едешь!

— А ты убери отсюда все дерьмо и сделай пошире проходы, тогда можно будет въезжать сюда, не сломав никому шеи.

— Хамишь?

— Ты тоже не больно-то вежлив.

— А что, я должен обнять и поцеловать тебя после того, как ты чуть не зашиб моего слугу?

— Зашиб? Вон он стоит и выковыривает навоз из волос. У вас на дворе такая «перина», что падать в нее одно удовольствие. Ты хозяин?

— Да, а ты кто?

— Чужеземец.

— Это я вижу. А паспорт у тебя есть?

— Да.

— Покажи!

— Сначала помой руки — запачкаешь. Что у тебяесть выпить?

— Кислое молоко.

— Спасибо! А больше нечего?

— Сливовица.

— А корм для лошади?

— Резаная кукуруза.

— Хорошо. Дай ему, сколько съест, а мне стакан сливовицы.

— Стаканов нет, есть горшок. Иди в дом.

Этот человек явно не отличался особым гостеприимством. Я привязал лошадь к колышку и вошел в дом. Это была та еще дыра с грубыми скамьями и таким же небрежно сколоченным столом. Множество странных изделий из треугольных досок на трех ножках наполняли помещение. Напрягая воображение, я догадался: это кресла! Здесь же сидела женщина и помешивала кислое молоко в большом деревянном кубке. Инструмент, которым она пользовалась, был не ложкой и не половником, а скорее половинкой подметки, разрезанной вдоль. Я не ошибся в своем предположении: рядом на полу лежала вторая половинка этого нехитрого приспособления. Похоже, женщина воспользовалась первым попавшимся предметом, чтобы помешать молоко. Если бы подошвы рядом не оказалось, она сняла бы с себя обувку и применила ее по тому же назначению.

Я поздоровался. Она подняла на меня большие, лишенные всякого выражения глаза и ничего не ответила. Со мной вместе вошел хозяин. Он снял с гвоздя маленький горшок, налил в него немного жидкости и протянул мне.

— Это действительно сливовица? — спросил я, понюхав содержимое горшка.

— Да.

— А другого ничего нет?

— Нет. А что, тебе этого не хватит?

— Она плохая.

— В таком случае проваливай отсюда, если тебе здесь ничего не нравится. Тебя никто не заставлял здесь останавливаться. Ты что, паша, чтобы выдвигать требования?

— Нет. Сколько стоит сливовица?

— Два пиастра.

Я заплатил. Емкость горшка была чуть больше поллитра, сливовицы же там было всего лишь на два пальца. К тому же на краю горшка скопилась какая-то грязь — от тысяч усов и бород тех, кто из нее пил. Эта сливовица была самой настоящей сивухой, причем самой гадкой из тех, что мне доводилось пробовать. А стоила целых два пиастра! Тридцать восемь — сорок пфеннигов! Это настоящее свинство в стране сливовых деревьев, но я удержался от дальнейших замечаний.

— Ну как, нравится? — спросил мужчина.

— Да. Еще как.

Он не понял моей иронии и сказал:

— Если захочешь еще, попроси у этой женщины, она тебе даст. У меня же нет времени. Я занят во дворе.

Он ушел, и я огляделся. Жалкие картинки, развешанные на стене, убедили меня в предположении, что я нахожусь среди армянских христиан.

Женщина все еще размешивала свое пойло. Ее нижняя губа отвисла, и с нее капало в молоко. Я оглянулся и заметил в стене дыру, заменяющую окно. Там, на улице, солнце начинало свой дневной переход. Здесь же внутри было мрачно и дымно. Бррр! Я встал, чтобы выйти на свежий воздух, насколько он мог оказаться свежим там, на этом дворе. Делать мне здесь было нечего, в этом я был уверен. Но едва я шагнул из дома, как услышал протяжный и пронзительный крик. В мгновение ока я очутился возле двери. При втором таком крике я уже летел через двор туда, где к лестнице была привязана девушка. На ней была лишь юбка. Девушка была привязана лицом к лестнице, подставив бледные плечи ударам плетки, которой уже в третий раз замахивался один из парней. Прежде чем он ударил девушку в следующий раз, я вырвал плетку у него из рук. На спине несчастной вздулись две кровавые полосы. Хозяин стоял рядом с видом справедливого судьи, который ждал неукоснительного выполнения своих приказаний. Он ринулся ко мне, пытаясь отнять у меня плетку, крича:

— Ты! Куда лезешь! Дай сюда плетку! Это моя плетка!

Меня буквально трясло от бешенства всякий раз, когда я сталкивался с таким постыдным обращением с женщиной. Они вольны делать все, что вздумается, но только не у меня на глазах. Я чувствовал, что лицо мое заливает краска гнева. Сдерживая себя, я спросил хозяина:

— Кто эта девочка?

— Это тебя не касается! — грубо ответил он.

— Она что, твоя дочь?

— Какое право ты имеешь задавать такие вопросы? Отдай мою плетку! Или я тебя самого огрею как следует!

— Что? Меня — плеткой? Вот вам мой ответ! — И я огрел его по спине, да так, что он тут же согнулся.

В тот же момент он вскочил пружиной и полетел на меня, но не рассчитал и грохнулся на землю, потому как я вовремя отскочил в сторону.

— Лучше и не пытайся, иначе получишь плеткой по морде! — предупредил я.

Но он снова бросился на меня. Правой ногой я ударил его в живот, но сам между тем удержался на ногах, а он грохнулся прямо в навоз. Но, видно, и этого ему было мало. Он хотел что-то сказать, но не смог. Поплелся к дому, так и не взглянув на меня. Этого было достаточно. Я пошел к жеребцу, взял штуцер и вернулся к лестнице. При этом внимательно следил за окнами, чтобы из них кто-нибудь не выстрелил. Встал я так, чтобы между мной и дверью находился кто-то из людей.

— Развяжите ее! — приказал я слугам.

Меня поразило, что они и пальцем не пошевелили, чтобы помочь своему господину. Они молниеносно повиновались.

— Оденьте ее!

Наказуемая едва могла шевелить руками, так крепко они были связаны и так саднили ссадины на ее плечах.

— За что ее били? — спросил я.

Вокруг меня стояли трое женщин и четверо мужчин — один другого краше.

— Господин приказал, — ответил один из них.

— За что?

— За то, что она шутила.

— С кем?

— С чужеземцами.

— Она родственница хозяину?

— Нет. Она домашняя работница.

— Откуда?

— Из соседней деревни.

— А родные у нее есть?

— Мать.

— И он приказал ее бить только за то, что она приветливо отнеслась к чужеземцу?

Между тем девушка быстро исчезла за одной из дверей.

— Да, она ничего такого не сделала, — последовал ответ. — Господин очень строг, а сегодня с утра он вообще какой-то дикий.

В этот момент вышеупомянутый вновь появился во дворе. В руках у него было дрянное турецкое ружье. Было видно, что он уже очухался от моего удара и снова мог говорить, ибо закричал своим резким гортанным голосом:

— Ты, собачий сын, сейчас я с тобой разделаюсь!

Он поднял ружье и прицелился в меня. Следом за ним из дома выскочила его жена. Она закричала от страха и вцепилась в его ружье.

— Что ты делаешь? — взвизгнула она. — Ты что, хочешь его убить?

— Молчи! Убирайся! — бросил он ей и отпихнул так, что та повалилась на землю.

Ствол его ружья тем временем отклонился от цели. Я вскинул штуцер и быстро прицелился. Я не хотел его ранить, хотя и видел, что он тверд в своем желании влепить мне заряд. Мой выстрел прогремел раньше, чем его. Он испустил крик и выронил ружье. Я хорошо прицелился, как потом выяснилось. Пуля пробила замок его ружья, но самого его не задела. Кроме разве что того, что приклад здорово долбанул его по физиономии, а руки потом тряслись от резкого толчка. Он махал ими и бормотал:

— Все видели, что он стрелял в меня? Хватайте его! Ловите его!

Он поднял с земли обломки ружья и, размахивая ими, бросился на меня.

— Назад! — крикнул я. — Или я снова стреляю!

— Что ж, попробуй! — заревел он.

Ружье его было однозарядным, и он, наверное, думал, что у меня такое же. Я спустил курок, прицелившись в ствол его ружья. И снова оно вылетело у него из рук. Еще два выстрела я сделал в воздух. Ругательства замерли у него на губах, он встал как вкопанный.

— Что за чертово ружье, — выговорил он наконец.

— Он волшебник, это колдовство! — запричитали его слуги.

Я молча опустил свою винтовку. Он же поднял свою, осмотрел и сказал:

— Вот черт! Она разбита вдребезги.

— До сих пор я стрелял не в тебя, а в твое ружье. Если ты сделаешь еще шаг, я уложу тебя на месте.

— Ты не осмелишься!

— А мне и не надо осмеливаться. Ты первый угрожал мне ружьем, целился в меня. Я лишь оборонялся и мог убить тебя в целях самообороны.

— Нет, ты стрелял в меня, а в ружье попал случайно. Никто не сможет доказать, что ты целился в замок, а не в лицо, которое находилось рядом.

— Ты что, никогда не видел хорошего штуцера?

— А до того ты меня ударил. Знаешь, что это значит? Ни один человек не осудит меня за то, что я тебя убил. Такой позор можно смыть только кровью!

— А кто смоет позор с этой девочки, которую ты приказал сечь плетьми?

— Разве у слуги может быть честь? — высокомерно парировал он. — И что ты вообще лезешь в мои дела? Я сам решаю здесь, причем именно так, как мне заблагорассудится.

По обычаям этой местности он был прав. Мне не следовало вмешиваться в их дела. Но, сказав «а», я должен был произнести что-то еще, поэтому я ответил:

— За свою жизнь я еще никогда не видел такого бесчеловечного обращения с людьми, а плетку применил потому, что ты невежливо обошелся со мной. На такие выпады я отвечаю только с помощью плетки. Я так привык.

— Что ты за птица такая? И откуда у тебя такой породистый жеребец? Не из конюшни ли великого господина? Надо будет поинтересоваться. — И, повернувшись к слугам, он сказал: — Эй вы, не выпускайте его отсюда. Я скоро вернусь.

— Поедешь за киаджей? — спросил я, улыбаясь.

— Да, я передам тебя в руки правосудия. Он покажет тебе, какие отличные камеры в нашей тюрьме.

— Давай, зови киаджу. Я подожду. А люди эти мне в сторожа не годятся. Если я захочу уйти, они меня здесь не удержат. Но я останусь, чтобы показать тебе, что ты сам на полпути к тюрьме.

Перепрыгивая через грязь и навоз, хозяин пробежал к воротам и скрылся за ними. Я же открыл дверь, за которой скрылась девочка, и оказался в помещении, где хранился сельскохозяйственный инвентарь и другая утварь. Девочка сидела на куче соломы и плакала. Я хотел спросить ее о чем-то, но почувствовал, что кто-то коснулся меня сзади. Я обернулся и увидел женщину, которая попыталась вытолкать меня из помещения. Казалось, она боялась того, что сообщит мне эта девочка.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Выходи отсюда!

— Это ты выходи! — ответил я ей в том же тоне. Она отпрянула и закричала:

— Настоящий людоед!

— Да, — ответил я, — я уже сожрал множество мужчин и женщин. Вот только ты не пришлась мне по вкусу.

Она была настолько поражена, что уже не пыталась помешать мне. Я обратился к девочке:

— Видишь ли, я хочу помочь тебе. Ты должна сказать мне, за что этот господин тебя наказывал.

— Если я скажу, он меня еще сильнее накажет.

— Я позабочусь о том, чтобы этого не случилось. Кто был тот чужеземец, с которым ты так приветливо разговаривала?

— Это был господин из… из… Я забыла место, которое он назвал. Он провел здесь ночь.

— А как его звали?

— Он назвал себя Махди Арнаут. И он хотел вернуться.

Это было то самое имя, которое я слышал от Шимина.

— А почему же твой господин так осерчал?

— О, это из-за почтовой сумки, которую я нашла.

— А чья она?

— Чужеземца. Он потерял ее и долго искал. А я обнаружила ее в спальне господина и хотела вернуть хозяину. Но господин меня запер до тех пор, пока тот не уехал, а когда я сказала, что сумка не его, он приказал избить меня.

— Значит, он вор. А что было в сумке?

— Я не успела посмотреть. Господин пришел.

— А ты знаешь, где она сейчас?

— Да, я проследила, куда он ее спрятал. Он отдал ее жене, и она засунула ее за дрова.

Тут я услышал на дворе громкий голос. Я вышел наружу и увидел маленького человечка в необъятных размеров меховой шапке и таких же гигантских сапогах. Он был одет в ярко-красные штаны и куртку, под которой виднелась голубая безрукавка. Вся одежда выглядела весьма поношенной, на ней не видно было ни пуговиц, ни пряжек, все держалось на простой веревочке.

На носу человечка красовались роговые очки с половинками стекол, а в руках он держал чернильницу, гусиное перо и множество покрытых жирными пятнами листочков.

— Это он! — заявил хозяин, указывая на меня. Ах вот оно что! Этот чудо-человечек был старостой деревни. Я сразу же заметил, что у пера сильно затупленный кончик, а чернила представляют собой некую грязную полу высохшую массу.

— Значит, ты убийца? — деловито осведомился это карлик, уставившись на меня.

— Нет.

— А этот говорит, что ты.

— Если бы я был убийцей, то кого-нибудь убил.

— Ты хотел убить, этого достаточно. Идемте в помещение. Я учиню строгий допрос, и пусть виновный не думает, что ему удастся уйти от моих вопросов. Пошли!

— Это мы еще посмотрим. Мы пока не знаем, кто здесь настоящий убийца! Я пойду вперед.

Мы вошли в дом. Я уселся перед своим горшком с ракией. Это было самое удобное место здесь.

— Ну-ка уйди с этого места, здесь я сижу! — заявил киаджа.

— Разве ты не видишь, что я занял его?

— Так встань!

— А я не вижу тут человека, перед которым я должен вставать!

— Ты меня не видишь? Если не послушаешься добровольно, я займу твое место силой!

— Попробуй только дотронуться до меня — и тогда все эти шесть зарядов окажутся у тебя в теле.

И я направил на него револьвер. Он отпрянул с проворностью, сделавшей бы честь любому прилежному физкультурнику, и быстро проговорил:

— Этот человек действительно опасен. Надо будет заняться им.

Он нашел другое место, положил перед собой бумагу, поставил чернильницу, наморщил лоб, посмотрел перо на свет и обследовал кончик. Обнаружив, что с главным орудием производства непорядок, приказал хозяину:

— Дай мне нож.

Хозяин притащил огромный тесак, которым можно было рубить дрова. Киаджа попытался им что-то сделать, и последовал новый приказ:

— Принеси воды!

Чернильница совершенно высохла, и он долго возил пером в этой тине, размешивая там мух и комаров. Эта ситуация меня необычайно развеселила. Я протянул ему свой горшок и сказал:

— Ну и тяжелая у тебя работа. Выпей. Произошло все именно так, как я и предполагал. Он спросил:

— А что там?

— Сливовица.

— Ну и как она?

— Весьма недурна.

Он взял горшок, заглянул в него и опрокинул в глотку.

— Еще хочешь? — спросил я.

— А деньги у тебя есть?

— Да, я плачу.

— Налей полный. Выпьем все!

Горшок наполнили, и он пошел по кругу. Когда очередь дошла до меня, киаджа вдруг заявил:

— Он преступник, ему не давать.

Это как раз мне и нужно было. Последний глоток сделал сам видный начальник, после чего заявил, поправляя очки:

— Итак, начинается допрос. Ты стрелял в этого человека? Это правда?

— Не в него, а в его ружье.

— Это все равно. Ты стрелял. Ты наставлял на него ружье. Допрос окончен, мне не надо даже записывать, тебя уведут.

— Куда?

— Там узнаешь. А сейчас ты должен повиноваться и не задавать никаких вопросов.

— Прекрасно! Но если ты не разрешаешь задавать вопросы, то не мог бы сам спросить меня еще кое о чем?

— А что тут спрашивать? И так все ясно.

— Что ж. Как хочешь. Я тоже вроде все закончил и поехал дальше по своим делам.

— Куда это ты собрался? Ты ведь арестован!

— Послушай, если ты хочешь сделать какой-нибудь более-менее приличный поступок, пусть он будет хорошим. Мне интересно, кто меня задержал. Не ты ли?

Он выпятил грудь и ответил:

— Да, я.

— Тогда попробуй арестовать меня. Стоит мне до тебя дотронуться, как ты согнешься, как тростинка. А если кто-нибудь другой попытается задержать меня, я застрелю его.

— Вы слышали? — закричал он. — Его надо связать!

— В этом нет необходимости. Я вам ничего не сделаю, ибо знаю, что и вы мне не причините вреда. Ты даже не удосужился узнать, как меня зовут.

— Да. Кто ты? Как тебя зовут?

— Смотри-ка, опять начались вопросы!

— Мне просто не хочется задавать вопросы, потому как если я буду их задавать, тебе придется назвать все свои преступления, которые ты наверняка скрываешь.

— Нет уж, спрашивай дальше именем Аллаха! Я не скрою ни один свой грех. Писать-то ты умеешь?

Такого вопроса он явно не ожидал. Подумав немного, киаджа ответил:

— Эти чернила явно слишком жирные, да и перо туповато. Надо купить новые. Я слышал, ты чужеземец?

— Да, это так.

— А у тебя есть тескере за девять пиастров? Тескере — это обычный паспорт, который должен иметь любой путешественник, и в каждом районе в нем необходимо ставить отметки о прибытии.

— Да, есть.

— Покажи! Я передал ему паспорт. Едва взглянув на него, он заявил:

— Но здесь нет ни одной визы. Почему?

— Потому что я еще никому не показывал свой тескере.

— Значит, ты злоумышленник, каких я еще не видывал, и за это ты понесешь тяжелое наказание.

— А не желаешь спросить, почему я до сих пор не показывал свой тескере?

— Ну, почему же?

— Потому, что я могу предъявить и кое-что другое. Вот это.

И я показал ему мой буджерульди. Это было распоряжение паши всем властям на местах в его провинции. У карлика вытянулась и без того длинная физиономия.

— Что-то я не вижу, чтобы ты проявлял почтительность к печати и подписи своего главного начальника! — заметил я.

Он перегнулся пополам и пробормотал:

— А почему ты раньше не показывал мне свой буджерульди?

— Ты слишком быстро закончил допрос. Однако на этом верноподданническое изъявление чувств с твоей стороны не закончено. Сними сапоги и поднимись с лавки, потому как я покажу тебе другой паспорт.

— На все воля Аллаха. У тебя что, есть фирман?

— Да, вот он. — И я вытащил другой документ.

Это был самый важный документ, он заполнен рукой самого падишаха. Ему должны беспрекословно повиноваться все, кому его предъявят. Во всех городах, поселках, деревнях, куда прибывает его податель, ему обязаны представлять лошадей и проводников по самым низким ценам.

Фирман произвел желаемое действие. Киаджа завопил:

— Вы, люди, приветствуйте печать и подпись великого господина, властителя всех верующих! С его губ текут лишь правда и благословение, и все, что он прикажет, должно быть исполнено повсюду на земле!

Воистину глупость не знает границ. Я вновь спрятал все три бумаги в свою кожаную сумку и спросил киаджу:

— А что скажет падишах, если я напишу ему, что меня здесь задержали да еще назвали убийцей?

— Будь милостив, хазретлери! Забудь обо всем происшедшем!

«Хазретлери» означает «ваше превосходительство». Я был вполне доволен и изобразил подобающую мину.

— Я прощаю всех, хотя вы сделали большую ошибку, назвав меня преступником, ибо я как раз и приехал, чтобы раскрыть здесь одно преступление. Сходи-ка к поленнице дров и принеси то, что не принадлежит этому дому.

Он мгновенно повиновался. Хозяин не мог скрыть возгласа ужаса. Его жена сочла за должное быстро ретироваться и скользнула к двери.

Киаджа на самом деле извлек почтовую сумку и передал ее мне. Она была старая и потрепанная. Раскрыв ее, я обнаружил записную книжку и в ней — несколько фраз на немецком. Содержимое книжки не представляло ценности. Может, что-то есть в самой сумке?

Там я обнаружил старую карту с двумя изображенными на ней сцепленными руками, а под ними слова «Смерть не разлучит нас», билет на поезд из Санкт-Петера в Небразину, два листка из словаря иностранных слов, листок дуба с нарисованной на нем розой и словами «Как ты красива!», а также миниатюрную тетрадку с заголовком «Точное описание игры в скат», винную карту и, наконец, восемьдесят австрийских гульденов в ассигнациях. Это последнее наверняка и привлекло хозяина.

— Откуда у тебя этот джуздан?30 — спросил я у него.

— Он мой.

— А кто написал все это?

— Я.

— А на каком это языке?

— Это на… на…

— На персидском, не так ли?

— Да.

— Ну так вот, я тебе скажу: это немецкий язык. Вот, смотри!

Он пребывал в явном смущении.

— Вот видишь, ты даже прочесть не можешь. Этот джуздан принадлежит человеку по имени Махди Арнаут. Я позабочусь о том, чтобы вернуть все это ему. Ты же заслужил наказание. Но если я захочу, ты избежишь его. Если ты честно признаешься, что прикарманил эту сумку, я прощу тебя. Говори — она в самом деле твоя?

Ответ дался ему с явным трудом, но мой фирман произвел должное впечатление. Он считал меня теперь господином, которого следует опасаться, поэтому выдавил из себя:

— Нет, она принадлежит ему.

— Тебе известно, куда он отправился?

— В Измилан.

— Хорошо, тебе все прощается при условии, что каждому, кто будет приезжать сюда, ты будешь подносить горшок сливовицы. А иначе тебя ждет наказание и длительное тюремное заключение. Идет?

— Да, — ответил он понуро.

Киаджа с таким энтузиазмом принялся жать мне руку, что опрокинул чернильницу

— Господин, твоя добродетель безмерна, а твоя мудрость велика! Твои деяния мы никогда не забудем!

— Так не отказывайтесь от моего дара и отведайте из горшка — ради укрепления дружбы.

Наказанная девушка так и не появилась в доме. Я нашел ее по-прежнему сидящей на соломе. Я сказал, что хозяин сознался в краже, это ее немного развлекло. Но потом она заплакала:

— Господин, хозяин теперь меня совсем забьет.

— Он не знает, что ты мне сообщила о сумке. Но отчего ты не бросишь его, раз он такой злой?

— Я обязана, он заплатил мне вперед тридцать пиастров. А деньги нужны моей матери, и я не могу уйти к другому хозяину, пока не отработаю у этого.

— Я дам тебе эти деньги. А ты уйдешь сразу же?

— Тут же уйду. Но ведь он меня не отпустит!

— Отпустит, я ему прикажу.

— Господин, как мне отблагодарить тебя?

— Никак. Ты ведь заботишься о своей матери, а это меня радует.

Я дал ей требуемую сумму и даже немного сверху. Она уже не испугалась хозяина, когда он зашел, чтобы наполнить кувшин.

— Господин, одной кружки для киаджи было бы достаточно.

— Ты так думаешь? Хочу тебе сообщить, что ни один из вас не стоит и пара. А твоя сливовица еще хуже, чем ты сам. И я наказываю, что вы будете ее пить. И еще — о твоей служанке. Советую тебе отпустить ее.

— Она должна мне деньги.

— Она их вернет.

— Ты что, дал ей денег?

— Да.

— Пусть уходит, не могу ее видеть, она виновата во всем, что произошло.

— Тогда расскажи ей, что произошло только что.

— В этом нет необходимости.

— Как раз есть. Я не верю тебе. И не уеду до тех пор, пока ты ее не отпустишь.

— Я же сказал, что она может идти. Ты считаешь, что я лгун?

— Да, ты вор и насильник. И я убежден, что также и лжец.

— Хорошо, я признаюсь в двух грехах, но уверен, что ты оплатишь мое сломанное ружье.

— Ты так считаешь? Ты мусульманин?

— Я армянский христианин.

— Тогда садись. Тот, кого ты обокрал, тоже был христианин. Христиане должны служить для мусульманского мира светочами, защитниками бедных и убогих, а что вы представляете из себя? Вот что я скажу тебе: я не оплачу ни ружье, ни сливовицу, эти помои, которые ты принес мне. За корм для лошади с меня пять пиастров. Вот они — на этом мы в расчете.

Он молча взял деньги и вышел. Я тоже вышел, сел на камень возле ворот и стал ждать. Через некоторое время появилась служанка с узелком в руке. Она сообщила, что отдала деньги и получила на руки свои документы. Теперь она хотела бы попрощаться со мной.

Наконец-то я покинул это неуютное и опасное место. Никто не вышел, когда я уезжал. Наверное, все были поглощены вонючей сливовицей.

В Топоклу я нашел еще один постоялый двор, владельцем которого был турок. Здесь все было чисто, имелся хороший кофе, и, поскольку здесь проходила дорога из Стоянова, я остался в этом доме поджидать своих спутников.

Я предполагал, что они минуют Топоклу где-то к вечеру, однако они появились уже после обеда. Я заплатил за постой и присоединился к своим. Они были весьма удивлены, увидев меня здесь, ведь я говорил им совсем иное. Когда я рассказал Халефу, что со мной произошло, тот искренне пожалел, что его не было со мной.

Они долго не спали, а ехать надо было немедленно. Лошади буквально валились от усталости. До Измилана они еще могли продержаться, но там нужен был длительный отдых и людям, и животным.

Добравшись до места, мы поинтересовались, где кофейня купца-оружейника Дезелима. Узнали, что это не только кофейня, но и постоялый двор, где останавливается множество странников.

Задерживаться в доме человека, сломавшего шею при пикантных обстоятельствах, было небезопасно, но об этом здесь пока не знали, а поскольку Дезелим был не последним человеком у Жута, я ожидал, что наши беглецы обязательно тут остановятся. И мы сможем кое-что узнать.

Дом стоял в переулке. Имелся широкий двор с конюшней и низким зданием, в котором расположились спальные комнаты для приезжих. Одеяла путники должны были привозить с собой. Едва мы спешились, к нам подошел мрачного вида человек с подозрительно бегающими глазками и осведомился, не хотим ли мы переночевать. На мой утвердительный ответ он произнес:

— Тогда вам придется спать под открытым небом. Все комнаты заняты. Мест нет.

— И для таких людей тоже нет? — И я указал на свою копчу.

Мне было любопытно, какое действие это окажет на него.

— Ах, вы братья, — быстро проговорил он. — Это меняет дело. Для таких господ место найдется. Но придется спать по двое — свободны только две комнаты.

Мы, ясное дело, согласились и пошли за ним во двор, чтобы пристроить животных. Пока я занимался лошадьми, мне показалось, что слышу далекий напев, необычный для этой местности, но я не придал этому значения. Потом нас отвели в общий зал, где предложили плов с курицей. Мы с радостью согласились.

Кроме нас в столовой никого не оказалось, а юноша, который прислуживал, видно, считал разговор за страшнейший из пороков. Поэтому мы поели молча: нам никто не мешал. Потом появился тот же брюзга, что встретил нас, и проводил в спальни.

— У вас есть копча, — сказал он, — я охотно побеседую с вами. Но потом. А сейчас у меня музыкальный театр в саду.

— И кто же там поет? — спросил я удивленно.

— Иностранный певец, он только сегодня приехал.

— Ему заплатили?

— Нет, он прибыл только на одну ночь. Он уселся в саду и запел, а тут как раз проходили постояльцы. Он уже долго поет, а они все слушают. А мы должны разносить табак и кофе. Очень много работы.

— А ты знаешь, откуда он приехал и как его зовут?

— Он из страны Австрии, у него чужое имя. Он говорит, что мы должны называть его Махди Арнаут. Если вы не очень устали, то можете пойти в сад. Но вы ничего не поймете, потому что он поет на иностранном языке. Но поет очень красиво, мы дали ему цитру нашей хозяйки, и он изображает на струнах голоса всех птиц.

Он провел нас через двор и открыл две двойные двери низкого здания. Из двора мы вступили прямо в спальные комнаты. Он приказал насыпать соломы и застлать сверху одеялами — внимание, которому мы обязаны нашим копчам. Омар и Оско заняли одну комнату, мы с Халефом — другую. Потом наш сопровождающий удалился, а Омар с Оско пошли выяснять насчет корма для лошадей.

Пока мы с Халефом готовили постели, до нас доносились звуки цитры. Я прислушался. На меня нахлынули воспоминания. Халеф тоже насторожился.

— Сиди, ты помнишь, кто так пел?

— Ну, кто?

— Тот человек в Джидде, который был при Малике, шейхе атейба, и при моей жене Ханне. У него была длинная сабля и белое кольцо на шее…

— Да, ты прав, тот мужчина пел точно так же. Халеф был очень возбужден.

— Сиди, я сейчас выйду. Надо посмотреть, тот ли это человек, который видел Ханне.

— Пойдем вместе.

Недалеко от нашей двери, сквозь стену сада вел небольшой ход.

Выйдя в сад, мы увидели, что там полукругом горят лампады и их неверный свет освещает слушателей.

Против них сидел — да, я узнал его тут же! — Мартин Албани, наш знакомый из Джидды. Он увидел, что мы вошли, коротко кивнул и больше на нас не смотрел. Я медленно двинулся дальше, пока не встал сзади него. Я хотел сразить его так же, как он только что ошарашил меня. Не заметив, что я стою рядом, он начал очередную фразу, а я в тон ему, мягко выхватив цитру у него из рук, продолжил ее.

Он вскочил и уставился на меня в удивлении.

— Вы что, тоже немец?

— Да, и да благословит вас Бог, герр Албани!

— Вы меня знаете? Вот чудо из чудес!

— А вы меня — нет? Может, снова прокатимся на верблюде?

— На верблюде? Я рискнул только однажды и… бомбы, гранаты… теперь я вспоминаю. Это были вы? Как же вы здесь очутились?

— Я разыскиваю вас.

— Меня?!

— Именно.

— Вы что, знаете, что я здесь?

— Да. Вы прибыли из Чирмена и собираетесь в Мелник.

— И правда, знает! А откуда?

— Сначала разговаривал о вас с кузнецом Шимином в Кушукаваке.

— Да, я там был.

— Правда, я тогда еще не предполагал, что это вы. Он говорил о каком-то турке Сигирджике, который заезжал к нему.

— Чи-чо-чу? Как это будет по-немецки?

— Певец.

— Ах вот оно что. Только кукушке под силу высвистеть эти турецкие слова. Мне они очень трудно даются.

— И тем не менее вы тут путешествуете.

— Да, я кое-как приспособился. Если не получается с помощью слов, в ход идет пантомима, этот универсальный язык понимает каждый. Однако сядьте и расскажите, что…

— Пожалуйста, будьте добры, повернитесь. Тут стоит человек, который тоже хотел бы поприветствовать вас.

— Где? Ах, это же господин Ха… хи… хо… у него такое длинное имя.

Халеф понял, что речь идет о нем. Он приосанился и выдохнул на одном дыхании:

— Хаджи Халеф Омар хаджи Абулаббас ибн хаджи Дауд аль-Госсара.

— Хватит, хватит! Так много хаджи сразу. Давайте оставим одно имя Халеф. Так что добрый вечер, господин Халеф!

И он горячо пожал ему руку. Халеф вежливо поклонился, хотя не понял ни слова.

— Пожалуйста, не забывайте, что добрый малый не немец, — сказал я, — он вас абсолютно не понял.

— Ах так? А на каких языках он говорит?

— На арабском и турецком.

— Да, у меня с ними неважно. Но, надеюсь, мы поймем друг друга. Однако надо заканчивать с пением…

Присутствующие заметили, что произошла незапланированная встреча, им это было явно не по душе, поскольку прекратилась игра на цитре, у которой, кстати, отсутствовали две струны. Уроженец Триеста легко отказался от удовольствия бесплатно радовать местных жителей и постояльцев. Он притянул меня к себе и тихо сказал:

— А теперь рассказывайте, что вы тогда пережили.

— Это заняло бы много таких вечеров. Лучше вы поведайте, как все вышло.

— И хорошо, и плохо. Было и счастье, и несчастье. А теперь я пытаюсь выяснить, какие преимущества для гешефта дает эта страна.

— А куда вы отсюда едете?

— На ярмарку в Мелник.

— Надо же, и я тоже.

— Прекрасно, поедем вместе.

— Хорошо, что у вас лошадь, мы ведь спешим.

— О да, подо мной отличная лошадь!

— Думаю, сейчас получится лучше, чем тогда на верблюде, которого мы приготовили для вас в Джидде!

— Не беспокойтесь, я скачу как индеец.

— У вас своя лошадь?

— Нет.

— Наняли?

— Да. У меня два мула, один — для меня, другой — для товаров. Владелец скачет на третьем. Он и проводник, и погонщик.

— А сколько вы платите?

— Около десяти пиастров в день.

— Это цена для иностранцев, которые не знают местных реалий и которых легко обвести вокруг пальца!

— Что, выходит, я переплачиваю?

— Да. Местный заплатил бы половину.

— Ах вон оно что. Ну, погоди, парень. Отныне ты не будешь получать и пяти пиастров!

— Не торопитесь. Какой у вас паспорт?

— Тескере.

— То есть без приписки для чиновников. Тогда у вас мало шансов сэкономить. Где вы нанимали мулов?

— В Мастанлы.

— Тогда платите, как платили, пока не наймете нового проводника. А я сам с этим разберусь.

— Весьма вам признателен. Далеко ли нам сейчас до Мелника?

— Около двадцати пяти турецких агачей, или пятнадцать немецких миль — по прямой. Это три дня езды. Но мы поедем не по прямой, поэтому будем ехать дольше. Правда, на моем вороном я бы попал туда через два неполных дня. Но мулы бывают весьма капризны. А как ведут себя ваши?

— О, очень и очень хорошо.

Мне показалось, что он сказал неправду, чтобы я не отказался от его компании.

— Милый Албани, вы не блефуете часом? — спросил я.

— Что вы, нет.

— Разве не может быть изъянов у этих взятых напрокат мулов?

— Моя система езды таит в себе маленький секрет. Мой мул имеет привычку иногда выбрасывать задние ноги и махать ими в воздухе. И грузовой не всегда бежит как надо. Он время от времени останавливается, чтобы осмотреться, и ложится на землю, особенно любит грязь, но потом снова встает и тянет, как локомотив. А мы трусим следом и подбираем выпавшие вещички. Так что у каждого животного свои причуды.

— Спасибо за информацию! Главной причудой любого животного должно быть повиновение хозяину.

— Не судите так строго! Дух противоречия может быть у любого. Это единственный недостаток мула.

— Вижу, проводник предоставил вам своего лучшего мула.

— Это правда. Не могу его ни в чем обвинить.

— Любопытно, как вам удастся пройти те сложные участки, которые нам предстоят. Куда вы хотите ехать из Мелника?

— Пока не знаю. Или поеду на юг в Салоники, или на запад до Адриатики, чтобы оттуда быстрее попасть через море в Триест.

— Советую выбрать первый маршрут.

— Почему?

— Потому, что он менее опасен.

— Вы считаете местных злоумышленниками?

— Злоумышленниками — как раз нет, однако люди, живущие между этим поселком и Адриатикой, известны своеобразными привычками. Они любят тесное общение, но при том условии, что у вас что-то окажется за душой. Еще они любят тренироваться в стрельбе и метании копий и при этом выбирают по большей части живые мишени.

— Надо же, какая неприятность!

— А ведь у вас с собой товары. Наверняка и деньги имеются. Это весьма заманчиво для людей с такими привычками. Вполне может оказаться, что одному из таких любителей чужих вещей этого имущества хватит на всю жизнь.

— Что ж, благодарю вас за очень ценную информацию. Я все представлял себе совершенно иначе. До сих пор со мной ничего такого не происходило, правда, в Адачалы меня слегка ограбили, но зато в Марморе — нет, а потом я потерял свою почтовую сумку. Но это объясняю только своей забывчивостью, никак не злыми намерениями дикого населения.

— Ну-ну.

— А что, кто-то, может, виновен в том, что я потерял эту сумку?

— Нет, конечно, если вы действительно ее потеряли.

— Вы что, думаете, ее у меня украли?

— Это вполне возможно. А так бы нашедший вернул ее вам.

— Хм. А как бы он меня узнал? Я даже не ведаю, где она у меня выпала.

— Надеюсь, потеря не так велика?

— Нет. Там было восемьдесят австрийских гульденов в купюрах, но это не худшее; там же лежали мои записки, их потерю я переживаю больше всего.

— А что в них было?

— Так, мелочи, которые вас не заинтересуют.

— Да, «смерть не разлучит нас».

— Что? Что вы сказали?

— «Как ты красива!»

— Я вас не понимаю.

— Полное описание всех возможных игр в скат…

— Так что, вы знаете, что лежало в моей сумке?

— Так, приблизительно.

— Откуда?

— Мне довелось беседовать с одной юной девой.

— Прелестной… юной… где же это?

— А вы что, знали многих?

— Ну в общем-то да… О черт, теперь я знаю, кого вы имеете в виду. Служанку хозяйки с кубком кислого молока в…

— Она и при вас мешала это самое пойло?

— С утра до вечера. Она, наверное, больше ничего не умеет.

— У каждого свое призвание.

— А у ее мужа-хозяина тоже было одно.

— Какое? Грубость?

— Нет, это только привычка. Призвание — не возвращать найденные вещи.

— А он что-то нашел?

Я вынул почтовую сумку и передал ему.

— Мой портфель! — воскликнул он с удивлением. — Хозяин нашел его?

— Да, это так, причем когда вы еще там жили.

— Вот ворюга! Как же получилось, что он вернул вам то, что украл?

— Я его заставил. Вышеупомянутая дева шепнула мне, где он спрятал сумку.

Я рассказал ему все подробно. Он раскрыл сумку и убедился, что оттуда ничего не пропало.

— Но ведь вы подвергали себя опасности. Я вам очень признателен!

— О, не за что. Когда я уличил их в краже, то еще не предполагал, что это ваша сумка. Так что вы мне ничем не обязаны.

— Бедная девочка! Они ведь ее заперли! Я ее искалпо все углам, но так нигде и не обнаружил.

— Вы хотели с ней попрощаться?

— Конечно. Я ведь большой любитель всяких прощаний и душещипательных сцен. А вы не удивились, когда нашли там в книжке немецкий текст?

— Да, я был поражен. Но на сегодня достаточно. Завтра рано вставать, надо успеть отдохнуть.

— Спать? Ни за что! Вы должны еще рассказать, что с вами было в эти последние дни.

— Нет, на сегодня достаточно. Мы ведь поедем вместе и еще успеем пообщаться.

— Где вы остановились?

— Здесь. Через ворота и первая дверь.

— А моя третья.

— Значит, мы соседи, потому как двое моих спутниковживут рядом, между нами. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

И мы с Халефом отправились в конюшню, чтобы проверить лошадей. О них хорошо позаботились. Я, как обычно перед сном, прошептал Ри на ухо одну из сур и собирался уже было идти спать, как на дворе нам встретился тот самый смурной человечек, которого мы увидели первым по приезде. Он остановился возле нас и сказал:

— Господин, гости разошлись, пение закончилось. Теперь у меня есть время поговорить с тобой. Может быть, пойдем обсудим?

— Охотно. Мой друг пойдет с нами.

— Что ж, пускай. У него есть копча, ему можно.

Он провел нас в дом, а оттуда мы попали в небольшое помещение, в котором вдоль стен лежали многочисленные подушки. Он принес кофе в изящных финджанах31 и трубки редкой по красоте работы. Все это производило впечатление достатка.

Но вот трубки задымились, и человечек вежливо обратился к нам:

— У вас есть знак, и я даже не спросил у вас паспорта. Но скажите мне ваши имена. Как я вас должен

называть?

— Моего друга зовут Хаджи Халеф Омар, а меня

Кара-эфенди.

— Откуда путь держите?

— Из Эдирне, нам обязательно надо встретиться с тремя людьми, которые должны были здесь проезжать.

— А кто они?

— Ты наверняка знаешь Манаха эль-Баршу. Он с двумя спутниками.

Он вперился в меня острым взглядом и сказал:

— Я надеюсь, что вы друзья.

— А явились бы мы к тебе, будь мы врагами?

— Ты прав.

— И были бы на нас копчи?

— Нет, это исключено, я знаю их прекрасно.

Дело принимало опасный оборот, но я не подал виду и небрежно бросил:

— Откуда ты их знаешь?

— Они немного отличаются от обычных. Это копчи предводителя. Одна из них являлась собственностью моего брата Дезелима.

— Так ты брат хозяина?

— Да.

— Это мне по душе. У меня как раз его копча.

— Так значит, ты тоже предводитель и поменялся с ним. Друзья меняются копчами. Где же ты его встретил?

— В лесу под Кабачем. В хижине нищего Сабаха.

— Но ведь он туда не собирался.

— Да, он ехал к пекарю Бошаку в Енибашлы. А я как раз гостил там.

— А где сейчас мой брат?

— Еще в Кабаче.

— А можно узнать, кто ты собственно? Ведь эфенди так много.

— Я скажу тебе всего одно слово, и ты все поймешь: уста.

Моя уловка сработала безотказно. Мужчина сделал любезную мину и сказал:

— Этого достаточно. Больше можешь ничего не говорить.

— Ты поступаешь мудро: я не люблю лишних разговоров.

— Чем могу служить тебе?

— Скажи, проезжал ли здесь Манах эль-Барша?

— Он был здесь с двумя другими.

— Когда?

— Он провел тут ночь, а вчера после обеда уехал.

— Значит, он быстро скакал. Он побывал у твоего рёдственника киаджи из Бу-Кеи и поменял там лошадь.

— Ты был и у киаджи?

— Да, он передал тебе привет. Значит, Манах поехал в Мелник. Не знаешь зачем?

— Он оставил мне адрес, потому как мой брат тоже собирается в Мелник. Там живет богатый торговец фруктами по имени Глава. У него тот и остановится. Каждый подскажет тебе там, где он живет.

— Манах эль-Барша спрашивал о Жуте?

— Да, он к нему собирался заехать.

— Я тоже.

— Значит, поедете вместе.

— Наверное. Но пути Аллаха неисповедимы, и все быстро меняется под этим небом. Может статься, Манах выедет раньше, чем я приеду туда. Мне бы хорошо узнать, где находится Жут.

— Я скажу тебе. Если ты поедешь из Мелника в Ис-тиб и доберешься до Радовичей, то от этой деревни должен взять сразу на север. Тогда ты попадешь в Збиганцы. Они находятся между реками Брегалницей и Злетовской. Там живет мясник Чурак. У него спросишь о хижине в ущелье. Доберешься до хижины и все узнаешь от Жута. А чего тебе от него нужно — мне неведомо.

— Я думал, что встречу в Палаце торговца лошадьми Москлана, но не застал его там.

— Как, ты знаешь и Москлана?

— Я знаю всех этих людей. Он посланник Жута.

— Эфенди, я вижу, что ты очень осведомленный член союза, посвященный в его тайны. Ты оказал нам честь, остановившись здесь. Прикажи, и я выполню любое твое желание.

— Благодарю тебя, мне ничего не нужно, кроме спокойного отдыха.

— А когда ты поедешь?

— Завтра на рассвете. Нас можно не будить, мы встанем сами.

И, попрощавшись, мы разошлись.

— Сиди, — шепнул мне Халеф по дороге, — вот мы все и узнали. Он считает тебя самым главным разбойником, а меня — твоим другом и союзником. Есть люди, у которых вместо мозгов — вареные яйца. Знал бы он, что его братец сломал шею, а ты выбил Москлану зубы, — пожелал бы он нам спокойной ночки?!

— О дорогой Халеф, рано радоваться! Кто знает, что ждет нас еще этой ночью…

— Да защитит нас Аллах. Этот человек поверил нам.

— И все равно нужно быть начеку. Мы попали в логово гиен, и нам придется спать с ними бок о бок. Поглядим, может, и удастся выкрутиться.

Вопреки ожиданиям, сон мой никто не нарушил. Я проснулся и тут же услышал на дворе громкий голос Албани, напевавшего народную песенку. Ну что за легкомысленный и неосторожный человек? Забегая вперед, скажу: из этого путешествия он вернется целым и невредимым, но скоро найдет свою смерть во время купания в море.

Выйдя во двор, я заметил, что он разговаривает с братом хозяина об оплате. Сумма была действительно слишком высока, но все же нужно было заплатить по счету. Я тихо сказал об этом брату хозяина, и он так же тихо мне ответил:

— А что ты хочешь? То, что я делаю, вполне разумно. Он — неверный и должен заплатить за тех, кто носит копчу, потому что с вас я денег не возьму.

— Почему?

— Ты и твои спутники — мои гости, вы живете здесь бесплатно.

В глубине души мне было противно принимать гостеприимство от врага, но это было необходимо сделать.

Я прошел с Халефом, Оско и Омаром в кофейню, мы позавтракали, оседлали лошадей и отправились в путь, попрощавшись с хозяином.

Глава 5

НА ГОЛУБЯТНЕ

Мы ехали по берегу Арды. Проводник Албани, как я заметил, выбрал для себя лучшего мула и сидел в хорошем турецком седле. Немцу же выделил сомнительное животное, а от вида его седла меня разобрал смех. Это было грубо сработанное деревянное седло и настолько широкое, что ноги всадника свисали как макароны до половины ноги животного. Всадник явно испытывал от этого неудобства, если только не подтягивал колени кверху. Ни поводьев, ни уздечек в нашем понимании этих слов не было. Все заменяли веревочки с бесконечными узелками, выбранные по принципу дешевизны, а не удобства.

Едва мы проехали город, нам навстречу попался мужчина с собакой. Кобель немедленно облаял нас, и мул Албани тут же стал выделывать задними ногами в воздухе всевозможные кренделя. Было видно, что животное давно натренировалось в этих движениях и делало это мастерски, со вкусом.

— А! О! — закричал всадник. — Опять за старое, зараза!

Он попытался удержаться в седле, но вылетел из него через голову мула и шлепнулся на землю прежде, чем копыта коснулись почвы. Он тут же вскочил и наградил глупое животное увесистым тумаком между ушей.

Тут владелец вступился за свою собственность:

— Зачем ты его бьешь? Он твой или мой? Какое ты имеешь право мучить чужое животное?

— А какое у него право сбрасывать чужих людей? — спросил Албани.

— Сбрасывать? Он что, тебя сбросил? Он лишь очень медленно и аккуратно перевернул тебя, чтобы не причинить тебе вреда. Ты должен сказать ему спасибо, а ты вместо этого бьешь его.

— Я нанял его, чтобы на нем ехать, а не чтобы меня сбрасывали. Он должен повиноваться, я плачу за это, значит, сейчас он мой. А если он не слушается, я его наказываю.

— Ага. Если ты его еще раз ударишь, я тебя оставлю сидеть здесь. Залезай на лошадь!

Албани снова вскарабкался на мула, но тот не пожелал двигаться с места. Всадник ругался, пинал его пятками, но животное, похоже, было только радо новому развлечению. Мул поводил ушами и помахивал хвостом. Но с места не двигался. Албани уже не решался снова бить его. Он потребовал от владельца, чтобы тот заставил лошадь тронуться, но тот ответил:

— Оставь его в покое: должен же он хоть немного постоять! Сейчас он сам побежит.

Так оно и случилось. На повороте дороги я обернулся: упрямое создание все еще стояло и хлопало ушами. Едва мы скрылись за изгибом дороги и мул потерял нас из виду, он припустил за нами с такой скоростью и таким галопом, что седло, на котором до этого восседал Албани, треща по швам, полностью развалилось. Он промчался мимо нас со скоростью локомотива и рванул дальше, не обращая на нас никакого внимания — все быстрее и быстрее. Все это оказало волшебное действие на грузового мула, которого его владелец вел на поводу. Он неожиданно сорвался с места и устремился вслед за лидером; мы — за ним. Но скоро вынуждены были остановиться, чтобы подобрать предметы, что выпали из походных сумок со спины вьючного мула.

Когда мы догнали Албани, он снова сидел на земле и осматривал ту часть своего тела, которая еще совсем недавно соприкасалась с седлом. Оба мула стояли тут же, помахивая хвостами, хлопая ушами и скаля зубы. Можно было подумать, что они издевательски ухмыляются, любуясь на содеянное.

Сброшенные вещи были водружены на место. Албани залез в седло, и мы снова тронулись в путь. Не прошло и часа, как его любимое создание снова встало как вкопанное.

— Поехали дальше, — сказал владелец.

Но мне это уже стало надоедать, и я сказал ему:

— Ты что, хочешь, чтобы грузовой опять понес? Если это еще раз повторится, он получит плетки.

— Этого я не позволю!

— Ах, так? Что сказал тебе этот господин, когда нанимал животных?

— Ему нужны были две лошади или два мула. Одна — для езды, другая — для поклажи.

— Очень хорошо. Так, значит, не он сам выбрал животное, на котором едет?

— Нет.

— Тогда слезай и поменяйся с ним местами.

Лицо у хозяина вытянулось от удивления. Мое предложение он воспринял как полную бессмыслицу.

— Что ты имеешь в виду? Мне — отдать ему лошадь?! Она ведь моя!

— Но и та тоже.

— Я езжу только на этой и ни на какой другой.

— Ничего. Сделаешь исключение. Этот господин нанимал лошадь для езды и для поклажи. Для езды полагается скаковое седло. Но у тебя — только одно, и сидишь на нем ты. Так что он, заплатив, не получил оплаченного. Давай меняйся!

— Это мне не по душе.

— Зато мне по душе! — заявил я угрожающим тоном. — У меня есть фирман падишаха. Этот господин сейчас мой спутник, он находится под моим покровительством, а значит, под защитой падишаха. Мне достаточно приказать… А ну-ка, вон из седла!

— Он заказывал лошадь только на два дня и получил то, что хотел. Я не буду повиноваться.

— Халеф!

Маленький хаджи уже давно поджидал с плеткой в руках. Едва я произнес его имя, знаменитая плетка взвилась и с силой опустилась на загривок турка, да так, что тот с криком выпрыгнул из седла. Похоже, он больше не имел ничего против «обмена». Надо всегда уметь находить подход к людям.

Албани, ясное дело, согласился с перестановкой. Пока мы ехали до следующей деревни, мулы еще дважды останавливались — один с седоком, другой с поклажей. К счастью, мы нашли там владельца лошадей, который согласился помочь нам. Прежнего хозяина уволили. Уезжая, он выкрикивал в наш адрес какие-то угрозы, на которые мы не обратили никакого внимания.

Если бы мы поехали в Мелник напрямую, нам бы пришлось пуститься в дорогу через Болтишту. Но прямой путь не всегда самый короткий. На пути через Болтишту лежали холмы и долины с оврагами. И мы свернули на север, чтобы добраться до долин Домуса и Кар лыка через высоты Крушемы.

В полдень мы остановились в Настане, а вечером — в Кара-Булаке, где и переночевали. Потом взяли курс на запад, в направлении Неврокопа.

К полудню мы оказались на плоскогорье, которое постепенно спускалось к Доспат-Дере. Дороги как таковой здесь вообще не было, и нам пришлось кружить по кустарнику в поисках наиболее удобной тропки.

Когда мы подъехали к одной из куп деревьев, Ри неожиданно резко рыскнул в сторону, что ему, вообще-то, несвойственно. Я не стал сдерживать его, и он тревожно заржал, нацелив морду на кустарник.

— Сиди, там кто-то есть, — заявил Халеф.

— Наверняка какой-нибудь сюрприз.

Хаджи спрыгнул с лошади и рванул в кусты. Скоро оттуда раздался его крик:

— Иди сюда! Тут какой-то труп!

Мы побежали на крик и обнаружили небольшую полянку, окруженную густыми зарослями. Здесь находилось тело женщины, стоявшей на коленях, с головой, склоненной на некое подобие столика. Камни были сложены таким образом, что образовывали алтарь, в нише которого мы обнаружили маленькое деревянное распятие.

— Христианка! — воскликнул Халеф.

Он оказался прав. Это было настоящее скрытое святилище в лесу, наверное, специально сделанное этой женщиной, потому, как я заметил, камни в этих местах — редкость. А она собрала эти редкие камни и приспособила на службу своему Богу.

Я был поражен увиденным, да и мои спутники, хотя и мусульмане, стояли притихшие. Место, где Бог призвал к себе душу, свято.

Я встал на колени, чтобы помолиться, и мои товарищи сделали то же самое. Потом я внимательно осмотрел тело. Женщине было где-то за тридцать. Благородное, будто точеное, лицо ее было бледно. Маленькие руки держали розовый венок и были бескровны. На мизинце правой руки было надето золотое колечко с аметистом, но без какой-либо гравировки. Одета она была скорее по турецким, чем по болгарским обычаям. Вуаль лежала рядом. Она была красива даже мертвой. Уста ее в последние мгновения жизни коснулась слабая улыбка. На всех чертах лежала печать умиротворения, говорящая о том, что ангел смерти коснулся ее доброй дланью.

— Что ты собираешься делать? — спросил меня Халеф.

— Остается только одно — найти ее родственников, они где-то рядом, женщина не станет уходить далеко от дома. Мы где-то рядом с Барутином. Поехали. Оставим все как есть.

Мы быстро сели на лошадей и тронулись в путь.

Спуск стал круче, но и кустарников поубавилось. Вскоре мы заметили похожее на башню здание, вокруг которого ютились более мелкие домишки. Владелец лошадей сказал:

— Это караул капитана.

Караулы — это такие сторожевые башни, которые ставят для охраны улиц и целых местностей. Так повелось с давних времен, но караулы не потеряли своего назначения и поныне.

Мимо башни дорога повела нас прямо к местечку, которое мы заметили еще издали, с горы.

— Это Барутин, — сказал мужчина. — Я никогда еще здесь не бывал, но слышал об этом карауле. Здесь живет капитан, впавший в немилость. Он на все закрывает глаза, ведет себя как обычный поселенец. Вообще-то он человеконенавистник, но его жена — друг всех бедных и несчастных.

— Скачем туда!

Когда мы подъехали к башне, из ее дверей вышел старик, по которому сразу было видно, что он бывший солдат. Такой густой и длинной бороды я не видел еще никогда в жизни.

— Куда вы направляетесь? — спросил он довольно недружелюбно.

— Я слышал, здесь живет офицер…

— Да, живет.

— Он дома?

— Да, дома, но он ни с кем не разговаривает. Скачите дальше.

— Так мы и сделаем, но вначале скажи нам, не пропала ли в этой области женщина?

Лицо его сразу же приняло озабоченное выражение, и он ответил:

— Да, да, наша госпожа исчезла. Мы ищем ее со вчерашнего утра, но пока не нашли.

— Мы нашли ее.

— Где? Где она? Говорите!

— Веди меня к господину.

— Идемте.

Он сразу стал приветливым. Я слез с лошади и пошел за ним. Башня оказалась весьма массивным сооружением. Внизу жилых помещений не было. Мы поднялись по лестнице и прошли в небольшую комнату, где я остался ждать. За спиной я услышал громкие голоса, возгласы, потом дверь распахнулась, и на пороге появился капитан. На вид ему было меньше пятидесяти. Это был красивый, видный мужчина. Правда, глаза его были опухшими и красными. Видимо, он только что плакал.

— Ты нашел ее, где она? — выкрикнул он, едва сдерживая свое волнение.

— Разреши мне сначала поприветствовать тебя. Можновойти?

— Да, входи.

Помещение, в котором я оказался, было довольно велико. В стенах было проделано три высоких, узких, похожих на бойницы окна. У стен в качестве мебели лежали подушки, а над ними повсюду висели оружие и курительные трубки. В углу сидели двое ребятишек с заплаканными лицами. Старик, который нас встретил, уходить не собирался: он тоже хотел услышать, что я скажу.

— Добро пожаловать, — сказал капитан. — Итак, где моя жена?

— Здесь, недалеко.

— Этого не может быть, мы искали ее повсюду, но так и не нашли. До сих пор все мои люди рыщут по окрестностям.

Мне не хотелось сразу ошарашивать его печальным известием, поэтому я сначала спросил:

— Твоя жена болела?

— Да, она больна уже давно. А почему ты спрашиваешь? Она мертва? Мне известно, что она долго не проживет. Врач сообщил мне об этом.

— Ты готов выслушать правду?

Он побледнел и беспомощно обернулся, как бы ища защиты у своих.

— Да, я мужчина, — твердо сказал он, — говори!

— Ее больше нет.

Оба мальчика громко заплакали. Отец ничего не ответил, только прислонился головой к стене. Грудь его тяжело вздымалась. Он боролся с рыданиями, которые рвались наружу. Только через какое-то время, преодолев себя, он повернулся ко мне и спросил:

— Где ты ее видел?

— В кустарнике, в десяти минутах езды отсюда.

— Покажешь?

Прежде чем я успел ответить, сзади раздался всхлип. Я обернулся. Там стоял старик. Он прикрыл рот уголком своего пиджака, чтобы не было слышно плача, но ему не удалось сдержаться, и он заплакал громко.

Капитан тоже не сдержался, дети вторили ему. Мне стало невмоготу. Я подошел к окну и выглянул, молча, потому что у меня в глазах тоже стояли слезы.

Через некоторое время оба мужчины взяли себя в руки. Капитан извинился:

— Не смейся над нами, чужестранец! Я очень любил мать моих детей. Это мой фельдфебель. Когда я потерял милость великого господина, он меня не покинул, как все остальные. Они с женой были единственным утешением в моем одиночестве. Как мне жить без нее дальше?

Я спросил у фельдфебеля:

— Здесь есть носилки?

— Да, господин.

— Приготовь их и обеспечь людей. Он ушел, и тогда я спросил капитана:

— Ты действительно мусульманин?

— Да, а почему ты спрашиваешь?

— А твоя жена — христианка?

Он испытующе посмотрел на меня и ответил:

— Нет, но у тебя, видимо, есть основания для такого вопроса?

— Да, я уверен, что она христианка.

— Да, она была другом неверующих. Когда я только приехал сюда, мне нужна была служанка, я взял старую женщину, не ведая, что она христианка. Заметил это только потом, когда она захотела обратить в свою веру мою жену. Я прогнал ее. С того времени Хара становилась все тише и незаметнее, она часто плакала и скоро заболела: худела и теряла силы.

— Скажи честно: ты не был жесток с ней?

Он ответил быстро, как будто ждал этого вопроса:

— А что, я должен был допустить, что она станет гяуром?

— Она все-таки стала христианкой, соорудила в кустарнике алтарь и молилась по обычаям христиан, но продолжала болеть и умерла. Она умерла во время молитвы. Да будет мир между вами.

— А ты христианин?

— Да.

Он долго смотрел мне в глаза. Видно было, как он борется с собой, потом он сказал:

— Это ничего, что ты не веришь. Веди нас туда!

— А ты не хочешь оставить детей дома? Они ведь слишком малы, чтобы видеть мертвых.

— Ты прав, пошли одни.

Мои спутники все еще стояли внизу, у двери. Увидев их, он сказал:

— Я думал, что ты один, потому как не слышал, что вы подъехали. Вы мои гости. Там дальше — конюшня, а здесь моя собственная гостиница. В башне я живу один. Вы можете проходить и располагаться.

— А где фельдфебель? — спросил я.

— Он пошел сообщить остальным, чтобы прекратили поиски. Мы пойдем одни.

Мои спутники поскакали к указанному зданию, а Халеф повел моего вороного. Капитан, увидев Ри, уже не мог отвести от него глаз. Он даже на мгновение забыл о своем горе.

— Это твоя лошадь? — спросил он.

— Да.

— У христианина и такой конь! Ты, должно быть, предприимчивый и богатый человек. Не забудь напомнить мне, что я должен отплатить тебе за твою доброту.

— Аллах создал всех людей и повелел им быть братьями. Тебе не за что меня благодарить, пошли.

Мы стали подниматься в гору. Добравшись до кустарника, я остановился. Он стал озираться:

— Это здесь?

— Да. Там, в кустах.

— В этой чащобе? Кто бы мог подумать. А как ты ее нашел?

— Не я, моя лошадь. Она заржала и встала как вкопанная.

Мы пробрались через заросли на ту самую крохотную полянку. Никогда не забуду сцену, которая произошла следом за этим. Увидев тело жены, он громко вскрикнул и бросился на землю рядом с ней. Он брал ее на руки, целовал в холодные губы, прижимался к щекам и любовно гладил по волосам. Наверное, он очень любил ее — и так жестоко с ней обошелся! Она скрывала от него свою веру. Какие же душевные муки она испытала!

Похоже, его посетили те же мысли. Теперь, держа ее на руках, он не плакал, впившись взглядом в ее черты, как будто пытаясь найти в них разгадку какой-то своей тайны. Потом задумчиво произнес:

— Она умерла от болезни под названием печаль. Наверное, это было моей ошибкой, когда я принялся спорить с ним:

— Она умерла в вере, а это свято. Христианство допускает женщин на небо, а ты хочешь украсть у нее это небо.

— Не говори так. Твои слова разбивают мое сердце. Она мертва, и я виноват в этом. О, если бы она хоть на мгновение открыла глаза, сказала хоть слово! Один взгляд, одно слово — но она ушла не прощаясь. И никогда уже больше я не увижу ее и не услышу ее голоса!

Я тихо стоял рядом. Он осмотрел венок из роз.

— Это не молельная веревка мусульманина, — задумчиво проговорил он. — На ней должно быть девяносто девять узелков, которые означают девяносто девять фраз из Корана. А на этом что-то другое. Что они означают?

Я объяснил ему.

— А ты можешь обратиться к Деве Марии?

Я сделал все, что он просил. Когда я закончил, он задумчиво сказал:

— Ты думаешь, она простит мне мои прегрешения?

— Простит, потому что была христианкой и любила тебя.

— Это молельная веревка старой служанки, которую я выгнал. Я заберу ее, потому что Хара держала ее в руках, умирая. А тут, вверху, крест старухи, она оставила и то и другое. В этом месте я ничего не трону и буду часто приходить сюда. Никто, кроме меня, не должен это видеть. Я вынесу тело сам. Выходи!

Он прикрыл мертвую вуалью и сказал:

— Ты видел ее лицо — это грех, но, поскольку она умерла христианкой, я спокоен. Никто другой не должен ее видеть.

Он уселся и еще долго сидел рядом с ней и корил себя. Постепенно он успокоился. Потом пришли фельдфебель с людьми и принесли носилки. Их привел Халеф. Тело доставили в башню. Мальчикам было девять и одиннадцать лет. Они тяжело переживали потерю матери, и, не в состоянии выдержать их слезы, я вышел на улицу. Жители окрестных домов вернулись с поисков и теперь стояли в отдалении, выражая тем самым капитану свое соболезнование.

По его распоряжению, нам принесли еду. Самого капитана нигде не было видно. Позже я попросил передать ему, что мы собираемся уезжать, и он пригласил меня подняться к нему наверх. Он сидел в своей комнате рядом с телом. Протянув мне руку, спросил:

— Ты покидаешь меня?

— Да, я должен продолжить свой путь.

— Это так необходимо? Может, останешься еще на сегодня? Если бы Хара была жива, то рассказала бы мне об учении Христа. Но ее уже нет, и некому, кроме тебя, поведать мне об этом. Останься, не оставляй меня наедине с мыслями, которые меня изводят.

Времени у меня совсем не было, но отказать я тоже не мог и потому согласился. Спутники мои не возражали против такой задержки, и я просидел у капитана допоздна. Я не был миссионером, но сердце его было открыто, и я попытался бросить туда семена в надежде, что они взойдут и принесут свои плоды. Я остался с ним до следующего утра, а потом мы продолжили наш путь.

Мы проехали Барутин, к полудню достигли Дубницы, а вечером прибыли в Неврокоп, ранее известный своими железными рудниками. На следующий день мы двинулись дальше.

Мы находились в знаменитом месте, потому что в этих горах, если верить греческой легенде, Орфей силой своего пения заставил двигаться деревья и скалы. К обеду мы достигли наконец Мелника.

Само собой, мы поскакали не в то место, куда направились Манах эль-Барша и его соучастники, мы искали другой приют, но все дома были уже заняты. Ярмарка началась, и приезжих было предостаточно. Албани уволил своего «лошадника» и теперь был один. Ему было легче найти комнату, нам же, с лошадьми, пришлось куда сложнее.

Спешившись перед одним из постоялых дворов, мы заметили человека, который подошел и спросил:

— Вы ищете место для ночлега?

— Да, — ответил я. — Ты чем-то можешь помочь нам?

— Вам — да, другим — нет.

— А почему только нам?

— Потому что у вас есть копча, вы — братья. Мой господин разместит вас у себя. Он возница и живет неподалеку. Я отведу вас.

— Буду очень благодарен. И мы пошли за ним.

— Я его уже видел, — шепнул мне Халеф.

— Где?

— У въезда в город. Он стоял и кого-то ждал там. Теперь я тоже вспомнил, что мы проезжали мимо него, а позже убедился, что он ждал именно нас.

Он отвел нас к дому с такими широкими и высокими воротами, что мы могли въехать туда прямо на лошади. Там стояли два запряженных волами фургона, собственность нашего нового хозяина. В глубине двора располагались стойла, и нам показали, куда поставить лошадей.

— Наверное, нам нужно сначала поговорить с твоим

господином?

— Зачем?

— Ну как же, мы пока не знаем, примет ли он нас.

— Примет. Место есть, а людям, которые носят копчу, здесь всегда рады.

— Так он тоже член братства?

— Да. Вот он идет.

Через двор шел маленький толстый человечек, который сразу же мне не понравился. Он заметно косил, хотя в принципе я не против людей, страдающих от этого природного дефекта. Но у этого парня была такая крадущаяся кошачья походка и столь причудливо выстриженные баки, что у меня не осталось сомнений: этот человек двуличен.

— Кого ты привел? — спросил он слугу.

— Это друзья, у них копча и нет места для ночлега. Ты разрешишь им здесь расположиться?

— Да ради бога. Надолго вы приехали?

— На несколько дней. Мы заплатим за все.

— Об этом не может быть и речи. Моим гостям платить не надо. Отведите лошадей на конюшню, а потом возвращайтесь ко мне — вы получите все, что вам нужно. — И он снова ушел.

Мне показалось, что он и слуга обменялись многозначительными взглядами.

Стойло было длинным и состояло из двух помещений. В одном находилось множество волов, другое предназначалось для наших лошадей. Слуга вышел вперед и сказал:

— Я принесу сено, или вам нужен какой-нибудь другой корм?

— Неси то, что есть!

Когда он исчез наверху, я рассмотрел сквозь дыру в стене большой двор. Там стоял высокий, крепкий мужчина и, казалось, прислушивался. Тут сверху ему махнул слуга и тот ответил ему тем же, а потом поспешно ушел со двора.

Когда слуга вернулся, я не подал виду, что видел его. Мы поставили лошадей и направились в комнату, где нас ждал толстяк. Он сидел на подушке перед столиком на трех ножках, и перед ним стоял поднос с кофейными чашками. Он снова поздоровался с нами и хлопнул в ладоши. Появился мальчик и наполнил чашки.

Пока все складывалось хорошо. Казалось, нас здесь ждали. Даже сосуд с табаком приготовили. Мы набили трубки и прикурили прямо от углей.

— У тебя очень хороший конь, — сказал он. — Продаешь?

— Нет.

— Жаль, мне бы такой не помешал.

— Значит, ты богатый человек. Не каждый может позволить себе купить такую лошадь

— У возниц всегда должны водиться деньги. Откуда ты приехал?

— Из Неврокопа.

— А куда путь держишь?

— В Сере.

Мне совершенно не хотелось говорить ему правду. На его физиономии было написано: «Я знаю куда больше, чем говорю».

Он спросил:

— Что за дела привели тебя сюда?

— Я хотел бы купить зерно и другие продукты. Здесь есть кто-нибудь, кто торгует, ну, скажем, фруктами?

Ему не удалось скрыть улыбку и он ответил:

— Да, тут есть мейваджи. Его зовут Шава, и он услужит тебе, потому как ты тоже член братства.

Тогда я перевел разговор на этого Шаву, у которого должен был остановиться эль-Барша.

— Он живет далеко отсюда? — поинтересовался я.

— На соседней улице. Я его хорошо знаю. Четверть часа назад я был у него.

— Он сейчас занят?

— Да: сейчас к нему лучше не ходить.

— У него гости?

— Пока нет. Но он их ждет. Например, должен приехать Дезелим из Измилана, хозяин кофейни и кузнец-оружейник. Ты знаешь этого человека?

— Да, он тоже член братства.

— А когда ты с ним познакомился?

— Несколько дней назад я был у него дома.

— А брата его ты видел?

Он задавал эти вопросы с невинным видом и явно преследовал какую-то цель. Через некоторое время он заметил, что пора бы поехать посмотреть ярмарку, и тут же навязался мне в сопровождающие. Причем сделал это таким образом, что мне никак нельзя было отказываться. Хотя я бы с большим удовольствием поехал туда один, с Халефом.

Везде кипела жизнь, но с немецкой ярмаркой это, конечно, несравнимо. Молчаливый турок проходит по рядам торговцев, которые так же безмолвно сидят на своих тюках с товаром и не прикладывают никаких усилий, чтобы привлечь к нему покупателей. А если кто-то и подходит, то сделка протекает, как некое таинство, будто люди укрывают какие-то патентованные секреты.

Особое отличие — в полном отсутствии женщин. Кругом одни мужчины, и только изредка попадается на глаза круглая, как воздушный шар, палатка, из которой выглядывает блестящий черный глаз. Обычно женщины немусульман не допускаются на подобные действа и если и появляются здесь, то в каких-то закрытых для посторонних глаз помещениях. Каруселей и других развлечений здесь не бывает — Коран не допускает таких вольностей. Правда, здесь, похоже, было одно исключение — палатка с китайским театром теней, от которого турков было не оторвать. Здесь это называют карагез ойюн. Одни входили в эту палатку и выходили из нее с одинаково напряженными лицами, другие выбирались наружу с ухмылками во весь рот.

— Вы видели когда-нибудь карагез?

— Нет.

— Как так можно? Нет ничего красивее театра теней! Давайте пойдем!

Мест, конечно, не было, но с помощью локтей, которыми мне пришлось поработать весьма усердно, нам удалось пробраться к самой сцене. Все замерли в ожидании представления. Надо напомнить, что на Востоке пребывание в толпе — удовольствие не из приятных. Восточный человек обычно спит в одежде и меняет ее довольно редко. Об умывании и личной гигиене он редко когда имеет представление, поэтому неудивительно, что нам пришлось затыкать носы. Наконец прозвучал свисток и представление началось.

То, что я видел, было искусством в самом высоком смысле этого слова. Спектакль сопровождался сдержанным смехом — на Востоке вообще избегают громких звуков ликования. Насмотревшись, я хотел уже идти, но не мог пошевелить ни одним членом; пришлось терпеть, замерев в неподвижности, пока второй свисток не известил публику, что на четверть пиастра посмотрено уже достаточно.

Желе из человеческих тел пришло в движение и стало понемногу рассасываться. Выбравшись наружу, я перевел дыхание. Морская болезнь — легкое недомогание по сравнению с тем, что мы пережили.

— Пойдем еще на один сеанс? — предложил возница Халеф шутливо загородился от него рукой, а я вообще промолчал.

Во время нашей дальнейшей прогулки я заметил, что возница боится потерять нас из виду и всячески пытается помешать мне общаться с окружающими: я несколько раз заговаривал со встречными, но он тут же обрывал нас и пытался меня увести. Это навело меня на подозрение, что он преследует какую-то цель.

— Разве мы не пойдем к дому мейваджи Главы? — спросил я его.

— Нет, а зачем?

— Я хотел знать, где он живет. Ведь завтра мне идти к нему. Ты мне его покажешь?

— Покажу, покажу…

— Мейваджи — серб?

— Почему ты так решил?

— Потому что у него сербское имя.

— Нет, ты ошибся. Следуй за мной.

Через некоторое время он показал мне дом торговца фруктами. Это было уже, когда мы возвращались домой, в сумерках. Там мы узнали, что слуга поранился, и даже послали за врачом.

Возница пошел искать слугу, а я двинулся через двор в конюшню. Зайдя туда, я обнаружил лошадей без присмотра. Оско и Омара тоже не было. Ри повернул ко мне свою умную голову, мотнул ей в знак приветствия и заржал каким-то особенным образом, я раньше такого не слышал. Я обнял его за голову. Обычно после этого он клал ее мне на плечо и целовал в щеку — лошади тоже целуются, но сейчас он этого почему-то не сделал, продолжал ржать и был как-то необычно возбужден. Я осмотрел его. В конюшне было уже темно, но я заметил, что лошадь стоит только на одном заднем правом копыте.

Я поднял левое и осмотрел его. Ри дернул ногой, как будто ему причинили боль.

— Он хромает, — сказал Халеф. — Только этого нам не хватало. Где же он поранился?

— Это мы сейчас посмотрим. Давай отведем его во двор, пока еще светло.

Вороной действительно хромал, и даже очень сильно. Меня это чрезвычайно удивило, ведь раньше с ним такого не случалось. Откуда вдруг такой дефект?

Я провел рукой по его больной ноге сверху вниз. Нет, выше копыта боли не было. Значит, все дело в нем. Я поднял его еще раз и внимательно осмотрел, но не заметил ничего подозрительного. Тогда я стал ощупывать копыто кончиками пальцев, медленно и осторожно. И тут лошадь вздрогнула: я обнаружил под волосом крохотную припухлость, отвел шерсть и увидел… булавочную головку. Кто-то воткнул булавку в край копыта!

— Сюда, Халеф! Булавка!

— Аллах! Не может быть. Где он на нее наступил?

— Наступил? Об этом и речи быть не может. Посмотри туда.

Он увидел огарок свечи. Халеф тут же выхватил плетку из сумки и хотел уже бежать, но я удержал его.

— Стой, не делай глупостей.

— Глупость? Разве это глупость, если я накажу человека, который мучает животное и хочет сделать его калекой?

— Подожди. Вначале нужно вытащить булавку, держи ногу.

Ри понял, что я хочу помочь ему. Я мог воспользоваться только ножом. Вороной мужественно выдержал испытание. Когда я извлек сей предмет, Халеф простер руки и воскликнул:

— Отдай ее мне! Я найду злоумышленника и воткну ее ему в… Скажи мне, сиди, где может быть у этого негодяя самое болезненное место?

— Лучше воткни ему куда-нибудь, где побольше мяса, но давай сначала отведем лошадь в конюшню.

Ри снова был в порядке. Я не сердился на Халефа, но нужно было срочно обсудить положение. Почему это было сделано?

— Я знаю! — заявил Халеф.

— Ну, почему же?

— Чтобы заставить тебя продать вороного.

— Ну, я не думаю. Иногда цыгане пользуются этим средством. Если бы булавку не нашли, лошадь признали бы непригодной, больной и списали. Здесь у них какая-то иная цель.

— Но ведь он спрашивал тебя: продашь ли ты жеребца?

— Он должен бы понять из моего ответа, что я этого никогда не сделаю. А если он действительно решил, что таким низменным способом заставит меня продать коня, то он ошибся.

Я пока что не могу кое-чего понять. Почему этот возница все время держал меня в поле своего зрения? Почему следил за тем, чтобы я ни с кем не общался? И еще это ранение слуги… Хм!

— Да, — задумчиво произнес Халеф. — Сиди, мне кое-что пришло в голову. Я подумал о том, зачем нужно калечить лошадь, если ее хозяин не хочет продавать ее вознице.

— Ну, и зачем?

— Причина только одна: лошадь не должна бегать. Они хотят помешать нам быстро продвигаться вперед.

— Ты абсолютно прав. Об этом я уже думал. А если один вынужден ехать медленно, что непременно сделает другой?

— Догонит его и перегонит.

— Да, это предположение, пожалуй, самое верное.

— Но что же руководило этим возницей? Мы ведьему ничего плохого не сделали. Он принял нас как гостей и должен защищать, вместо того чтобы вредить.

— Его гостеприимство, конечно, заслуживает благодарности. Мы ведь нигде больше не смогли найти место. Однако его поведение сразу навело меня на подозрение: раз слуга действительно ждал нас на улице, значит, о нашем прибытии должно быть известно заранее. И известие это должно было прийти только из Измилана. На пути оттуда мы потеряли время, и, вполне возможно, какой-то посланец приехал оттуда раньше нас. В этом случае…

— Тише, сиди! — прервал меня Халеф.

Мы завели Ри обратно в стойло, не видно было ни зги. Снаружи тоже начало темнеть, но еще достаточно светло, чтобы окинуть взором двор. У входа стояла пожилая женщина. Весь ее вид говорил о том, что она жаждала поведать кому-нибудь свою тайну. Вот она перебежала двор и оказалась у двери в конюшню.

— Эзгар, ты здесь? — спросила она.

— Кто такой Эзгар? — поинтересовался я.

— Слуга.

— Его здесь нет.

— Нет? Ой, тут темно. Кто ты?

— Гость возницы.

Тут она вошла внутрь и прошептала:

— Скажи, ты христианин?

— Да.

— Приехал из Измилана?

— Да.

— Господин, беги! Уезжай из этого дома и города,и поторопись!

— Почему?

— Тебе и твоим спутникам грозит опасность.

— От кого? Что за опасность ты имеешь в виду?

— От Главы, торговца фруктами. Что за опасность — я толком не знаю. Они должны вначале обсудить. Я лишь должна сообщить твоему хозяину, в какой час, когда стемнеет, он обязан прийти к нему наверх.

— К кому — к нему?

— К Главе — моему господину.

— Ты сказала «наверх». Значит, торговец фруктамиживет не рядом?

— Ага, значит, они скрыли, где он живет на самом деле. Это доказательство того, что я права. Глава живет совсем рядом, его дом примыкает сверху к этой конюшне.

— Ах так? Значит, прямо за этим забором его двор?

— Да, беги, я и так ускользнула оттуда, чтобы застать кого-нибудь из вас на конюшне. Но меня здесь никто не должен видеть. Мне пора возвращаться к фургонщику.

И она уже повернулась, чтобы идти. Тут я схватил ее за руку.

— Еще один миг! О том, что мы в опасности, мы подозревали, ты сделала эту догадку реальностью. Но ради чего ты сама подвергаешь себя опасности, предупреждая нас?

— Когда вы были на ярмарке, один из наших назвал тебя гяуром, «христианской собакой». Я тоже христианка, и сердце подсказало мне, что я должна предупредить тебя. Мы с тобой одной веры; ты, так же как и я, молишься Деве Марии, я твоя сестра и не могу бросить тебя в беде.

— Бог не забудет тебя, но скажи, кто тот человек.

— Их двое, они приехали сегодня из Измилана. Имен их я не знаю. Старшего они называли Нищим, но это не имя. У него злое лицо, похоже, я его где-то уже видела. Может, он приезжал когда-то к моему первому господину, там, наверху, в старой башне под Барутином.

И она повернулась, чтобы уйти, но ее последние слова снова заставили меня остановить ее.

— Подожди, — сказал я. — Это не ты вместе со своей госпожой соорудила убежище и украсила его распятием?

— Да, я, а откуда ты это знаешь?

— Я был там, в гостях у твоего бывшего господина. И застал госпожу перед алтарем, куда та пришла, чтобы умереть.

— О Матерь Божья, это правда?

— Да. Если бы у тебя было время, я тебе бы все рассказал. Твой господин говорил мне о тебе.

— О, — прошептала она, — ты должен мне все рассказать, хотя я не могу оставаться тут ни минуты. Черт с ними, пусть они меня убьют. Я сейчас вернусь, но только другим путем. Ты еще побудешь здесь?

— Как скажешь.

— Так вот. Я подойду к этой стене, но с той стороны, сверху, и мы сможем поговорить стоя, ты — здесь, а я — там.

— Так и сделаем. Эти доски нам не препятствие. Одну или две я запросто выдержу, главное — вытащить гвозди.

— Но ведь это потом заметят!

— Нет, я укреплю все снова.

— Хорошо, только никому не говори, что я общалась с вами. — И она растворилась в темноте.

— Хаса насшеб! (Это послание Божье!) — сказал Халеф.

И он был прав. Эта старая служанка, тайная христианка, будет там, наверху, у торговца фруктами!

— Ты считаешь, что это действительно Сабах, нищий?

— Скорее всего!

— Но ты же рассказывал, как кузнец увез его!

— Значит, он каким-то образом ускользнул. В тот вечер он был ранен. Какое-то неотложное дело заставило его скакать в Мел ник.

— А кто второй, сиди?

— Мне думается, что это наш хозяин из Измилана, брат Дезелима, сломавшего шею. Нищий все ему поведал, и теперь они преследуют нас, чтобы отомстить.

— Это им дорого обойдется, — с угрозой проговорил малыш.

— Во всяком случае, мы должны разузнать, что они против нас замышляют. И в этом нам поможет служанка.

— Добрая старуха. Я награжу ее. Что мне ей дать, сиди?

— Может быть, пару серебряных монет, которые предназначались мне, там, в сумке?

— Деньги для нее лучший подарок, ведь она бедна. Но оставь свои деньги при себе, это моя забота.

— Я это предвидел, — заявил он. — У меня ведь только серебро, а у тебя есть золото. Я сделаю ей подарок из твоей сумки. Ты знатный человек и можешь заплатить. Но не дари ей больше одной монеты. Наше путешествие продлится еще долго, и кто знает, какие суммы понадобятся…

— Ты сегодня, как скаредная экономка, Халеф. Вспомни, ведь эта женщина — наша спасительница!

— Это не совсем так. Она нас предупредила, хотя и мы сами знали об опасности и были осторожны. Скажи, сиди, почему мы должны ждать, пока они предпримут что-нибудь против нас? А не пойти ли нам сейчас наверх к этому предателю вознице и не врезать ему пару раз между глаз, а потом поискать другого хозяина?

— Этого сейчас нельзя делать. Нам нужны Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат. Они точно где-то здесь. И они не должны догадываться, что мы что-то знаем. А твои кулаки нам еще пригодятся.

— Ага. Ты ждешь, пока они проявят себя как убийцы. Тебе отрубят голову, а я буду стоять у твоего тела и стенать, ведь я твой защитник. Но слишком многого ты от меня не требуй!

— Самое главное, мы не должны подать виду хозяину, что что-то знаем. Если мы удержимся в конюшне, он быстро обо всем догадается. Сразу же после встречи со служанкой я зайду к нему ненадолго. Но сначала давай займемся досками.

Оторвать несколько досок не составило большого труда. Потом я сразу пошел в дом. Возница сидел в столовой со своей женой, которая при моем появлении исчезла. До моего прихода оба что-то горячо обсуждали. Это было видно по их физиономиям.

— Аллах послал тебе забот? — спросил я у него. — Это написано на твоем лице.

— Да, господин, забот у меня много, — ответил тот. — Мой слуга лежит весь в крови. Она так и хлещет у него изо рта и носа.

— Отведи меня к нему.

— Ты что, врач? Побывал тут один у нас, но у больного начались такие боли, что пришлось прибегнуть к помощи алхимика. Он уже уехал.

— А что за болезнь он нашел?

— Он ее сразу распознал. Он намного умнее остальных лекарей. Ему известны все болезни и все способы лечения. Он сказал, что у больного расстройство желудка от кислых апельсинов. Расстройство дошло до самой кожи, а то, что слуга упал и наткнулся на что-то, только способствовало тому, что болезнь вырвалась наружу. Он пришлет ему укрепляющее, а потом путем операции вырежет сгустки крови из желудка.

— Думаешь, это удастся?

— Да, у него есть особый нож, которым он может разрубать даже кости, а уж живот тем более, он куда мягче.

— Да, это поистине великий доктор, но позволь мне все-таки взглянуть на больного.

Он согласился. Пациент лежал на старом покрывале и стонал. Он действительно потерял много крови, потому как носил штаны и куртку прямо на голое тело, и я без труда осмотрел его ранение. Он громко закричал от боли, когда я потревожил его.

— А ты разбираешься в расстройствах желудка? — спросил у меня хозяин с подозрением.

— Да, но расстройства у него явно нет.

— А что же тогда у него?

— О, у него опасная копытная болезнь.

Он тупо уставился на меня.

— Копытная? — переспросил он. — Что-то не знаю такой болезни.

— Посмотри сюда. Эта опухоль имеет форму лошадиного копыта. Такие раны бывают у людей, которые так и не научились правильно прикреплять подковы к копытам.

Он не знал, как реагировать на мои слова.

— И еще. Легкие тоже задеты, кровь — тому доказательство. Твой алхимик — болван. Первый врач был умнее. Если ты не обратишься к нормальному доктору, который есть только в Мелнике, этот человек непременно умрет. А если останется жив, будет знать, как обращаться с чужими лошадьми.

— Но он и не касался чужой лошади!

— Тогда, значит, она его коснулась. Причем так, что он всегда будет помнить мой добрый совет.

— Ты знаешь средство, как вылечить его?

— Да, но для этого понадобится много времени. Позови врача, а пока он не пришел, положи слуге на грудь мокрое полотенце.

— У нас здесь есть хороший военный врач, но он занят на ярмарке. Может, мне сначала дать больному настой из ревеня и заклеить пластырем?

— Сам пей свой ревень, а перед этим не забудь принять внутрь пластырь. Ни то ни другое тебе не помешает, для него же это слишком сильное средство.

— Господин, как ты огорчаешь меня своими словами! Я сам пойду за военным врачом.

— Когда ты вернешься?

— Точно не знаю, — ответил хозяин. — Сначала я должен зайти к своему другу, он меня не сразу отпустит. Когда я вернусь, мы поужинаем… Или ты уже сейчас голоден?

— Нет. Твоя душа полна сострадания. Я буду ждать тебя.

Он тут же исчез. Я знал, что он пошел к торговцу фруктами. Это было мне на руку, потому как мне предстоял разговор со служанкой

Итак, слуга загнал булавку в копыто жеребца и получил за это по заслугам. Видит Бог, я не был сторонником такого жестокого наказания, но все произошло помимо моей воли.

Внизу я встретил Оско и Омара, возвращавшихся с вечерней прогулки. Оско взял меня за руку и сказал:

— Сиди, нас предали. Этот возница лжец и очень опасный человек.

— Как так?

— Оказывается, торговец фруктами живет недалеко от нас. Мы спрашивали. И знаешь, кто сейчас у него?

— Ну, кто?

— Тот, кто прислуживал нам в Измилане. Они стояли в дверях дома.

— А он вас видел?

— Да. Но тут же отступил и спрятался за дверью, правда, мы его заметили. Что же нам делать?

— Скорее всего нам нужно будет уехать из города этой же ночью. Вот деньги. Купите фруктов и какой-нибудь дичи. Передайте все это Халефу. Но не отлучайтесь надолго.

Они снова ушли, а я укрылся в конюшне. Было уже совсем темно, и мне не пришлось долго ждать: вверху хлопнула дверь. Я сдвинул доски в сторону и пролез в соседний двор.

— О Аллах, ты влез прямо сюда! — прошептала старуха.

— Да, так будет лучше. Если нам помешают, я тут же скроюсь через эту щель. Это не опасно. Возница уже у вас?

— Нет. Час еще не прошел. Но, господин, ты хотел рассказать мне о моей воспитаннице.

Вообще-то у меня были дела поважнее, но она заслужила, чтобы я выполнил ее пожелание. Она вполголоса заплакала, потом рассказала мне о своем прошлом, как ее преследовал прежний хозяин и как она попала наконец к торговцу фруктами в Мелнике.

Все это и в самом деле было довольно интересно, поэтому я преодолел нетерпение и внимательно ее выслушал, но в конце концов вынужден был прервать и вернуть к действительности.

— О, Иса Юсуф, Мариам! Я думаю только о себе! Что я могу для тебя сделать?

— Кое-что можешь. Тебе знакомы имена Манаха эль-Барши и Баруда эль-Амасата?

— Да, эти двое и с ними еще третий были до сегодняшнего дня в нашем доме.

— Как до сегодняшнего дня? А где они сейчас?

— Уехали.

— Куда?

— Этого я не знаю. Сначала приехали двое, о которых ты спрашивал, а третий был уже здесь. Они тайно переговорили, а потом все трое уехали. Перед этим позвали фургонщика. Они не знали точно, когда и откуда вы появитесь. Его слуга дежурил на дороге в Неврекуп, наш — на Влакавицкой дороге и на пути в Вессме. Так что вы никак не избежали бы встречи с ними. Я слышала, что ты христианин, и они мстят тебе. Ты должен был остановиться у возницы, а они тем временем решали, что с вами делать. И я решила тебя предупредить. Теперь я счастлива, что исполнила свой долг.

— Спасибо тебе. Я не знаю, сколько еще пробуду здесь и увижу ли тебя еще. Позволь мне вручить тебе кое-что в память о чужом человеке, которому ты так помогла.

И я вложил ей в руку подарок. Она ничего не сказала. Было темно, и старуха могла только ощупать вещь. Потом она вскрикнула:

— О Боги! Розовый венец. Мечта моей жизни! Господин, как ты добр! Христианский венец так дорог! Что я еще могу для тебя сделать?

Подарок привел ее в восторг. Она была готова тут же пуститься в любое приключение, что бы я ей ни приказал.

— Как ты думаешь, можно ли узнать, о чем они будут говорить? — спросил я.

— Это сложно. Мне приказано приготовить коврики и вино в эркере. Там не подслушаешь.

Да, ничего не скажешь, бандиты все предусмотрели.

— А что, они пьют вино, эти поклонники Пророка?

— О да, они часто выпивают, иногда доходят до полного бесчувствия, но об этом никто не должен знать. Эркер выгодно расположен, туда ведет старая лестница. Я хотела подслушать, но оттуда быстро не убежишь: если бы открылась дверь, меня бы сразу обнаружили. Господин запретил мне туда заходить.

— Да, такой опасности ты не должна себя подвергать. И все-таки мне очень нужно знать, о чем они будут там говорить.

— Вот что мне пришло в голову: я лягу на верхнее перекрытие этой комнаты и подслушаю.

— Как же это получится?

— Там наверху голубятня, я заберусь внутрь. Оттуда все прекрасно слышно.

— Это же здорово — голубятня! А туда можно забраться? — спросил я.

— Да, там уже много лет нет никаких голубей, а входное отверстие такое большое, что человек свободно пролезет туда.

— А из чего состоит пол?

— Из деревянных реек.

— А они крепко держатся?

— Очень крепко, но в них есть дырки, и через них не только хорошо слышно, но и видно, что происходит внизу.

— Хм, конечно, это было бы очень здорово, но…

— Господин! — вскричала она. — Я сделаю все!

— Я верю тебе, но там будут обсуждаться вещи, которые ты можешь неправильно растолковать. И твой рассказ пойдет не на пользу, а во вред мне. Мне бы надо самому забраться на эту голубятню.

— Но ведь там так грязно!

— Это меня как раз мало волнует. Самое главное — как туда незаметно забраться.

— Есть путь.

— Какой?

— Сейчас уже темно, а иначе ты бы увидел лестницу, по которой можно попасть туда, где господин хранит сено. Там дальше есть еще одна лестница, она ведет в помещение, где лежит солома. Потом, пройдя вдоль крыши, ты окажешься под кровлей главного здания и перед дверцей самой голубятни. Если ты туда заберешься и закроешь за собой дверь, то никто ни о чем не догадается и ничего не заметит. А слева от этой двери есть лестница, ведущая вниз, в главное здание.

— Ты считаешь, я должен попробовать?

— Да, но я обязательно провожу тебя.

— Хорошо, но дальше я все сделаю сам.

— Когда эти люди закончат свою беседу, я буду знать, что ты тоже уже спустился, и буду ждать тебя на том же месте. Может, я еще чем-то окажусь тебе полезной. Ты прямо сейчас поднимайся. До разговора еще час.

— Да, но подожди еще минутку.

Я пролез обратно в конюшню. Там я наткнулся на Халефа, который, естественно, все слышал.

— Вот и хорошо. Мне не придется ничего рассказывать тебе. Оско и Омар еще не пришли?

— Нет.

— Я послал их за провиантом. Ведь неизвестно, как еще все сложится. Держи лошадей оседланными и готовыми к немедленному отъезду. Но все незаметно.

— Нам что-то угрожает?

— Пока нет, но нужно быть ко всему готовыми.

— Тогда я пойду с тобой наверх.

— Это невозможно.

— Сиди, тебе угрожает опасность, а я ведь твой защитник.

— Ты лучше всего защитишь меня, если будешь выполнять мои распоряжения.

— Тогда возьми с собой хотя бы ружье.

— Ружье — в голубятню? Не имеет смысла.

— Тогда я буду охранять тебя здесь.

— Давай, но не удаляйся от лошадей. У меня два револьвера и нож — этого достаточно.

И я снова пролез во двор. Служанка взяла меня за руку и провела к лестнице. Ни слова не говоря, она полезла наверх, я — за ней. Там, наверху, я сразу попал в мягкое сено. Она проводила меня еще дальше — до второй лестницы, немного повыше той, первой. Добравшись до нее, мы оказались на перекрытиях соседнего дома. Там она снова взяла меня за руку и повела дальше. Теперь мы уткнулись в солому. Я был выше нее и то и дело натыкался на какие-то балки и доски. Она только успевала говорить: «Осторожно, доска!» Но это происходило после того, как я уже стукался.

Вдруг мы неожиданно потеряли опору под ногами и несколько футов пролетели вниз. К счастью, место приземления состояло из мягкой соломенной подстилки.

Моя проводница не удержалась и вскрикнула. Мы замерли, прислушиваясь. Но все было тихо, и она обратилась ко мне:

— Вот здесь, под нами, голубятня, а слева — спуск. Я вернусь тем же путем.

— Они уже там?

— Нет, мы бы их услышали.

— Это хорошо. Главное, чтобы они нас не услышали.

— Я открыла тебе здесь дверь. Ухожу, будь очень осторожен.

Она ушла, и стало совершенно тихо и темно.

Даже в американской чащобе я не чувствовал себя так одиноко и жутко, как в этом неведомом, полном опасностей пространстве. Справа — стена, слева — спуск. Я находился на крохотной площадке в несколько квадратных сантиметров. Подо мной — соломенный пол, впереди — тонкая деревянная стенка с открытой дверцей, в которую я едва мог бы протиснуться.

Это помещение было к тому же весьма огнеопасно. Но нужно было посмотреть, куда я попал. Поэтому я достал спичку и зажег ее. Быстро огляделся в пляшущем свете. Ах, старая была права! Грязи здесь превеликое множество. Но это еще можно было вынести. К счастью, места для лежания тоже хватало. Справа, похоже, не было пола, но зато слева дно было надежным. Я вполз внутрь и закрыл за собой дверь. Еще не устроившись как следует, стал ощущать жуткий запах. Человек просто не мог выдержать здесь двух-трех минут. Это было опасно для жизни! Я нащупал рукой веревку: потянул — и действительно открылись два окошечка и появилось немного воздуха для дыхания.

Я снова вылез из «скворечника» и собрал немного соломы под локти. Теперь я устроился, можно сказать, с комфортом. Хорошо бы уже пришли эти люди, но, похоже, мое терпение подверглось тяжелому испытанию. Я понял, что без специальных приспособлений здесь долго не протянешь. Свежего воздуха катастрофически не хватало. Я снова приоткрыл дверь: запах соломы лучше, чем «аромат» голубиного гуано, среди которого я возлежал. Чтобы хоть как-то избавить себя от жуткого запаха, я повязал платок на нос и как можно ближе придвинулся к отверстиям.

Здесь появлялись на свет эти райские птички с пальмовыми ветками в клювиках. Я лежал под самой крышей и слышал звуки ярмарки. При этом меня посещали разные мысли. Кумир моего Халефа знаменитый эмир Кара бен Немей на голубятне! Опытный путешественник угодил в гуано. Совсем как в стихотворении о портняжке, который должен отбывать в странствия, но так боится этого, что мать прячет его на голубятне!

Задумавшись, я пошевелился, и настил затрещал. Сначала это меня озадачило, но бревна выдерживали и большее, поэтому у меня не было причин для беспокойства. Ясное дело, голубятня была рассчитана не на одно тысячелетие, ничто не должно было поколебать ее устои.

Так, неподвижно, я пролежал почти целый час. Поскольку нос я завязал, дышать мне приходилось через рот. Едкая всепроникающая пыль попала мне в горло и вызвала приступ кашля, но не мог же я завязать себе еще и рот!

Наконец внизу послышались шаги и голоса. Дверь открылась, внесли свет, и в комнату вошли двое, трое, пятеро, нет — шестеро мужчин, и все они уселись на соломенные коврики.

Теперь, когда внизу появился свет, мое положение представилось мне довольно опасным. В полу просвечивало множество дырок. «Он очень крепкий», — говорила старуха. Сейчас я был иного мнения. Спасало лишь то, что дождь, проникавший сквозь крышу, спрессовал гуано в единую, цементообразную массу. Это было единственной причиной того, почему это сооружение не провалилось подо мной.

Я пошевелился на своей подстилке: последствия оказались совершенно неожиданными — я увидел, как от меня сверху вниз посыпалась предательская серо-белая пыль прямо на головы сидящих. Тот, кто держал в руках светильник, — длинный и худой мужчина, видимо хозяин, бросил злобный взгляд наверх и сказал: — Чертова кошка! Убью гадину! Я замер, даже дышать перестал.

Рядом с владельцем этого дома сидел мой гостеприимный хозяин-возница, далее — Сабах, нищий, и потом брат Дезелима из Измилана. У нищего одна рука была перевязана, а на лбу красовалась здоровенная шишка. Похоже, ему удалось ускользнуть от кузнеца после крупной драки. Двух других людей я не знал. У них имелись копчи, так что они тоже были посвященными, и их физиономии — явно бандитские. У одного кроме обычного оружия что-то еще торчало из расстегнутой сумки, я принял это за пращу. Тогда я еще не знал, что такое оружие применялось в некоторых местностях империи. Эти двое молчали, говорили другие.

Нищий рассказал о событиях в лесной избушке и о том, как мы встретились ночью в лесу и как он попал в руки кузнеца. Привязанный к лошади, он, не оказывая сопротивления, был доставлен наутро в деревню, и они остановились у одного знакомого Шимина. Там в это время находился в гостях друг нищего, он и освободил его от пут. Нищему удалось вскочить на лошадь и ускакать. Кузнец пустился в погоню и настиг беглеца. Они начали драться, причем нищий получил два увесистых удара, но все равно ему удалось скрыться. Торопясь изо всех сил, он прискакал в Измилан на постоялый двор, где я останавливался, но к тому времени уже уехал. Когда брат Дезелима узнал о том, что я виноват в смерти того, они с Сабахом вскочили на лошадей и бросились в погоню. Они знали, что я еду в Мелник и остановлюсь у торговца фруктами. Там они и намеревались захватить меня и друзей. По дороге им повстречался уволенный проводник Албани: он-то и поведал им подробности о нашем продвижении. Они узнали, что мы совершили крюк, и поспешили, чтобы попасть в Мелник раньше нас. Им это удалось, потому как они поменяли лошадь нищего на лучшую.

В Мелнике они встретились с Барудом эль-Амасатом, Манахом эль-Баршой и еще одним их сообщником в доме торговца фруктами и обо всем им рассказали. Они тут же снялись с места и поскакали дальше, дав указания о том, как помешать нам продвигаться.

Нас ждали на обоих восточных входах в город, чтобы разместить непременно у торговца. Обо всем остальном им сейчас предстояло договориться.

— Само собой, — сказал торговец, — эти собаки не должны добраться до наших друзей.

— Только лишь это? — спросил измиланец. — Только лишь этому ты хочешь воспрепятствовать? А дальше? Разве этот чужеземец не убил моего брата, не обманул меня? Не выманил мои секреты? Не использовал копчу для того, чтобы я принял его за нашего, да не просто за нашего, а за предводителя? Он нанес нашему братству огромный вред. Мы не должны его упустить!

— Что же нам делать?

— Что? Ты еще спрашиваешь?

— Да, я именно спрашиваю.

— Да, одними красивыми словами мы здесь не обойдемся. Тут можно действовать двояко. Или мы его заложим так, что его арестуют, или же мы сами его схватим.

— А кому ты собираешься его заложить?

— А что, не найдется, кому?

— Это будет нелегко. Ты же мне сам сказал, что у него три бумаги: тескере, буджерульди и фирман. Так что он находится под защитой не только властей, но и самого великого господина. Если его станут арестовывать, он вынет свои документы и перед ним склонят голову все власти, ожидая приказаний. Знаю я эти дела. Он ведь франк и тут же обратится к своему консулу. А если вице-консул убоится нас, он передаст дело генеральному консулу, который нас слушаться не станет.

— Ты прав, надо действовать.

— А как?

Тут нищий сделал энергичное движение рукой и сказал:

— Зачем так много слов? Он предатель и убийца. Всадите в него нож, и он уже никому не причинит вреда.

— Ты прав, — согласился измиланец. — Мой брат мертв. Кровь за кровь. Вы уже покалечили его лошадь, так что нам будет легко его догнать. Да и зачем вообще выпускать его отсюда живым? Мой нож остр. Когда он будет спать, я подберусь и всажу ему нож прямо в сердце. Тогда мы сравняемся в счете.

Тут возница воспротивился.

— Так дело не пойдет. Я ваш друг и помощник, я согласился принять его у себя в доме, чтобы нам удобно было наблюдать за ним, но я вовсе не хочу, чтобы он был убит у меня в доме. Меня не радует то обстоятельство, что судья присудит мне срок за убийство доверенного лица падишаха.

— Трус! — бросил измиланец.

— Молчи! Тебе известно, что я не боюсь. Я и так уже понес немалый ущерб. Мой слуга тяжело ранен. Я даже думаю, что чужеземец знает, что мы затеяли.

— Вот как?

— Он говорил о булавках. Может быть, он даже обнаружил булавку в ноге у лошади. У этих неверных франкских собак глаза, как у чертей. Они видят то, что им видеть не положено.

Тут один из неизвестных мне мужчин отложил чубук и проговорил:

— Короче. Оставьте слова для детей и женщин. Нам же пора браться за дело. Манах эль-Барша будет ждать от нас вестей в развалинах Остромджи… Я должен отослать ему сообщение с моим братом и не собираюсь ждать здесь целую вечность.

Эти слова представляли для меня большую важность. Теперь я знал, где скрываются беглецы. Мне оставалось только выяснить, какое они примут решение. Я старался не упустить ни одного слова из их разговора. И тут, в самый напряженный момент, в соломе послышалось какое-то шуршание. Я поднял голову. Наверное, это та самая кошка, которую проклинал хозяин, обходит свои владения на чердаке.

Снизу раздавались громкие голоса, но еще громче шуршало наверху. Тут раздался какой-то резкий звук: бум! А потом все стало тихо и вверху, и внизу. Посмотрев туда, я заметил, что все насторожились. Они тоже услышали шум. Это счастье, что до того они громко разговаривали!

— Что это было? — спросил нищий.

— Наверное, кошка, — ответил торговец фруктами.

— А что, наверху есть мыши?

— Мыши и крысы.

— А если наверху человек и он нас подслушивает?

— Да кто на это пойдет…

— И все-таки лучше бы взглянуть.

— Но в этом нет необходимости, ну разве что для успокоения…

Он встал и вышел из комнаты. Дело принимало опасный оборот. Я подтянул ноги к подбородку. У него с собой нет света, но если он увидит, что дверь в голубятню открыта, то заподозрит неладное и заглянет внутрь. Я услышал скрип ступеней — он и в самом деле лез сюда. К счастью, добрался только до половины.

— Здесь есть кто-нибудь? — спросил он.

Никто не ответил, но опять послышалось шуршание в соломе, и это не ускользнуло от его ушей.

— Кто там?

— Мяу! — раздалось в ответ.

Послышалась отборная ругань; то была на самом деле кошка, которую он так ненавидел. Он пробормотал еще что-то себе в бороду и вернулся в комнату.

— Слыхали? Это та самая скотина.

Я уже держал руку на рукоятке ножа. Теперь же немного успокоился, но ненадолго. Как только внизу снова заговорили, я услышал тихий шорох сзади, как будто кто-то ощупывал пространство возле себя. Я прислушался и в этот момент почувствовал чью-то руку у себя на ступне.

— Сиди, — раздался шепот.

Теперь я понял, что это была за кошка.

— Халеф, — позвал я тихо.

— Да. А что, я плохо мяукнул?

— Чудак-человек! Зачем ты сюда залез? Ты же подвергаешь нас огромной опасности.

— Посуди сам. Тебя долго не было, я начал беспокоиться… Тебя ведь легко могли поймать!

— Ты должен был ждать внизу!

— Ждать, когда тебя убьют? Я ведь твой друг и защитник.

— Который загонит меня в могилу. Лежи тихо!

— Ты их видишь?

— Да.

— А слышишь?

— Слышу, слышу, — отмахнулся я от него. — Но ничего не услышу, если ты и дальше будешь мне постоянно мешать.

— Хорошо, я молчу. Двое услышат больше, чем один. Я иду к тебе.

И я услышал, как он начал влезать в голубятню.

— Ты что, обалдел?! — зашипел я на него. — Ты мне здесь не нужен. Оставайся снаружи.

К сожалению, измиланец говорил так громко, что Халеф меня не расслышал. Он лез и лез ко мне. Я дал ему весьма ощутимый пинок, но паренек расценил это как должное и подумал, что ногой я указываю ему путь, куда двигаться. И вот он здесь. Я сдвинулся влево, насколько это было возможно.

— Аллах, как же здесь воняет!

— Давай ближе, сюда, — приказал я ему, — там, правее, провалишься.

Он сделал резкое движение, подняв при этом тучу пыли. Внизу торговец опять выругался:

— Чертова кошка! Опять она там, наверху, ворочает навозом!

— Пых! Пых! — пыхтел Халеф, которому едкая пыль попала в нос и легкие.

Следуя моему указанию, он вплотную придвинулся ко мне, и я почувствовал, что его тело дергается, как в конвульсиях.

— Тише! Тише же! — пытался я унять его безудержный чих.

— Да, сиди, ой! Никто не услышит. Ой! Аллах, помоги мне!

Он еще пытался бороться с кашлем и чихом, а я, как мог, затыкал ему рот. Тут он оглушительно чихнул, да так, что тело его содрогнулось; но и под нами что-то треснуло. Я почувствовал, что вся голубятня заходила ходуном.

— Сиди! Си… О Мухаммед, я проваливаюсь…

Малыш хотел произнести все это тихо, но, поскольку он уже потерял под собой опору, эти слова превратились в крики ужаса и призыв о помощи. Он схватил меня за руку, и я понял, что сейчас он стащит меня за собой, и вовремя вырвался. В следующее мгновение он грохнулся вниз, окруженный плотным облаком гуано. Внизу послышались громкие крики проклятия, чихание, кашель. Хаджи обрушился вниз с половиной голубятни. Я тоже оказался как бы в подвешенном состоянии. Ноги мои торчали в отверстии, и мне с трудом удалось залезть обратно на чердак. Платок слетел у меня с носа, и я безудержно чихал и кашлял, как будто мне за это заплатили. Теперь мне было все равно — слышат меня или нет. Снизу доносился страшный шум. Халеф оказался в большой опасности. Свет погас. Схватят его или ему удастся ускользнуть? Я помчался по лестнице так быстро, насколько это было возможно в кромешной тьме. Я нащупал дверь комнаты. Она не была заперта изнутри. Открыв ее, я окунулся в удушающее облако гуано, через которое совершенно не мог пробиться свет лампы, горевший, как оказалось, в дальнем углу. Едва глаза мои смогли различать в этой полутьме предметы, я разглядел невообразимое сплетение рук, ног, изломанной мебели, в этой кутерьме вдобавок каждый чихал, кашлял, бранился на чем свет стоит, и к тому же то и дело раздавались громкие хлопки, как будто кто-то старательно орудовал плеткой. Я услышал голос Халефа:

— Сиди, ты здесь, внизу?

— Да, я здесь.

— Помоги мне, они меня схватили!

Не раздумывая, я прыгнул в самую середину дерущихся.

Да, они его поймали. Я нанес несколько ударов правой, отшвырнул двоих левой, схватил Халефа за шкирку и буквально вышвырнул в открытую дверь. Оказавшись снаружи, я подпер дверь деревяшкой.

— Халеф?

— Я тут.

— Ты ранен?

— Нет.

— Бежим. Здесь лестница.

Я схватил его за руку и увлек туда, где, как вычислил, находится лестница. Сзади послышались голоса догонявших. В окрестных домах стали просыпаться люди. Привлеченные криками и шумом, они высыпали из своих жилищ. Мы тем временем благополучно спустились, пересекли двор и добрались до места, где я оторвал доски от забора. Когда мы закрыли за собой отверстие и собрались передохнуть, маленький Халеф произнес:

— Слава Аллаху. Никто меня теперь не затащит на эту голубятню.

— А тебя туда никто и не тащил.

— Ты прав, я сам во всем виноват, но как здорово было обрабатывать их плеткой! Слыхал, как кричали? А сейчас слышишь?

— Да, нас ищут. Где Оско с Омаром?

— Здесь! — отозвались оба.

— Лошади готовы?

— Да, мы давно уже ждем.

— Выводите их из конюшни, и быстрее из города! Каждый вывел свою лошадь. Все мое оружие висело на седле. Ворота постоялого двора были открыты. Через них мы беспрепятственно выскочили в переулок. Халеф скакал рядом.

— Куда теперь? Ты знаешь дорогу? Может, спросим у кого-нибудь?

— Нет, некогда. Скачем на запад. Сейчас главное — выбраться из города, а уж потом найдем дорогу.

— Мы убегаем?

— Мы уезжаем. Можешь назвать это и бегством, если тебе это больше нравится. Теперь я знаю, где скрывается Баруд эль-Амасат. Мы точно найдем его и его сообщников.

Скоро Мелник оказался позади. Сегодня, когда мы въезжали сюда с противоположной стороны, я не предполагал, что так быстро придется его покинуть…

Глава 6

ВАМПИР

Когда мы оставили Мелник позади, был а уже темная ночь. Нам удалось выбраться на верную дорогу. Перед нами текла Струма — Стримон для древних, бегущая на юг от Мелника к плодородной долине Сере. Мы скакали по совершенно неизвестной местности; я знал лишь, куда нам нужно было ехать — в Остромджу, называющуюся также Струмицей, по имени реки, на которой этот городок находится. Для этого нам нужно было выбрать направление на Петридаш, но именно туда могли кинуться за нами наши преследователи, и поэтому я быстро сменил маршрут под прямым углом на север.

— Куда ты повернул, сиди? — спросил Халеф. — Мы же собьемся с дороги!

— Так надо. Смотри в оба. Я ищу тропу, которая поведет нас дальше на север, в том же направлении, которым мы и ехали до сих пор. Хочу обмануть преследователей.

— Тогда нужно быть внимательными, ведь сейчас очень темно.

Вскоре я заметил, что мы снова выехали на дорогу. Слева послышались скрипучие звуки какой-то тяжелой повозки. И вот мы заметили сам фургон, который тащили два здоровенных вола. Впереди сидел погонщик. В центре фургона был подвешен бумажный фонарь.

— Куда путь держишь? — спросил я погонщика.

— В Лебницу, — ответил тот, указывая рукой вперед. Ага, теперь я сориентировался. Эта дорога вела в Лебницу, село, лежащее на одноименной речке

— А куда вы едете? — спросил тот.

— В Микрову.

— Будьте внимательны, дорога очень плохая. Ты что, мельник?

— Прощай, — сказал я, ничего не ответив.

У него были все основания спрашивать. При свете его фонаря мы с Халефом выглядели будто обсыпанные мукой. Ведь у нас совершенно не было времени даже на то, чтобы почистить одежду. Если бы мы думали еще о туалете, нам бы пришлось задержаться там до утра. Через какое-то время я услышал стук копыт. На этот раз мы догнали одинокого всадника, который вежливо поздоровался с нами и поинтересовался:

— Вы едете тоже из Мелника? Я ответил утвердительно.

— Я направляюсь в Лебницу, а вы куда?

— Туда же, — ответил я.

— Это хорошо, мне не дали с собой сопровождающего. Из-за одного человека он в такую темень не поехал. Можно мне присоединиться к вам?

— Как тебе будет угодно.

Его присутствие было не очень-то желательным, но у меня не было оснований отказывать ему.

Мы долго ехали молча. Незнакомец скакал сбоку, чуть позади меня с Халефом, и искоса поглядывал на нас. Наверняка он даже в темноте заметил наше оружие и налет светлой пыли. Скорее всего, он терялся в догадках, кто же мы такие. Но сами мы молчали, а он не интересовался. У реки мы с ним расстались.

Я абсолютно не рассчитывал останавливаться в Лебнице. Как вы помните, эту дорогу я намеренно выбрал, чтобы ввести в заблуждение наших врагов. Отсюда дорога все время идет прямо вдоль Струмицы в Остромджу. Я надеялся проделать этот путь еще ночью, поэтому мы без всяких остановок ехали в сторону Дербенда, который располагается к юго-западу от Лебницы.

Вскоре я заметил, что Ри начал хромать. Может, это из-за той булавки? Если жеребец захворает всерьез, я окажусь связанным по рукам и ногам. Надо было его срочно осмотреть и, если потребуется, наложить повязку. Поэтому я обрадовался, увидев возле дороги огонек. Мы подъехали.

Прямо в чистом поле стояла деревянная хижина, в которой я признал сахан. В таких саханах обычно режут скот и топят жир. Османы не любят мясо крупного рогатого скота, и до недавнего времени здесь даже не было стад. Тут чаще вытапливают жир и отвозят его на продажу в город. Иногда нарезают мясо полосками, высушивают и продают как продукт.

Перед одной такой хижиной мы и остановились. Большая часть помещения отводилась для забоя, остальная служила жильем. В первом отделении имелось множество открытых дверей. Там горел огонь, над ним висели огромные окорока. Рядом сидели мясники — диковатые, грязные личности. Огонь отбрасывал кривые тени на окрестные поля, и все вокруг окрашивалось розоватым, нереальным светом.

Мясники услышали, как мы подъехали, и вышли наружу. Мы поздоровались, и я осведомился о месте для отдыха. Один из них подошел ко мне, осмотрел и рассмеялся:

— Мучной червь попробовал мучишки, теперь зарится на окорочок?

Остальные тоже засмеялись и стали образовывать круг. Я хотел резко ответить, но Халеф опередил меня:

— Что ты несешь, подушка с жиром?! Сначала вымой рожу и сотри с нее сало, прежде чем смеяться над другими! Если ты думаешь, что твои крокодильи зубы и морда бульдога, проглотившего редьку, обворожительны, то сильно заблуждаешься. У тебя есть сын?

Это прозвучало так неожиданно и напористо, что мясник растерялся.

— Да…

— Бедный мальчик, потомок безмозглого отца, который относится скорее к обезьянам, чем к людям. Сочувствую ему!

Только теперь мясник «въехал» в смысл сказанного Халефом на одном дыхании. Он потянулся к шерстяной накидке, в которой лежал длинный разделочный нож, и гневно вопросил:

— Что ты сказал? Я не ослышался?

— Я вижу, ты даже не понимаешь, что тебе говорят. Повторить?

— Замолчи, несчастный, или я проткну тебя насквозь!

Я попытался поставить жеребца между ним и Халефом, но тут один из мясников схватил первого за руку и воскликнул: , — Молчи, у них копчи!

С этого момента наша встреча претерпела некоторую метаморфозу. Человек оглядел нас внимательно и проговорил извиняющимся тоном:

— Простите, мы сразу не заметили.

— Открывай в следующий раз глаза пошире! — сказал Халеф более миролюбиво. — Совсем нетрудно разглядеть, что этот эмир, наш друг и покровитель, носит копчу предводителя. Ты задел нас своими шутками. Еще немного, и я ударил бы тебя, а ты повис бы, как окорок. Но мы принимаем ваши извинения. Дайте нам возможность отдохнуть, найдите корм для лошадей и щетку для нашей одежды, а потом посмотрим, кто из нас на самом деле мучной червь!

Халеф был начисто лишен чувства опасности. Но, надо же, своим вызывающим поведением он нас еще ни разу не подводил! И сейчас он не выказал ни малейшего страха перед этими громилами, хотя его внешность никак не соответствовала его действиям. Мясник смотрел на него с удивлением, как породистая собака на дворняжку, осмеливавшуюся ее облаять. На его физиономии читалась одна мысль: несчастный червяк, стоит мне рот раскрыть, и я проглочу тебя, но не стану этого делать.

Мы спешились и получили рубленую кукурузу для лошадей. Я попросил старую тряпку и сделал из нее влажную повязку. Когда я накладывал ее жеребцу, мясник спросил меня, не повредил ли он ногу.

— Да, — ответил я. — У него порез повыше копыта.

— И ты смачиваешь его! Это мало поможет. У меня есть средство получше!

— Какое же?

— Да ты, я вижу, сомневаешься, можно ли мне доверять, а ты любого спроси — меня здесь все знают как коновала. Я знаю одну мазь, которая забирает жар и быстро лечит раны. Попробуешь это средство — не пожалеешь.

— Давай попробуем.

Действительно, подействовало отлично. Раньше я слышал, что в саханах можно найти докторов, дающих сто очков вперед любым дипломированным врачам. Я не пожалел, что доверился такому лекарю. Ри носил мазь три дня, и укол булавки быстро зажил.

Мы с Халефом легли возле лошадей на свежем воздухе. Оско и Омар выбрали дом. Перед рассветом нас разбудил шум: мясники привели нескольких волов, проданных по причине старости или негодности для вязок. О сне, конечно, не могло быть и речи, хотя спали мы всего пару часов.

Животных собирались тут же убить. Мне интересно было посмотреть. Вола за рога привязывали к столбу. Вверху, на поперечной балке стоял забойщик, который колотил топором по черепу несчастное животное до тех пор, пока то в страшной агонии не погибало.

Я попросил разрешения пристрелить приготовленных для заклания быков. В ответ мне рассмеялись. Они не верили, что пули могут повергнуть столь мощных животных. Я доказал им обратное. Первый вол, получивший пулю, какое-то время неподвижно простоял с опущенной головой, только кончик хвоста подергивался. Уставив на меня налитые кровью глаза, он стоял на широко расставленных ногах, уподобившись металлической скульптуре тура, которую я где-то однажды видел.

— Топоры сюда! Топоры и тесаки! Он сейчас убежит!

— Спокойно, — ответил я. — Он вот-вот свалится. Так и случилось. Бык свалился как подкошенный и

больше не шевелился. Точно так же я поступил и с остальными. Незавидная это работа — расстреливать беззащитных животных, но меня успокаивало то, что они могли погибнуть хотя бы без мучений, так ничего и не поняв.

Меня удивило, что никто не спрашивает нас, откуда и куда мы направляемся. Наверное, потому, что у меня была копча предводителя. Никто просто не осмелился задавать вопросы.

Перед отъездом мы запаслись пастырмой — сушеными полосками мяса с филейной части вола. Это мясо долго хранится и очень вкусно и полезно. Но когда я заикнулся об оплате, они заявили, что об этом не может быть и речи. Здесь это было не принято, и мы весьма дружелюбно попрощались, хотя встреча была не особенно теплой.

За час мы добрались до Дербенда, а к полудню уже были в Еникеи, на левом берегу Струмицы. Здесь немного отдохнули и поскакали дальше к Текирлыку.

Лошади устали — это и неудивительно, ведь от самого Эдирне они не отдыхали как следует. Мы медленно двигались вперед. Слева была река, а справа — холмы, плавно переходившие в плоскогорье Плачковица-Планина. Халеф слегка приуныл, что с ним случалось довольно редко. Я спросил, в чем дело, и он сказал, что у него болит грудь.

Этому должна была быть какая-то причина. Скорее всего, она крылась во вчерашних событиях: наверное, он ударился обо что-то, когда падал с голубятни. Я решил сократить сегодняшний отрезок пути.

Приехав в Текирлык, я спросил постоялый двор. Мне указали на двор, внешне не очень-то гостеприимный. Но тем не менее мы спешились, оставив лошадей под присмотром Омара, и вошли внутрь. Тут нашим взорам предстало далеко не аппетитное зрелище.

В небольшом прокуренном помещении сидело множество мужчин. Один был занят тем, что срезал кинжалом ногти на ногах. Рядом другой, державший в руках некое подобие щетки, обрабатывал то, что когда-то было штанами. Этот предмет туалета был настолько грязен, а работник действовал с таким воодушевлением, что его окружало плотное облако пыли. Напротив них сидел третий, у того между ног был зажат горшок с молоком, он рубил чеснок и кидал его в молоко. У стены, прямо на полу расположился еще один и брил пятого — городского арнаута. У того череп украшал лишь пучок волос. Цирюльник стряхивал то, что сбривал, прямо на стену и корчил гримасы. Увидев нас, все они на какое-то мгновение приостановили свои священнодействия, чтобы ответить на наше приветствие. Тот, что резал чеснок, засунул увесистую дольку себе в рот. Брадобрей вскочил, согнулся в три погибели и сказал:

— Добро пожаловать!

Поскольку мы выглядели не так грязно, как чистильщик штанов, он принял нас за важных персон.

— Где хозяин? — спросил я.

— Вышел.

— Ты брадобрей?

— Не совсем. Я обер-лекарь.

Он произнес это таким важным тоном, что мы застыдились нашего вопроса.

— Мне еще предстоит ставить ему банки, — заявил он, указывая на арнаута.

Прежде чем я ответил ему, арнаут дал ему пинка и

вскричал:

— Собака, кому ты служишь? Мне или кому-то еще? Ты думаешь, я здесь долго собираюсь лежать? Вот сейчас покажу тебе, что перед тобой служащий падишаха!

«Обер-лекарь» снова склонился над его головой и продолжил свое монотонное занятие.

Я уже хотел было выйти, как слово «банки» заставило меня остаться. Мне хотелось посмотреть, как этот великий целитель проделает эту операцию. Мы присели как можно более компактно, чтобы никого больше не тревожить. Когда пришел хозяин и спросил, чего нам угодно, я попросил принести глоток ракии — единственное, на что можно было здесь решиться безбоязненно. Тем временем цирюльник закончил и вытер блестящий череп своей курткой. Потом арнаут обнажился до пояса. Ради нас он извиняющимся тоном сообщил:

— У меня чешется кожа. Несколько ударов плеткой оказались бы более полезными, чем банки.

Лекарь принес из угла мешок и извлек какие-то инструменты, которые я сначала принял за весы. Потом на свет божий появился инструмент, похожий как две капли воды на щипцы для снимания нагара со свечей. Но вот подожгли ракию, и доктор стал прогревать щипцы над огнем. Потом арнаут лег на живот, и тот попытался приспособить ему на спину огромную «банку». Края сосуда оказались очень горячими, арнаут почувствовал нестерпимое жжение и отвесил обер-лекарю такую оплеуху, что тот растянулся рядом с «больным».

— Что ты там творишь? — зашипел арнаут. — Ты должен ставить мне банки, а не жечь!

— За что? — возопил коновал-лекарь. — Инструмент должен быть горячим, а не то он не станет лечить.

После этого ему все же удалось приладить две банки. Он метнул было на меня торжествующий взгляд, но был вовремя поставлен на место окриком арнаута:

— Эй ты! Ты что, хочешь отправить меня на тот свет? Как можно терпеть такую боль?!

— Имей хоть немного терпения! У тебя еще чешется спина?

— Какое там «чешется»? Она горит, кусается, колется!

— Я помогаю тебе как могу. Чесотка уже позади. Теперь займемся прутком для правки ножей.

Он достал из мешка железяку и стал точить инструмент, который я принял за щипцы. Он делал это с такой важной миной, что можно было подумать, будто бы он ловит на наживку бегемотов. Потом он попробовал острие на одной из балок стены и нагнулся над пациентом. Банки тем временем остыли и отвалились от тела, оставив на коже два красных опухших кружка.

Лекарь начал считать:

— Раз, два, три, Аллах-иль-Аллах! О, что ты делаешь, это ли благодарность за то, что я возвращаю тебе здоровье?

В тот момент, когда раскаленный до предела прут коснулся арнаута, доктор получил вторую оплеуху. Оперируемый вскочил и схватил чудо-лекаря за глотку

— Собака! Ты чуть не зарезал меня! — орал он. — Какое ты имеешь право проливать кровь слуги великого господина? Да я растопчу тебя!

Я тоже встал, но не потому, что хотел вмешаться, а совсем по другой причине. Человек, занимавшийся стрижкой ногтей, покончил с этим занятием и принялся за еще менее аппетитное. Он снял с головы светлый тюрбан, разложил перед собой, достал деревянную гребенку и принялся вычесывать волосы и разглядывать содеянное.

Впрочем, хватит об этом. Когда хирургическая операция подошла к логическому финалу, он не захотел оставаться в стороне. Поднявшись, чесальщик вытряхнул свой тюрбан прямо на нас. Я едва успел отскочить и выбежать на улицу. За мной — мои друзья. Халеф сказал, смеясь:

— Ах! Прости его, эфенди! Он больше не смог терпеть!

Хозяин получил с нас деньги, и мы покинули сие благословенное место, небезынтересное разве что для энтомолога.

Второй постоялый двор оказался не лучше, и мои спутники согласились со мной, когда я предложил им провести ночь под открытым небом.

Недалеко от местечка мы встретили бедно одетого человека, шедшего рядом с двухколесной повозкой, запряженной маленьким худым осликом. Я поздоровался с ним и осведомился, далеко ли до Радовы и есть ли там постоялый двор. Мы разговорились. До ближайшего постоялого двора нужно было скакать два часа. Держался он очень застенчиво. Казалось, ему трудно было решиться даже на то, чтобы задавать вопросы.

— Ты хочешь остаться в Радове, господин?

— Может быть, придется остановиться, не доезжая ее.

— Тогда — под открытым небом.

— Это как раз не страшно, небо — самая надежная крыша.

— Ты прав. Не будь я так беден и не окажись христианином, я бы предложил тебе свою хижину.

— А где ты живешь?

— Недалеко, несколько минут вверх по ручью, там мой домик.

— А кто ты?

— Кирпичных дел мастер.

— Именно по той причине, что ты христианин и беден, я остановлюсь у тебя. Я ведь тоже христианин.

— Ты, господин? — переспросил он удивленно и одновременно обрадованно. — А я решил, что ты мусульманин.

— Это почему? Он пожал плечами.

— Христиане здесь все бедные.

— Я тоже не богат. Тебе не стоит беспокоиться. Мясо у нас есть, у тебя мы попросим только горячей воды для кофе. Семья у тебя есть?

— Да, жена. Есть и дочь, но она… умерла.

Его лицо в этот момент приняло такое выражение, что мне расхотелось спрашивать дальше.

Могло показаться, что мы неправильно сделали, навязавшись в гости к бедняку, но я часто был свидетелем того, что именно бедняки испытывали гордость от того, что оказывали гостеприимство более обеспеченным людям. Этот человек был действительно беден — это читалось по его убогой одежонке, босым ногам и непокрытой голове.

Скоро мы добрались до ручья, впадавшего в Струмицу, и по его берегу доехали до хижины, стоявшей у глубокой глиняной выработки. У нее было только одно окно и дверь, но печь тоже имелась. Возле двери стояла кирпичная лавка, а за домиком разбит небольшой огород, за ним — молодые посадки плодовых деревьев. Все это производило доброе впечатление. Сбоку лежали длинные ряды кирпичей, которые сохли на воздухе.

Из карьера показалась жена. Она слышала, как мы подъехали, но побоялась сразу выходить к чужим людям.

— Выходи, эфенди остановится у нас!

— О небо, ты шутишь! — воскликнула она.

— Нет, не шучу. Этот эфенди христианин, можешь подойти.

Тут она открыла лицо.

— Господин, я только умоюсь, ведь я работала в карьере.

Она спустилась к ручью, вымыла руки, вытерла о передник и подала мне правую со словами:

— У нас еще никогда не было таких знатных гостей. Мы бедны, и я, право, не знаю, что вам предложить.

— У нас все необходимое с собой, — успокоил я ее. — Мы бы проехали мимо, но я узнал, что вы христиане, и решил задержаться здесь.

— Тогда входите в дом. Значит, нам оказана великая честь.

Это было сказано от всего сердца. Женщина была одета бедно, но очень опрятно, несмотря на грязную работу. Юбка, жакет, передник — все это было невероятно ветхое и латаное-перелатаное. Лица у обоих были худые, но очень добрые.

Мы вошли в комнатенку, служащую для хранения сельхозинвентаря и одновременно стойлом ослу. Отсюда дверь налево вела в жилое помещение. Там стояла печь из кирпича, стол, лавки, табуретки. На полках — разная посуда, в дальнем углу — полочка, украшенная ветками, и ниша с иконкой Св. Василия с лампадкой. Бедно, но очень уютно.

Женщина вопрошающе взглянула на мужа. Он кивнул и пригласил нас усаживаться. Я мимоходом глянул в окно и заметил, что женщина с мотыгой перешла через ручей по камешкам и возле зарослей принялась копать. Я тут же догадался что.

В этих районах и еще в Греции в христианских общинах принято закапывать в землю особые сосуды с вином и хранить их так до свадьбы дочери. Вино приобретает тогда особый вкус. Оно очень ценится на застольях, обычно его не пропадает ни капли.

— Оставь, не надо, — сказал я хозяину. — Я могу пить воду. К кому же мои спутники — мусульмане, они не пьют вино.

— Как не христиане? Но они ведь делают наши знаки перед иконой.

— Они научились этому у меня. Они уважают чужую веру. Оставь вино в земле!

— Откуда ты знаешь, куда пошла моя жена?

— Догадался.

— У меня есть только один кувшин. Моя дочь получила его в подарок от юноши, который потом стал ее возлюбленным. И мы закопали вино, чтобы достать его на свадьбу. Но она умерла, и я хочу предложить еговам.

— Так дело не пойдет. Сердце мне не позволит.

— Господин, прими его. Мы охотно отдадим это вино вам!

— Я знаю. Дар бедных имеет стократную ценность. Я чувствую, что уже как бы выпил его.

Я вышел на улицу и попросил жену вернуться. Она неохотно повиновалась. Еще я попросил ее согреть воды, и пока она закипала, мы отвели лошадей на поляну с сочной травой и связали им ноги. Потом я вынул кофе и передал хозяйке. Ее глаза зажглись от радости. Кто знает, сколько эти бедняги не пили кофе!

Когда напиток был готов и запах наполнил помещение, мы достали собственную посуду, чем вызвали вздох облегчения хозяев. Затем на свет божий появились и куски мяса. Мы славно поужинали. Они должны были сесть вместе с нами за стол, но никак не решались. К мясу они совершенно не притронулись.

— Прости, господин, — сказал муж. — Сегодня мы не должны есть.

— Почему? Сегодня же не постный день!

— По понедельникам, средам и пятницам мы не едим.

— Я знаю, что монахи иногда постятся по этим дням, но вы же нормальные люди.

— И тем не менее мы постимся, мы так решили.

— Это что — обет?

— Нет, мы так договорились.

— Тогда я вам отсыплю своей муки, чтобы вы что-нибудь испекли.

— Спасибо тебе, мы ничего не едим, совсем ничего.

— Даже ваши священники в постные дни употребляют в пищу коренья, фрукты и травы.

— Нам ничего не нужно, господин.

Эти малокровные люди сидели рядышком на скамейке; от их изможденных лиц исходило страдание, но даже усилием воли они не могли отвести глаз от жующих. Наблюдать это было выше моих сил. Кусок застревал у меня в горле. Я встал и вышел во двор.

Я стал искать место, удобное для лагеря, и скоро нашел подходящую полянку. Небо сегодня было абсолютно чистое, не то что в прошлые вечера. Прямо за домом начинался поросший кустарником подъем к лесу. Вверху, где виднелись деревья, имелось небольшое свободное пространство, его я подметил еще подъезжая к дому. Это место я и выбрал. Оно поросло мягким мхом, на котором можно было прекрасно выспаться. Но тут под платаном я увидел что-то четырехугольное и темное. Я подошел ближе. Это была могила с крестом из стволов деревьев.

Имело ли это какую-то связь с трауром наших хозяев? Видимо, да. Любопытство одолевало меня, но я заставил себя не задавать вопросов. Это нехорошо — бередить открытые раны. Я спустился к дому и на пороге встретил хозяина.

— Господин, ты уходишь? — спросил он. — Я чем-то не угодил тебе?

— Нет, чем ты мог меня рассердить?

— Ну тем хотя бы, что отверг твои дары… Ты спускаешься, значит, видел могилу?

— Да.

— Это могила моей дочери. Я хотел задать тебе один вопрос. Можно?

— Да, время есть.

— Тогда давай отойдем к лошадям. Нас никто не должен слышать.

Мы пошли на луг. Там уселись друг против друга, и прошло какое-то время, прежде чем он заговорил. Ему было трудно начать. Наконец он решился.

— Когда ты вышел, мы говорили о тебе. Я знаю, что ты писатель и пишешь книги, что изучил все науки, и нет такого вопроса, на который бы ты не ответил.

Опять этот маленький хаджи насочинял про меня всяких небылиц. Само собой, чем ярче он меня расписывал, тем больше света падало и на его достойную фигуру. Поэтому я ответил:

— Это неправда. Есть только одна наука, другой я не знаю.

— Что ты имеешь в виду?

— Священное писание. На все воля Божья. А остальное само к вам придет.

— Да, ты прав. Ты знаешь Священное писание?

— Я много занимался этим, ведь это вечное отражение жизни. Но дух человека слишком слаб, чтобы вынести божественный свет. Нужно все постигать сердцем и находить истину.

— Сердцем? Но не всякий умеет жить сердцем. Ты нашел то, что Библия говорит о смерти и вечной жизни?

— Да.

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Если бы не верил, то лучше бы и не появлялся на свет.

— Вера в вечную жизнь — уже начало вечной жизни.

— Значит, дух продолжает жить после смерти?

— Абсолютно точно.

— А есть очищающий огонь?

— Да.

— А духи?

— Нет.

— О, если б в это можно было поверить! Есть души, которые не могут найти покоя и возвращаются в виде духов. Я точно знаю, поэтому я так несчастлив и поэтому мы так страдаем с женой. Нам кажется, что мы можем ее вызвать к нам.

— Ее? Кого ты имеешь в виду?

— Ту, у чьей могилы ты стоял. Мою дочь.

— Ты хочешь сказать, что она появляется в виде духа?

— Да.

— Несчастный! Кто тот негодный, кто заставил тебя поверить в это?

— Я знаю точно.

— Ты что, видел ее?

— Я — нет. Другие — да.

— Не верь им!

— Но я слышал ее.

— Ты сумасшедший. В каком же образе она предстает?

— В образе летучей мыши, — тихо ответил он, приблизив рот к моему уху. — Об этом нельзя говорить даже тихо, иначе нам грозит смерть. Поскольку я узнал, что ты великий ученый, то подумал, что ты можешь посоветовать мне средство, чтобы она обрела вечный покой.

— Ни один ученый не даст тебе такого средства. Ты только поверь, что не бывает духов, и сразу освободишься от своего заблуждения.

— Не могу, не могу! Я слышу ее, слышу в час ее смерти.

— Когда это?

— За два часа до полуночи. Она появляется из воздуха и стучится в наши стены.

— Как летучая мышь?

— Не знаю, я только слышал ее, но не видел, а другие видели в образе летучей мыши.

Тут мне пришла в голову одна мысль. Я спросил:

— А не думаешь ли ты, что она вампир?

— Да, это так.

— Бог мой, это страшнее, чем я думал.

— В самом деле?

— Да.

— Я умираю от тоски.

— Вот и хорошо, вот и умирай от нее, а точнее, от собственного невежества. Понял?

Это было жестоко, но не каждое лекарство сладко. Он сидел и плакал. Суеверия в тех провинциях так глубоко проникли в жизнь людей, что подчас необходимы сильнодействующие средства, чтобы с ними бороться. К тому же мне оставалось пробыть здесь всего несколько часов, и времени для особых разговоров не было.

— Господин, я ждал от тебя помощи, — обиделся тот, — а получил насмешку.

— Я вовсе не насмехаюсь над тобой, меня удручает твоя вера в эти предрассудки. Сходи к своему попу и спроси у него, какой это грех — считать собственную дочь вампиром.

— О, я уже был у него.

— И что он тебе ответил?

— То же самое, что он сказал Властану, который тоже у него был.

— А кто это — Властан?

— Раньше был лучший друг, а теперь злейший враг. Его сын был возлюбленным моей дочери. А теперь она восстала из могилы и сосет кровь из его тела, он угасает и вот-вот умрет.

— Хм! Ну и что поп сказал ему?

— Он тоже подтвердил, что моя дочь — вампир.

— Невероятно.

— Она умерла без отпущения грехов. Говорят, что с вампирами точно так и происходит. Священник живет далеко и не мог прийти, а в Текирлыке я не мог захоронить тело из-за оспы.

— А что, твоя дочь умерла от этой болезни?

— Да, в то время здесь было много таких больных. Моей дочери нездоровилось, ее мучили головные боли, и она ничего не ела. Она пошла к Властану, жена которого уже переболела оспой, чтобы та уже ухаживала, но скоро снова вернулась домой. У нее поднялась температура, наверное, там что-то произошло, но она была так обескуражена, так испугана… Я так и не узнал причины. Она только твердила в бреду, что ее жених, сын Властана, тоже умрет. Потом нарывы вскрылись, и она угасла, но перед смертью подтвердила, что он должен умереть. Поэтому она вампир и притянет его к себе, если средство священника не поможет.

— Какое еще средство?

— Нужно вскрыть могилу, взять заостренный кол, смочить его кончик жиром заколотой за восемь дней до Рождества свиньи и проткнуть ей сердце.

— Ужас, ужас! И ты веришь, что это поможет?

— Да, но я никому не позволю сделать это. Пусть придет священник и следит за больным. Тогда ее дух не прилетит за ним. Если делать так двенадцать ночей, она больше не появится. Если ее заколоть в могиле, она заключит союз с дьяволом.

— А кто такой этот Властан?

— Он обжигает кирпичи так же, как и я. Мы оба из одной области Дренова и приехали сюда вместе на глиняный карьер. Он был человеком обеспеченным, я же беден, но он согласился отдать своего сына за мою дочь. Ничего из этого не вышло.

— А далеко он отсюда живет?

— В четверти часа ходьбы вверх по ручью.

— Завтра рано утром я навещу его и скажу ему, что я обо всем этом думаю. Вы все глупы, и священник тоже глуп. Даже более глуп, чем вы. Но скажи: твоя дочь в определенное время прилетает и стучится в стену?

— Это происходит регулярно.

— А ты не выходил посмотреть?

— Нет, конечно. Как можно? Взгляд вампира отнимает жизнь.

— Вот если бы она прилетела сегодня!

— Сегодня среда, а по средам она чаще всего и прилетает.

— Вот и отлично. Я спрошу у нее, почему она не дает тебе спать.

— Господин, это плохо кончится, этого нельзя делать.

— Можно. Давай закончим наш разговор. Меня уже зовут мои спутники. Все уже поели.

— Ты им ничего не расскажешь?

— Только маленькому хаджи. Он поможет мне излечить вас от вампира.

— Господин, прошу тебя, не делай глупостей! Ты рискуешь жизнью.

— Никаких глупостей. Много лет назад я загадал желание увидеть духа и буду очень рад, если сегодня оно исполнится.

— Я вижу, ты ничего не боишься, и догадываюсь о причине твоей смелости. Может, ты будешь так любезен и покажешь мне то волшебство, которым владеешь?

— Охотно. Вот оно.

И я показал ему сжатые в кулак пальцы.

— Разожми руку, я посмотрю.

— Смотри так. В руке ничего нет. Кулак — это мой талисман.

Мы прервали наш разговор, ибо к нам подошли другие. Мы еще немного побеседовали возле дома, я передал обрадованному керпичи32 немного табаку, а потом мы пожелали ему и его жене доброй ночи. Оба были немного удивлены, когда узнали, что мы хотим разместиться на ночлег возле могилы. Они было запротестовали, но быстро сдались. Там, где спит вечным сном ребенок, живой может без забот провести ночь.

Оско с Омаром поднялись на пригорок, я же с Халефом задержался у навеса возле лошадей.

— Сиди, ты хочешь сообщить мне нечто, о чем не должны знать эти двое?

— Да. Ты когда-нибудь видел духа, Халеф?

— По идее, в пустыне, в горах, на лугах и в лесах должны водиться джинны, но я лично никогда ни одного не видел.

— Ты ошибаешься, одного видел.

— Где?

— В стране курдов. Духа пещеры.

— Ты имеешь в виду Мару Дуриме? Добрая женщина, но никак не злой джинн. А на настоящего я бы с удовольствием взглянул.

— Мне известен один.

— Кто же?

— Сам увидишь. Ночью прилетит и стукнет в ставень.

— Вай! Думаешь, он сегодня появится?

— Очень бы хотелось.

— Мне тоже. Давай, спросим, есть ли у него паспорт от великого господина, давай?

— Давай. Через полчаса как раз настанет время его появления. А если не появится, мы ничего не теряем, кроме этих нескольких минут.

— А где мы его подождем?

— Здесь, возле ручья. Мы отлично устроимся на траве. Дом от нас в пяти шагах. Мы подождем, пока он подлетит, а потом схватим его сразу с двух сторон.

— Оружие понадобится?

— Пожалуй, нет. Что, мы вдвоем не одолеем одного бестелесного духа?

— Правильно. Ты мне тоже не нужен. Можешь отправляться спать!

С этими словами он притаился за кустом. Я — за другим. Я был твердо уверен, что вампир не придет. Меня больше беспокоило недомогание хаджи, и я спросил его о боли в груди.

— Тихо, сиди, — ответил он из-за своего куста. — Тот, кто охотится на джинна, не должен пугать его громкими словами. Но ничего, я тебя обучу.

Я последовал этому совету. Малыш был прав. Все должно быть по правилам. Я много читал и слышал преданий о вампирах. Сейчас представлялась реальной возможность увидеть кровопийцу и избавить двух славных людей от вечных мучений. Ведь речь явно шла о чудовищном предрассудке!

Наверное, мы прождали около получаса. Я хотел уже уходить, как появилось нечто — совершенно бесшумно и быстро — как раз с той стороны, где я находился. То был темный человеческий силуэт, скользнувший к окну и прислушавшийся там на мгновение. Потом он издал такой же сосущий звук, какой я слышал однажды в венском Вурстельпратер-театре, когда черт искушал Фауста. Раздалось некое подобие свиста, тон колебался: поднимался, падал и снова усиливался. Как будто крепкий ветер обтекает выступающий обломок скалы. Потом трижды постучал в окно и собрался было ретироваться. Но тут Халеф закричал:

— Стой, проказник, мы тебя засекли!

И он прыгнул к нему, чтобы схватить. Но «дух» оказался для духа весьма материальным, даже проворным и ловким. Он влепил Халефу оплеуху и крикнул:

— Eredj a tatarba!33 — И помчался прочь.

Если бы Халеф сдержался и до срока не вылез, я бы поступил иначе. Человек появился с дальней от меня стороны, так что имел преимущество почти во всю длину дома. И все же я побежал за ним, а попутно обозвал Халефа тупицей. Тот, подстегнутый столь нелестным эпитетом, припустил за мной.

Преследуемый оказался отличным бегуном. Тут надо было проявить смекалку. Я уже приблизился к нему настолько, что протянул руку, чтобы схватить его, но тут его и покинула «духовная сущность». Он вдруг рванул вбок, я — за ним. Он перепрыгнул через ручей. Я по-прежнему не отставал. Я достиг противоположного берега почти одновременно с ним и протянул к нему руку, чтобы повалить.

— Az istenert!34 — донеслось из темноты.

В руках у меня остался лишь лоскут, и я едва не потерял равновесие. Дух же скрылся в кустах, куда я за ним уже не последовал.

— Поймал? — спросил сзади запыхавшийся Халеф, изготовившийся к прыжку через ручей.

— Нет, но тебя я сейчас поймаю и надеру уши. Вчера ты провалил мне операцию на голубятне — вместе с ее полом. Сегодня отличился глупыми преждевременными криками…

— Сиди, то был чисто охотничий азарт! Парень побежал из страха!

Это было так нелепо, что я рассмеялся.

— Конечно, из страха, а не из-за отсутствия веса. Ну а теперь, чтобы попросить паспорт, тебе придется поискать его!

— На рассвете мы найдем его по следам.

— Ага, как раз когда нам придется уже уезжать.

— Но ты за что-то ухватил его!

— Какая-то старая тряпка, он обвязался ею.

— Ты понял, что он сказал?

— Да, по-венгерски. Надо будет спросить кирпичника, знает ли он кого-нибудь, говорящего на этом языке. Погоди, в тряпке что-то есть. Давай-ка взглянем.

Там было что-то круглое. Я вынул предмет и попытался рассмотреть его на фоне светлого неба. Но жуткий запах, исходивший от этой вещицы, подсказал мне без всяких разглядываний, что у меня в руках старая, пропитанная никотином трубка.

— Что это, сиди?

— Курительная трубка.

— Аллах-иль-Аллах! Оказывается, духи курят табак!

— И не лучших сортов!

— Покажи-ка.

Он взял, понюхал и воскликнул:

— О Аллах, у ее владельца воистину нет носа!

И он собрался было отшвырнуть ее в сторону, но я помешал ему.

— Что ты делаешь! Она нам понадобится!

— Ты что, упаси боже, будешь курить из нее?

— Зачем? По ней мы вычислим духа!

— Ты прав. Я только что чуть не совершил очередную глупость.

— Пошли к кирпичнику.

Тот слышал крик Халефа и слова неведомого духа, а также наш топот. От страха хозяин чуть не потерял рассудок. Войдя в дом, мы заметили, что лица у них цвета мела.

— Видел вампира, господин? — с тревогой спросил он и поднялся в волнении с лавки.

— Да.

— Теперь ты умрешь. Тот, кто удостоится его взгляда…

— Значит, это случится очень быстро, ибо я не только видел его, а даже ухватил, — перебил я его.

— О небо!

— Я бы с удовольствием поймал его, но он ускользнул.

— По воздуху?

— Нет, по дорожке, а потом через ручей и даже произнес при этом несколько слов.

— Каких?

— Eredj a tatarba, az istenert.

— Такое обычный человек не поймет. Это наверняка язык духов.

— О нет, это язык мадьяров. Дух был очень испуган. Слова, которые он произнес, свидетельствуют об этом. Тут поблизости есть кто-нибудь родом из Венгрии?

— Да.

— Кто же?

— Слуга Властана.

— Ах, как мило. Ты его хорошо знаешь?

— Да.

— А эти предметы тебе знакомы? — И я показал ему пояс и трубку.

— Это вещи слуги, — ответил он. — Особенно эта трубка. Он курит с помощью тростниковой палочки. Когда она пропитывается никотином — а табака у него нет, — он просто откусывает кусочек и жует его. Причем он утверждает, что это очень вкусно. Он мой враг, потому как в свое время положил глаз на мою дочь, а мы указали ему на дверь. Так это он был там на улице?

— Точно не знаю, но думаю, что вампир уже не вернется. Завтра утром я тебе его покажу. Я решил отбывать завтра на рассвете, но задержусь на несколько часов, чтобы сходить к Властану.

— Что ты задумал, господин? — в ужасе закричал бедняга. — Он ведь вышвырнет тебя за дверь!

— Даю тебе слово, что мы с ним расстанемся друзьями, хоть встретил он нас, быть может, не очень-то дружелюбно.

— Как же это у тебя получится?

— Вот об этом я и должен подумать в тишине.

Наши приключения за домом останутся для него загадкой навеки. Все, что я рассказывал ему, не имеет никакого значения. Лучше всего будет представить ему неопровержимые факты.

Поэтому, отставив все вопросы, я быстро поднялся с Халефом на лужайку. Оско и Омар уже давно спали, так что обошлось без расспросов.

Я был убежден, что этот слуга выдавал себя за вампира в отместку за отказ родителей девушки. Завтра утром я надеялся взять его тепленького и припереть к стенке. Мы оба быстро заснули, но спал я чутко. У меня было такое ощущение, что с нами должно еще что-то произойти. Может быть, мне приснилось, или так было на самом деле, но мне показалось, что с вершины горы, продираясь сквозь кустарник, катится камень. Я сел и прислушался. Действительно, приближались шаги, причем не одного, а нескольких людей.

Я быстро разбудил всех троих. Нескольких слов было достаточно, чтобы они оценили обстановку. Мы быстро рассредоточились по кустам. Едва мы там затаились, как на поляне появились люди, столь нелюбезно нарушившие наш сон.

Там, под платаном, было, конечно, темнее, чем под чистым звездным небом, но тем не менее я отчетливо различил четырех человек — двое из них несли какие-то инструменты и бросили их на траву рядом с могилой. Двое других вели еще одного, у могилы они остановились и осторожно усадили третьего на землю. Одной из этих двух была женщина.

— Ну что, начнем, господин?

— Да, пожалуй, но только быстро, полночь близится. Чертова ведьма не должна больше подняться из могилы!

— А нам это не повредит? — спросила женщина боязливо.

— Да нет же. Я уже сто раз говорил, что мы вершим доброе дело. Держи лопату, Андраш.

Андраш, или Андреас по-нашему, был венгром. Я тут же понял, кто перед нами — старый Властан с женой, сыном и слугой. От этого они не стали симпатичнее. И я решил не только не дать им побеспокоить могилу, но и преподнести хороший урок. Нескольких слов моим спутникам хватило, чтобы те все поняли. Мы прыгнули вперед с криками, каждый — к своей «жертве», а я — к слуге.

— Боже! — завопил тот.

Я швырнул его оземь, прижал за шею и приставил острие к горлу.

— О, я несчастный, теперь все погибло! — закричал он.

Забавно, что человек, свободно владеющий несколькими языками, в минуту смертельной опасности высказывается на родном. Именно так и сделал этот венгр. Я не дал ему времени на размышления.

— Ты и есть вампир? — спросил я.

— Да, — признался тот.

— Ты стал им из мести, что дочь кирпичника не вышла за тебя?

— Да.

— И ты стучал по ночам в окна, изображал духа?

— Да.

Этого признания хватило бы, чтобы убедить всех троих, но я думал прежде всего о сыне Властана. Вряд ли здесь был замешан вампир, поэтому я спросил:

— Ты давал что-нибудь тайно своему господину?

— Пощади! — прохрипел тот.

— Ну?!

— Крысиный и могильный яд каждый день понемногу.

— Чтобы извести его?

— Да.

— Зачем? Говори правду, иначе нож воткнется тебе в глотку.

— Я хотел стать сыном, — признался он.

Теперь мне все стало ясно. Дочь кирпичника пришла такая испуганная домой и так убежденно говорила о смерти своего возлюбленного! Я еще крепче сжал парню горло и спросил:

— Невеста твоего юного господина видела, что ты даешь ему крысиный яд. И ты угрозами заставил ее замолчать?

Может быть, из страха перед моим ножом или вблизи могилы ему было не по себе. Он признался, что угрожал ей, будто убьет ее и родителей, если она что-нибудь расскажет.

— Все, достаточно. Теперь пошли все к кирпичнику.

Я рывком поднял слугу на ноги и повел вниз. Остальные двинулись за нами. Все молчали. Храбрый защитник дома еще не спал. Надо думать, он был немало удивлен, увидев на пороге своих смертных врагов.

— Вот, — сказал я, подталкивая слугу в угол, — вот вампир. Можешь полюбоваться. Он питается старыми курительными трубками и для развлечения выкапывает трупы.

Хозяин, не в состоянии выговорить ни слова, уставился на нас. Властан первым обрел дар речи. Он простер к нему руки и проговорил:

— Прости, нас оболгали!

— Но как вы здесь оказались?

— Мы хотели там, наверху, вскрыть могилу. Взяли с собой кол, я даже не знаю, как… как…

Я уже не слушал. Сцена выяснения отношений меня не волновала. Я вышел на улицу. Халеф, Оско и Омар скользнули следом.

Маленький хаджи, ясное дело, распространялся о своей победе над вампиром. При этом мы слышали голоса в хижине — сначала громкие, с нотками угроз, потом более спокойные и наконец доброжелательные. Нас позвали.

— Господин, — сказал керпичи, плача от радости, — это тебе мы обязаны всем. Ты снял с нас бремя стыда и позора.

Его жена тоже пожала всем нам руки, а я ответил:

— Только сами себе вы обязаны этой радостью. Вы приняли чужеземцев в своем доме, невзирая на бедность, и вот вознаграждение. Вам больше не надо мучиться от предрассудков. Но если бы ты не поведал мне искренне о своем горе, помощь не пришла бы так быстро.

— Да, я знаю, что ты превзошел все науки. И яды тоже знаешь…

Я взглянул на сына Властана, который сидел бледный, с впалыми щеками.

— Да, я понимаю в ядах, знаю от них противоядия и могу вам сказать одно: этот юноша скоро поправится, если вы обратитесь к настоящему доктору, а не к шарлатану. А этого, — я указал на слугу в углу, — который все время врет, — передайте судье. Он определит ему наказание.

Мои добрые слова произвели на молодого человека благоприятное воздействие. Он сам поднялся и обнял родителей.

Ни слова не говоря, Властан взял веревку, связал слуге руки и вывел его во двор. Следом за ним, повинуясь его кивку, вышла и его жена.

Когда через час они вернулись, она волокла с собой большую корзину с продуктами, а он поставил у дверей здоровенный кувшин.

— Господин, — сказал он, — вчера ты отказался от вина моего бедного врага, который снова стал другом; я же богат, прими мои дары, которые я выкопал для тебя и твоих людей.

— Хорошо, пусть так и будет. Обещай только, что ты поделишься своим богатством со своим другом, чтобы хоть немного облегчить его тяжелый труд на карьере.

— Обещаю это с радостью. Вот тебе моя рука.

Потом мы отметили это событие. Трое моих спутников только смотрели, как хорошо идет у нас это вино, они же довольствовались одной водой. Тут Халеф шепнул мне:

— Сиди, оно такое красное и было в земле. Это не вино.

— А что же это?

— Это кровь земли. Разве можно ее пить?

— Конечно.

— Тогда позволь нам попробовать немножко, мы хотим быть такими же веселыми, как и вы.

И он попробовал — много, много раз.

Разумеется, о сне все уже забыли. Когда наутро мы были уже на дороге и долина оказалась позади, маленький хаджи сказал:

— Когда я вернусь домой к Ханне, красивейшей из красавиц, я научу ее добывать кровь земли, ибо одна капля ее исцеляет сердечную боль всего мира. Аллах велик, а Мухаммед — Пророк его.

Глава 7

УКРАДЕННЫЕ СТО ФУНТОВ

В странах, находящихся под властью султана, путешественник часто испытывает неприятное удивление, увидев, что карты, которыми он руководствуется, совершенно не соответствуют действительности. Даже самый опытный странник порой затрудняется прочесть то или иное обозначение. Например, на многих картах видна двойная линия, идущая от старого знаменитого Сере на север к Демир-Хиссе и Петровичам, а оттуда на северо-запад, через Остромджу и Истиб к Ускубу. По этой двойной линии можно понять, что здесь идет добротная широкая грунтовка или даже шоссе. Но как обстоит дело в действительности? Даже следов дорог нет. Те дороги, которыми наши немецкие крестьяне едут на поля, лучше, чем это так называемое «шоссе».

От того места, где мы въехали на эту дорогу, нужно было скакать пять часов, чтобы добраться до Остромджи, если, конечно, лошади не устали. Это место было целью нашего путешествия.

Однажды мне довелось держать в руках старый географический трактат о Турции. Он был посвящен его королевскому высочеству Карлу, князю-примасу Рейнского союза, великому герцогу Франкфурта, архиепископу Регенсбургскому и т. д., а также знатокам и друзьям наук и великодушным защитникам ученых. Когда мы ехали в Остромджу, я вспомнил, что, согласно этому труду, местечко это расположено на холме, а на вершине его стоит старый заброшенный замок. По соседству располагался знаменитый базар, а у подножия холма должны были бить горячие источники. Но кто теперь поверит «Панораме европейской Турции», увидевшей свет в 1812 году!

Из других, более свежих источников я выяснил, что в городе всего семь или восемь тысяч жителей. Главным образом турки и болгары. И выращивают они табак и хлопок. Мне было интересно, каким предстанет этот город в действительности.

К сожалению, Халефа по-прежнему мучили боли в груди. Видимо, досталось ему все-таки там, на голубятне. Правда, он не жаловался, но я тем не менее не гнал лошадей, чтобы особо не беспокоить его.

Слева от реки тянулась долина, плавно переходящая в горы Вилица, а справа простирались холмы Плачкавицкого плоскогорья. Наконец-то мы добрались до Радовы, довольно угрюмого местечка, жители которого полностью отдались выращиванию благородных сортов табака, и так называемая дорога привела нас на мост через реку. Поскольку ехали мы медленно, то лишь к вечеру достигли деревни Дабины — последней нашей остановки перед Остромджой.

Я заметил, что Халеф все время кусает губы от боли, поэтому сразу стал искать место для отдыха. Я заметил длинную, высокую, но очень ветхую стену, позади которой стояли здания. Широкие ворота вели во двор. Сверху, на перекладине ворот, я, к своему удивлению, увидел слова на турецком языке.

Надпись позабавила меня: ведь на турецких постоялых дворах это редкость, по-немецки это означало «Убежище для покоя, безопасности и удобства». Но можно ли было доверять этой надписи?

— Ну что, остановимся здесь? — спросил я Халефа.

— Как хочешь, сиди, я сделаю то, что ты прикажешь.

— Тогда заходим.

Мы въехали во двор, образованный тремя низкими зданиями и стеной. В центре располагалось то, что называют золотым запасом сельского хозяйства, то есть обыкновенная навозная куча. По ее высоте и окружности можно было предположить, что обладатель богат на этот «благородный металл», да и весь двор можно было назвать сокровищницей.

Не успели мы въехать в ворота, как наши лошади чуть ли не по колена увязли в растительных и животных остатках, а наши органы обоняния не замедлили отреагировать на ароматы.

— О царство благовоний! — воскликнул Халеф. — И это обитель удобств! Упавший да не ушибется здесь. Сиди, не хочешь попробовать?

— Ты мой друг и защитник, я сделаю то, что ты мне прикажешь…

На этом наш словесный турнир закончился, ибо целая стая злобных собак набросилась на нас с лаем. Было такое ощущение, что сейчас они съедят нас. Я дал шпоры жеребцу и направил Ри прямо в центр этой честной компании. Собаки быстро разбежались.

Мы тщетно искали здесь людей. Здания справа и слева служили для сельскохозяйственных целей. Но дом напротив был явно жилым. На нем имелись отверстия в стенах со ставнями, но отнюдь не окна. Трубы я тоже не обнаружил. Дверь была узкой и низкой, и тем не менее мы спешились возле нее.

Только теперь на пороге появилось человеческое существо. Я, правда, долго не мог понять, какого оно пола. На существе были широченные красные штаны в крапинку, в которые было заправлено некое подобие сюртука. Были ли обуты ноги, я так и не понял, но то, что они были черными, — это точно. Шея и лицо были ужасно худые и вряд ли когда-нибудь знавали мыло и воду. Голова моталась туда-сюда, как у китайского болванчика. Из-под тряпки, выполнявшей функцию платка, свисали жесткие седые космы.

Я поздоровался и осведомился, кто передо мной.

— Я обер-распорядитель, — последовал ответ.

— А где хозяин?

— Внутри.

При этом обладательница живописного наряда (все-таки это была женщина) указала перстом на здание.

— Так нам надо с ним познакомиться.

— Добро пожаловать, господин!

Она посторонилась, и я втянул голову, чтобы не удариться о притолоку. Собственно, потолка в обычном понимании этого слова я не обнаружил. Здание состояло только из четырех несущих стен и соломенной крыши. Внутри же пространство делилось, как это здесь принято, ивовыми перегородками на множество комнатушек, практически клетей. Мы последовали за обер-распорядительницей и прошли в указанную ею комнату. Там никого не оказалось.

Помещение освещалось через два отверстия в стене. В центре стоял стол с четырьмя лавками. Он был обструган добела и настолько чист, что я даже удивился. Лавки тоже были абсолютно стерильны. Не увидев никаких икон, я убедился, что владелец сего заведения мусульманин. В «окошках» стояли горшки с цветами, а деревянный бочонок для воды был настолько чист, что я с вожделением подумал о его прохладном содержимом.

Я постучал рукояткой плетки по столу. Тут же перегородка отъехала в сторону и появился человек в турецкой одежде и красной феске. Он был крепкого телосложения, а темная, почти до груди, борода придавала ему благообразный вид.

— Ты начальник этого «убежища»? — спросил я его.

— Да, но это больше не убежище.

— Тогда сотри надпись со своих ворот.

— Я сделаю это сегодня, их перекрасят.

— Мы ненадолго сюда, только отдохнуть и чего-нибудь попить.

— Я прикажу подать. Есть и алкогольные напитки.

— А что есть выпить?

— Есть ракия и еще очень хорошее пиво, рекомендую.

— Даже пиво! Удивительно. А кто же его сварил? — спросил я.

— Я сам.

— А как ты его хранишь?

— В больших чанах. И каждый день готовлю новое, потому что его пьют мои люди. Можешь попробовать. Оно свежее, сваренное сегодня утром.

Значит, он считает, что пиво тем лучше, чем оно моложе. Я же был другого мнения, но заказал. Мне было интересно, что кроется за этим названием.

Он принес большой кувшин и водрузил его на стол.

— Пей! — сказал хозяин. — Оно придаст вам силы и рассеет заботы.

Я набрался мужества, ухватил кувшин обеими руками и поднес ко рту. Продукт ничем не пах. Я сделал небольшой глоток, потом — еще и стал пить. А что, неплохая мюнхенская закваска. С пятикратным количеством воды. Средство против жажды, не больше. Остальные тоже попили пиво и стали его хвалить. Хозяина это порадовало. Его мрачное лицо на какое-то мгновение просветлело, и он заявил с важным видом:

— Да, я пивовар. У нас тут никто не может со мной сравниться.

— Где же ты изучил это дело?

— У одного чужеземца, уроженца пивной страны. Он долго работал в Стамбуле. В его стране все варят пиво. Но он был беден и быстро вернулся на родину. Мне было жаль его, и я на время давал ему приют, а он в благодарность оставил мне рецепт пива.

— А из какой он страны?

— Насчет страны я точно не запомнил, она называется Эланка.

— Мне кажется, ты неточно запомнил название.

— О нет, она действительно называется Эланка.

— Может быть, Эрланген?

— Эрла… Господин, ты прав! Именно так она и именуется. Я, конечно, спутал. Трудное слово. А ты ее знаешь?

— Да, но Эрланген не страна, а город в Баварии.

— Да-да, ты знаешь. Он был бавариалы. Теперь я вспоминаю: Бавария — это часть Алемании, где все пьют пиво. Даже новорожденные.

— Это тебе этот человек сказал?

— Да, он.

— Ну, я не знаю. Может, он и пил в детстве пиво. Во всяком случае, он доказал тебе, что этот напиток не делает людей неблагодарными. А поесть мы здесь что-нибудь сможем?

— Да, господин, скажи только, что угодно твоему сердцу?

— Но я не знаю, что у тебя есть.

— Хлеб, мясо, птица. Все есть.

— А яичницу можно заказать?

— Да ради бога.

— А кто ее сделает?

— Моя жена.

— Это не та самая дама, которую мы встретили на улице?

— О нет, господин. Я знаю, почему ты спрашиваешь. Она здесь главная управительница и самая прилежная, но к приготовлению пищи не имеет никакого отношения.

— Ну что ж, попробуем.

Он вышел, чтобы выполнить наш заказ. Мои товарищи были очень довольны, что цветастая дама не имеет к кухне никакого отношения, хотя одета была, как кухонная фея. Но вот хозяин вернулся и уселся рядом с нами.

— Я принял вас не очень-то приветливо, — пытался он оправдаться. — Не держите на меня зла. Бывают гости, которые доставляют всем много хлопот.

— У тебя уже был печальный опыт?

— Очень печальный.

— И давно?

— Да сегодня ночью. Меня обокрали.

— Обокрали гости? Как это вышло?

— Да будет тебе известно, что я выращиваю табак. В определенное время ко мне из Салоник приезжает торговец и закупает продукцию. Вчера он был здесь и отдал долг за прошлый урожай. Ровно сто фунтов. Когда он выложил мне их вот на этот стол, вошли трое незнакомцев и спросили, можно ли здесь переночевать. Я принял их гостеприимно, забрал деньги и ушел в свою спальню. Там-то они меня и обокрали.

— Как же им это удалось? Неужели так легко войти в твою спальню? Или у нее такие же легкие перегородки, как здесь?

— Вовсе нет. Она расположена в заднем левом крыле дома, и стены там крепкие, на них опирается крыша. Я принял эти меры предосторожности, поскольку храню там все, что мне особенно дорого.

— Как же воры туда проникли? И откуда узнали, что ты хранишь там деньги?

— Видишь ли, все стены здесь тонкие, и сквозь щели в них можно подглядывать. Вполне возможно, что один из этих трех выследил меня, а потом, когда я понес деньги в спальню, обежал дом и подсмотрел, куда я их прячу. Когда я их запер, раздался какой-то шум снаружи. Я подбежал к окошку и, прислушавшись, уловил звук удаляющихся шагов, а когда вернулся в эту комнату, одного из троих не было. Он вернулся лишь через некоторое время.

— И тебя это не насторожило?

— Абсолютно. Шаги, которые я слышал, могли принадлежать слуге, часто там бывающему. Только позже, обнаружив пропажу, я вспомнил об этом и опросил работников. Один из моих поденщиков рассказал, что, когда он находился на заднем дворе и стриг овцу, встретил там чужака, который шел от моей спальни.

— А тебе известно, как произошла кража?

— Это для меня до сих пор загадка. Играл в карты, выиграл и хотел присовокупить деньги к остальным. Открыл шкафчик, а он пуст.

— А до этого шкафчик был заперт? Я имею в виду — ключом?

— Да, был.

— А спальня тоже?

— Нет, спальня нет. Она почти всегда открыта, потому как мои жена и дети входят туда. Мне было бы сложно все время ее запирать.

— Ты сказал, что выиграл. С кем ты играл?

— С этими тремя мужчинами.

— А торговец?

— Нет, его не было. Он еще до наступления ночи уехал. А гости еще не устали и спросили, не хочу ли я сыграть в карты. Я согласился и даже выиграл фунт. При этом они все время подливали мне ракии, и я быстро захмелел и так устал, что не смог дальше играть.

— И потом ты пошел в спальню, чтобы убрать выигрыш в шкаф, да?

— Нет, сначала я открыл ворота этим троим. Они решили, что уже слишком поздно, чтобы ложиться спать, и надумали уехать. Заплатили по счету, даже немного больше, и с тем ускакали.

— А куда, они сказали?

— Да, они уехали в Дойран.

— Ага, значит, на юг, через Фуркой и Оливецу. А откуда приехали?

— Из Мелника.

— Ах вот как? И ты их хорошо разглядел?

— Конечно, я ведь шесть часов сидел и играл с ними в карты!

Мне почему-то показалось, что эти трое — как раз те воры, которых мы искали. Поэтому я продолжил расспросы.

— А лошадей их ты видел?

— Да, это были три светлые лошади.

— Вот здорово! Вот здорово! — закричал Халеф. — Сиди, я сразу все понял!

— Да, ведь ты настоящий друг и защитник своего господина.

— Что он понял? — живо спросил хозяин.

— Кое-что, что тебе тоже будет небезынтересно, но об этом позже. А пока, пожалуйста, ответь на мои вопросы.

— Это касается людей, которые меня ограбили?

— Да, ты верно догадался.

— Тогда спрашивай, я скажу тебе все, что знаю.

Его лицо приняло совершенно иное выражение. Слова маленького хаджи навели было его на подозрения, что мы находимся в какой-то связи с ворами. И он напрягся, ожидая худшего, но после моих слов у него снова затеплилась надежда разобраться во всем.

— Итак, они уже уехали, когда ты обнаружил пропажу денег, — заключил я. — Твое подозрение сразу пало на них?

— Нет. Я тут же разбудил всех моих людей и опросил их. Все они честные люди, и никому из них я не могу приписать это преступление. И тем не менее я перерыл у них все и только тогда подумал о тех троих. Я стал расспрашивать их, и вот тогда поденщик поведал мне о том, что он видел за домом.

— Но ведь сама кража могла произойти не в то время, а позже.

— Конечно, я тоже так подумал.

— И мне кажется, что действовали двое. Ты не заметил, что в какой-то момент отсутствовали сразу двое?

— Заметил, но мне это не показалось подозрительным, я только потом об этом подумал.

— Когда это приблизительно произошло?

— Еще до того, как мои пошли спать.

— Твоя семья вся спит у тебя в комнате?

— Естественно, вся.

— Значит, кража произошла до того, как они пошли спать. Воры все хорошо продумали, но как им удалось отлучиться вдвоем, да так, что ты ничего не заметил?

— Один из них стал показывать фокусы, они мне очень приглянулись, и он разрешил мне позвать моих людей, чтобы те тоже взглянули. Пока он нам их показывал, двое других ушли, а когда вернулись, он заявил, что все — фокусы кончились. Тогда мои люди ушли, и мы стали играть дальше.

Не было ничего удивительного в том, что здесь, в отдаленной турецкой деревне, играли в карты. Я часто видел такое в Турции. Причем был свидетелем такого мастерства, которое и не снилось нашим европейским умельцам. Обычно сто очков вперед давали всем греки и армяне, и я не удивился, что здесь, на постоялом дворе в Дабине, показывают карточные фокусы; любопытно было другое — кто же их этих троих такой знаток этого искусства?

Я попросил хозяина описать этого мужчину и пришел к выводу, что он — беглый надзиратель из тюрьмы. Значит, Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат вместе провернули эту кражу, а надзирателя обучили своему ремеслу.

— После того, как ты опросил своих, ты был уже уверен, что чужаки воры? — спросил я. — Что ты делал дальше?

— Я послал одного из своих слуг верхом за ними следом.

— Так. Но почему ты сам не поскакал?

— Сам я поехал в Остромджу к полицейскому префекту, чтобы подать заявление и вызвать хавасов. Он распорядился только после долгого разговора и когда я заплатил пятьсот пиастров. Я был обязан оплатить все расходы, которые могли возникнуть при погоне за ворами, а ему, если их поймают, вручить десять фунтов.

— Этот чиновник — умный блюститель собственного кошелька. Да сохранит его Аллах на долгие времена.

— Не Аллах, а черт, — заметил хозяин. — Пророк наведет порядок на земле. Служаки великого государя обязаны защищать нас и без подарков. И когда ты желаешь ему долгой жизни, я не могу причислить тебя к числу юных приверженцев Пророка.

— А я и не приверженец.

— А, ты шиит, сторонник неверного учения… И он отступил от меня на шаг.

— Нет, — ответил я, — я христианин.

— Христианин! Это лучше, чем шиит, который после смерти окажется в джехенне. И вы, христиане, можете оказаться на небе, может, на третьем, а может, на четвертом и даже на седьмом, как правоверные мусульмане. Я против вас ничего не имею, ибо тот человек, что научил меня варить пиво, тоже был католиком. И поэтому я еще больше удивляюсь, почему ты желаешь этому служащему долгих лет. — И он снова приблизился.

Я ответил:

— Я сказал так, потому что горячо желаю, чтобы он не умер, пока не понесет заслуженную кару за свои прегрешения. Тебе известно, какие меры он обязан принять?

— Он должен выслать хавасов за ворами. На всем пространстве отсюда до Дойрана обязан устроить за ними охоту и сам встать во главе операции.

— Я предполагаю, что он сидит сейчас дома на подушках, попивает кофеек и покуривает трубку.

— Если это так, то я тоже не желаю ему ничего лучшего.

— У тебя будет возможность это узнать, если ты поедешь с нами в Остромджу.

— Я? Зачем? — спросил он удивленно.

— Чтобы поймать их. Ты что, уверен, что он сдержал обещание и послал хавасов?

— У меня совершенно не было времени проверить — я спешил домой, чтобы поспеть к возвращению моих слуг.

— Они вернулись?

— Да, они разделились и скакали до Фуркоя и Вилицы, но так и не обнаружили никаких следов. И решили вернуться. Они оказались плохо вышколены — не выполнили моих указаний.

— Нет, они правильно поступили.

— Ты думаешь? Почему?

— Они бы никого не обнаружили, если бы и доехали до Дойрана и даже дальше.

— Ты заявляешь это так определенно?

— Потому как убежден в этом. Воры и не собирались в Дойран.

— Но они так сказали!

— Они соврали, чтобы сбить тебя с толку. Ты думаешь, они настолько глупы, чтобы оставить след для полиции?

— К тому времени, когда они это сказали, еще не обокрали меня.

— Но собирались это сделать. У них имелась еще одна причина скрыть от тебя истинную цель своей поездки. Их преследуют за прошлые преступления. Они верно рассчитали: их преследователи, если приедут в Дабину, обязательно завернут к тебе. Поэтому и сообщили неправильное направление. И еще одно, о чем ты должен поразмыслить: они заявили, что едут из Мелника в Дойран. Прямой путь из одного пункта в другой лежит юго-западнее Султаницких гор. Они же сначала поехали на запад и только здесь свернули к югу. Таким образом, сделали крюк, который я оцениваю в две немецких мили. Когда находишься в бегах и бережешь лошадей, не станешь тратить шесть часов на объезд!

Хозяин посмотрел на меня изучающе.

— Эфенди, — спросил он, — ты и в самом деле христианин?

— Да, а почему ты спрашиваешь?

— Если бы ты не был христианином, я бы предположил, что ты чиновник или полицейский.

— Бывают хавасы и немусульмане.

— Нет, ты бы был не обычным хавасом, а офицером высокого уровня. А уж они-то христианами не бывают.

— Но почему ты принимаешь меня за полицейского?

— Твоя личность подходит для этого. Ты говоришь как человек, который знает все до того, как ему расскажут. И твои спутники подходят для такой должности. Погляди на них! — и он указал на Оско и Омара бен Садека. — Как внушительно они выглядят! У них на лицах написана значимость их профессии. — А этот малыш! — И он показал на Халефа. — Разве он не воплощение офицера? Эти хитрые глазки и ухмылка… Разве он не арестовал бы всех в округе, если б пожелал? Все трое захохотали. Я же ответил:

— Ты ошибаешься. Мы все — обычные путешественники и, как и остальные, находимся под защитой полиции. Но мы проехали по многим странам и видели столько, что и передать трудно. Поэтому и заставили тебя пройти через сомнения. Тот, кто сидит все время дома, выглядит по-другому, и если с ним случается что-то необычное, он не знает, как выпутаться из сложного положения.

— Это все так… Однако вот ваша еда. Ешьте и не отвлекайтесь, а потом поговорим. Вашим лошадям, наверное, нужны корм и вода? У меня есть превосходная дробленая кукуруза.

— Да, и скажи одному из слуг, чтобы снял с лошадей седла, а потом напоил. Это освежит их. Они ехали без отдыха от самого Эдирне.

— У меня возле дома хороший пруд с чистой водой. Может, лошадей попоить там?

— Будь так любезен.

Наш хозяин, несмотря на кучи навоза на дворе, оказался деловым, предприимчивым человеком. Украденные у него деньги (равноценные 1850 немецким маркам) были расплатой за прошлогодний урожай табака. Так что он был обеспеченным человеком, и то, что он разбил рыбный пруд, свидетельствовало о его хозяйственной сметке.

Кроме того, он знал намного больше, чем остальные его односельчане. Поэтому, как я понял, он и принял нас не за обычных странников.

Еду нам принесли двое опрятно одетых парней. Нам подали горячий омлет, дыни в уксусе и с перцем и свежие фрукты. Все это лежало на чистых белых тарелках, а дыня так даже на глиняном блюде.

Хозяин внимательно осмотрел сервировку стола и приказал, чтобы принесли еще коробку с приборами.

— Пойдите к госпоже и возьмите у нее четыре салфетки и четыре полотенца. Господа — наши уважаемые гости. Они не должны потом рассказывать всем, что у конакджи Ибарека их плохо обслуживали!

Значит, его звали Ибарек. И у него имелись даже салфетки. Взяв их и раздав по одной моим спутникам, я поймал их взгляды и тайно порадовался: они понятия не имели, как обращаться с этими предметами сервировки. Маленький хаджи первым рискнул подвергнуться моим насмешкам. Он сказал:

— Сиди, что нам делать с этими платками? Класть на стол?

— Это не скатерть.

— Машалла!35 Чудо Господне. Такие носовые платки! Но у нас нет насморка!

— Они не для носа. Салфетки повязывают таким образом, чтобы при насыщении не испачкаться пищей.

— Аллах акбар! Значит, добрые люди столь неуклюжи, что не в состоянии донести до рта то, что едят, и пачкают платье! Да я научился есть без всяких салфеток так аккуратно, что даже сок дыни, который сейчас пью, не оставит на моей одежде ни малейшего пятнышка!

В результате все мы сидели, как прилежные дети с тарелками молочной каши. Все это меня развлекло.

Во время еды я заметил, что лошадей завели за дом. Хозяин, как истинный мусульманин, счел за должное оставить нас обедать без свидетелей. Он зашел лишь когда мы закончили и велел обоим парням убрать посуду и принести сосуд для умывания. Вскоре был доставлен большой белый кувшин и чистые ручные полотенца.

Пока мы мыли руки, Халеф шепнул мне:

— Сиди, а ты не боишься?

— Чего?

— Счета, который нам предъявят? Такая хорошая еда, холодное пиво, ножи, вилки, полотенца, вода для мытья рук, эти салфетки из чистого льна… И челеби все сама варила. Подозреваю, он стребует с нас столько, сколько составил счет полицейского префекта!

— Не беспокойся. Я уверен, что нам здесь вообще не придется платить.

— Думаешь, хозяин сам додумается до этой доброй, достойной мысли?

— Уверен. Мы лишь вручим бакшиш слугам.

— Если он и завтра проявит такое понимание, то сегодня, завтра и послезавтра я буду просить Пророка, чтобы тот назначил меня ангелом смерти для нашего хозяина.

— Но почему лишь до послезавтра?

— Три раза — хватит. Потом мы познакомимся с другими людьми, которые хорошо к нам отнесутся, и мне понадобится просить уже за них. — И хаджи тихо засмеялся.

После процедуры мытья рук хозяин снова пригласил нас за стол. Он велел наполнить уже изрядно «обмелевший» кувшин и предложил выпить. Я отказался и попытался оправдаться:

— Мне бы хотелось взглянуть на тот шкафчик, откуда украли деньги. Покажешь?

— Пошли.

Халеф двинулся за мной. Врожденное чувство ищейки не позволило ему остаться с двумя нашими спутниками в столовой.

Хозяину понадобилось только сдвинуть две плетеные стенки, и мы оказались перед дверью в спальню. Она была не заперта. Я тут же убедился в том, что там имелся засов, с помощью которого можно было бы воспрепятствовать нежелательному проникновению.

Кроватей как таковых не было. По стенам шел серир — некое возвышение, на котором лежали подушки. На нем спали обитатели дома. Зимой использовали меха или одеяла, летом — нет. Снимать одежду здесь не принято.

Этот обычай восточных стран — полное отсутствие постельного белья и редкая смена нательного ведут не только ко многим заболеваниям, но и являются причиной распространения кровососущих насекомых, известных под латинскими названиями pulex и pediculus36.

Стены были побелены. Прямо под крышей на балке арабской вязью выведено крылатое выражение: «Сон правоверного охраняют ангелы; над ложем неправедного вьются его грехи».

У помещения имелось единственное окно. Напротив него на стене висел шкафчик.

— Там и лежали деньги, — объяснил хозяин. — Я снова его запер, как и было, до тех пор пока его не обчистили.

— Отомкни-ка, — попросил я.

Он вынул из кармана небольшой ключик и открыл шкаф. Тот был пуст. Я обследовал замок и ключ. Они оказались не серийного изготовления. Я узнал, что замок делали в Остромдже и, по моему мнению, ни отмычкой, ни чужим ключом в него не лазили. Тем непонятнее было то, как произошла кража.

— Ты точно знаешь, что шкафчик был закрыт? — спросил я.

— Точно.

— А там были только лишь деньги?

— Нет, еще украшения моей жены и какая-то серебряная и золотая мелочевка.

— Их тоже украли?

— Да, все унесли.

— Это значит, что у воров не было времени разбираться. Наверняка было темно — они не видели, что ценно, а что нет.

— О, головное украшение и цепочка жены состояли по большей части из разной величины золотых и малоценных серебряных монеток. Это воры, несмотря на темноту, должны были заметить. Остальное — булавки, кольца, все примерно одной цены.

— Они могут помочь найти воров. Осторожные грабители такие вещи обычно не берут. Взяв это, они тем самым доказали, что они не профессиональные воры, но нам остается выяснить, как же они все-таки открыли шкафчик.

Я хотел осмотреть его повнимательнее, но маленький хаджи уже это проделал.

— Вот, сиди, — сказал он. — Вот оно как было.

И он показал вовнутрь. Я сразу же заметил, что задняя стенка прилегает неплотно. Теперь я обследовал, как висит шкафчик на стене. Всего на одном гвозде, и его легко снять!

Я так и сделал, и сразу выяснилось, что залезли в него именно через заднюю стенку. Были даже заметны следы ножа. Шкафчик не был сколочен гвоздями, а спаян. Отгибая заднюю стенку, воры наверняка производили шум.

— Вы ничего не слышали?

— Нет.

— Должно было трещать. Вы сами, наверное, шумели?

— О нет, мы так были увлечены игрой, что сидели тихо. Наверняка воры действовали уже при закрытой двери.

— Они сначала себя обезопасили. Закрыли дверь на засов, чтобы их не застали врасплох.

— Тогда нам и нечего было слышать!

— И все-таки. В доме ведь не стены, а циновки. Было бы слышно. Впрочем… Хм.

Я подошел к окну. Оно было достаточно велико для того, чтобы в него протиснулся не очень упитанный человек. И шкафчик был достаточно миниатюрен, чтобы передать его наружу через окно.

— Пошли за мной! — скомандовал я, выйдя из дома. Они двинулись следом вокруг постройки.

— Ты искал за окном снаружи? — спросил я хозяина.

— Нет, конечно. У меня и мысли такой не было. Шкафчик висел в комнате, там и произошла кража. А что там искать?

— Думаю, наш труд не окажется напрасным. Посмотрим. Доверь это мне, но пусть никто не подходит близко к окну, можно затереть следы.

Я приблизился к площадке перед окном. Остальные поотстали.

Вдоль стены росли мощные кусты крапивы, и прямо под окном они были примяты.

— Смотри, кто-то вылезал из окна!

— Но уже довольно давно, наверняка один из моих мальчишек.

— Нет, это не мальчик. Вот след огромного размера. И сделан недавно: поникшая крапива еще не поднялась. И следы свежие. Я считаю, что они появились вчера вечером. Высокие края отпечатков должны были бы высохнуть и осыпаться, если бы следы были старые.

— Откуда ты все это знаешь? — удивился хозяин.

— Чтобы знать все это, достаточно держать открытыми глаза и иметь немного воображения. Посмотри. Вот место, на котором стоял шкафчик. Видишь, у него до сих пор испачкано днище, хотя воры в темноте и пытались обтереть его.

— Откуда ты это узнал?

— Оттуда, что не нашел на шкафчике следов грязи. Смотрите дальше.

Я поискал на земле — ничего. Тогда я вынул нож и подрезал крапиву прямо у земли. Отведя ветки, осмотрел пустое место. Между корнями могло что-то лежать. Правильно. Что-то блеснуло. Я поднял обе вещицы. То было тонкое колечко с бирюзой и крупная золотая сережка — такие носят женщины в этой местности.

— Вот, смотри, — обратился я к хозяину. — Кое-что ускользнуло от воров. Знакомые вещицы?

— О, это украшения моей жены. А других нет?

— Давай искать вместе.

Но — увы. Зато теперь мы знали, как все произошло. Воры боялись наделать шума. Поэтому один из них вылез из окна, чтобы открыть шкафчик на улице. Остальное мы могли обсудить уже в доме. Но перед тем как идти внутрь, зашли к лошадям. Их уже привели с пруда и снова оседлали. У каждой на морде висела торба с кукурузой, которой они с аппетитом хрустели. Я попросил слуг оставить их пока здесь, поскольку из-за близости пруда тут вилось не так много мух, как на грязном дворе. Какое счастье, что я принял это решение!

Мы уже вошли в комнату и расселись за столом, как вдруг увидели на дворе двух всадников. Выглядели они, прямо скажем, не очень представительно. Лошади были загнанные, сбруя — старая, за нее я не дал бы и пятидесяти марок.

— К тебе новые гости, — сказал Халеф хозяину.

— Мне такие не нужны, сейчас отправлю восвояси, — ответил тот.

— Но вроде бы у тебя постоялый двор…

— Кто может запретить мне не принимать тех, кто мне не по душе?

Он уже хотел выйти к ним, но я удержал его за руку.

— Стой, пусть они войдут!

— Зачем это?

— Мне нужно узнать, что скажут эти люди.

— Ты их что, знаешь?

— Да, но они ни в коем случае не должны знать, что мы здесь. И нельзя показывать им наших лошадей.

— Это легко устроить. Вам достаточно побыть в моей спальне, пока они не уедут.

— Мои спутники так и сделают, а я уж лучше послушаю.

— Не знаю, зачем тебе это нужно, но дело легко устроить. Идем, я тебя спрячу.

И он завел меня за одну из циновок, сплетенную из пучков ивовых прутьев.

— Между стеблей можно наблюдать за тем, что происходит в комнате. Услышишь все, о чем они будут говорить в комнате, даже если станут шептаться, — ручаюсь.

— А если станут осматриваться?

— Я поставлю циновку так, что тебя не будет видно.

— Хорошо. И еще. Нам надо уехать в Остромджу раньше этих всадников. И ты поедешь с нами!

— Я? Зачем?

— Чтобы забрать у воров твои законные деньги.

— А они что, в Остромдже?

— У меня есть основания так считать. Прикажи седлать лошадей и отведи свою к нашим, чтобы их не видели эти люди. Как только я все здесь узнаю, пройду в твою спальню. Один из твоих слуг должен быть готов отвести нас к лошадям. А теперь давай, выходи, пока они здесь не появились!

Этот разговор стал возможным по той причине, что, как я заметил, оба всадника не спешили входить в помещение. Они долго не слезали с лошадей, а потом направились к большому зданию, наверняка для того, чтобы поглядеть, что там можно стянуть или прихватить с собой, как выразился хозяин.

Он ушел, а я уселся прямо на землю за ширмой из ивовых пучков. Вся комната была передо мной как на ладони. Тут я услышал шаги.

— Сиди, где ты? — спросил маленький хаджи по ту сторону ширмы.

— Я здесь. Что тебе надо? Какая неосторожность с твоей стороны!

— Ба! Да парни еще не вошли. Они в конюшне у хозяина осматривают его лошадей. Ты сказал, что ты их знаешь. Это так?

— Да, знаю.

— Ну, кто же это?

— А ты сам их не узнал?

— Нет, сиди.

— А ведь у тебя такие зоркие глаза! Как же ты не заметил пращу, которая висит у одного из них на поясе.

— Нет, не заметил.

— Кто ее носил?

— А я что, знаю?

— Должен знать. Вспомни о голубятне!

— О, сиди, о ней мне лучше не вспоминать. Как только я начинаю об этом вспоминать, у меня возникает потребность дать пару оплеух кое-кому.

— Но ты ведь разглядел людей, сидевших под нами в комнате?

— На которых свалилась кошка вместе с голубиным дерьмом, а кошкой был я?

— Тех двоих, что сидели у стены, братьев, вспомнил?

— Теперь вспомнил. У одного была праща. Ты думаешь, это они?

— Точно они. Я запомнил их лица.

— О Аллах! Они ведь говорили, что собираются в Остромджу, чтобы сообщить трем подонкам о нас и решить вместе, как отправить нас на тот свет!

— Именно так. Такое задание они получили от Манаха эль-Барши и Баруда эль-Амасата.

— Так, выходит, они пока не добрались до Остромджи, и те трое ребят, которых мы ищем и которые ограбили нашего хозяина, полагают, что мы так и не нападем на их след. Сиди, можно я дам тебе дельный совет?

— Давай.

— Мы ведь не отпустим так просто тех, за кем ты сейчас будешь следить?

— Хм. Это было бы глупо с нашей стороны?

— А что мы с ним сделаем?

— Надо подумать.

— Я уже подумал.

— И?

— Я их немножко убью.

— Как это «немножко»? Убийство вообще недопустимо, Халеф.

— О, сиди, они проснутся, но в аду. Такое даже нельзя назвать убийством.

— Оставь меня в покое с такими советами.

— Ах да, я забыл, что ты христианин. Если придется, ты отдашь жизнь за злейшего врага. Эти двое подонков как раз такого рода птицы. Если они соединятся с тремя другими в Остромдже, их станет уже пятеро, и каждого из нас настигнет пуля, пока мы будем размышлять над тем, как бы задержать их.

— Мы позаботимся о том, чтобы те трое не воссоединились с двумя. Или нет, мы сделаем как раз так, что они встретятся.

— Ты что, спятил?

— Вовсе нет.

— А что же ты тогда говоришь такие вещи?!

— Совсем неглупые вещи. Мы не знаем, как найти тех трех. На голубятне мы лишь слышали, что они где-то в развалинах. А сложно найти того, кто специально от тебя прячется.

— О, я твой друг и защитник, хаджи Халеф Омар, моих глаз хватит отсюда до Египта, а нос мой еще длиннее. Я найду этих мерзавцев.

— А еще вероятнее, они найдут тебя, и у тебя скорее всего не окажется времени даже для того, чтобы прочитать наизусть суру о смерти. Нет, сейчас мы их не тронем; мы не дадим себя засечь, но последуем за ними незаметно и будем следить. Они, желающие нашей погибели, станут нашими же проводниками, и благодаря им мы схватим тех трех.

— Аллах! Эта идея не так уж и плоха.

— Слава богу, что ты это понял. А теперь спрячься живо, пока тебя не обнаружили. Скажи только хозяину: пусть он постарается сделать так, чтобы гости как можно дольше пробыли в этой комнате, а тем временем мы с ним уедем. Надо так их обслужить, чтобы они задержались. Согласен оплатить все расходы. Скажи ему это и иди.

— Сиди, я исчезаю, кто-то идет.

Эти последние слова он прошептал уже на бегу. Наконец в комнате показались те двое. Помещение они нашли пустым. Оско и Омар спрятались давно, а хозяин пошел за пивом. Теперь я смог рассмотреть обоих более внимательно, чем прошлым вечером. У обоих были лица висельников. Есть люди, которых сразу видно по физиономии. Они были из числа таковых. Одежда их была бедная и грязная, но зато оружие свое они держали в полном порядке. В то время как у одного висела на разорванном поясе праща, у другого имелось устрашающее оружие — гайдуцкий чекан, бывший когда-то на вооружении у турков, отлавливавших в лесах беглых сербов и валахов; его побитый приклад был украшен акульей кожей. Я знал об этом ружье только по рассказам, видел лишь в коллекциях оружия, но никогда не наблюдал в действии. Даже не мог представить, что стану мишенью для обладателя столь экзотического вида вооружения.

Они огляделись.

— Здесь никого нет, — сказал тот, что с пращой. — Может, с нас ничего не возьмут за ракию, которую мы тут выпьем?

— А зачем вообще платить? — заявил другой смеясь. — Разве мы не бежали в леса? Разве не носим копчу, которой все боятся? Если мы не заплатим сами, хотел бы я взглянуть на того, кто заставит нас это сделать!

— Молчи! Нас тут только двое, этот Ибарек — богатый человек, у него много слуг и рабочих, против него мы ничего не сделаем. Из-за нескольких глотков ракии не стоит подвергать себя опасности. Но странно то, что за нами не следят. Может, считают просто бродягами?

— А мы что-то другое?

— Конечно, мы другие. Мы — герои лесов и гор, которые призваны мстить за несправедливость.

— Простые люди говорят «разбойники» вместо «герои», хотя мне это безразлично. Наверное, они все снаружи и наблюдают за нами через щели. Но этот номер у них не пройдет. Давай взглянем!

Они прошлись вдоль ивовых стен. Подойдя к стене, за которой прятался я, один сказал:

— За этими вязанками запросто можно спрятаться. Давайте потыкаем туда, мой нож достаточно длинен и остер.

Их разговоры доказали мне еще раз, что это за субъекты. И они — точный слепок тех, кто «ушел в леса». Может, есть и такие, кто из-за преследований, ненависти и несправедливости действительно ушел в леса и горы, но их число неизмеримо мало по сравнению с теми, кто образует банды разбойников.

Уриан вынул нож и проткнул стенку, но высоко. Не присядь я заранее, он мог бы задеть меня. Вообще-то быть раненым или убитым здесь — великая нелепость и позор. Но я нисколько не стыдился своего нынешнего занятия, ибо подслушивал ради очень нужного дела.

Подслушивать — грех, это общепризнанно, но бывают ситуации, когда это просто необходимо сделать. Редко кому выпадает случай подслушать преступников и тем самым предотвратить злодеяние, и тут следует без зазрения совести переступить через стыд и гордыню. А мне это было трудно еще из-за чувства собственного достоинства.

— Никого нет, — удовлетворенно протянул один. — Никому не посоветовал бы сидеть здесь. Пойдем.

Они вернулись в комнату и стали громко звать слуг. Пришел хозяин и вежливо извинился, что сразу не смог появиться.

— Я тут готовился к поездке, — объяснил он им, — поэтому нужно было подождать.

— Куда же ты собираешься? — с подозрением спросил тот, что с пращой.

— В Текирлык.

Хозяин был явно не дурак — указал противоположное направление. Но парень продолжал допытываться:

— А на что тебе это? У тебя там дело?

— Да, личное дело. Что вам принести?

— Ракии, и побольше. Нас мучит жажда. Мы заплатим как следует.

Ну что ж, если эти люди утоляют жажду водкой, у нас не все потеряно, подумал я.

— Заплатите? — ответил хозяин, смеясь. — Вы сегодня мои первые гости, а у меня тут давний обычай: первым гостям я подношу бесплатно. К тому же у меня сегодня праздник.

— Ах так? Какой же?

— День рождения.

— Поздравляем и желаем тысячу лет жизни. Значит, нам не надо платить за то, что мы съедим и выпьем?

— Нет, не надо.

— Тогда вели принести кувшин ракии. И выпей с нами.

— Мне не надо, скоро в дорогу. Я хочу провести день с родными, которые живут в Текирлыке. — И он удалился за ракией.

— Ну, — сказал один, тот, что с ружьем, — здорово у нас получается?

— Да, — ответил другой, согласно кивнув, — мы этим воспользуемся.

— Человек, возвратившись, не должен подумать, что мы плохо отметили его день рождения.

Я еще раз оценил находчивость хозяина, задержавшего здесь этих двоих таким немудреным способом. Он принес кувшин, содержимое которого смогло бы свалить с ног десяток мужчин. Потом он поставил на стол стакан и захотел было откланяться.

— Стой, — удержал его тот, что с пращой. — Этот сосудик — для детишек. Мы же взрослые люди и пьем прямо из горла. То, что дает Аллах, надо использовать на полную катушку. Пью за твое здоровье и желаю тебе всего того, что ты сам себе желаешь.

Он сделал два больших глотка, перевел дух, потом глотнул еще раз и изобразил на физиономии полное блаженство. Дружок последовал его примеру, щелкнул языком и протянул хозяину ополовиненный кувшин.

— Выпей, дружок. Несравненный вкус. Но не пей много, чтобы мы тоже смогли сполна насладиться твоим юбилеем.

Хозяин кивнул и ответил:

— Вас никто не торопит, можно еще раз наполнить кувшин.

— А когда тебя не будет, это сделают?

— Да, мой слуга принесет, только закажите. Если только то, что вы пожелаете, имеется в наличии.

— В таком случае желаем тебе десять тысяч лет жизни против той тысячи. Ты очень верный сын Пророка и ведешь достойную жизнь.

— Спасибо на добром слове, однако мне пора. Так что обращайтесь к слуге.

— А где он?

— На дворе. В доме никого нет. А остальные люди в поле. Скоро вернутся.

Хитрец сказал так специально, чтобы те уверились в своей безопасности. Усыпленные таким вниманием, они должны начать болтать.

— В таком случае, доброй тебе дороги, — произнес тот, что с пращой. — Но до этого можно кое-что у тебя спросить?

— Слушаю вас.

— Не останавливались ли здесь недавно трое мужчин, но не обычных, а таких… важных?

— Хм. У меня останавливается много народа. Опишите их.

— В этом нет нужды. Мы можем сказать, какие у них лошади — светлой масти.

— Верно, были такие вчера вечером. Очень важные господа.

— Они здесь ночевали?

— Нет, не стали. Играли в карты почти до утра и после этого сразу же решили ехать.

— А они сказали тебе, куда направляются?

— Да.

— Наверное, в Остромджу?

— Нет, они поскакали в Дойран.

— Ах, и в самом деле туда поехали?

— Конечно, раз они так сказали. Зачем им менять решение?

— Все правильно. Ты видел, как они поехали на юг?

— Как я мог это видеть? Для этого мне нужно было бы пробежать всю деревню. Зачем мне это?

— Я просто так спросил. Но вот еще вопрос: больше у тебя никто не останавливался, кто ехал с той же стороны?

Этот вопрос касался меня и моих спутников. Я знал, как на него ответить, но за хозяина ручаться не мог. Конечно, легче всего было сказать, что нас вообще тут не было. Но это было бы неосмотрительно: мы совершенно открыто ехали сюда, и нас многие видели. Эти двое наверняка справлялись о нас по дороге, и им сообщали, что мы уже проехали.

Лучше всего было бы, если бы хозяин сказал, что мы уже были здесь. И самое лучшее, чтобы он сообщил им, что мы поскакали за теми троими в Дойран. Тогда те бы успокоились — от нас беды можно было бы не ждать по крайней мере несколько дней.

Но, как я уже сказал, такого хода от хозяина нельзя было ожидать. Поэтому я напряженно ждал продолжения их диалога. Но хозяин, вопреки моим ожиданиям, проявил недюжинную смекалку. Он ответил:

— Со вчерашнего дня у меня вообще не было постояльцев. Вы первые.

— Хм. Но те, кого мы имеем в виду, наверняка уехали в Дабину.

— Они вполне могли проскакать без остановки это местечко.

— Может быть. Нам надо их обязательно догнать. Есть о чем поговорить.

— Это ваши знакомые?

— Хорошие друзья.

— Тогда вам надо немедленно отправляться за ними.

— Увы. А как хотелось побыть у тебя еще и насладиться твоим гостеприимством! Надеемся настичь этих четверых еще в Остромдже.

— Их было четверо, говорите?

— Да.

— И у одного был превосходный жеребец?

— Да, да! Ты видел их?

— Точно, видел. У другого было два ружья.

— Совпадает!

— А еще среди них был такой низкорослый паренек, у которого вместо бороды висело десять-одиннадцать редких волосинок.

— Верно! Ты видел именно их. Но где же, как не у тебя, они могли останавливаться?

— За воротами. Я как раз стоял там с соседом, когда они подъехали. Они хотели переночевать у меня. Когда я ответил, что я хозяин, бородач на породистом скакуне спросил, не проезжали ли здесь трое на светлых лошадях.

— Шайтан! Что же ты ответил?

— Сказал правду.

— О Боже!

— А что?

— Ничего. Я просто так спросил. Рассказывай дальше.

— Бородач спросил, когда эти трое прибыли, сколько пробыли и куда затем поскакали.

— Ах, так… И что же ты?

— Я ответил, что знал. Что они поехали в Дойран. А что, я не должен был этого делать?

— Нет, что ты, ты правильно поступил. А они что?

— Всадник сказал, что им надо срочно ехать, и спросил о дороге на Дойран.

— И он поскакал по ней?

— Да, я проводил их до околицы и все объяснил самым подробным образом. Они пустились в галоп. Ну и понеслись же они!

— Таким образом, ты точно знаешь, что они поехали на юг?

— Так же точно, как то, что передо мной — вы, а не кто-нибудь другой.

— А не на запад, не в Остромджу?

— Да нет же. Я еще долго стоял и смотрел им вслед, пока те не исчезли за горой. Вороной так мне приглянулся, что я буквально не спускал с него глаз.

— Да, лошадка знатная.

— А теперь вам надо ехать туда же, чтобы поговорить с ними?

— Скорее всего. Но торопиться теперь нет нужды. Мы знаем, где они, и они нас подождут.

— Ну, тогда я рад за вас — вы обязательно увидитесь и поговорите, иначе бы я места себе не нашел. Однако мне пора. Думаю, вас мой отъезд не особенно огорчит.

В отличие от встречи прощание было довольно трогательным. Когда хозяин вышел, тот, кто был с пращой, стукнул кулаком по столу и закричал:

— Хорошо-то как! Теперь хоть этой заботы не будет. Они поехали не в Остромджу.

— Да, этому можно только порадоваться. Как мудро со стороны Баруда эль-Амасата и Манаха эль-Барши, что они провели этого парня и назвали Дойран. Теперь эти собаки, что нас подслушивали, устремились тоже туда. Пусть едут. Пусть ищут.

— Я ни разу не был в Дойране и не знаю даже, сколько туда ехать.

— Уж никак не меньше семи часов. Парни прибудут туда к вечеру. Завтра они догадаются, что их провели. Так что до послезавтрашнего полудня в Остромдже их можно не ждать. Мы можем здесь пить и есть, сколько влезет. Это меня так радует, как будто у меня у самого день рождения.

— А хозяин-то сегодня вернется?

— Вряд ли.

— Надо было его спросить.

— Зачем?

— Если бы я знал, что он вернется только завтра, я бы остался здесь на весь день. Мы ведь гости и вольны получить здесь, что захотим, без единого пара.

— Думаю, хозяин до завтра останется там.

— В самом деле?

— Обычно празднество длится до позднего времени.

— Это верно.

— А там и полночь наступит. Неужели ты думаешь, что он сядет на лошадь, чтобы провести в седле четыре часа, да еще глубокой ночью?

— Да, наверняка ему этого не захочется.

— И не только этого. Ведь на дне рождения много пьют и едят, а питье в этот день — зло. Можно напиться до бесчувствия и проспать весь день.

Это звучало так, как если бы я был в любимом немецком государстве, где царят такие же взгляды.

— Ты прав, — согласился другой, отхлебывая из кувшина. — Хозяин выпьет утром и будет долго спать. В полдень он не вернется домой. Мы можем тут похозяйничать и остаться на ночь. Четырех парней нечего бояться, они не поскачут в Остромджу.

— Значит, остаемся. Когда я вспоминаю прошлую ночь, меня охватывает гнев на себя самого. Этот человек, что на жеребце, к тому же еще и христианская собака, неверный, он мог бы быть в наших руках, а мы его упустили!

— Да, досадно. Один удар ножом, и его бы не стало.

— Все произошло так неожиданно. Даже сразу и не сообразили. Они ведь были в наших руках и ускользнули!

— Но как они забрались на голубятню?

— Наверняка через чердак с соломой.

— А откуда они знали, что оттуда можно подслушать? Кто сообщил им, что у нас собрание и что мы встречаемся именно там?

— Черт им рассказал. Эти гяуры все узнают от чертей, которые водят с ними дружбу. Больше никто не мог нас выдать. Ну, хватит о них, пусть идут в ад, все четверо.

— Нас вообще это не касается, мы лишь гонцы, и нам платят за это.

— Кто мне платит, тому я и друг и тому служу.

— И убить можешь?

— Почему бы и нет, если платят? Разве это большой грех — убить гяура?

— Напротив, весьма полезное и нужное дело. Тот, кто убьет христианина, поднимется на ступеньку ближе к седьмому небу. Это старая истина, которую сегодня, к сожалению, мало кто вспоминает. У меня руки чешутся пустить пулю в этого чужеземца.

— У меня тоже.

— Подумай только, сколько мы на этом заработаем. Во-первых, нам заплатят, а во-вторых, отдадут его имущество. Один конь чего стоит! Конюший падишаха, если ему предложить, отвалит кругленькую сумму.

— Или ничего.

— Почему же?

— Он спросит, откуда она у нас.

— Получена в наследство.

— А где родословная, обязательная в таких случаях?

— Она наверняка у него на руках, мы завладеем ею вместе с остальным имуществом. Я вот только подозреваю, что не только мы разеваем пасти на этого коня.

— А кто еще?

— Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат.

— Это верно. Но их легко обмануть.

— Как же?

— Мы не скажем, что чужаки поехали в Дойран. Они просто уехали в… в… в… в какое-то место, название забыли. А сами поскачем в Дойран и отловим этих четверых парней.

— Хорошая идея. Но Манах и Баруд тоже не будут терять времени даром.

— Значит, мы плохо придумали?

— Кто знает, сколько мы их будем искать!

— Найдем в мгновение ока.

— А я не уверен. Мы знаем лишь, что они в развалинах, но там можно прорыскать сколь угодно долго.

— Ты забыл, что мы должны обратиться к старому Мюбареку?

— Нет, помню. Но сообщили ли они ему точное место своего обитания? Это во-первых. А во-вторых, мы же не знаем старика, что это за тип?

— У него тоже копча, знак нашего братства.

— Это еще не основание выдавать нам все тайны.

— Но у нас есть еще и пароль, который Баруд эль-Амасат одновременно дал и Мюбареку. Этим знаком он даст нам знать о том месте. Так что мы его отыщем, не бойся. Но, может статься, нам поставят еще какую-то задачу.

— Мы этого не допустим. Нам надо скакать за четверкой.

— Как это не допустим? Надо слушаться. Ты что, не знаешь, что того, кто не повинуется, ждет смерть?

— Если это доказано! А если я больной?

— Но как мы одновременно заболеем?

— А вот как. Мы повстречались на дороге с четверкой, и произошла стычка.

— Хм. Ранение?

— Да. Я забинтую голову, а ты, скажем, руку. И понадобится отпуск на лечение. Смотри, хозяин поехал к воротам. Пей, посмотрим, принесет ли хозяин еще один кувшин.

Они все пили и пили, и опустошили-таки сосуд, к моему удивлению, даже, я бы сказал, к ужасу. Один из них подошел к окну, крикнул слугу, и тот безропотно исполнил его приказ, как и велел ему хозяин. Гости узнали от него, что он обязан исполнить любой их приказ, и не замедлили с таковым — велели принести еще один кувшин.

От двух кувшинов такой ракии свалился бы и носорог, и я думал, что они скоро просто-напросто упадут не сходя с места мертвецки пьяными, и моя миссия сама собой завершится. Они сидели друг напротив друга, смотрели прямо перед собой и пили с короткими промежутками. Я понял, что от них толку больше не будет, и собрался ретироваться. Услышанное меня не особенно удовлетворило. Что я, собственно, узнал? Что шут, таинственный предводитель «тех, кто ушел в горы», держит всех подчиненных в строгости, а непокорных карает смертью.

Еще я узнал, что Баруд эль-Амасат и Манах эль-Барша и бежавший с ними из Эдирне надзиратель скрываются в развалинах Остромджи. Но руины могут быть весьма обширны. Наверное, эти люди появляются там по ночам в установленное время. Потом я выяснил, что есть такой старик Мюбарек, так называемый «святой», у которого прибывшие с помощью пароля узнают все новости. В частности, трое названных лиц. Но кто такой этот «святой», который, несмотря на святость, занимает немалый пост в преступной иерархии? Где его искать? Тоже на развалинах? И что это за пароль? «Святого» я надеялся найти быстро. С паролем же дело было намного сложнее. Можно, конечно, захватить этого старика и вытрясти из него нужные сведения. Теперь я был уверен, что оба любителя спиртного останутся в комнате до утра. Они не заказали никакой еды, и потому ракия подействовала на них быстрее.

Это было мне на руку, ибо таким образом искомые оказывались непредупрежденными о нас и я мог использовать время с сегодняшнего полудня до завтрашнего для поисков беглецов — до этого времени пьянчуги не очухаются.

Я выскользнул из своего убежища и пробрался в спальню. Она была заперта изнутри. Я тихо постучал, и Халеф открыл. Он находился там с обоими спутниками и слугой.

— Нам необходимо было закрыться, — объяснил он тихо. — Подонки могли додуматься проверить все помещения.

— Правильно сделали. А где остальные домашние?

— Они все попрятались, ведь хозяин объяснил, что все на поле.

— Тогда давайте трогаться. Иди первым и позаботься, чтобы нас не обнаружили.

Слуга, которому предназначалось это распоряжение, вывел нас, закрыл дверь, спрятал ключ и повел к лошадям.

Второй слуга, обслуживавший гостей, тоже стоял наготове. Он пошел к ним и, громко разговаривая, стал отвлекать их внимание.

Из двора нам удалось незаметно проскользнуть к задней стене здания, откуда путь наш лежал в поле, где с лошадьми и слугами нас поджидал хозяин.

— Слава Богу, для тебя время текло не так медленно, как для меня! Поехали!

— Сначала давай рассчитаемся. Скажи, сколько мы тебе должны.

— Должны? — улыбнулся он. — Ничего не должны.

— Так дело не пойдет.

— Пойдет. Вы мои гости.

— Нет. Мы к тебе приехали незванно, а ты встретил нас как близких людей.

— Эфенди, хватит об этом!

— Но я же обещал заплатить за этих мерзавцев!

— Ты явно хочешь меня разозлить. Ты что, собираешься возвращать мне деньги за пару яиц и пиво? И думаешь, я их приму? Да никогда!

Я с интересом смотрел на лицо Халефа, которое менялось буквально с каждой секундой. Он очень боялся, что я все же заплачу. И раздраженно сказал:

— Сиди, ты знаешь Коран и все его закоулки. Почему ты выступаешь против этого мудрого учения? Ведь ты же знаешь, что нельзя отводить руку дающего. Подаяние — это дар Аллаха; тот же, кто отвергает дар, обижает Аллаха. Я надеюсь, что ты уймешь свое сердце и окажешь честь Пророку. Не стоит спорить о пиастрах, которые никому не нужны.

Это было подано с таким напором, будто речь шла о жизни и смерти, проклятии и вечности. Я, смеясь, вручил слугам бакшиш — самую малость, от которой они пришли в такой восторг, что по очереди стали целовать мне руку, чему я так и не смог воспрепятствовать.

Затем мы выехали на дорогу в Остромджу (я уже говорил, что это на самом деле вовсе не дорога). Проехав по ней всего ничего, я спросил хозяина:

— Эта так называемая дорога — единственная, которая ведет к Остромдже?

— Это самый прямой путь. Есть и другие, но по ним дольше ехать.

— Давай поищем именно такую. Нам она больше подойдет.

— Почему?

— Потому, что утром, когда оба парня очухаются…

— Утром? — перебил он меня.

— Именно так. Они пробудут у тебя именно столько, потому как не надо платить. Они не ждут тебя завтра обратно, поскольку ты будешь пить по поводу своего дня рождения.

— Вот негодяи! Я огорошу их тем, что сообщу, что у меня вовсе не день рождения!

— Не надо этого делать.

— Отчего же?

— Оттого, что не в твоих интересах, чтобы те оказались завтра к обеду в Остромдже. Ты поймешь это потом. Если они поедут за нами, то заметят, что мы все же направляемся в Остромджу, а не в Дойран. Это свело бы на нет все наши планы.

— Хорошо. Если ты так хочешь, скачем другим путем. Вот здесь дорога сворачивает налево и идет полями и лугами. По ней мы выберемся на другую дорогу, ведущую в Кустурлу. Та нас никто не знает.

И мы свернули в сторону. Дороги как таковой здесь не было. Просто сухая земля, по которой ходили и ездили люди, вот и все. Справа и слева тянулись табачные плантации, встречались отдельные участки хлопчатника. Потом снова шла неухоженная земля и наконец лес, через который мы скакали, можно сказать, напролом.

До сих пор мы молчали, но хозяин больше не мог сдерживать своего любопытства.

— Ты слышал, как я разговаривал с этими любителями ракии?

— Все, до единого слова.

— Все вопросы и ответы?

— Ничего не пропустил мимо уха.

— И как тебе?

— Ты прекрасно выполнил поручение. Очень тебе признателен.

— Это меня радует. Мне сложно было выполнить это как надо.

— Знаю и потому восторгаюсь тобой вдвойне. Ты доказал, что ты прилежный обманщик.

— Господин, я весьма рад, ибо похвала из твоих уст для меня ценнее, чем чья-либо еще.

— Как так?

— Потому что ты ученый, который знает обо всем — от солнца до корней в траве. Ты знаком с королями и царями, которые ценят тебя, и путешествуешь под защитой падишаха, с которым ел из одной тарелки.

— Кто это сказал?

— Человек, который знает это точно.

Я тут же догадался, что мой маленький, но храбрый хаджи и здесь потрудился на славу. Он называл себя моим другом и защитником, и чем краше меня расписывал, тем больше света моей славы падало и на его скромную фигуру. Взглянув на него, я понял, что прав: догадываясь, что сейчас разразится гроза, он, видя, что я разговариваю с хозяином, чуть поотстал.

То, как хозяин ответил на мой вопрос, доказало мне, что Халеф запретил ему называть его.

— Кто же это такой, кто говорит то, о чем не имеет ни малейшего представления? — спросил я нарочито громко.

— Я не могу его назвать.

— Хорошо. Тогда я назову его имя. Он-то сам сказал тебе его?

— Да, эфенди.

— Оно очень длинное. Маленького негодника зовут вроде бы хаджи Халеф Омар… Продолжить?

— Господин, не надо!

— И все же, как?

— Я же обещал ему…

— Ладно, можешь держать свое слово. Только скажи — да или нет? Это был хаджи?

Он попытался уклониться от ответа, но под моим строгим взглядом признался:

— Да, это он сказал.

— Но тогда я заявляю тебе: он отъявленный лжец.

— Господин, ты говоришь это из скромности.

— Нет, это не так. Я вовсе не скромный, это видно хотя бы по тому, что я съел твой прекрасный омлет, не заплатив…

— Господин, умоляю тебя…

— Нет уж, я закончу и исправлю некоторые ошибки этого пресловутого хаджи Халефа Омара. Он все наврал. Я видел падишаха, но не ел с ним из одной посуды. Я знаю царей и королей, но только по именам, правда, видел одного-другого, но они меня не почитают, даже не ведают моего имени, более того, они вообще не подозревают о моем наличии.

Он смотрел на меня с таким выражением лица, что я понял: выдумкам малыша он верит больше, чем моим словам.

— А что касается моей учености, — продолжал я, — то она не так уж и велика. Как я могу знать все от Солнца до корней? Ну ладно, корни мне знакомы, а вот о Солнце я не знаю ничего, только разве то, что Земля вокруг него вращается. Как далеко оно от нас, каковы размеры, диаметр, вес, длина окружности…

— Машалла! Машалла! — громко закричал мужчина, пугливо посматривая на меня и подзывая лошадь.

— Ты что кричишь? — спросил я.

— Ты все это знаешь?

— Да.

— И как же далеко от нас Солнце?

— Около двадцати миллионов миль.

— И мы вокруг вертимся?

— Естественно.

— И вес знаешь?

— Очень приблизительно. Могу ошибиться на миллион центнеров.

На его лице отобразился ужас. Он даже лошадь остановил.

— Господин, я однажды был в Стамбуле и разговаривал с одним ученым дервишем, а тот в свою очередь беседовал с иностранными мудрецами. Он клялся мне Пророком и его бородой, что солнце и звезды не так мелки, как кажется, а намного больше Земли. Они кажутся такими маленькими, потому как далеки от нас. Я тогда страшно испугался. А ты, выходит, даже знаешь это расстояние. И Луну знаешь?

— Само собой!

— Ну и как далеко она от нас расположена?

— В восьмидесяти шести тысячах турецких агачей.

— О аллахи, валлахи, диллахи!37 Как мне страшно, эфенди!

Нас нагнал Халеф, остановился рядом и спросил:

— О, мой сиди знает много больше, намного больше. Он знает, что есть звезды, которые мы не видим, а есть такие, какие мы видим, а их уже и нет вроде. Он сам мне об этом рассказал. Я, правда, забыл, ибо моя головка слишком мала для столь многих солнц и звезд.

— Это все так? — вскричал турок.

— Да, спроси его сам.

Тут хозяин постоялого двора уронил на колени поводья, поднял руки на уровень лица и растопырил пальцы в мою сторону. Так делают в Леванте, когда пытаются защититься от сглаза или колдовства.

— Нет! — вскричал он при этом. — Я не хочу его спрашивать. Ничего не хочу больше знать. Да хранит Аллах мою голову от таких забот и таких цифр! Она расколется, как старая мортира, в которую насыпали слишком много пороха. Поехали лучше дальше.

Он снова ухватил поводья и тронул лошадь, бормоча при этом:

— И он еще называет хаджи лжецом! Да он еще мало про него рассказал!

— Ибарек, то, что ты от меня услышал, на моей родине ведомо любому ребенку!

— Машалла! Спасибо, мне не нужна такая страна, в которой даже дети умеют взвешивать и измерять звезды! Какое счастье, что я родился не в Алемании. Человек, у которого я учился пивоварению, ничего мне об этом не рассказал, и это весьма мудро с его стороны. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Я сказал, что твоя похвала вдвое радует, ибо исходит из твоих уст. Ты был мной доволен, и это вселяет в меня надежду, что я верну свои деньги.

— Если меня не обманывает предвидение, ты получишь их обратно.

— Предвидение! Ты полагаешь, дело выгорит?

— Да, а что?

— Ты как-то твердо говоришь.

— Ты ошибаешься.

— Могу поклясться, что ты знаешь точно. Тот, кто в лесу, поле и пустыне может читать следы людей, которые давно там проходили, знает точно, где лежат мои денежки!

Тут я действительно рассердился. Халеф своими непродуманными выходками который раз ставил меня в щекотливое положение.

— Это тебе тоже Халеф сказал? Он кивнул.

Тут я обернулся к малышу.

— Халеф, ты что отстаешь, поди сюда.

— Что угодно, сиди? — спросил он подобострастно, как пес, который знает, что его накажут, но тем не менее приветливо машет хвостом.

— Нужен курбач, плетка из гиппопотамовой шкуры, и знаешь зачем?

— Сиди, ведь твоего верного друга ты никогда не ударишь!

— Ты ошибаешься, Халеф, я могу наказать тебя. Есть другие виды штрафов, кроме плетки. Я не дам тебе жареной курицы!

Я произнес это гневным голосом. За курятину он мог отдать жизнь.

Но он, смеясь, ответил:

— Сиди, ты себе ничего не оставишь, а мне дашь.

— Молчи! Если ничто другое не поможет, я тебя выгоню.

— Сиди, ты же знаешь, что я побегу за тобой, как собачонка. Я слуга. Мы вместе голодали. Мучились от жажды, мерзли, смеялись и плакали — двоих таких людей невозможно разделить!

Добрый малый был прав: точно знал, что будет, если он затронет эту струну. Мой гнев тут же унялся.

— Но все же, Халеф, нельзя же так заливать!

— А чего такого я, собственно, сказал, сиди? Почему ты так сердишься? Разве я сказал неправду? Не ты ли ел с султаном из одной тарелки?

— Но ведь это вранье!

— Как это вранье? Разве ты не обедал в Стамбуле у кади аскери?

— Но что тут общего с твоими фантазиями?

— Много общего. Разве султан не обедал однажды у кади аскери?

— Официально — нет.

— А тайно? Значит, я прав? И он спокойно мог получить ту же тарелку, что и ты. Халеф знает, что говорит. Ты, как трюфель. Он деликатес и дорого стоит, но прячется под землей, чтобы никто о нем не проведал. Я один тебя знаю, и, когда вижу твое лицо снова приветливым, на сердце моем опять легко и радостно. Аллах приносит тучи, но он же порождает и солнечные лучи. И человек берет то, что дарует ему Аллах.

Конечно, я уже улыбался. Меня сравнили с трюфелем, да еще приплели сюда Аллаха. Мы весело расхохотались. Тучи над Халефом действительно рассеялись.

Мы поскакали дальше. По взглядам турка, брошенным украдкой в мою сторону, и по тому, как он держал свою лошадь, — чуть позади моей, — я понял, что он питает к моей персоне большое уважение. Забавно было убедиться, что он считает меня чудом из чудес.

Лес остался позади, и мы переезжали большой разлом, что давало коням простор для езды. Любопытство турка снова разгорелось.

— Эфенди, — начал он, — сегодня я еще успею вернуться?

— Маловероятно.

— Почему?

— Ты хочешь вернуть свои деньги?

— Естественно.

— Тогда тебе придется задержаться. Сначала нужно негодяев поймать, а уж потом забрать свои деньги.

— Ты знаешь, где они?

— Нет.

— Но хаджи сказал…

— Он не ведает, что говорит. Мне известно лишь, что они укрылись в Остромдже. Там я и буду их искать.

— Так мы спросим кого-нибудь.

— Напрасный труд. Они ни с кем не общаются.

— Вай! Тогда мы их и не найдем!

— Впрочем, один след у меня есть.

— Здесь, на земле?

Добрый человек узнал от Халефа, что я непревзойденный следопыт, и он уверовал в то, что я прямо сейчас все узнаю по отпечаткам на почве.

— Нет, — ответил я и указал при этом себе на лоб. — След, по которому надо идти, здесь. Ты хорошо ориентируешься в Остромдже?

— Да, ведь это ближайший город от моей деревни.

— Там есть гора?

— И довольно высокая.

— И на ней развалины?

— Целый город.

— А что там было?

— Я точно не знаю. Болгары рассказывают, что раньше здесь у них было целое государство, и в этой крепости жили знаменитые на всю страну князья. Потом пришли враги, захватили город и все разрушили.

— Видимо, турки?

— Так полагают некоторые. Другие говорят, что то были греки.

— Нам все равно. На развалины легко подняться?

— Очень легко.

— Это не запрещено?

— О нет. Каждый волен, но немногие отваживаются.

— Почему же?

— Там живут злые духи.

— Ах, так! Стоит взглянуть на них.

— Эфенди, ты часом не рехнулся?

— Часом нет. Я давно мечтал посмотреть на духа поближе. Теперь я рад, что мечта моя скоро исполнится.

— Господин, давай не будем пробовать.

— Нет уж!

— Ты же знаешь, что днем духи не показываются.

— А я и не собираюсь искать их днем.

— О Аллах! Ты собрался взобраться на гору ночью?!

— Именно так.

— Но тогда ты никогда не вернешься. Духи убьют тебя.

— Мне интересно, как это им удастся.

— Не смеши людей, эфенди! Злые духи не станут спрашивать, знаешь ли ты Солнце, Луну, звезды и из какой знатной тарелки ты ел. Они просто свернут тебе лицо на спину, вот и все.

— Ого!

— Да, да!

— И что, бывали такие случаи?

— Еще сколько!

— Наверху, в развалинах?

— Поутру там находили людей, у которых лица оказывались на спине.

— И они еще были живы?

— Как ты можешь такое спрашивать? Когда лицо стоит на спине, шея сломана. Значит, они мертвы.

— Но ты же говорил о людях, а не о трупах. Этих людей знали?

— Нет, то были чужестранцы. Только однажды попался один из Остромджи. Новый хавас, он заявил, что не верит в духов. У него с собой были нож и пистолеты, и он в сумерках отправился на гору. На следующий день его нашли наверху, он лежал там, как и остальные. Лицо его было красно-синим, а язык вывалился далеко наружу.

— Давно это случилось?

— Еще двух лет не прошло. Я сам видел этого безрассудного полицейского.

— Когда тот был еще жив?

— Да, и после смерти тоже.

— Это меня радует. Опиши-ка мне еще раз его труп.

— Он выглядел ужасно.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Нет. Тело завернули в старый кафтан, когда спускали с горы. Я рано поехал в город за семенами табака и подоспел как раз вовремя.

— А как выглядела шея?

— Ужасно!

— Опиши. Раны на ней были?

— Нет. Но отчетливо видно было, как духи рвали его когтями.

— Эти когти проникали прямо в шею?

— Как ты можешь так думать? Духи не переносят вида крови. Они никогда не оставляют открытых ран, не протыкают кожу. Но следы когтей видны. От меня тело скрывали, но я разглядел. Остальные были такие же.

— Но как выглядели эти следы от когтей?

— Как длинные, тонкие, красные отпечатки. Сзади два, спереди — восемь.

— Я так и думал.

— Ты что, видел когда-нибудь того, кто погиб от духа?

— Нет. Духи моего отечества не убивают людей. Они весьма миролюбивы. Их три вида. Одних называют мученическими, других — духами красоты, а третьих — болтунами. Первый вид опасен, остальные — безвредны.

— Как хорошо жить в твоей стране, эфенди: там водятся такие хорошие духи. Наши — жестокие, очень злобные. Одному человеку свернули шею, потом убили. Прошу тебя, не ходи на ту гору, а то и тебя принесут оттуда трупом!

— Ну ладно, я подумаю.

— Нечего тут думать. Когда тебя спрашивают, что ты хочешь, жить или умереть, ты что, ответишь: умереть? Я бы выбрал первое.

— Я тоже, как и ты, выбираю первое.

— Правильно. Теперь мне тоже легко на сердце.

— Тогда давай не будем больше о развалинах. Скажи мне лучше, есть ли в Остромдже человек по имени Мюбарек?

— Есть.

— Ты его знаешь?

— Да.

— А я могу с ним повидаться?

— Если только он дома. Каждый вправе зайти к нему.

— А ты был у него?

— Носил ему деньги.

— За что?

— За его чудодейственные средства.

— А, так он хаким?

— Нет.

— Значит, аптекарь?

— Нет, он целитель.

— А что, разве целитель не знает лекарств?

— Почему, знает. Никто не может запретить ему лечить людей. Все вокруг любят Мюбарека. Где окажется беспомощным хаким или аптекарь, старик всегда поможет.

— А тебе он помогал?

— И мне, и моим близким, и даже скотине.

— Значит, он еще и ветеринар. Интересно.

— Сам он еще интереснее.

— Как это?

— Ему пятьсот лет.

— Позволь тебе не поверить.

— Но это действительно так!

— Все равно не верю.

— Смотри, не скажи ему об этом, иначе ты пропал!

— Что, о нем самом говорить с ним опасно?

— У него есть дух, который летает везде и слушает, что говорят о старике Мюбареке.

— Чудеса, да и только! А где этого духа можно увидеть, ты часом не знаешь?

— Он позади него. Большой такой ворон, черный, как ночь.

— А черной кошки там нет?

— Есть. А откуда ты про кошку знаешь?

— Я пока только предполагаю. Ты был там, где он готовит свои снадобья?

— Да, был. Откуда тебе известно, что есть такое помещение?

— Опять-таки всего лишь предполагаю. Ты видел там чучела птиц?

— Да.

— А змей?

— Да.

— Жерлянок в сосудах? Летучих мышей под самым потолком?

— Аллах-иль-Аллах! Да, да!

— Мертвые головы и кости?

С каждым новым моим вопросом восторг становился все сильнее.

— Господин, — не выдержал он наконец. — Ты знаешь Мюбарека!

— Нет.

— Но ты точно описал его жилище.

— Это потому, что я знавал других мюбареков.

— И у каждого был похожий дом?

— У многих. И многим было столько же лет, и даже больше.

— И после этого ты не веришь?

— Нет, не верю.

— Не могу понять.

— Этот человек долго живет у вас?

— Только шесть лет.

— А сколько лет злые духи водятся в развалинах?

— А, с давних пор.

— И все это время они сворачивают людям шеи?

— Это началось только несколько лет назад.

— А поточнее не скажешь? Мне это очень важно.

— Первым, кому свернули лицо назад, был грек. Он у меня за день до этого останавливался. На следующее утро он лежал мертвый в развалинах. С тех пор прошло пять или шесть лет.

— И столько же живет Мюбарек в Остромдже. Имеются у этого старого святого какие-то другие особенности?

— Нет вроде бы, ну разве что одна… он ничего никогда не ест и не пьет.

— Но тем не менее жив?

— Он говорит, что, хотя ничего не ест и не пьет, живет пятьсот лет. Аллах вообще не ест, и тем не менее вечен. У Мюбарека вообще нет зубов. И не было.

— Он их, видимо, потерял.

— О нет. Тому, кто его просит, он показывает рот. На деснах у него нет дырок — значит, не было ни одного зуба!

— Я начинаю верить, что это крупный целитель!

— Так оно и есть. Аллах любит его и дал ему способность быть невидимым.

— О, это особый дар. Но ты же сказал, что у него, кроме того, что он не ест и не пьет, больше нет особенностей.

— Да, но если ты под этим словом подразумеваешь дары, то, значит, у него их целое множество.

— Расскажи.

— Они не сразу бросаются в глаза.

— А ты был свидетелем того, как он становился невидимым?

— Конечно.

— Ну-ка, поделись впечатлениями!

— Я знал, что сын моего соседа болен и что старик должен навестить его. У моей жены случались частые головные боли, и она хотела попросить у Мюбарека амулет. Поэтому ко времени его прихода я вышел на порог своего дома. Он пришел. Я позвал его, назвав по имени. Он не ответил. Я крикнул еще раз и, не получив ответа, перешел улицу и пошел к нему сказать, что моя жена нуждается в его помощи. Он посмотрел на меня удивленно и спросил, за кого я его принимаю. Я ответил ему, что он — великий целитель, а он осмеял меня и пошел молча во двор соседа.

Я ждал долго, но он так и не вышел. Только Буера, Дубина, который вошел, кстати, тоже незамеченным, выполз на своих костылях. А когда потом я спросил соседа о целителе, тот заявил, что его у него не было. Я поклялся, что только недавно видел его, а он уверил меня, что у него был один лишь Дубина. Старик же исчез. Что скажешь, эфенди?

— Пока ничего.

— Почему — пока?

— Для выводов нужны факты. Но тут дело, похоже, решается просто.

— Что ты имеешь в виду, эфенди?

— Целитель воспользовался разными входом и выходом.

— Не мог он. Двор лежит спереди, а сзади нет ни сада, ни выхода. Ворота, через которые он входил, единственный путь, которым он должен был вернуться.

— Может, он спрятался?

— Где, эфенди? Домик соседей так мал, что там не спрячешься.

— Тогда дело действительно туманное. Не могу объяснить!

— Все объясняется просто: Мюбарек умеет становиться невидимым! Не веришь?

Вся эта история была полной чепухой, но надо ли было спорить с человеком, душа которого была глубоко пронизана предрассудками и мифологией Востока? В интересах дела оказалось даже лучшим, чтобы он оставался при своем мнении. Поэтому я ответил:

— Тот, кто сам этого не видел, не может сказать «да» или «нет».

— Я говорю «да», — заявил Халеф, слышавший наш разговор и подмигнувший мне.

— Ты веришь?! — подыграл я ему.

— Твердо верю.

— Это меня удивляет.

— Почему, сиди?

— Потому, что ты, по моим сведениям, не знал никого, кто бы обладал такими же удивительными способностями.

— Я? Ты ошибаешься, сиди!

— Ну, скажи, где и когда ты такое наблюдал?

— Я очень часто встречаюсь с невидимостью, и сегодня — в последний раз.

Я подумал, что он снова задумал какую-то шалость, и промолчал. Турок же сразу насторожился. Он искал топлива для костра своих предрассудков и быстро спросил:

— Сегодня? По дороге?

— О нет!

— Тогда, значит, у меня?

— Как ты догадался?

— Аллах, у меня появился кто-то, кто быстро исчез?

— Да.

— И я его видел?

— Конечно.

— Один из этих двоих бездельников?

— Ну, нет.

— А кто тогда?

— Омлет. Ты видел, как он вошел в меня, а потом исчез?

Хозяин поджал губы. Лицо его сначала приобрело обиженное выражение, потом налилось краской гнева, и он закричал:

— Хаджи, ты уверяешь, что был в Мекке, городе Пророка?

— Так оно и есть.

— А вот я так не думаю.

— Хочешь меня обидеть?

— Нет. Но продолжаю так считать.

— Спроси сиди, он точно знает, потому что он сам… Я бросил на него предупреждающий взгляд, так что он осекся на половине фразы. Хозяин — мусульманин, и ему совсем не обязательно знать, какое приключение мы пережили тогда в святилище ислама.

— Даже если эфенди десять раз подтвердит это, я все равно не поверю.

— Почему?

— Потому, что настоящий хаджи никогда не наставит нос правоверному. Я считал, что ты правильный, хороший человек, а ты так, пустышка…

— Ты, сын этой долины, ты знаешь, как меня зовут?!

— Слышал, как же.

— Ну, как?

— Халеф.

— Это имя, которым могут называть меня только близкие друзья. Для других я зовусь хаджи Халеф Омар бен хаджи Абулаббас ибн хаджи Дауд аль-Госсара. Заруби это себе на носу!

— Такое длинное имя никто не запомнит, а уж я и подавно.

— Это еще раз подтверждает, что мозги у тебя не очень развиты. Когда ты слышишь такое знаменитое имя, ты должен совсем иначе обо мне думать. Я — верный сын Пророка, но знаю, что жизнь состоит не только из громких зачитываний строк из Корана. Аллах любит, когда радуются его дети. А пошутить каждый может, это вовсе не грех. Когда же ты из-за такой ерунды называешь меня никчемным человеком, это оскорбление, которое положено смывать кровью. Но поскольку ты наш проводник и я благодарен тебе, мы прощаем твое прегрешение.

И он скорчил такую гримасу, что турок невольно рассмеялся. Умиротворение не заставило себя ждать.

— Ты считаешь мои представления смешными? — спросил меня Ибарек.

— О нет, человек вправе верить в то или иное — мне все равно. Для начала нужно увидеть старика, а потом высказывать мнение. Где он живет?

— На горе.

— Как, у самых развалин?

— Нет, не у них, а прямо в них!

— Вот это да! Как интересно! Зачем же он залез так высоко?

— Чтобы побороть злых духов.

— К сожалению, ему это не удалось.

— Отчего же!

— Но они ведь появляются и сворачивают людям шеи!

— Лишь некоторым. Эти духи всесильны. Никто, даже сам Мюбарек, не может заставить их разом исчезнуть, хотя есть одна-единственная ночь, когда их можно призвать к порядку.

— Какая же это ночь?

— Не знаю. Каждый раз в такую ночь старику удается обуздать одного духа, так что, значит, ежегодно — по одному.

— Итого, выходит, он справился с шестью?

— Да. Если захочешь их увидеть, тебе покажут их тела.

— А что, у духов есть тела?

— Конечно, а как же они явились бы тогда взору смертных? Обычно у них нет тела, но всякий раз, когда они хотят стать видимыми, приобретают телесность, и в этот момент их можно поймать или заткнуть все дырки, чтобы те не вылетели.

— Это что-то новенькое. Значит, я увижу тела этих двух духов?

— Я провожу тебя. Пойду с вами и на гору, и на развалины, но только днем, если позволишь. Ночью меня туда на аркане не затащишь.

— Никто не будет требовать от тебя такого геройства. Но я хочу спросить тебя другое: ты хоть раз был в Радовише?

— Был, и не раз, и даже дальше бывал.

— Ты знаешь такое место — Сбиганци?

— Пробыл там однажды больше часа. Оно лежит между двух рек.

— Я знаю эти речушки — это Брегалница и Злетовска. Ты там кого-нибудь знаешь?

— Мало кого.

— А мясника Чурака?

— Его нет.

— Жаль!

— А что, эфенди?

— Я хотел бы о нем расспросить.

— Так мы можем это сделать в Остромдже. Я быстро найду того, кто его знает.

— Это мне весьма помогло бы. Но расспрашивать надо осторожно. Никто не должен знать, что я им интересуюсь. Там, в Сбиганцах, должно быть местечко, которое называется Домик в Ущелье. Ты слышал о таком?

— Похоже, слышал, но не могу вспомнить где.

— И не надо. Считай, что я тебя не спрашивал.

— С этим связана какая-нибудь тайна?

— Да.

— Смотри-ка, у тебя тоже есть тайны! Но ты человек немногословный и совсем ничего об этом не рассказываешь. А меня, когда заговариваю о своих, поднимают на смех, как было, когда я рассказывал про старика Мюбарека.

— Но ты же говорил не о тайне, а о настоящем чуде.

— О, таких, как он, еще много встречается. Правда, высох необыкновенно — когда идет, гремит костями.

— Быть не может.

— Да это каждый слышал.

— И ты?

— И я. Своими ушами.

— Вот бы мне услышать!

— Услышишь.

— А как он одевается?

— У него одежда состоит из трех частей: старая шаль на голое тело, старый же широкий кафтан со множеством карманов и не менее старый платок на голове.

— А на ногах — сандалии или сапоги?

— Нет, даже зимой он обходится без обуви.

— Ишь ты, какой противник роскоши! Но что это? Тут кто-то есть!

Мы въехали в негустой кустарник. Мой вороной характерно заржал: рядом находился кто-то чужой.

Я остановился и осмотрелся. Никого. Остальные тоже стали.

— Поедем дальше, — сказал турок. — Нам-то что, если кто-то здесь прячется?

— Может, ничего, а может, кое-что. Я должен знать, кто окажется у меня за спиной.

— Ты будешь сам его искать?

— Нет, мой конь подскажет мне, где тот человек.

— Аллах! Ты что, его спросишь?

— Да.

— И он ответит?

— Четко и ясно.

— Прямо как Валаамова ослица! Это же чудо! А в мое чудо ты отказываешься верить!

— Никакого чуда тут нет. Конь отвечает мне на своем языке, как ты сейчас сам увидишь. Смотри.

Мы и в самом деле тихонько поговорили с ним. Я провел коня еще немного вперед, и он повиновался, не сопротивляясь. Налево он тоже пошел спокойно. Но когда я двинул его вправо, он снова заржал, заиграл ушами и закрутил хвостом.

— Вот видишь, — сказал я хозяину, — справа кто-то есть. Вороной мне сообщил. Пойду посмотрю.

Ожидая увидеть какого-нибудь бродягу, я двинул коня через кустарник. Сделав всего несколько шагов, я заметил человека. На нем были одежда и оружие хава-са. Он лежал в траве и держал во рту чубук. По его довольной мине было видно, что он находится в полном согласии с Богом, миром и самим собой. И неожиданное появление пятерых верховых заставило его выйти из этого блаженного состояния. Мы нарушили его глубокий кейф.

— Аллах да пребудет с тобой! — приветствовал я его.

— И с тобой тоже.

Он внимательно осмотрел нас.

— Кто ты, друг? — спросил я его.

— А ты сам не видишь?

— Хавас?

— Полицейский великого господина, которому подчинен весь мир. Аллах да охранит его.

— Воистину так. И пусть на тебя падет частица этой милости. Где ты служишь?

— В Остромдже.

— А сколько вас там?

— Еще девять.

— И много у вас дел?

— Очень много. Люди такие плохие! Поступки неправедных не дают нам спокойно спать и есть. Мы бегаем день и ночь, чтобы раскрыть иное преступление.

— Да, мы застали тебя как раз за таким занятием… Было похоже, что моя ирония его совсем не обидела.

Он ответил:

— Я бежал и даже вспотел, но только в мыслях. Мысли быстрее, чем ноги. Поэтому лучше передвигаться мысленно, нежели с помощью ног. Тогда не уйдет ни один преступник.

— Это великолепное объяснение твоего здесь нахождения. Ты за кем-нибудь охотишься?

— Конечно, но зачем тебе это знать?

— Затем, что ты мне нравишься. Ты философ, у которого можно поучиться. Прямо Аристотель!

— Я не знаю, кто этот господин, но, наверное, видел его когда-то. Из твоих слов ясно, что это умный и предприимчивый человек, раз ты говоришь, что у него можно поучиться, поэтому меня радует, что ты меня с ним сравниваешь. У тебя хорошие манеры, и ты умеешь разговаривать. Ты здешний?

— Нет, я из далекой страны, что далеко на Западе.

— А, знаю, это Индия.

— Возможно, ты отлично знаешь географию, но мне почему-то казалось, что Запад в другой стороне.

— Нет, Запад в Индии. Это единственная страна, где может лежать запад. Но если ты не из этих мест, я должен спросить у тебя паспорт. Есть он у тебя?

— В кармане.

— Покажи.

Поскольку он продолжал спокойно возлежать на траве и курить трубку, я ответил:

— А не хочешь ли ты подойти и посмотреть?

— Нет, не получится.

— Почему же?

— Я не должен беспокоить своих мыслей.

— Правильно. И я не буду.

— Тогда спрашивается, какая из наших мыслей главнее. Ясно, моя.

— Как это?

— Ну, во-первых, я полицейский, а ты чужестранец. А во-вторых, твоя родина лежит на каком-то ненастоящем Западе, значит, у вас все фальшивое, и паспорта тоже. Поэтому я даже пальцем не пошевелю, не то что встану.

Я громко рассмеялся.

— Ты непревзойденный бюрократ. Твои взгляды и убеждения настолько совершенны, что, наверное, сам Пророк продиктовал их тебе.

— Если ты так думаешь, слезь с лошади и узаконь свое пребывание здесь.

Я спешился, вынул серебряную монету, протянул ему и сказал:

— Вот мой паспорт.

Он осмотрел деньги. Лицо его тут же приняло приветливое выражение, он впервые за все время нашего разговора вынул трубку изо рта и вскричал:

— Десять пиастров!

— Ты не ошибся.

— Я такой монеты ни разу не видел. Даже в Стамбуле. Господин, у тебя манеры еще более изысканные, чем я думал. Ты достиг высшей ступени образования, ворота рая для тебя открыты.

— Значит, этот паспорт подходит?

— Очень даже подходит. Он не фальшивый, как я было подумал. Твои спутники не желают последовать твоему примеру?

— В этом нет нужды.

— Как это?

— Посмотри внимательнее на паспорт. Он у нас на всех один.

— Это нехорошо. Падишах издал приказ, по которому любой чужеземец должен узаконить свое пребывание в его владениях.

— Это, наверное, было позже. Ты бывал в Стамбуле?

— Много лет назад.

— А сколько времени ты здесь?

— Две недели.

— Тогда понятно, почему ты не знаешь моего спутника, который родом из этой местности. — И я указал на хозяина. — Так что не все мы здесь иностранцы. Ты разрешить нам ехать дальше? — спросил я, хотя у меня было противоположное этому вопросу желание. Он ответил, как я и ожидал:

— Ради Аллаха, но мне надо бы побеседовать с людьми, чье поведение меня так порадовало.

— А меня не менее обрадовало твое. Можно осведомиться, за чем ты так стремишься в своих мыслях?

— Я охотно сделал бы это, но речь мне дается с трудом.

— О, я этого не заметил!

— И тем не менее это так. Когда в мыслях так мечешься, оказываешься весь в поту, а легкие отказываются дышать. У тебя нет ничего, что охладило бы мой горячий язык?

Я прекрасно понял, что он имеет в виду, но спросил:

— А что ты предпочтешь?

— Холодный металл. Он очень хорошо охлаждает.

— А какого размера?

— Пять пиастров.

— Ну, это легко выполнимо. Вот он.

Я вынул пятипиастровик и дал ему. Он быстро сунул ее в карман, вместо того чтобы положить под язык.

— Теперь мне легче говорить, чем раньше. Когда целый месяц приходится ждать жалованья, и жизнь, и речь становятся трудными, к тому же эти мои гонки… Я ведь ловлю не одного, а троих преступников!

— О, какое сложное дело тебе поручили!

— Да, потому с утра я здесь и лежу и неотрывно думаю о том, откуда начать поиски. Это ли не труд?

— Великий труд!

— Надеюсь, сегодня придет и новая мысль.

— А ты не собираешься сам пуститься за ворами?

— Я и так это делаю.

— Да, но только в мыслях. А я имею в виду — с помощью ног.

— Нет, такое может предположить только недалекий человек. Погонись я за ними с утра без отдыха, я бы выдохся и так и не догнал бы злоумышленников. Лучше уж здесь лежать и размышлять о том, как они далеко убежали.

— Как, ты не знаешь, где они скрываются?

— Кто их знает?

— Даже направление?

— Говорили, что они поехали в Дойран, но если рассудить здраво, какой же преступник станет рассказывать, куда он собирается бежать?

— Ты прав. Тебе не дали других сведений?

— Дали. Они скачут на светлых лошадях и украли сто фунтов и золотые украшения. И вот я теперь размышляю, как я с помощью этих сведений поймаю злоумышленников.

Он произнес это с такой непередаваемой иронией, что я чуть не расхохотался. Потом спросил:

— А другие твои товарищи занимаются этим делом?

— Нет, об этом они не знают.

— Что, полицейский префект не сообщил?

— Нет.

— И не послал их за ворами?

— Нет.

— А вот это надо было сделать!

— Ты думаешь? Он другого мнения. Он вызвал меня, поскольку я его лучший следопыт, и дал мне шесть дней, чтобы я обдумал свои действия. Сегодня надеюсь закончить. Поэтому я уединился в отдаленном месте и сам с собой советуюсь. Никто об этом не ведает. Если воры узнают, что мы идем по их следу, они уйдут еще дальше.

— А если они потратят деньги раньше, чем вы их поймаете?

— Значит, на то воля Аллаха, и никто ничего не скажет.

Беседуя с ним, я заметил, что наш хозяин внутренне напрягся. Он был убежден, что весь полицейский аппарат поставлен на ноги, чтобы вернуть ему украденные ценности. Сейчас же он, к своему удивлению, убедился в том, что этим занимается один хавас. Да и тот получил целых шесть дней на то, чтобы — нет, не ловить — обдумать возможность поимки!

Для ограбленного это переполнило чашу терпения. Он несколько раз порывался встрять в разговор, но я то и дело останавливал его поползновения умоляющим взглядом или едва заметным кивком. Но теперь он уже не смог унять гнева. Он соскочил с лошади, подскочил к развалившемуся на земле хавасу и закричал:

— Ты что сказал?! Аллаха, говоришь, воля?!

— Да, — ответил тот равнодушно.

— Воля на то, что деньги пропали!

— Если пропали, значит, на то и воля.

— Вот здорово! Ты хоть знаешь, где это произошло?

— В Дабиле, полагаю.

— Я тоже так полагаю. А у кого?

— У человека по имени Ибарек.

— Знаешь его?

— Нет, я же сказал.

— Познакомишься!

— Конечно, когда приведу воров.

— Нет, сейчас познакомишься! Посмотри на меня. Кто я?

— Мне это не интересно. Какое мне дело?

— Большое! Меня зовут Ибарек. Меня ограбили!

— Тебя?! — переспросил хавас ошарашенно, даже не приподнявшись, впрочем, со своего «ложа».

— Меня, меня!

— Ну что же, хорошо. Надо сообщить тебе кое-что важное.

— Что?

— Не клади денег там, где их могут найти воры.

— Машалла! Ну что за человек такой! Эфенди, что мне делать?

Вопрос явно предназначался мне. Но я не успел ответить. Мой маленький Халеф не мог более равнодушно смотреть на хамство полицейского чиновника. Он уже давно вертелся в седле. Тут он буквально свалился с лошади и ответил вместо меня:

— Что делать? Я вот сейчас покажу, что делать! — И, подступив вплотную к полицейскому, закричал на него: — Ты что, не знаешь, как вести себя в обществе знатного иностранного эфенди и его спутников?

— Знаю. Зачем кричать?

— Затем, что ты не ведаешь, а я тебе покажу. Поднимешься как миленький!

Он произнес это зловещим шепотом. Блюститель порядка рассмеялся ему прямо в лицо, покачал головой и вопросил:

— Что я слышу, человечек!

Это было самым страшным оскорблением для Халефа. Так называть себя безнаказанно он не позволял никому.

— Кто я? Человечек? Сейчас я покажу тебе, каков мой рост, когда мы измеряем твой вот этой плеткой. Вставай! — И он рванул гиппопотамовое изделие из седельной сумки.

Только теперь равнодушие хаваса поколебалось. Он сел, прикрылся рукой и предупредил:

— Убери плетку. Я не люблю этого, ты, карлик!

— Что?! Я карлик?! Ну, пеняй на себя! Да!

Он размахнулся и трижды огрел хаваса по шее и ниже.

Тот какое-то время оставался сидеть, пораженный наглостью и храбростью малыша. Потом вскочил и бросился на него с кулаками. Я спокойно стоял рядом, взявшись рукой за луку седла. Хавас был крепким мужчиной. Но мне не пришлось приходить Халефу на помощь, ведь я хорошо его знал. Уж он-то доведет дело до конца! Любое вмешательство постороннего его только обидело бы. А то, что он, несмотря на свои малые габариты, обладал большей подвижностью, чем хавас, — в этом я не сомневался.

Тот напрасно пытался добраться до него, на первом же шагу он был блокирован серией молниеносных перекрестных ударов плеткой, она стала как бы стенкой, через которую хавас никак не мог пробиться. Удары обрушились на плечи, руки, спину и бока нападавшего, даже на ляжки. При этом Халеф благоразумно воздерживался от того, чтобы бить его по лицу. Чем больше слабел хавас, тем громче вопил. Наконец он просто безучастно встал, без сопротивления принимая удары и рыча как тигр.

— Так, — подвел итог Халеф, опуская свое орудие, — вот тебе плата за мудрый совет, который ты только что дал обворованному. Если осталось еще хоть немножко мудрости в твоей голове — давай ее сюда, а расплатимся тут же. Если же назовешь меня карликом, еще получишь. Время у нас есть.

Хавас не ответил ничего, корчась от боли. Взгляд, полный ненависти, испепелял Халефа. Вместо слов из него вылетали нечленораздельные звуки.

Тут он вдруг вспомнил, кто он такой, и завопил:

— Ты! Тебя арестуют за избиение хаваса великого господина!

— Успокойся! Ты, собственно, кто? Солдат, полицейский, слуга. Больше никто. — При этом Халеф сделал вид, что с удовольствием пустит плетку в ход еще раз.

Полицейский отшатнулся.

— Ладно. Инструкция предписывает мне оказывать помощь населению…

— Какому еще населению? Это мы население?!

— А кто же?

— Ты что, слепой? По мне разве не видно, кто я есть?

— Ничего такого не вижу.

— Значит, ты и слеп, и глуп. Я скажу тебе, кто я. Я хаджи Халеф Омар бен хаджи Абулаббас ибн хаджи Дауд аль-Госсара. А тебя как зовут?

— Селим.

— А дальше?

— Дальше ничего.

— А впрочем, что еще нужно хавасу? Селим, и больше ничего…

Полицейскому было трудно уразуметь, что свободные арабы прибавляют к собственному имени имена предков. Чем длиннее имя, тем больше гордость его обладателя.

— Ты что, думаешь, что хавас ничто? — вскричал тот.

— Молчи. Хавас, которого зовут просто Селим, вообще не может задавать вопросы. Посмотри, какие люди окружают тебя.

Он указал на Омара и продолжал:

— Это Омар Сабах ибн эль-Хабаджи бен Абу Муса Джафар эс-Сафи Оталан ибн Авиценна Али Насир Абу Марван эль-Хегали!

Потом повернулся к Оско и произнес:

— А этого известного бойца нарекли Оско Абдулла-тиф Мефари бен Мохаммад Хасан эль-Джазерис ибн Ваххаб Альфират Бируни эль-Сейрафи! Понял?

Я едва сдерживал смех. Обоих звали совсем не так, но, чтобы произвести впечатление на хаваса, Халефу пришлось вспомнить множество самых разных имен, о которых Оско с Омаром и понятия не имели. И он проделал это с блеском. Арабские слова так и слетали с его языка, и полицейский вздрагивал от каждого нового имени, как от удара плеткой.

— Так отвечай! — закричал Халеф вне себя от возбуждения. — Ты забыл свой родной язык, ты, довольный одним-единственным именем? Как звали твоего отца и отца твоего отца? Или они совершили что-то такое, что ты страшишься назвать их имена? Или ты не рождался, как все люди, а вылупился из яйца? Смотри на нас! Вот настоящие мужчины!

Хавас даже не знал, что и ответить. Наступательная мощь малыша полностью его обескуражила.

— Посмотри вот на него, — продолжал Халеф, — указывая на хозяина. — Хоть он не араб, а турок, но звать его не просто Селим, а Ибарек эль-Конакджи, Ибарек, Отец Постоялого Двора. У него украли сто фунтов. А что украсть у тебя, у которого нет ничего, кроме имени Селим?

— Ого! — очнулся наконец-то хавас, задетый за живое таким заявлением. — Я тоже не нищий. У меня моя работа и…

— Работа! Молчи лучше о своей работе. Видели мы твою работу. Твоя работа — лежать в траве и воровать у Аллаха дни и недели. Но я внесу изменения в твой распорядок. Я поеду к префекту и дам ему под язык такой кусочек серебра, что он вцепится в него всеми своими зубами. Приказываю тебе подниматься и идти в город. Если в течение получаса ты не окажешься у своего префекта, я вымочу тебя в чистейшей воде и выстрелю тобой из пушки. Мы уезжаем. Не думай, что я пошутил. Я говорю серьезно. Сам увидишь!

Хавас остался стоять с открытым ртом.

— Что! Ты приказываешь мне? Ты?..

— Что, не слышал?

— Да как ты смеешь…

— Еще как смею. Ты должен мне повиноваться хотя бы потому, что ты Селим Безымянный, а я хаджи Ха-леф Омар бен…

— Стой! Стой! — закричал хавас, приложив ладонь к ушам. — Твое имя — длинное, как змея, которая того и гляди задушит меня! Ладно, иду в город. Но не потому, что ты мне приказал, а для того, чтобы доложить о тебе префекту. Ты избил слугу великого господина! За это понесешь наказание, да такое, какого никто здесь не видывал.

Он поднял свои вещички с земли и исчез в кустах. Испугался ли он еще одного приступа красноречия хаджи или жаждал отмщения за неподобающее с ним обращение? Могло быть и то и другое.

— Во бежит! — крикнул Халеф удовлетворенно. — Здорово я все обделал, сиди? — И он взглянул на меня, ожидая похвалы.

Но вместо этого получил выволочку:

— Очень плохо обделал. Ты и раньше совершал глупости, но эта превзошла все остальные.

— Сиди, ты это серьезно?

— Серьезнее некуда.

— Но этот человек заслужил такое обращение!

— Кто он тебе, чтобы ты его так «воспитывал»?

— А кто бы его смог так наказать?

— Законный начальник!

— Аллах! Да они бы вместе валялись здесь на траве! Нет, кто призван действовать, должен быть решительным. Этот человек развалился перед нами, как дедушка падишаха, которого обязаны почитать все верующие и неверующие подданные. Такой радости я ему не доставил.

— Ты не подумал о последствиях.

— Да какие последствия, сиди! Ну, скажет он префекту, ну получит тот от меня плетки…

— Хватит, Халеф. Человек заслужил урок, он его получил. Это правильно. Но потом тебе нужно было подождать моих действий. Надо было подумать, чем это нам грозит, и с твоей стороны глупо было подвергать нас новой опасности — на этот раз со стороны турецкой полиции. Я посмеялся над ним. Ты должен был сделать то же самое. Вместо этого ты обрушился на него с плеткой. Я ведь тебе не говорил об этом, потому что догадывался о возможных последствиях. Мне все происшедшее очень не нравится. Имей в виду.

Я сел на лошадь и тронулся в путь. Остальные молча последовали за мной. Последним, повесив голову, трусил Халеф. Теперь он тяжело переживал тот ущерб, который он, как в данный момент считал, нанес нам.

Турок, оказавшийся главным виновником происшедшего, молча ехал рядом. Только через какое-то время он отважился спросить:

— Эфенди, а последствия действительно могут оказаться плачевными для хаджи?

— Конечно.

— Но ты поможешь ему?

— Ни в коей мере, — ответил я громко, чтобы Халеф мог услышать. — Он оказал сопротивление властям и нанес телесные повреждения человеку падишаха. Я не смогу его спасти, если они его схватят!

— Но он может скрыться.

— Он может делать все, что ему вздумается. Он действовал без моего согласия, как маленький мальчик, который не в состоянии предугадать последствия своего поступка. Нет, я ничем не могу ему помочь!

Мне было нелегко произнести эти жестокие слова. Но надо было дать ему хороший урок. Он с честью выходил из тяжелых передряг. И из каких! Как часто рисковал жизнью из-за меня! Покинул родину, а главное, Ханне, цветок среди женщин. Мое сердце было преисполнено благодарности к нему. Но чувство осторожности в последнее время все чаще изменяло Халефу.

В том, что нам до сих пор удавалось выходить невредимыми из стольких авантюр, — его немалая заслуга. Он напоминал мне маленькую отважную собачку, которая находила мужество вцепляться в шею мощному леонбергеру38, один укус которого мог оказаться для нее смертельным. И как раз сейчас мы приближались к опасной границе штиптаров. Нужно было быть предельно осторожными.

В глубине души я радовался тому, что он проучил ленивого полицейского и внутренне был готов к тем последствиям, которые эти действия могли за собой повлечь. Но я счел нужным немного стравить пар этого маленького паровозика.

Глава 8

ЦЕЛИТЕЛЬ

Через некоторое время мы попали на улицы Кустырлу и снова свернули направо. Мы приближались к Струмице, ехали вдоль табачных полей и посадок хлопчатника. Вскоре увидели впереди гору, на склонах которой угадывались городские постройки. Вверху, ближе к вершине, все зеленело, а ниже виднелись развалины.

— Это Остромджа, — пояснил турок.

— Называемая также Струмицей по имени реки, что течет рядом, — добавил я, вспоминая географию.

Тут ко мне подъехал Халеф. Вид городка пробудил в нем обычную деловую активность.

— Сиди…— начал он.

Я молча смотрел на город.

— Ты не слышишь меня или просто не хочешь слушать?

— Я слушаю тебя.

— Ты считаешь, что мне лучше уехать?

— Нет.

— Я тоже так думаю. Лучше бы я пустил себе пулю в голову.

— Или ты считаешь, что меня следует выдать префекту?

— А ты как думаешь?

— Да я лучше ему пущу пулю в голову!

— И тогда-то тебя уж точно посадят!

— Как ты думаешь, что с нами будет?

— Не знаю, надо выждать.

— Хорошо, подождем, а ты возьмешь меня под свою защиту?

— А я-то, наивный, думал, что нахожусь под твоей. Ты ведь называешь меня своим другом и защитником.

— Сиди, прости меня. Ты — мой главный защитник.

— Нет, Халеф, я слишком часто находился под твоей защитой. И я не забуду тебе этого, пока жив. Никто не осмелится сделать худого знаменитому хаджи Халефу Омару.

— Слава Аллаху! Наконец-то у меня камень упал с сердца, столь большой, как вон та гора, под которой лежит город. Все вынесу, но только не то, что мой эфенди на меня сердится. Ты все еще злишься?

— Нет.

— Тогда дай твою руку.

— Вот она.

Свет дружбы и верности осветил душу, проник в сердце. Что за великое счастье — ощущать рядом верного друга!

Мы между тем все ближе подъезжали к городу. Незадолго до того как мы поравнялись с первыми домиками, на дороге попался нищий — плачевная картина нужды и безысходности. Правда, сказать, что он сидел, было бы неточностью. Точнее, он лежал, положив рядом костыли. Его голые ноги были обмотаны тряпками, в свою очередь, обвязанными нитками. Одежда состояла из некоего подобия платка или накидки, под которой он явно прятал подношения — хлеб, фрукты и другое: слишком уж вздувалось все это на нем, в то время как само тело казалось изможденным и сухим. Отчетливо проступали ребра, а колени были костлявыми, как у скелета. Спутанные волосы, видимо, не знали гребня многие годы. Кожа была какая-то красно-синяя, будто обмороженная. Глаза глубоко сидели в глазницах. Лицо его озадачило меня. Оно находилось в явном противоречии с тем, чем представлялось на первый взгляд, но я пока не мог понять причину моей внутренней тревоги. Выражение его можно было бы определить как тупоумие и бессмысленность, но все это я понял не сразу, а позже, когда мы остановились возле нищего, чтобы дать ему милостыню. Я осмотрел его внимательно, поскольку уже знал от турка, кто это.

Когда мы уже подъехали к нему и тот сел, хозяин сказал:

— Это Буера, калека, о котором я тебе рассказывал.

— Тот самый, который был у твоих соседей, в тот момент, когда там якобы находился целитель? Помнится, ты еще назвал его Дубиной?

— Да, из-за здоровенных костылей.

— Он нуждается в милостыне?

— Да, он не может работать, поскольку у него нет позвоночника.

— Но ведь без него он не мог бы и жить!

— Вот этого я и сам не понимаю. Но так говорят. Он ходит на костылях и таскает ноги за собой. К тому же он тупоумен и едва выговаривает слова. Ему все подают.

— А родные у него есть?

— Никого.

— А где он живет?

— Нигде. Ест он там, где ему подают, а спит там, где свалит усталость. Этому бедняге Аллах воздаст в той жизни, раз недодал в этой.

Калека сидел спиной к нам. Услышав стук копыт, он с трудом развернулся в нашу сторону. Теперь я хорошо видел его изможденное, лишенное всякого выражения лицо и мертвые глаза. На вид ему можно было дать лет сорок, но точно определить не представлялось возможным.

Я чувствовал сострадание к калеке, не подозревая, какую немаловажную и негативную роль он еще сыграет во всей этой истории.

Мы подошли к нему. Он простер руку и забубнил:

— Эйлик! Эйлик! Эйлик!39

Я дал ему два пиастра. Остальные последовали моему примеру. Но когда я клал ему в ладонь монету, свесившись с лошади, по его телу пробежала дрожь, как будто он хотел вскочить, и до сих безжизненные его глаза вспыхнули. Он бросил на меня взгляд, полный тоски и одновременно ненависти, какого я еще никогда не видел в глазах врага. Это поразило меня. Но в следующий же момент веки его сомкнулись, а лицо приняло выражение тупости.

— Шюкюр, шюкюр40, — пробубнил он.

То, что произошло, показалось мне чем-то нереальным, невозможным. Что он мне? Откуда такая немотивированная, как бы врожденная ненависть к незнакомцу? И такой ли он на самом деле тугодум, каким хочет казаться если глаза его сверкают столь выразительно? При этом меня охватило странное, необъяснимое ощущение, будто это лицо я уже где-то видел. Но когда и где? Не ошибался ли я? И он, похоже, тоже знал меня.

Мы поскакали дальше. Я замыкал кавалькаду. Машинально обернувшись, я бросил на него последний взгляд. Но что это? Он совсем не беспомощно сидел на камне и грозил нам костылем в высоко поднятой правой руке! Нам ли? Наверное, только мне.

Мне стало не по себе. Человек этот выглядел в тот момент как сатана. Именно по-сатанински были искажены черты его лица. Я стал мучительно вспоминать, где же я его видел…

Восточный город, гигантское скопище народа, крики ужаса и экстаза, тысячи рук тянутся ко мне… Мекка! Стертая картинка четко проступила в памяти.

— Этот нищий действительно не может ходить? — спросил я у турка.

— Только на костылях, — с уверенностью ответил тот. — Ноги у него висят, как тряпичные.

— Но сидеть нормально он может?

— Нет. У него же нет позвоночника.

— Что за бессмыслица…

Я замолчал. Я видел его в совсем недвусмысленной позе — незачем было делать мусульманина свидетелем таинства, которое я и сам еще не разгадал.

Вскоре мы достигли города. Я спросил турка о горячих источниках и узнал, что они по-прежнему существуют, но не совсем в таком виде, в каком я надеялся их увидеть. Было время, когда они били из-под земли с напором, сегодня же воды в них заметно поубавилось.

Когда мы добрались до первых домиков, вернее сказать, хижин, хозяин спросил:

— Эфенди, хочешь посмотреть источники?

— А они нам по пути?

— Нет, но проехать надо совсем немного.

— Тогда веди нас!

Он свернул вбок, и мы поехали между холмов с садами, которые, впрочем, назвать так можно было лишь с большой натяжкой.

Громкие женские крики привлекли мое внимание.

— А вот и источник, — сообщил наш проводник.

— Там, где так кричат?

— Да. Да будет тебе известно, что вода эта помогает от многих болезней; когда капает понемногу, женщины громко спорят, кому первой совершать омовение.

Мы объехали олеандровые заросли и оказались прямо перед термами. Красноватое дно водоема не оставляло сомнений в том, что вода содержит железо. Из-под земли, покрытой тем же охристым налетом, текла очень тоненькая струйка. Она выходила из круглого углубления в земле. Вытоптанная трава вокруг говорила о том, что место это весьма популярно в народе. По бокам углубления лежали камни для сидения. В момент, когда мы приехали, здесь находились две женщины и девочка лет восьми.

Одна из женщин, с грузной, оплывшей фигурой, была явно больной. Именно она и кричала, стоя к нам спиной. У нее в ногах лежали тряпки и старый горшок с отколотой ручкой. Горшок был перевернут, и из него медленно вытекала жирная серо-коричневая масса малоаппетитного вида.

Другая женщина сидела на одном из камней. Она была одета в темную юбку, а платок прикрывал плечи и руки. Но несмотря на скромное одеяние, выглядела она опрятно. Лицо ее несло на себе печать бедности. На ребенке рядом с ней была лишь светлая хлопчатобумажная рубашка.

Толстуха с такой скоростью выстреливала свои злобные слова, что понять ее было почти невозможно. Улавливались лишь усиленные интонацией крепкие выражения, достойные самых грубых и изощренных в ругательствах грузчиков. При этом она замахивалась кулаками на женщину с ребенком; та при нашем появлении сделала непроизвольное движение, и вторая обернулась.

О небо! Что за картина представилась моему взору! Дело в том, что на лице женщины лежала какая-то толстая красная масса. Выглядело все это ужасно.

Поток ее злословия сразу оборвался.

— Да будет мир в твоем доме! — приветствовал я ее.

— Во веки вечные, аминь, — отвечала она.

Это дало мне повод подумать, что она болгарка греческого исповедания.

— Это и есть источник, возле которого находят исцеление?

— Да, господин, он известен по всей стране и за ее пределами.

При этом она принялась без умолку сыпать названиями десятков болезней, которые здесь лечатся, и перечислениями разных чудес, которые тут время от времени происходят. Талант рассказчика у нее обнаружился при этом незаурядный. Слова так и отлетали от нее, и мне стоило немалых усилий ворваться в этот поток. Мне ничего не оставалось, как дать ей выговориться, но случилось это попозже.

— О Аллах! Машалла! Аллахи, валлахи! — вскричал вдруг Халеф Омар, молитвенно сложив руки.

Женщина подумала, что это относится не к ее речи как таковой, а к перечисляемым ею болезням, и с воодушевлением пустилась в дальнейшие описания. Чтобы заставить ее замолчать, я дал шпоры вороному. Он к такому обращению не привык и поэтому взвился всеми четырьмя копытами в воздух.

Болтушка замерла в ужасе и… замолчала! Я тут же использовал этот момент, чтобы вклиниться.

— Как тебя зовут? — спросил я у нее.

— Нохуда. Я родилась в городе Добрине, там же, где и мой отец. Мать умерла вскоре после моего рождения. Бабушка с дедушкой утонули в реке…

Я снова поднял лошадь на дыбы, ибо побоялся, что она в перечне многих своих родственников углубится в Средневековье. Она снова замерла, и я воспользовался моментом.

— Дорогая Нохуда, я прибыл сюда из-за болей в голове, я чувствую…

— Головные боли? — ловко ввернулась она в мою фразу. — Это очень хорошо, что ты приехал! Если бы ты знал, сколько тысяч голов здесь…

Вороной снова наехал на нее, и женщина сделала паузу. Я объяснил:

— Боли так сильны, что я с трудом слышу человеческую речь. Поэтому будь так добра — отвечай только на мои вопросы. Я вижу по твоему лицу, что у тебя добрая, полная сострадания душа, поэтому надеюсь, что ты исполнишь мою просьбу.

Я понял, что попал в точку, — она положила обе руки на сердце и ответила с придыханием:

— Господин, ты прав. Я буду молчать, как в могиле. Отвечать буду только на твои вопросы. Ты догадался верно — у меня доброе сердце. Твоя бедная голова больше не будет страдать от болей.

Маленький хаджи наморщил свое личико, что случалось с ним только когда он с неимоверными усилиями удерживался от смеха. Остальные тоже с трудом терпели, чтобы не расхохотаться.

— Прощу извинить меня, дорогая Нохуда, вы о чем-то оживленно беседовали. О чем шла речь?

Ее глаза снова гневно блеснули. И она было начала все с начала, но тут я с гримасой боли указал пальцем на свою голову.

— Не бойся, господин, — сказала она тихо, — я не начну ссоры и скажу только, что бранилась вот из-за этого. — И она указала на горшок.

— Что это?

— Мой горшок с клейстером.

— Ты используешь его здесь, у источника?

— Конечно!

— А зачем ты ходишь к горячей воде?

— Как зачем? Она омолаживает!

— Ах, так! Ты хочешь помолодеть… Но в этом же нет необходимости!

— Ты думаешь? Гм. Ты вежливый человек. Ах, если бы мой муж был бы того же мнения… Чтоб ты знал, меня зовут Горошина. Мой же именует меня Стручком. Разве не обидно?

— Ну, это он так шутит.

— Нет, я его слишком хорошо знаю. Он варвар, невнимательный тиран… он…

Я потряс головой.

— Ты прав. Нельзя так кричать. Но я докажу, что я не стручок. Поэтому каждый день хожу сюда и наношу эту грязь на лицо.

Сохранять серьезность было все труднее. Я ответил:

— Это очень мудро с твоей стороны. А как готовится этот состав?

— Срывают розовые листья и варят с мукой в воде до кашеобразного состояния. Потом в равных частях эту массу смешивают с красной землей от этого источника и намазывают лицо. И помогает! Точно помогает!

— В самом деле?

— Да. Ни бородавки, ни морщины, ни складки на коже не выдерживают этой пасты. Она известна во всей стране. Поэтому я так ругалась, когда девочка перевернула сосуд, но я прощаю ее и умолкаю, если это тебе угодно.

— И правильно делаешь. Благоразумие — достоинство женщины, а молчаливость удваивает ценность этого и без того дорогого качества.

— Вот и я говорю, — согласилась она.

— Да, Нохуда, молчаливость — лучшее средство дожить до преклонного возраста. Ты, наверное, слышала, что говорил Бахуви о женщине?

— Нет, господин, с этим умным мужчиной мне не довелось разговаривать.

— Он сказал, что злое женское лицо напоминает поганый мешок, наполненный кротами и лягушками. Мешок в постоянном движении, ибо эти ужасные твари не ведают покоя

— Он прав! Поэтому я сама принуждаю вести себя сдержанно. Но муж мой… Он считает, что я должна быть подвижной, жизнерадостной…

— Ты расскажи ему эту историю, и он изменит свое мнение. Но я вижу, что маска на твоем лице засохла. Надо бы наложить новую.

— Сейчас же. Спасибо!

— Не говори при этом. Лицо не должно двигаться!

— Ни слова ни скажу.

Она взяла горшок и добавила к остаткам массы еще немного свежей из источника. Потом соскребла сухие остатки с физиономии и положила новый слой средства омоложения. Для моих спутников это было тяжелое испытание. К счастью, мы с толстухой разговаривали шепотом, чтобы пощадить мою бедную голову, и у них не было оснований давиться от смеха. Теперь у меня появилось время рассмотреть другую женщину. При виде ее впалых щек и грустных глаз я сразу понял причину ее скорби.

— Ты голодна?

Она не ответила, но по глазам я понял, что попал в точку.

— И ты больна? Тут она кивнула.

— Что тебя мучит?

— Господин, у меня ломота в руках.

— А этот источник помогает?

— Он помогает от всего.

— А как ты заработала этот недуг?

— Я сборщица растений. Собираю коренья и продаю аптекарю. Этим мы с детьми и кормимся. Целый день, в грозу и непогоду я в лесу и поле. Часто мерзну. Вот и заболели руки.

— А к врачу обращалась?

— Мне везде отказывают, потому что я бедна.

— Но ведь аптекарь, которому ты поставляешь травы, может дать тебе средство!

— Он дал, но оно не помогло. Тогда он рассердился, и теперь я не могу уже на него работать.

— Плохо. Но есть же еще один, который лечит болезни, — старый Мюбарек. Ты к нему не обращалась?

— Он меня ненавидит.

— Чем же ты ему насолила?

— Ничем.

— Значит, у него нет оснований ненавидеть тебя.

— Он считает… Он считает… Ой, смотрите, вот он! — И она указала в направлении, откуда мы приехали.

С нашего места можно было видеть всю дорогу, которая вела в город. Во время нашего разговора я время от времени бросал на нее взгляд, особенно на камень, где сидел нищий. Последний исчез, но зато я заметил долговязую фигуру, медленно приближавшуюся к нам.

Куда делся нищий? Вся местность перед нами была как на ладони. Он был виден везде, куда бы ни пошел. Если бы он направился в город, мы тотчас заметили бы его, особенно огромные костыли. Но его не было видно нигде.

Недалеко от камня, где он сидел, имелась плантация хлопчатника. Посадки были высотой до бедра, там он не смог спрятаться, да и подняться, если бы залег, вряд ли ему удалось бы. Его внезапное исчезновение оказалось просто непостижимым. Между тем незнакомец медленно приближался. Голову он опустил, как будто что-то внимательно рассматривал на земле. Дойдя до первой хижины, он не пошел дальше прямо по дороге, а свернул к нам. Вот тогда женщина и обратила на него внимание. Впрочем, ей можно было этого не делать: я стоял так, что видел все и во время разговора не спускал с него глаз. Остальные тоже повернулись к нему.

— Да, это Мюбарек, — сказал турок. — Эфенди, посмотри на него!

— Я это уже сделал.

— Теперь ты сам можешь услышать, как трещат его кости.

— Посмотрим. Может, он сделает так, что и мы исчезнем?

— Он может все.

— Скажи ему, чтобы сделал.

— Я не осмелюсь.

— Почему?

— Он может наказать меня.

Вот, наконец, старец подошел. Двигался он медленно, не отрывая взгляда от земли. Обе женщины испуганно вскочили. Турок поднял руку в приветствии. Я сделал вид, что не замечаю его, не спуская тем не менее глаз со старика. При этом я убедился, что он через щели под полуопущенными веками внимательно нас разглядывает. Его погруженность в себя была лишь маской. Поступал ли он так всегда или только в конкретном случае со мной?

Я прислушался. Действительно, при каждом шаге были слышны какие-то странные звуки — будто кости стучали. Но такому хитрецу и более сложные вещи были явно по плечу!

Одет он был так, как и рассказывал турок. Он был очень худ, глаза глубоко запали, как и у нищего, встреченного нами по дороге. На ногах ничего не было. Костистое лицо было землистого цвета. Скулы сильно выступали, а рот, наоборот, казался вдавленным. Зубов у него наверняка не было. Подбородок же выдавался наружу в унисон носу.

То был знаменитый целитель, наделенный Аллахом столь многочисленными волшебными дарами. Он держал себя прямо как далай-лама, для которого остальные люди — настолько незначительные существа, что он не удостаивает их даже взглядом. И его я — так мне показалось — где-то видел, причем при таких обстоятельствах, которые оставили в моем подсознании явно неприятный осадок.

Я ошибался, когда полагал, что он не обращает на нас внимания. Сделав несколько шагов вперед, он обернулся и уставился на нашу группу, а потом послышался его дрожащий голос:

— Небатя!

Сборщица растений вся сжалась.

— Небатя! Ко мне! — Он указал пальцем на землю рядом с собой.

Так подзывают убежавшую собаку. Женщина опасливо, мелкими шажками приблизилась. Он воззрился на нее, как будто хотел проткнуть насквозь взглядом.

— Как давно умер твой муж?

— Три года как.

— А ты молилась о его душе?

— Я делаю это ежедневно.

— Он не был приверженцем учения Пророка, имя которого свято. Он являлся насрани — поклонником иного учения. Он принадлежал к христианам, людям, которые сами не знают, во что они, собственно, верят, они распались на секты и перессорились между собой. Но Аллах в своем великодушии решил и их поместить на небо, в нижней его части. Но муж твой будет изжарен в аду.

Он ожидал ответа, но женщина молчала.

— Ты слышала? — спросил он.

— Да, — ответила она тихо.

— Что скажешь?

Она по-прежнему молчала.

— Верь мне, я сам его видел. Сегодня ночью ангел Аллаха забирал меня с земли на небо. Подо мной лежал ад с горячими угольями. И там я среди прочих углядел и твоего мужа. Он прикован к скале. Адские чудовища терзают его тело, огонь лижет лицо. Я слышал его стоны. Он видел меня и умолял передать тебе, что колья, вбитые в скалу возле него, предназначены для тебя и твоего выводка.

Женщина заплакала.

Легче всего мне было бы дать этому парню по морде, но я сдержался. Рука Халефа лежала на рукояти плетки, а взгляд переходил с меня на старца. Мне стоило ему кивнуть, и маленький хаджи огрел бы знаменитость между ушей.

— И еще одно, — продолжал тот, — твой сын промышляет вблизи моего жилища. Пусть сделает еще один шаг — и я нашлю на него всех духов темного царства, и они будут наказывать тебя, пока ты не образумишься! Заруби это себе на носу!

Он повернулся и зашагал дальше.

— Аллах-иль-Аллах! — воскликнул Халеф. — Эфенди, это человек или нет?

— Я пока над этим думаю.

— Вот и я тоже говорю. Разреши мне наказать этого жулика и немного попортить его толстую шкуру!

— Во имя Аллаха, молчи! — предупредил турок.

— Молчать? Почему это я должен молчать?

— Он ведь слышит каждое твое слово.

— Мне смешно.

— Смотри — вот сидит его слуга. — И он указал на сухое дерево, где на ветке восседала ворона.

— Это сатана? — спросил Халеф.

— Нет, птица-дух, которой он приказал подслушивать нас и потом передавать, о чем мы говорили.

— А я говорю, что это обычная ворона!

— Ошибаешься! Разве ты не видишь, с каким любопытством она к нам прислушивается!

— Само собой. Эти птицы очень любопытны. Мне хочется всадить в нее пулю!

— Не делай этого! Это будет означать твою смерть!

— Глупости!

— Выстрел попадет не в нее, а в тебя!

— Моя винтовка в обратную сторону не стреляет!

И Халеф потянулся за ружьем. Тут к нему подскочили обе женщины и стали умолять не стрелять, потому как тем самым он сделает несчастными нас всех.

— У вас что, нет мозгов, женщины?! — вскричал он гневно.

— Поверь нам, поверь! — умоляла сборщица целебных растений. — И другие были так же неразумны, как и ты, и горько поплатились за это!

— Ну и что же с ними произошло?

— Они заболели.

— Вот несчастье!

— Один вообще с ума сошел.

— Это и раньше в нем сидело.

— А некоторые умерли.

— Значит, смерть была предопределена для них.

— О нет, это все потому, что они пренебрегли птицей целителя.

Поскольку все внимание было сосредоточено на Ха-лефе, я спокойно навел штуцер на ворону и медленно спустил курок.

Женщины вскрикнули от ужаса. Пуля пробила ворону насквозь. Она валялась под деревом и не шевелила лапками.

— Эфенди, что ты наделал! — закричал турок. — Это будет стоить тебе высшего блаженства на небе.

— Беги быстрее к птице! — крикнул я ему. — Заткни поскорее все отверстия, чтобы дух не выбрался наружу. Ну что за глупые люди!

Халеф спрыгнул с лошади и принес ворону На ней было множество паразитов. Он показал ее турку и женщинам и сказал:

— Если Мюбарек не может освободить от блох вверенных ему духов, значит, он ничего не может. Стыдитесь! Вы когда-нибудь слыхали о блохастом духе? Где об этом написано? Может, в книгах христиан? Пророк об этом точно ничего не сообщал!

Развенчание вороны прошло быстро — без сучка без задоринки. Мой выстрел подействовал эффективнее, чем длинные увещевания.

Трое верующих переглянулись, потрясли головами, оглядели ворону, наконец турок сказал мне:

— Эфенди, какое твое мнение? Может быть дух у паразитов?

— Нет.

— Но он ведь злобный!

— А кто самый злой?

— Сатана.

— Верно, но вспомни, учил ли Пророк или кто-либо из его последователей о том, что у сатаны есть блохи?

— Про такое нигде не написано. Насекомые наверняка сгорели бы, попади они с чертом в адское пекло!

— Это ты очень верно сказал. Теперь сам ответь нет свой вопрос.

Такое смешное происшествие имело для нас немаловажное значение, о смысле которого я тогда не задумывался как следует. Жители соседних хижин все видели, и только потом я узнал, что информация о происшедшем распространилась по городку с быстротой лесного пожара. Птица признанного целителя застрелена иностранцем, и с тем ничего не стряслось. Неслыханно!

Тот, кто не знаком с предрассудками, бытующими в этой стране, вряд ли поверит в такое. Слова Халефа успокоили турка и женщин. У сборщицы целебных трав вообще не было времени раздумывать о смерти вороны. Слова старика были для нее важнее. Она, как греческая христианка, находилась под влиянием своего священника, а надо знать этих особ с той стороны Балкан, чтобы понять, о чем идет речь. Женщина была поражена известием о страшных мучениях в аду своего почившего в бозе мужа. Добрый Халеф положил ей руку на плечо и сказал:

— Небатя! Не печалься. Твой муж на небе. Она посмотрела на того с сомнением.

— Ты что, мне не веришь?

— А откуда тебе это известно?

— Я видел его там.

— Ты?!

— Да! — И он с честным видом кивнул.

— Когда же?

— Сегодня ночью. Ангел Аллаха забрал меня из этого мира. Я летел и видел всех. Твоего мужа видел на третьем небе.

— А признал ли ты его? — спросила она быстро. Малыша нисколько не смутил этот вопрос. Он ответил не раздумывая:

— Нет, но ангел сказал мне: «Смотри, вот сидит муж бедной Небати, которую ты увидишь завтра в Остромдже». Отсюда я его знаю. Он взглянул вверх, потому что услышал слова ангела и попросил меня передать тебе привет. Рядом с ним действительно имелись места для тебя и детей.

У малыша все получилось очень естественно. Он вовсе не собирался вступать в единоборство с целителем, ему просто хотелось успокоить бедную женщину, и он сделал это по-своему.

— Это правда? — спросила она.

— По крайней мере, не меньше, чем история Мюбарека.

— Как ты можешь видеть то, что на небе? Ты ведь не христианин.

— А что, Мюбарек — христианин?

Этот довод, похоже, помог ей прийти в себя.

— Этот враль, — энергично продолжал Халеф, — разбирается в небесах не лучше меня или кого-либо другого. Наверняка в аду он чувствовал бы себя лучше. Я, по крайней мере, в этом уверен. А если ты считаешь, что только христианин имеет здесь право слова, обращайся вот к этому эфенди, он даст тебе исчерпывающий ответ. — И он указал на меня.

Женщина обратила ко мне вопрошающий взгляд.

— Молись о своем муже, — сказал я ей. — Это твой христианский долг. Мюбарек обманул тебя. Нет никакого ангела, который забирал бы людей наверх и потом снова возвращал бы на землю. Святое писание учит, что Бог живет в мире, куда заказан вход земным существам. Мы еще с тобой об этом поговорим. Давай лучше займемся твоей болезнью. Ты напрасно ищешь исцеление у этого источника. Сколько ты уже используешь эту воду?

— Больше года.

— И боли утихли?

— Нет, эфенди.

— Вот видишь, я прав. Этот источник не уменьшает страданий.

— Бог мой! Но что тогда получится из меня и моих детей. Я не смогу работать, а мы и так голодаем. Что делать. Разбилась последняя надежда, на эту воду…— И она горько заплакала.

— Не плачь, Небатя, — успокоил я ее. — Я назову тебе лучшее средство.

— Ты хаким?41

— В этой болезни я хаким-баши. Ты никогда не слышала об иностранных врачах, которые приезжают с Запада?

— Часто слышала. Они, наверное, очень умные люди и могут лечить все болезни. Я с утра до вечера сидела здесь и делала компрессы.

— Этим ты себе только навредила. А что с мальчиком, которого упомянул Мюбарек?

— Поскольку я сама уже не могу собирать коренья, я отправила его. Лучшие травы растут выше на горе. Дикая мята, тимьян, резуха и другие. Но Мюбарек не позволяет, чтобы их там рвали. Он однажды охотился за мальчиком, а в следующий раз сбросил его со скалы, да так, что тот сломал руку.

— И ты заявила на него?

— Нет. Я только сходила в полицию и попросила о вспомоществовании, ведь трое других детей такие маленькие, они не знают растений.

— И тебе, конечно, отказали?

— Да. Забтие мюшири42 сказал, что я должна работать.

— Ну, а ты что, не сказала, что ты не можешь работать.

— Сказала, но они стали угрожать мне палками, если я снова приду.

Женщине угрожать таким наказанием! Такое не укладывалось у меня в голове.

— Ты получишь свое пособие.

— Эфенди, ты сможешь помочь мне?

— Надеюсь.

— Тогда я буду каждый день молиться за тебя.

Она хотела взять меня за руку, но не смогла пошевелить ею от боли.

— Скажи мне только, где ты живешь?

— Недалеко, во втором доме.

— Это удобно. Проведи меня туда, я посмотрю, как ты живешь. А мои спутники подождут меня здесь.

Мой выстрел по вороне слышали многие, и вокруг собралось немало любопытных, которые стояли в отдалении и с удивлением наблюдали, как я направляюсь с женщиной к ней в дом.

Тот, кто хоть немного знает малую Азию, поверит мне: я в своем одеянии казался этим людям самым настоящим князем.

— Я живу не одна, эфенди, — объяснила мне женщина. — Здесь живет еще одна семья.

Я знал, что меня может здесь ожидать, и мое предположение оправдалось. Это был никакой не дом, а самая настоящая дыра в скале, пола и стен в нашем понимании там не было. Вокруг капало, сильно пахло гнилью. И вот в этой-то дыре возились около десятка детей. Две маленькие дырки, служившие окнами, пропускали света ровно столько, сколько нужно было, чтобы рассмотреть детские лица. Я уже не говорю о вонючих одеялах и одежонке, нехитрой утвари, валявшейся кругом. В углу сидела старуха и что-то жевала. Присмотревшись, я понял, что это кусок сушеной тыквы. Недалеко от нее сидел мальчик с перебинтованной рукой. Это был сын Небати. Я подвел его к двери, чтобы получше рассмотреть, что с ним. Развернув бинты, я, не будучи ни врачом, ни хирургом, убедился, что хаким, который занимался этой сломанной рукой, неплохо знал свое дело.

Мальчишка давно ничего не ел.

— Здесь вам жить ни в коем случае нельзя, — сказал я матери. — Тут вы никогда не поправитесь.

— Господи, где же мне жить?

— Прежде всего вылезайте из этой дыры.

— Легко сказать. Я даже за это жилье не могу заплатить.

— Тогда я позабочусь о другом.

— Если бы ты смог это сделать!

— Я постараюсь.

— А средство от моей ломоты ты мне дашь?

— Мне не нужно тебе ничего давать. Ты сама его возьмешь. Ты знаешь такое дерево — березу?

— Да.

— Растут тут березы?

— Немного, но найти можно.

— Так вот, листва этого дерева — лучшее средство от твоей болезни.

— В самом деле?

— Да. Я уже давно пробовал его на себе. Есть дикие народы, у которых не бывает врачей и они сами лечат себя простыми способами. От них я узнал, что листва березы излечивает от ревматизма. Когда я сам от него мучился, я попробовал и поправился.

— А как ее применять.

— Надо дождаться дождя. Затем оборвать мокрую листву с веток и нести домой, пока она не высохла. Дома уложить листья на ткань, плотно обернуть ею больную конечность и лечь. Если болят ноги, листву набивают в мешок, суют туда ноги и завязывают над коленями. Потом вы обязательно заснете и во сне сильно пропотеете. Когда проснетесь, болезнь как рукой снимет, если только она не запущена. А в тяжелых случаях эту процедуру нужно повторить несколько раз.

Женщина внимательно меня выслушала и спросила:

— А если нет дождя, можно нарвать сухую листву, а после смочить в воде?

— Нет. Ничего не получится. Кроме того, нельзя проводить лечение на голодный желудок.

Она печально потупилась.

— Эфенди, если у меня ничего нет, как я могу питаться? Я готова голодать, лишь бы мои дети были сыты.

— Попробую помочь этому делу. Один добрый друг дал мне некую сумму, чтобы я подарил ее одному известному нищему. Как ты думаешь, кому лучше отдать деньги: тебе или ждать другого случая?

Она подняла на меня свои ясные глаза.

— Эфенди…

Она произнесла одно только это слово, но в нем прозвучали и мольба, и стыд, и благодарность.

— Ну, что?

— А сколько это?

— Два фунта — это двести пиастров.

— О небо!

Она хотела молитвенно сложить руки, но боль помешала ей.

— Это две золотые монеты. Тебе нужно будет их разменять.

Я отсчитал деньги из подарка Гуляма и протянул ей. Она отступила на шаг.

— Эфенди, ты шутишь?

— Нет! Это абсолютно серьезно. Возьми!

— Я не могу.

— Кто тебе запрещает?

— Никто, но это такой щедрый дар…

— Хватит слов. Тот, кто дал мне эти деньги, очень богатый человек. Спрячь их, а когда захочешь разменять иди только к честному человеку. Купи еды для себя и для детей. Будь здорова. Завтра я зайду.

Я сунул ей деньги в скрюченные руки и быстро ушел. Она было хотела догнать меня, но я прикрикнул на нее, и она отстала, а я присоединился к своим спутникам, и мы поскакали дальше. Отъезжая, я заметил, как соседи обступили бедную женщину и принялись ее расспрашивать.

Мы обогнули Термы и въехали в переулок. В конце его сидел какой-то оборванец, на которого я не обратил внимания, поскольку почти все люди, которые нам здесь встречались, были плохо и грязно одеты. Он же проследил за нами долгим, внимательным взглядом.

Я даже не знал, куда ведет нас турок. Я спросил его об этом, он удивился, почему я раньше не задал этот вопрос.

— Но я же думал, что ты сам о нас позаботишься, — ответил я в оправдание.

— Конечно, мы едем в конак43, в «Эс-Саур эль-Амар». Там вам будет хорошо.

Это название гостиницы мне кое о чем напомнило. Мне показалось, что мы оказалась в переулках одного немецкого городка. Ведь «Эс-Саур эль-Амар» означает не что иное, как «У рыжего быка». Конечно, я не ожидал от этого постоялого двора парижского комфорта.

— Вы знаете хозяина? — спросил я.

— Очень даже хорошо! — ответил он, смеясь. — Его жена — сестра моей супруги.

Это меня порадовало; надо думать, наша дружба с Ибареком перенесется и на его родственников.

Город — по крайней мере, пока мы по нему ехали — не представлял из себя ничего особенного. Обычные восточные домики и хижины, выставившие свои безглазые стены, ветхие постройки, готовые вот-вот развалиться. Улочки, выложенные сухой глиной и в жаркие дни поднимающие ужасную пыль. А в дождь превращающиеся в непроходимую навозную жижу. Грязные люди, изможденная скотина. Как походил этот городок на все остальные! Что-то заставило меня обернуться, и я увидел того самого калеку, который встретился нам на углу переулка. Он медленно ковылял за нами. Я был убежден в том, что он следит за нашими передвижениями. «Зачем?» — размышлял я.

Наконец Ибарек указал на большие открытые ворота, под которыми красовалось изображение красного быка.

— Вот здесь, — сказал он.

— Тогда заезжайте, а я сделаю вид, что еду мимо.

— Почему?

— За нами бежит парень, которому Мюбарек поручил следить за нами. Для него я подготовил сюрприз.

Мои спутники свернули в открытые ворота, а я проехал еще немного дальше.

Наше появление вызвало некоторое оживление. Везде люди останавливались и глазели на нас. Но даже в этой обстановке мне удалось удержать в поле зрения нашего преследователя.

Я повернул и сделал небольшой крюк. Это было возможно потому, что конак располагался не в переулке, а на небольшой открытой площадке. Люди продолжали стоять и посматривать то на открытые ворота, то на моего жеребца. Я заставил его делать элегантные кульбиты, медленно, но верно подводя к месту, где стоял тот подозрительный человек. На парне были белые штаны и короткая куртка, на поясе — некое подобие шали, которая спускалась до колен.

В этот момент я издал специальный свист, по которому мой жеребец резво бросился вперед. Народ начал разбегаться. Шпион был так поглощен своим занятием, что не сразу сообразил, что нужно спасаться. Увидев прямо над собой моего вороного, он вскинул от ужаса руки и в страхе завопил. Сделав пару шагов назад, он привалился к стене. Я был прямо рядом с ним. Наклонился, схватил его за пояс и рывком посадил на лошадь.

— Аллах-иль-Аллах! — запричитал тот, пытаясь при этой освободиться.

— Лежи спокойно! — крикнул я ему. — Или тебя заберет дьявол.

Он тут же закрыл рот, да и глаза в придачу. Паренек был не из храбрецов.

Я повернул к конаку и проскакал в ворота. Там меня ждали Халеф с остальными спутниками. Они все видели и от души хохотали, запирая ворота на большую деревянную задвижку. Это было необходимо, потому как немало зевак пыталось пробраться во двор, чтобы узнать, что здесь у нас происходит.

Я опустил пленника на землю и сам соскочил с лошади. К нам подошел по-турецки одетый человек и поприветствовал меня. Это был хозяин. Пока я обменивался с ним приветствиями, мой подопечный пришел в себя. Он выступил вперед и спросил угрожающим тоном:

— Господи, зачем ты это сделал, моя душа чуть не рассталась с телом.

— Твоя душа? Она что, такая хрупкая?

— Не смейся. Ты знаешь, кто я такой?

— Не знаю. Пока не знаю.

— Я лодочник.

— Отлично, значит, ты живешь на воде. И тебе доставит радость немножко покататься верхом.

— А я что, просил взять меня с собой?

— Нет, мне просто так захотелось.

— Я заявлю в полицию.

— Отлично!

— И тебя оштрафуют.

— Еще лучше.

— Так что пойдем за мной к забтие мюшири.

— Позже, друг мой. Сейчас у меня нет времени.

— А я не могу ждать. Я должен быть на переправе.

— А где это.

— На реке.

— Наверное, недалеко от дороги на Кустурлу?

— С чего ты взял?

— Это мне известно. Однако лодочник, который заявляет, что у него нет времени, торчал там на углу и шел за нами. Так или нет?

— Да, а почему это тебя интересует?

— Зачем ты шел за нами?

— Я могу ходить за тем, за кем мне вздумается.

— А я могу скакать с тем, с кем хочу. Так что мы оба удовлетворили свои желания.

— Скачка — это совсем другое дело. Я мог сломать себе шею.

— Наверное, тебе было бы это не вредно.

— Господин, еще одно слово, и я зарежу тебя.

И он, бормоча угрозы, потянулся за ножом, ручка которого торчала у него из сумки.

— Брось! Тебя здесь никто не боится.

— А кто ты такой, что оскорбляешь меня?

— Я эмир Хасреддин Кара бен Немей. Слыхал когда-нибудь это имя?

И я встал над ним и принял важный и гордый вид. Я присвоил себе еще и титул «хасреддин», потому что в этом я решил уподобиться маленькому хаджи. Мне не хотелось делать ничего плохого этому лодочнику. Необходимо было лишь узнать, кто послал его за нами.

Я сразу понял, что сделал правильно. Он согнулся в три погибели и ответил:

— Нет, султан, это звучное имя мне еще не доводилось слышать.

— Так запомни его. Ты что, думаешь, я позволю тебе за собой следить?

— Эмир, я тебя не понимаю.

— Ты меня прекрасно понимаешь, просто не хочешь мне сказать.

— Действительно, я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Слушай, парень! Думаешь, мне приятно здесь расспрашивать тебя? Поверь — никакого удовольствия. Давай признавайся, кто послал тебя следить за нами?

— Никто, господин.

— И тем не менее ты это делал.

— Это вышло случайно.

— Это что, был самый прямой путь к реке? Он заметно смутился.

— Ну, отвечай!

— Господин, ты действительно ошибаешься, я выбрал этот путь без всякого умысла.

— Хорошо, я поверю тебе. Но если ты полагаешь, что это даст тебе какое-то преимущество, то ошибаешься. Лодочник, который должен быть на работе, а вместо этого шатается по улице, никому не нужен. Я прикажу мюшери уволить тебя. Есть масса людей, нуждающихся в работе.

Теперь он по-настоящему испугался.

— Эмир, ты этого не сделаешь. — заныл он.

— Сделаю, и очень быстро. Сразу, как только смогу убедиться, что ты меня обманул.

На какое-то мгновение он замер, уставившись в землю, затем тихо сказал:

— Эфенди, я признаюсь: я следил за тобой.

— Слишком поздно ты это признал.

— Да, я сказал тебе неправду. Больше никогда не буду этого делать.

— Хорошо, тогда скажи, кто тебя послал.

— Никто. Я делал это по собственной воле.

— Ты врешь!

— Нет, эфенди.

— Ну, посмотрим. Совравший один раз соврет и во второй.

И, обернувшись к Халефу, я потребовал:

— Хаджи Халеф Омар-ага, зови двух хавасов. Этот человек заслужил палок.

— Будет исполнено, султан, — ответил малыш и сделал вид, что собирается бежать.

— Стойте! — испуганно закричал лодочник. — Я все скажу!

— Слишком поздно. Ага, поторопись!

Тут он упал на землю и начал молить меня, протягивая ко мне руки:

— Не надо палок, не надо палок, я их не вынесу.

— Это почему же?

— Мои ноги такие нежные и чувствительные. Я ведь все время в воде.

Я едва не расхохотался. Обычно палками обрабатывают голые подошвы ног, и именно они были у него такими чувствительными. Если это обстоятельство принимать во внимание каждый раз, то от этого наказания пришлось бы отказаться, потому как оно именно в том и состоит, чтобы причинить физические и моральные страдания. Я уж не говорю о том, что сам являюсь противником этого унизительного наказания, но сказал я ему следующее:

— Раз ты вдвойне страдаешь от этого, ты и наказан будешь вдвойне, чтобы впредь неповадно было врать. Но у меня сейчас прощальный час, и я попытаюсь смягчить наказание.

— Попытайся, господин, я все расскажу.

— Говори, кто тебя послал?

— Мюбарек.

— Что он тебе за это сулил — деньги?

— Нет. Деньгами он вообще не пользуется. Он обещал мне амулет за то, чтобы я наловил много рыбы, потому что я еще и рыбак.

— И какое ты получил задание?

— Я должен следить за тобой и сообщить ему, где ты поселишься.

— Когда и где ты должен передать эти сведения?

— Сегодня вечером. Там, наверху, в его домике на горе. Нужно только условно постучать и сказать заветное слово.

Он явно был сильно напуган.

— Дальше! — приказал я.

— Дальше ничего.

— Снова обманываешь.

— О нет, эфенди.

— И тем не менее ты врешь!

Я вспомнил о том, что он сказал до этого, а именно что Мюбарек никогда не дает денег. Если он это так точно знал, значит, он уже выполнял задания старика. И поэтому я продолжил допрос:

— А если постучать обычно, он не откроет?

— Нет.

— А если сказать заветное слово, то пустит? Что это за слово?

Он молчал.

— Говори же, или я сейчас открою тебе рот. Палки для этого лучшее средство.

Он все еще в нерешительности смотрел в землю. Страх перед Мюбареком был у него так же велик, как и боязнь наказания.

— Ладно, если не хочешь говорить, я за последствия не отвечаю. Хаджи Халеф Омар-ага!

Едва я произнес это имя, как лодочник закончил свои размышления. Он тихо сказал мне:

— Эфенди, не надо звать хавасов, пусть даже Мюбарек накажет меня! Все равно это лучше, чем палки.

— За что ему тебя наказывать?

— Он строго-настрого запретил мне называть этот пароль.

— А что, ты обязательно должен ему сообщать, что сказал его мне?

— Нет, я не собираюсь этого делать, но ведь ты сам ему все скажешь.

— Не беспокойся. Я не имею привычки выдавать чужие секреты.

— Тогда он узнает это через своих птиц.

Опять эти птицы. Старый жулик прекрасно мог использовать в своих целях глупость этих людей.

— Да нет здесь никаких птиц. Ты видишь хоть одну из них?

Он огляделся. Нигде не было видно ни воронов, ни галок, ни ворон.

— Нет. Он послал птиц, потому что не знал, где вы остановитесь.

— Одна за нами было полетела, но мы ее быстро образумили. Твой старый Мюбарек не так умен, как ты о нем думаешь. Так что тебе нечего бояться. Говори. Чтобы попасть к нему тайно, нужно определенное слово?

— Да, эфенди.

— Для разных людей — разные слова?

— Нет, все знают одно и то же.

— Для различных целей?

— Тоже нет. Одно слово на все случаи жизни.

— Как оно звучит?

— Бир Сирдаш.

Это означало «доверенное лицо».

— Опять обманываешь?

— Нет, господин, как можно!

— Ты трижды меня обманывал и поэтому не заслуживаешь доверия.

— Нет, я говорю правду.

— Ну ладно, для проверки задам тебе еще один вопрос: ты уже выполнял задания Мюбарека?

Подумав немного, тот ответил;

— Да, эфенди.

— Какие?

— Не могу сказать.

— А палки забыл?

— Нет, не забыл, но все равно не скажу.

— Почему?

— Я поклялся. Пусть меня забьют до смерти, пусть я попаду в ад…

Похоже, он говорил правду. И тут я задал решающий вопрос:

— Эн-наср?

— Да!

Такого быстрого ответа я не ждал. На этот раз он не врал.

— Как ты с ним познакомился?

— Как и другие. Старый Мюбарек мне сказал.

— Для чего оно применяется?

— Как опознавательный знак.

— Между кем и кем?

— Между знакомыми.

— А сейчас?

— Нет.

— Почему?

— Случилось предательство.

— Кто предал?

— Никто не знает. Это случилось в Стамбуле.

— Как?

— Не могу сказать.

— Ты что, давал клятву?

— Нет, но я дал слово.

— Тогда ты можешь спокойно об этом говорить: я знаю больше, чем ты думаешь. В Стамбуле был дом для встреч тех, кто откликался на «эн-наср». Их выдал человек, живший рядом. Разве не так?

— Господин, откуда ты это знаешь?

— О, я знаю много больше. Дом сгорел, была драка.

— О, ты знаешь все!

— Могу спросить тебя и об уста44. Слышал о нем?

— Кто ж его не знает!

— А сам ты его видел?

— Нет.

— Ведомо тебе, кто он?

— Тоже нет.

— А где его найти, знаешь?

— Это ведомо лишь посвященным.

— Я думаю, ты относишься к их числу.

— О нет, эфенди!

Я понял, что парень говорит правду.

— Ладно, вижу, что ты не такой уж пропащий, потому отменяю свое наказание.

— Но задержишь меня?

Вопрос непростой. Я сделал строгое лицо и ответил:

— Вообще-то мне надо тебя запереть. Но поскольку ты стал честным, я тебя отпускаю. Можешь идти.

— Господин, а лодочником я останусь?

— Пожалуй. Снимаю с тебя все свои наказания. Его лицо засветилось от радости.

— Эфенди! — закричал он. — Моя душа полна благодарности к тебе. Сделай еще одно одолжение, и я буду окончательно счастлив.

— Что же?

— Не говори Мюбареку о том, что я тебе сообщил.

Такую просьбу мне было нетрудно исполнить. В наших же интересах было, чтобы старец ни о чем не догадался. Чем меньше знал он о нашей осведомленности, тем больше шансов оставалось у меня, чтобы перехитрить его.

Я заверил лодочника, что буду нем как рыба, и он ушел весьма довольный таким удачным исходом этого интермеццо. Надо добавить, что последняя часть нашего разговора прошла вообще без свидетелей. Хозяина отозвали, и тот забрал с собой брата; ни тот ни другой не слышали ни слова. Остальные трое и так были посвящены во все секреты.

И только тут я заметил, что лошади окружены людьми с улицы, проникшими во двор через открывшиеся ворота. Все пытались выяснить, как это всадник может на лету затащить человека в седло. Или их интересовало нечто другое? Похоже, так оно и было. Халеф рассказал, что кто-то уже спрашивал его, не тот ли я хаким-баши, который подарил Небате двести пиастров и к тому же застрелил птицу Мюбарека.

Всего пятнадцать минут в конаке — и уже знаменитость! Это было нам не на руку. Чем меньше о нас говорили и обращали внимание, тем быстрее мы могли выполнить наше задание.

Я прошел внутрь здания. Оно было почти такое же, как и в Дабине, но только вместо плетеных стенок здесь стояли настоящие, кирпичные.

Турок отрекомендовал нас наилучшим образом — и мы были проведены в особую комнату, нам принесли воды, почистили нашу одежду и накормили, что было немаловажно, учитывая все предыдущие мытарства.

Оба брата ели с нами. Салфеток, или, как выразился Халеф, нагрудных занавесок, правда, не дали. Само собой, речь шла о краже, подробности которой обсуждались снова. При этом я думал о том, что так ни разу и не видел бежавшего вместе с преступниками тюремного надзирателя — остальных я знал в лицо. Поэтому я спросил Ибарека:

— Ты узнаешь тех трех воров, если снова их увидишь?

— Тут же!

— Значит, ты их хорошо рассмотрел. Можешь описать мне того, кто показывал фокусы? Он нам наверняка встретится, а я его ни разу не видел.

— О, его легко распознать. У него есть знак, который никуда не денешь.

— Какой?

— У него заячья губа.

— Этого достаточно. Больше можешь ничего не говорить.

— И про одежду?

— Не надо.

— А мне кажется, хорошо бы тебе знать, как он одет.

— Это только усложнит дело. Платье можно сменить. А вот заячья губа не даст спутать его ни с кем другим.

Тут вошел слуга и стал шептаться с хозяином, который явно смущенно и беспомощно поглядывал на меня.

— Что стряслось? — спросил я.

— Прости, господин, там, на улице хавасы.

— Они что-то имеют против нас?

— Похоже.

— Что же они хотят?

— Арестовать вас.

— Аллах акбар! — вскричал Халеф. — Пусть входят. Посмотрим, кто здесь побегает!

— Да-да, — согласился я, — но немедленно седлайте коней!

— Хотите бежать?

— Не исключено.

Хозяин вышел, а через открытую дверь ввалились шестеро до зубов вооруженных полицейских. Случилось то, чего я опасался. Среди них находился тот, кого мы встретили в кустарнике. Неудивительно — мы ведь ехали довольно медленно.

Они сгрудились возле дверей, и наш знакомец выступил вперед. Наверное, он испытывал большое удовлетворение от того, что мог командовать. Прежняя его флегматичность рассеялась как дым, он крикнул, стук ну в прикладом ружья об пол:

— Ну!

Одно это слово должно было повергнуть нас в ужас. Но никто не пошевелился. Мы продолжали спокойно есть.

— Ну! — повторил наш герой.

Не получив ответа, он подошел ближе и произнес с миной судьи Линча:

— Или я не расслышал?

И он получил ответ, которого не ожидал даже я. Маленький хаджи поднялся, взял тарелку, навалил на нее сваренный на десять персон жирный плов, протянул тому и произнес одно-единственное слово:

— Держи!

Оба какое-то мгновение смотрели друг другу в глаза. Запах любимого кушанья достиг ноздрей хаваса, его строгое лицо начало смягчаться. Губы против воли раскрылись, крылья носа и борода задрожали, а на губах заиграла улыбка — без сомнения, плов одержал победу.

Какой турецкий хавас устоит перед жирным пловом! Он отставил свое ружье, взял тарелку, обернулся к своим и произнес:

— Хотите?

— Да, да! — быстро ответили пять голосов.

— Тогда садитесь.

Остальные тоже отставили ружья и присоединились к товарищу. Забавно было наблюдать, как они важно ели — с физиономиями греческих мыслителей копались пальцами в жирном вареве, сворачивая его в шарики и запихивая подальше в рот. Хаджи между тем уселся на свое место с важной миной. Тут вошел хозяин. Увидев честную компанию за сворачиванием рисовых шариков, он мигом испарился.

Когда плов кончился, важный хавас вернул тарелочку.

— Благодарим вас! — изрек он, поставил ее на стол, снова встал в позу и произнес с видом римского диктатора: — Ну!

На этот раз я посчитал целесообразным откликнуться.

— Чего вы желаете? — спросил я коротко.

— Вас, — последовал еще более короткий ответ.

— Для чего?

— Отвести к забтие мюшири.

— А мы ему на что?

— Он оштрафует вас.

— За что?

— За избиение, которому я подвергся.

— Но ведь ты уже наказан. Нам-то там что делать? Если бы я стал описывать выражение его лица, то сей портрет наверняка явился бы украшением всех моих зарисовок пребывания в Турции. Но оно просто неописуемо. Он не в состоянии был вымолвить ни слова. Потом сделал грустную мину и закричал:

— Вы пойдете добровольно или нет?

— Нет.

— А силой?

— Нет.

— Аллах! А как же тогда?

— Никак.

Тут он растерялся. А ведь он называл себя самым сообразительным из своих товарищей! Но одно дело удержать в памяти трех светлых лошадей и другое — арестовать пятерых мужчин, которые не желают идти к забтие. Он сделал самое умное, на что был способен: прислонился к стене и приказал одному из своих:

— Говори ты!

Тот вышел вперед. Он поступил иначе. Поднял ружье, достал прикладом почти до моего носа, потом описал круг и спросил:

— Знаете, что это такое?

Я позволил себе ответить за всех:

— Да.

— Ну и что же?

— Приклад от ружья.

— Именно. А вот спусковой крючок. Поняли?

— Да.

— Так что теперь вы знаете все.

— Ничего мы не знаем.

— Нет, все! — заупрямился тот.

— Нет, только то, что твое ружье может стрелять.

— Этого достаточно. Мы пришли арестовать вас.

— А, так бы сразу и сказал.

— Это само собой разумеется. Если вы тотчас не пойдете, мы поможем вам ружьями.

— И что, застрелите нас?

— Да.

— Мы готовы, стреляйте.

Я вынул сигарету и закурил. Остальные последовали моему примеру. Хавасы уставились на нас. Такого они еще не видывали.

Случилось невероятное — новоявленный начальник отложил ружье. Он скомандовал другому:

— Говори теперь ты!

Тот был уже готов ухватить бразды правления, выступил вперед и приготовился сказать прочувствованную речь. Я предвидел, что так будет продолжаться, пока все не исполнят свои роли. Но ошибся. Только третий «генерал-фельдмаршал» изготовился, как открылась дверь и в отверстие просунулась голова сержанта.

— Куда вы подевались?

— Мы здесь.

— А парни?

— Тоже здесь.

При этом отвечавший указал на нас.

— Почему же вы их не ведете?

— Они не хотят.

— Почему не ведете силой?

— Мы не сумели.

Эти ответы следовали с такой скоростью один за другим, будто их выучили наизусть. Меня разобрал смех.

— Ну ладно, я сам покажу вам, как надо поступать в таких случаях.

Он подошел поближе и рванул саблю. Глаза у него вращались как бешеные, а желтые зубы скалились в ужасной гримасе.

— Вы, мерзавцы, вы слышали приказ?! Никто не ответил.

— Что я сказал? Молчание.

— Вы что, глухие?

Казалось, никто из нас не моргнул ни разу. Тут он совсем вышел из себя. Поднял саблю, чтобы ударить меня плашмя, и закричал:

— Ты, собака, сейчас я научу тебя говорить!

Сабля опустилась, но не на мою спину, нет, а на пол, и сержант вдруг ощутил, что не стоит, а сидит. Он в изумлении уставился на нас, будто мы не люди, а духи. А мы тем временем сидели спокойно и молча, как изваяния. Никто не пошевелился, кроме меня, ведь мне все же пришлось выбить у него саблю и толкнуть его как следует, чтобы он сел. Произошло все так быстро, что никто ничего не заметил.

Он переводил взгляд с одного на другого, потом обернулся и спросил:

— Они и раньше такими были?

— Да, — ответил наш кустарниковый знакомый.

— Ненормальные?

— Ясное дело.

Среди этих любезных людей царило поразительное единодушие: они глазели друг на друга и качали головами. Они качали бы ими еще очень долго, если бы я не встал наконец и не спросил сержанта:

— Что вы здесь ищете?

Лицо того немного преобразилось, ибо он понял из моего вопроса хотя бы то, что мы умеем говорить.

— Вас, — последовал лаконичный ответ.

— Нас? Что-то непохоже. Ты вроде бы говорил о подонках и собаках. — При этом я пристально взглянул ему в глаза, так что он покраснел. — Кому понадобилось нас видеть? — поинтересовался я дальше.

— Забтие мушюри.

— Для чего?

— Ему надо вас опросить.

Я видел, что он хотел сказать не то, что сказал, но настоящий ответ так и не слетел с его жирных губ.

— Это что-то другое. До сих пор говорилось о наказании. Поди скажи ему, что мы сейчас же прибудем.

— Я не могу, господин! — ответствовал тот.

— Мы должны прийти туда вместе. Мне следует вассейчас задержать.

— А знает мушюри, кто мы такие?

— Нет, господин.

— Так беги к нему и доложи, что мы не те, кто позволит себя арестовать.

— Я не могу. Пошли вместе. Господа ждут.

— Что еще за господа?

— Господа присяжные.

— Ах, так! Ну, тогда нам ничего не остается, как собираться.

Хавасы думали провернуть все иначе. Я вышел во двор первым. За мной следовали мои друзья, а уж потом полицейские. Там стояли наши оседланные лошади.

Сержанту что-то пришло в голову, он подошел ко мне и спросил:

— Зачем вы вышли во двор? Ведь есть прямая дорога, через ворота.

— Можешь не беспокоиться, — отвечал я. — Нам так удобнее.

Я подошел к вороному и вскочил в седло.

— Стой! — закричал тот. — Вы хотите убежать. Слезай! И пусть другие твои люди не садятся.

Его люди хотели воспрепятствовать остальным, а сержант уцепился за мою ногу, чтобы стянуть вниз. Тут я поднял Ри на дыбы и заставил его сделать круг на задних копытах. Сержант мигом отскочил.

— Осторожнее, вы! — крикнул я. — Мой конь пуглив! — И я снова заставил его сделать несколько кульбитов в толпе полицейских, которые с криками разбежались.

Это дало время моим людям сесть в седла, и мы галопом помчались к воротам.

— Живи с миром! — крикнул я сержанту.

— Стой! Стой! — орал тот, устремляясь за нами. — Не упустите его! Воры! Разбойники!

Известие о том, что нас собираются арестовывать, быстро распространилось по деревне и собрало толпу зевак. Но верные подданные падишаха палец о палец не ударили, чтобы хоть попытаться нас поймать: куда больше они боялись попасть под копыта моей лошади. С криками удовольствия они разбегались перед нашими конями.

Какую дорогу выбрать, чтобы попасть к местной власти, я мог понять, оценивая населенность этой деревни: люди здесь всегда селились поближе к начальству. И тем не менее я спросил старика, испуганно шарахнувшегося от нас:

— Где живет кади Остромджи?

Он ткнул пальцем в сторону переулка, выходившего на площадь, и ответил:

— Скачи туда, господин. Там увидишь полумесяц со звездами над воротами.

Мы двинулись в этом направлении и оказались перед длинной и высокой стеной, в середине которой красовались вышеуказанные ворота. Через них проникли в четырехугольный двор, где нас тут же обступила любопытствующая толпа.

В глубине двора стояли служебные и жилые здания. Перекрытия были зеленые, а все остальное — голубое, и это было весьма чудно. Двор был грязен до предела. Только часть его возле самого дома была на пару метров расчищена, что, видимо, обозначало тротуар.

У дверей стояло старое кресло с драной подушкой. Рядом валялась перевернутая скамейка. Пучок веток и вязанка палок указывали на то, что готовится экзекуция. Несколько полицейских стояли рядом, тут же сидел наш старый знакомец-инвалид, которого мы обогнали недавно перед въездом в село.

Лицо его сразу привлекло мое внимание. Он наверняка был уверен, что нас доставили сюда как арестованных. То, что мы гордо и независимо въехали верхом во двор, произвело на него столь сильное впечатление, что он так и не смог скрыть тупого изумления, и я бы рассмеялся, если б не заметил в его источающих ненависть глазах нечто такое, что явно не подпадало под определение тупости.

Мы спешились. Я передал Оско поводья и подошел к хавасам.

— Где коджабаши?45

Я задал этот вопрос командным голосом. Полицейский отдал честь и рапортовал:

— Внутри, дома. Желаешь с ним поговорить?

— Да.

— Я доложу. Скажи мне твои имя и чин.

— Я сам доложусь.

Отстранив его, я направился к двери. Тут она отворилась, и вышел высокий и худой человек, еще более тощий, чем нищий и Мюбарек.

Он был весь закутан в кафтан, прикрывавший даже ступни. На голове его красовался тюрбан, ткань которого лет пятьдесят назад была, наверное, белой. Шея была настолько длинной и тонкой, что я подивился, как она может удерживать голову. Он оглядел меня маленькими глазками без ресниц и спросил:

— К кому тебе надо?

— К коджабаши.

— Это я. А кто ты?

— Я иностранец, которому поручено передать тебе одно послание.

Он хотел что-то ответить, но не успел, ибо в этот момент во дворе появились сержант со своими людьми и они заголосили:

— Аллахи! Валлахи! Вот он!

Со всех сторон между тем подпирал народ. Но никто не произнес ни слова, будто мы находились в мечети. Место, где валялась ножками к небу перевернутая скамейка, было для этих людей священно. Может быть, кого-то из них уже наказывали здесь, приковав за голые ноги к деревянной лавке. Такие воспоминания всегда действуют удручающе.

Чиновник, вместо того чтобы мне ответить, обратился к сержанту:

— Ну что, вы его так и не привезли? Хотите палок? Тут один хавас, запыхавшись от долгого бега, указал на меня пальцем и ответил:

— Да вот он!

— Что? Это он и есть?

— Да!

Коджабаши снова повернулся ко мне и оглядел с ног до головы. При этом его голова покачивалась из стороны в сторону, как маятник, а лицо приняло строгое выражение.

— Значит, ты и есть арестант?

— Я? Нет, я не арестант, — ответил я спокойно.

— Но сержант сказал…

— Он говорит неправду.

— Нет, я правду говорю, это он и есть! — настаивал хавас.

— Слышишь? — опять обратился ко мне коджабаши. — А ты называешь его лжецом!

— А я говорю тебе, он лжет. Ты видел нас, когда мы въезжали во двор?

— Да, я как раз стоял у окна.

— Значит, заметил, что мы сидели верхом. Я по своей воле приехал к тебе. Хавасы появились уже позже. Это что — арест?

— Да, ты приехал немного раньше, но полиция вас задержала. Так что вы мои пленники.

— Ты жестоко ошибаешься.

— Я коджабаши и никогда не ошибаюсь. Заруби себе на носу.

— Тогда я тебе докажу, что нет такого коджи в мире, которому я позволил бы называть меня своим пленником.

Несколько быстрых шагов, и я в седле. Мои спутники мгновенно последовали моему примеру.

— Сиди, к воротам? — спросил Халеф.

— Нет, мы остаемся, я хочу лишь проехаться. Похоже, вороной понял мои намерения: показал, на что способен, выделывая всевозможные кульбиты.

— Закройте ворота! — приказал судья хавасам.

— Кто дотронется до ворот, получит копытом! — сказал я с угрозой.

Ни один из хавасов не тронулся с места. Коджа повторил приказ — тот же результат. В руках у меня играла плетка. Я проехал так близко от них, что вороной заржал прямо им в лица. Чиновник проворно отскочил, заслонился руками и завопил:

— Что ты себе позволяешь? Не знаешь, где находишься?

— Я-то знаю. Но зато ты не ведаешь, кто перед тобой. Твой коллега из Салоников — макредж46 — сказал бы тебе, как подобает обращаться с тебдили кияфет иледжи — путешествующим инкогнито.

Мои слова, сказанные угрожающим тоном, были не чем иным, как хвастовством, которого я никогда не позволил бы себе при других обстоятельствах. Но они оказали необходимое действие, потому как старый баши произнес более любезным тоном:

— Ты тебдили? Я же не знал этого. Почему сразу не сказал?

— Потому, что ты не интересовался ни моим именем, ни документами.

— Так скажи, кто ты.

— Потом. Сначала я хочу знать, считаешь ли ты меня по-прежнему своим пленником. А я буду действовать в зависимости от этого.

Это заявление повергло его в изумление. Он, властитель Остромджи и ее окрестностей, должен был забрать свои слова обратно! Робко поглядывая на меня, он тянул с ответом. Голова его покачивалась в раздумье.

— Итак, ответ, или мы уезжаем.

— Господин, — наконец выговорил он, — вас не связывали, не заковывали. Поэтому можно предположить, что вы не арестованы.

— Хорошо, этого мне достаточно. Но не вздумай отказываться от своих слов! Я доложу начальству!

— Ты знаешь макреджа?

— Это не твое дело. Хватит того, что он об этом узнает. Ты посылал за мной. Из этого я заключил, что у тебя есть что сказать мне. Готов выслушать тебя.

Забавно было наблюдать за его лицом. Мы явно поменялись ролями. Я разговаривал с ним в буквальном смысле слова сверху вниз, ибо сидел в седле. На его физиономии отражались и гнев, и смущение одновременно. Он беспомощно огляделся и наконец ответил:

— Ты ошибаешься. Я вовсе не велел передавать тебе, что собираюсь говорить с тобой, а действительно приказал арестовать тебя.

— Ты это сделал? Вот уж не поверил бы. Разве вы не получаете указаний от верховного судьи действовать осмотрительно? Что же послужило основанием для такого решения?

— Вы избили одного из моих хавасов, а затем ты подверг смертельной опасности жителя нашего города.

— Гм. Видимо, тебя неверно проинформировали. Мы действительно немного поучили одного хаваса, ибо он этого заслуживал, а жителю города я спас жизнь, подхватив его в седло. Мой конь мог затоптать его.

— Действительно, это звучит несколько иначе. Интересно, кто сказал правду?

— Это лишнее. Разве ты не видишь, что твои слова меня оскорбляют? Мои же слова не должны вызывать у тебя и тени сомнений, а ты еще собираешься проводить расследование! Не знаю, что и думать о твоей вежливости и осмотрительности!

Он понял, что его загнали в угол, и отвечал тихо:

— Даже если ты прав, расследование все равно необходимо. Надо доказать присяжным, что ты прав.

— Ну что ж, давай.

— Тогда слезай, я начинаю.

Последняя фраза была произнесена громко, так, чтобы все присутствующие могли ее слышать. Люди стали сходиться к нам, чтобы все увидеть лучше своими глазами. Взгляды, которые они на нас бросали, а также обрывки их фраз, сказанных шепотом, говорили мне — мы вызывали у всех уважение: никто еще так не разговаривал с коджабаши!

Важный чиновник уселся на стул, принял подобающую позу и повторил свою прежнюю фразу:

— Слезай с лошади и прикажи спешиться своим людям. Так надо.

— Я целиком согласен с тобой, но, ей-богу, не вижу в этом необходимости.

— Как же так? Я же начальство.

— В самом деле? Тогда я ничего не понимаю. А кто тогда мировой судья Остромджи?

— Тоже я. Я совмещаю обе должности.

— А разве наше дело относится к епархии мирового судьи?

— Нет, это дело кади.

— Значит, я все же прав. Наиб47 может принимать решения один, без заседателей. Кади подчиняются код-жабаши и другие. Где же все они? Я вижу только тебя одного!

Голова его снова замоталась из стороны в сторону.

— Я обычно решаю такие вопросы один.

— Если жителей города это устраивает, — это их дело. Я же знаю и уважаю законы падишаха. Ты требуешь уважения к своей власти, которой не обладаешь.

— Я позову всех.

— Так поспеши, у меня мало времени!

— Надо подождать. Неизвестно, где сейчас баш киатиб, а другой, как мне известно, уехал в Уфадиллу и вернется лишь через несколько часов.

— Мне это не нравится. Власть не должна заставлять себя искать. Что скажет макредж, когда я ему все это поведаю?

— Тебе не надо никому ничего рассказывать. Ты останешься доволен обращением.

— Как это? Каким обращением?

— Вам понравится.

— Послушай, мы сами будем решать, где нам понравится. Если ты нас оставляешь, как ты выражаешься, значит, мы арестованы. А мне это совсем не нравится.

— Но закон требует…

— Ты создал собственные законы, которых я не принимаю. Согласен ответить на вопросы настоящего суда, но себя лишать свободы не дам. Возвращаюсь в конак и жду там твоего вызова.

— Я это запрещаю! — Он поднялся со стула.

— А что ты мне сделаешь?

— Если ты меня вынудишь, применю силу.

— Ба! Ты уже посылал ко мне своих хавасов. Чего они добились? Ничего. И не добьются. Если у тебя остались еще мозги, выйди с юмором из создавшегося положения. Даю тебе слово, что не собираюсь бежать. Буду ждать твоего приглашения.

В его интересах было выйти из положения достойно. Подумав, он ответил:

— Я, пожалуй, соглашусь на твое предложение, потому, что убедился, что ты порядочный иностранец. Но дай слово, что не убежишь.

— Даю слово.

— Ты должен пожать мне руку. Это как подпись.

— Пожалуйста.

Я протянул ему руку и чуть не расхохотался.

Когда мы выезжали со двора, люди почтительно расступались перед нами. Османские судьи болезненно следят за непогрешимостью своей репутации, и старый коджабаши не был исключением из правила. Но сегодня его статус подвергся значительному потрясению. То, что это было так, я понял по тоскливому взгляду, которым он проводил нас, скрываясь за дверями своего ведомства.

Был и еще один недовольный состоявшимся действом — нищий. Время от времени я бросал на него осторожный взгляд, и каждый раз мне становилось не по себе от его внимательных черных глаз. Мне было ясно: он носит маску, прикидываясь тем, кем на самом деле не является.

Ненависть этого человека была не инстинктом, а благоприобретенным рефлексом, это читалось по его лицу. Что я ему сделал? Я был убежден, что вижу его здесь не впервые, но где еще он встречался на моем пути? При каких обстоятельствах? Я беспрерывно думал об этом. Нюх подсказывал мне, что его пребывание здесь находится в какой-то неразрывной связи с нашим заданием, и я дал себе слово не спускать с него глаз.

Конечно, и Ибарек, и его родственники были весьма довольны исходом нашего криминального дела. Они осведомились у меня, не боюсь ли я продолжения, и я их успокоил. Я спросил у хозяина, нет ли у него какого-нибудь молчаливого слуги, на которого можно положиться, и он привел мне одного такого. Я тут же направил его во двор баши — наблюдать за нищим. Мне важно было знать, остался ли он там или тут же смотался.

Халеф все слышал и спросил меня, зачем я отдал распоряжение наблюдать за нищим.

— Мне кажется, он замешан в нашей игре. Разве ты не заметил, какие он бросал на нас взгляды?

— Нет, я на него не смотрел.

— Так посмотри при случае. Мне кажется, он нам уже встречался.

— Где?

— К сожалению, не знаю. Где-то далеко отсюда.

— Может, ты ошибаешься?

— Вряд ли.

— Разве может нищий так далеко уйти? Он же не умеет бегать.

— Может, он просто притворяется.

— О нет! По нему видно, как ему плохо. Часто бывает, что, встретив человека, думаешь, что где-то его уже видел, а потом выясняется, что люди просто похожи.

— В самом деле? Как интересно.

— Почему?

— Потому, что я думаю так же.

— Наверное, мы видели кого-то похожего раньше.

— Нет, мы видели именно его. Разве ты не заметил, какой взгляд он на меня бросил?

— Да, заметил.

— Он сам не ожидал меня увидеть, но не смог скрыть своего удивления.

— И все-таки ты ошибаешься. Такое случается. Я вот тоже, бывает, ошибаюсь. Человек, которого я спутал с Мюбареком, носил длинную густую бороду.

— Это ты точно знаешь?

— Да. Если бы у старика была такая густая борода, он был бы на него похож.

— А где ты видел этого бородатого мужчину?

— Я даже не помню.

— Очень интересно! Нам нужно постоянно следить за Мюбареком и нищим. Возможно, нам придется наблюдать за одним и тем же человеком.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, что Мюбарек и нищий одно и то же лицо.

— Сиди, ты серьезно?

— Да. Это один и тот же человек.

— Быть того не может!

— Я тоже так раньше думал, но сейчас укрепляюсь в этой мысли.

— Нас предали. Пришел хозяин и сообщил, что коджабаши перевернул весь город, чтобы собрать необходимых чиновников.

— Вот ты и увидишь Мюбарека.

— А он и есть башкиатиб.

— Писец? Кто дал ему эту должность?

— Они с ним друзья.

— Ну и дела! Если лиса и волк договорились, ягненку конец.

— Ты считаешь, что они оба плохие люди?

— Да уж никак не хорошие.

— Эфенди, ты ошибаешься.

— Ах, так? А ты лучшего мнения о вашем коджабаши.

— Об этом — нет. Он очень властный и несправедливый. Но он обладает силой, и мы ничего не можем с ним поделать. А что касается Мюбарека, то он командует тут вообще всеми. Если ты не хочешь наделать себе бед, то не говори о нем ничего плохого.

— Мне представляется, что он являет собой проклятие этой местности.

— Послушай, он ведь святой!

— Что-то вроде марабута. Ну уж нет, не согласен.

— Он лечит все болезни. Если захочет, может даже разбудить мертвого.

— Он что, это сам говорил?

— Он уверял нас в этом.

— Значит, он бесстыдный лжец.

— Господин, никто не должен это слышать.

— Я скажу это ему прямо в лицо, если он не может доказать мне обратное.

— Тогда ты погиб. Я тебя предупреждал!

— Как это погиб?

— Он может избавить от смерти, но может и жизнь отнять.

— То есть убить?

— Нет. Он тебя и пальцем не коснется. Он знает такой заговор, от которого ты сразу умрешь.

— То есть он заколдует.

— Да. Так оно и есть.

— Получается, он одновременно целитель и волшебник! Как это связать? Вы сами себе противоречите.

— Ага. Вот идет твой слуга.

Вошел посланный мной во двор баши парень и сообщил, что нищий после нашего отъезда исчез.

— Ты проследил, куда он пошел?

— Да. Он направился на гору. Скорее всего к Мюбареку.

— И часто он туда ходит?

— Очень часто.

— А почему целитель его не лечит?

— Откуда я знаю. Наверное, у него есть для этого причины.

— А ты видел их когда-нибудь вдвоем? Тот задумался надолго, и потом ответил:

— Нет, никогда не видел.

— Если нищий так часто туда ходит, значит, они должны о чем-то разговаривать?

— Само собой разумеется. Но действительно странно, я их ни разу не видел вместе.

— Вот и мне это кажется странно. Но думаю, я скоро найду этому объяснение. Я хочу посмотреть, чем занимается нищий на горе. Можно это устроить?

— Он тебя может увидеть?

— Нет.

— Тогда я тебя проведу. Ты ведь не знаешь местности.

— Хорошо, веди нас.

Я решил идти с Халефом. Забрав из седельной сумки подзорную трубу, мы пошли за слугой. Он провел нас из двора в сад, за которым начиналась дикая местность. Там он показал нам налево вверх.

— Глядите, вон он поднимается. Бедняга делает это очень медленно. Ему нужно полчаса, чтобы добраться до верха. Мы опередим его.

Он повел нас направо, прямо через густой кустарник. Я осмотрелся. Скрытые растительностью, мы действительно могли добраться до вершины незамеченными. Там же, где шел нищий, были дынные грядки, и он был виден издалека. Поэтому я отправил слугу домой, своим присутствием он нам только мешал. Мы быстро полезли наверх, но держались как можно ближе к кустарнику, чтобы не спускать с нищего глаз. Он знал, что его могут увидеть снизу, из города, и поэтому осторожничал; продвигался вперед медленно и часто отдыхал.

Скоро мы достигли леса, который опоясывал вершину горы. Прячась среди стволов, я повернул налево, и мы оказались прямо на пути, по которому должен был пройти нищий. Я сел на мягкий мох, и Халеф расположился рядом.

— Тебе удалось выяснить что-либо определенное? — спросил он.

— Пока нет, но скоро выясню.

— Что же?!

— Выясню, как нищий превращается в Мюбарека.

— Ты все же думаешь, что…

— Да.

— Ты увидишь, что это не так.

— Не исключаю такой возможности. Все же давай посмотрим. Он точно здесь пройдет. Мы спрячемся за деревьями, а потом последуем за ним.

Нам пришлось ждать всего несколько минут. Он появился. Добравшись до опушки леса и оказавшись под защитой деревьев, он остановился и огляделся. Видно было, что этот человек очень осторожен. Он явно был уверен, что никто за ним не следит, и потянулся, потом зашел глубже в лес и скрылся за кустом. Мы смогли убедиться, что он прекрасно обходится без костылей.

— Сиди, все-таки ты был прав, — сказал Халеф. — Пойдем за ним?

— Нет. Останемся здесь.

— Но мне кажется, ты мог бы за ним понаблюдать. Он ведь вернется назад.

— Нет. Он сейчас этого делать не станет, времени нет. Ведь скоро соберется суд. Смотри-ка.

Я направил подзорную трубу на то место, где должен был находиться этот тип. Там шло какое-то копошение. Минут через пять он появился — уже как Мюбарек.

— Аллах акбар, — прошептал Халеф. — Кто бы мог подумать?..

— Я с самого начала так думал. Иногда не вредно доверять первому предположению. Оно нередко сбывается. Этот целитель — жулик, каких мало, и мне очень хочется доказать это.

— Он и в самом деле возвращается в город. Пойдем за ним?

— Не стоит. У нас не будет другой возможности обследовать его жилище в развалинах.

— Ты прав, надо спешить.

— Не торопись. Сначала пойдем и посмотрим, что он делал там, в кустах.

Старик уже прошел лесом и вышел на поле, чтобы потом, идя между двумя грядками дынь, попасть прямиком в город. Мы забрались в чащу, но ничего там не обнаружили. Но где же костыли?

— Не мог же он приказать им исчезнуть, — сказал Халеф.

— Он их снял.

— Но тогда их было бы видно.

— Не обязательно. Может быть, они у него складные, а он прячет их под кафтаном.

— А не тяжело ли их таскать?

— Ничего, справляется, как видишь.

— А если он их спрятал где-то тут?

— Вряд ли. Тогда ему пришлось бы всякий раз, когда он хочет переодеться в нищего, возвращаться в свое убежище. А так он это делает где и когда захочет.

— Сиди, все это кажется мне каким-то непостижимым, как в сказке.

— Охотно тебя понимаю. В больших городах на Востоке происходят и не такие вещи. Теперь мне понятно, почему у него кости стучат. Слышал?

— Да, сиди, Ибарек, наш хозяин, рассказывал. Я и сам слышал, когда Мюбарек проходил мимо нас.

— Так это были не кости, а костыли.

— Аллах, так вот оно что! — хлопнул себя по лбу Халеф.

— Мне уже тогда показалось странным, что нищий так неожиданно исчез и Мюбарек пришел оттуда же, а до этого его никто не видел. Вот и разгадка. Однако надо спешить к его хижине.

— Прямо через лес?

— Нет, пойдем открытой дорогой. Я снизу заметил, где можно пройти.

— Почему ты хочешь идти по тропе, на которой нас могут заметить?

— С того места, где идет старик, он нас не заметит. А если другие увидят, что мы идем к хижине, то что с этого? Я ищу следы лошадей.

— Здесь, наверху?

— Конечно. Или ты думаешь, Баруд эль-Амасат и Ма-нах эль-Барша, а также беглый ключник оставили лошадей где-нибудь в горах?

— Нет, конечно же. Их ведь никто не должен видеть.

— Вот и я так думаю. Они поджидают здесь обоих братьев. Старый Мюбарек подобрал для них укрытие. Его действительно трудно найти. И лучшим указателем для нас будут следы лошадиных копыт.

— Ты собираешься их найти?

— Надеюсь.

— Но ведь прошло довольно много времени.

— Ничего страшного. Трое людей, которых мы ищем, вовсе не индейцы, которые привыкли заметать свои следы.

— Да, ты умеешь читать следы. Интересно будет посмотреть на эту троицу, когда мы до них доберемся…

— Мне самому это было бы интересно, но я не обольщаюсь на счет своих способностей. Будь я сейчас в пустыне или в травянистой прерии, мне было бы гораздо легче, чем в этой населенной и застроенной местности, тем более рядом с городом. По краю леса мы вышли на тропу, ведущую к вершине, хотя тропой ее можно было назвать лишь условно. Я внимательно обследовал почву под ногами. Ничего, совершенно ничего не было видно. Может быть, эти трое не поехали этой дорогой? Они были здесь утром. Интересно, как они объехали город, оставшись незамеченными!

Так мы прошли довольно приличный кусок дороги, пока я не нашел первые признаки того, что здесь были лошади. Они вышли справа из-за деревьев. Отпечатки копыт виднелись в мягкой гумусной почве. Теперь мы могли двигаться быстрее: признаков того, что здесь побывали всадники, было предостаточно.

Вскоре мы оказались наверху. Впереди уже были видны развалины. Хижина, сооруженная из грубо сколоченных балок и камней, притулилась возле высокой, но уже полуосыпавшейся стены крепости.

— Там живет старик, — сказал Халеф.

— Ты прав.

— Зайдем?

И он уже хотел выйти на поляну, но я остановил его.

— Стой. Сначала нужно убедиться, что за нами нет слежки.

— Тут нет ни души.

— Ты уверен в этом?

— Да, тогда было бы слышно или видно.

— О, хаджи Халеф Омар! А я считал тебя умным и осторожным человеком. Те, кого мы ищем, прячутся именно здесь. Заметь они нас раньше, чем мы их, и все наши усилия пошли бы насмарку. Стой здесь!

Я скользнул к хижине и подергал дверь. Заперта. Никого не было видно. Я обошел дом и вернулся к Халефу. Нас действительно никто не видел.

— Теперь надо найти убежище тех троих. Лошади выведут нас на них.

— Но ведь их здесь нет, этих лошадей.

— А мы их сейчас найдем.

Под ногами была сплошная скальная порода; но под деревьями-то следы должны были быть. А посередине поляны бил ключ, и возле него росли какие-то чахлые кустики. Мы подошли ближе. Лошади наверняка пили отсюда. Я обследовал края источника. Верно! Кончики травы обгрызены. Сорванный цветок одуванчика плавал в воде. Желтое пятнышко живо напомнило мне родину.

— Это одуванчик, — сказал Халеф. — Чего ты на него уставился?

— Он подскажет мне, когда лошади пили здесь.

— Как это?

— Смотри внимательно. Видишь, он завял?

— Нет, он еще совсем свежий.

— Это потому, что плавает в холодной воде. Если бы он лежал на скале, то не был бы таким свежим. Тычинки уже подзавяли. Значит, его сорвали несколько часов назад. Как раз в это время здесь и побывали лошади.

— А может, это человек?

— А что, человек ест траву?

— Нет, конечно, не ест.

— А здесь трава обгрызена. И явно не человеком. Некоторые стебли целиком вырваны. Вот видишь, они уже завяли, потому что были не в воде. Теперь нужно выяснить, куда они отправились и откуда пришли.

— А как ты это узнаешь?

— Как-нибудь да узнаем. Видишь, перед нами стены, давай поищем отверстие.

Наконец мы вернулись к хижине. Здесь мы разделились: Халеф отправился направо, я — налево, чтобы обследовать край опушки. Вскоре мы встретились, но ни я, ни он ничего не нашли. На свои глаза я мог положиться наверняка, на его же — в меньшей степени. Поэтому мы обследовали его участок еще раз. Здесь почва под деревьями была слишком каменистая.

— Я все внимательно осмотрел, сиди, здесь никто не проходил.

В этом месте хвойные деревья чередовались с лиственными, и под одним из кленов, низко склонившим ветви к самой земле, я нашел то, что искал. Я указал ему на одну из веток.

— Посмотри, Халеф, ты что-нибудь видишь?

— Кто-то обломал концы.

— Не кто-то, а лошадь, потянувшаяся к листьям.

— Но это мог сделать и человек!

— Вряд ли. Пошли дальше.

Вскоре почва стала мягкой, и мы увидели отпечатки. Затем нам попалась брешь в стене, за которой находилась ограниченная с четырех сторон площадка. Вполне вероятно, что здесь раньше был зал. Прямо перед нами виднелась дверь и второе такое же, но чуть меньшее помещение, в котором было уже три аналогичных отверстия. Я прошел в одну из этих дверей. На земле не было видно ни одного следа. Оба других входа (или выхода?) вели в небольшие полуосыпавшиеся покои, а третий вывел нас на довольно большую площадку. Там даже сохранилась мостовая.

И здесь Халеф, необычайно гордый своим открытием, указал мне на неоспоримое доказательство — кучу довольно свежего навоза.

— Они были здесь, — заявил он. — Теперь ты видишь, что я тоже могу распознавать чужие следы.

— Да, я поражен твоими способностями, но говори тише. Животные должны быть где-то рядом, а с ними и люди.

Мы огляделись, но ничего не заметили. Похоже, во двор вел только один вход, в который мы и вошли. Кругом были одни стены, а та, что была напротив, сплошь заросла плющом.

— Дальше идти некуда, — заявил Халеф. — Лошади были здесь — это точно. А сейчас их нет.

— Это мы еще посмотрим.

Я медленно пошел по двору. Дойдя до середины зеленой стены, я уловил ни с чем не сравнимый запах лошадей.

Даже в больших, ухоженных городах, где особые службы следят за чистотой, можно по запаху определить местонахождение почтовых станций. Вот этот-то запах я и почувствовал.

Я кивнул Халефу, и он мигом оказался рядом. Внимательно обследовав заросли плюща, мы обнаружили тщательно замаскированный выход, который я бы ни за что не нашел, если бы не этот своеобразный запах. Раздвинув сцепившиеся усики растений, мы увидели перед собой небольшой дворик и вошли в него. Прямо напротив нас виднелся второй проход. Оттуда доносилось ржание.

— Теперь осторожнее, — шепнул я. — Лошади там. Возьми револьвер в руку! Надо быть ко всему готовыми. Эти ребята наверняка вооружены.

— Будем их задерживать?

— Может быть.

— Или пойдем за полицией?

— Посмотрим по обстоятельствам. У меня с собой естьверевка. На одного хватит.

— А у меня ремень.

— Вот и отлично. Пошли. И тихо!

Мы прокрались ко входу. Я осторожно заглянул внутрь. Там стояли три лошади и хрустели кукурузными початками. Еще один узкий проход был в следующем помещении. Мне показалось, что оттуда доносятся приглушенные голоса.

Все верно. Я услышал громкий смех и чей-то голос, но слов не разобрал.

— Они здесь, — шепнул я маленькому хаджи. — Стой, я посмотрю.

— Ради бога, сиди, осторожнее.

— Не беспокойся. Если раздастся выстрел, спеши на помощь.

Лучше всего было бы ползти, но это испугало бы лошадей, а обычная фигура не вызовет у них страха. Я тихо пошел дальше.

Животные заметили меня. Один из коней беспокойно заржал. Я бы сразу распознал в таком ржании знак приближающейся опасности. Эти же люди не обратили на это никакого внимания.

Я добрался до противоположной стены и только тут залег. Я тщательно выбрал место, где камни слегка осыпались. Это щель позволила мне заглянуть внутрь, причем меня оттуда не было видно.

Все трое сидели прямо передо мной. Манах эль-Барша и Баруд эль-Амасат — спиной, тюремщик — лицом к входу. Я его раньше никогда не видел, но наверняка это был он.

Они играли в карты. Скорее всего, в ту самую игру, которой отвлекали внимание Ибарека во время кражи. Ружья они отставили в угол, ножи и пистолеты тоже лежали поодаль. Я повернулся и дал Халефу знак подойти. Снова заржала лошадь. И опять игроки не обратили на это внимания. Халеф опустился на землю рядом со мной и заглянул в щель.

— Хамдулиллах!48 — прошептал он. — Они наши! Что будем делать?

— Арестуем их. Согласен?

— Конечно. А как?

— Ты берешь на себя тюремщика, а я двух других.

— Самых опасных?

— Я управлюсь с ними.

— Тогда вперед! Только достань вначале ремни, чтобы они были под рукой.

Халеф вытащил ремень из сумки так, чтобы его можно было легко выхватить. Тут Баруд эль-Амасат разразился проклятиями.

— Вай башина!49 Что ты удумал? Нас не проведешь! Мы знаем, что ты жульничаешь, и всегда начеку. Мешай карты еще раз.

— А может быть, прекратим дурью маяться! — сказал Манах эль-Барша. — Что мы друг у друга деньги отнимаем?

— Ты прав. Уже надоело. А с тех пор, как Мюбарек принес эти новости, игра у меня не идет.

— Он, наверное, ошибся.

— Этого не может быть.

— Мы описали ему этого парня настолько точно, что он его сразу узнал.

— Чтоб его черти взяли! Что ему от нас надо, что мы ему сделали? И что он нас в покое не оставит?

— Завтра оставит. Утром он будет мертвец.

— Если удастся!

— Должно удаться. Мюбарек всемогущ. Он все так обштопает, что мы придем ночью и убьем их.

— А если ничего не получится?

— Тогда разыщем их в конаке. Мюбарек создаст для этого условия. Он превратится в нищего.

Ну что ж, план не дурен. Значит, нас должны убить. Мюбарек побывал здесь и все им доложил.

— Надо бы мне на него взглянуть, — заявил тюремщик. — Если такие бравые ребята боятся его, значит, это опасный тип!

— Это шайтан, гяур, христианская собака, которая должна поджариться в аду! — гневно ответил Манах эль-Барша. — Он бежал за мной в Эдирне, через двадцать улиц и переулков. Я сделал все, чтобы от него уйти, и все-таки он меня нашел. А этот недоросток, который его сопровождает, — сущий черт! И что мы его там, в конюшне, не пристукнули! Обоих других я не знаю, но им тоже крышка. Сатана покровительствует им, иначе бы им не уйти из Мелника.

— Да, люди там какие-то глупые.

— И гонцы оттуда еще не прибыли. Так что нам придется самим тут все проворачивать. Лошадь у этого типа очень ценная, четверых стоит. И оружие очень дорогое. Думаю, даже не надо дожидаться Мюбарека. Если бы сегодня удалось нам прикончить этого шайтана… С какой бы радостью я загнал этому гаду нож между ребер.

— Вряд ли тебе это удастся.

Произнося эти слова, я уже наносил ему удар кулаком, от которого он тут же свалился.

Двое других на несколько секунд онемели от ужаса. Этого времени хватило. Я схватил Баруда за глотку и так сильно сжал, что он, дернув руками, растянулся на земле. Халеф занимался тюремщиком, который от ужаса забыл, что нужно обороняться. Какое-то мгновение я еще держал Баруда за глотку, пока тот не перестал дергаться. После этого я помог Халефу связать тюремщика. Мы положили Манаха и Баруда рядом так, чтобы голова одного находилась у ног другого, и стянули их веревками: без посторонней помощи им было ни за что не освободиться. Тюремщик также был крепко стянут ремнем. Потом мы обследовали их сумки и седла и обнаружили украденные у Ибарека деньги и вещи и многое другое. У Манаха имелась при себе значительная сумма денег.

Тюремщик наблюдал за нашими действиями молча, не догадываясь, кто перед ним. Халеф наградил его увесистым пинком и спросил:

— Надеюсь, ты знаешь, кто мы? Тот не ответил.

— Ты слышал меня? Я спрашиваю, догадываешься ли ты, кто мы такие? Отвечай, или награжу тебя плеткой!

— Да, знаю…— прошипел связанный, испугавшись плетки.

— Ты ведь хотел познакомиться с нами. Только что об этом говорил. Наверное, и не подозревал, что так быстро исполнится твое желание.

Баруд эль-Амасад пришел в себя. Открыл глаза и уставился на меня расширенными от ужаса глазами.

— О боже! — крикнул он. — Теперь нам крышка.

— Да уж! — засмеялся Халеф. — Получите по заслугам! Вы ведь хотели нас убить!

— Нет. Это не правда.

— Молчи, мы слышали!

— Это они, а не я.

— Не ври. Мы знаем, кто вы такие.

Тут зашевелился Манах эль-Барша, но веревки не давали ему двигаться. Он взглянул на нас и закрыл глаза.

— Что же ты не здороваешься?! — угощая его плеткой, крикнул Халеф.

Он снова открыл глаза, увидел меня и Халефа и закричал:

— Развяжите нас! Освободите нас!

— Аллах поможет!

— Я заплачу!

— Денег не хватит!

— Я богат. Очень богат!

— Ага! Деньгами, которые ты украл. У тебя их заберут.

— Их никто не найдет.

— Ну и пусть лежат. Нам они не нужны. Сиди, что мы будем делать с этими типами? Не тащить же нам их с собой в город.

— Нет, конечно. Пусть лежат здесь, пока мы их не заберем.

— А они не освободятся?

— Нет. Мы об этом позаботимся.

— А то, что мы нашли при них, возьмем с собой?

— Пусть все остается здесь. Полиция должна найти все в том же виде, в каком мы все это застали.

Мы использовали упряжь, чтобы связать покрепче пленников, но сделали это так, чтобы не причинить им особых страданий. Тюремщика связали с теми двумя, чтобы они, перекатываясь, не смогли ослабить путы. Потом мы двинулись обратно в город.

Задержанные не проронили ни единого слова. Угрозы в их положении были бы бессмысленны. Впрочем, как и мольбы о пощаде. Выбравшись на опушку, Халеф подошел к домику Мюбарека посмотреть, заперт ли он.

— Этот гад оказал бы нам большую «услугу», освободив этих мерзавцев.

— Он сюда не вернется.

— А если все же вернется домой и пойдет к ним?

— Он будет еще только собираться наверх, когда мы будем уже тут.

— Значит, получится так, что они придут сюда раньше, чем мы спустимся в город.

— Нет. Он будет сидеть у коджабаши и с нетерпением нас ждать; и не уйдет оттуда до тех пор, пока не состоится это дурацкое судейское заседание.

— Знал бы он, что его ждет.

— Скоро узнает. Надо спешить. Скоро ночь.

День подходил к концу. Солнце уходило за горизонт. Спустившись в конак, мы узнали, что коджабаши велел привести хозяина постоялого двора Ибарека. Для суда все было готово.

— Будь мужествен, эфенди! — сказал мне брат Ибарека. — Там собралось много народу. Всем интересно услышать, как вы будете защищаться.

— Я ведь уже показал этим людям, как я могу это делать.

— Вот поэтому они и проявляют двойное любопытство: когда еще они смогут увидеть человека, который не боится самого коджабаши.

Мы уже собирались выезжать, когда появился лодочник.

— Господин, — обратился он ко мне, — я приехал сюда тайно, чтобы спросить твоего совета. Я не знаю, как мне вести себя.

— Ты должен давать показания против меня?

— Да. Мюбарек меня принуждает. Для этого он меня и нашел.

— А что ты должен показать?

— Что ты подверг меня смертельной опасности и избил в этом дворе.

— Я в самом деле это сделал?

— Нет, эфенди.

— Тогда не давай ложных показаний. Это тебе повредит.

— Господин, он отомстит мне.

— Не беспокойся. Он уже никому не сможет мстить.

— Это правда?

— Да. Говори только чистую правду. Он ничего тебе не сделает.

— Тогда я побежал. Я ведь пробрался сюда тайно. Мы медленно поехали за ним.

1

Хавас — полицейский (тур.).

2

Эфенди — господин (тур.).

3

Хаджи — человек, совершивший хадж, то есть паломничество в священный для мусульман город Мекку.

4

Бакджи (бакыджи) — смотрящий, наблюдающий (тур.). Автор переводит это слово как «ночной сторож».

5

Киаджа — наместник (тур. ).

6

Бакшиш — чаевые, взятка, подарок (тур.).

7

Сиди — мой господин (араб.).

8

Штиптары — самоназвание албанцев.

9

Хавас-баши — полицейский начальник (тур.).

10

Кади — мусульманский судья, выносящий решения на основе мусульманского права (тур.).

11

Онбаши — капрал, ефрейтор (тур.).

12

Мемлекети — страна, родина (тур.). Немче мемлекети — страна немцев.

13

Османлы мемлекети — страна османов (тур.).

14

Айы — медведь (тур.).

15

Махди — арабское мужское имя, означающее «руководимый Аллахом», «подаренный».

16

Любовь (араб.).

17

Аллах велик! (араб.)

18

Автор ошибается: арабское «багл» означает «мул».

19

Бояджи — красильщик, маляр (тур.).

20

Эмекчи — булочник (тур.).

21

Пашер — контрабандист. (.Примеч. авт. )

22

Силаджи — совершающий поездку на родину (тур.).

23

Кавехане — кофейня (фарси).

24

Челеби — зд.: господин (тур.).

25

Джехенна — ад (араб.).

26

Военный судья Румелии (тур.).

27

Клянусь Аллахом! (араб. )

28

Исбат — подтверждение, доказательство (тур.).

29

Кяф — сто, нун — пятьдесят (араб.).

30

Джуздан — бумажник (тур.).

31

Финджан — чашечка, кофейная чашка (тур. ).

32

Керпичи (керпиччи) — кирпичный мастер, кирпичник (тур.).

33

Пошел к татарину! (венгр. )

34

Ради бога! (венгр. )

35

Вот так-так! (араб. )

36

Pulех — блоха (лат. ), pediculus — вошь (лат. ).

37

О боже! (араб. )

38

Леонбергер — крупная порода пастушьих собак.

39

Эйлик (ийлиик) — зд.: «добро», «благо», «благодеяние» (тур.), что автор трактует как просьбу о милостыни.

40

Спасибо (тур.).

41

Хаким — зд.: врач, доктор (араб.).

42

3абтие мюшири — старший (главный) офицер (тур.).

43

Конак — зд.: место ночлега, станция (тур.).

44

Уста — учитель, наставник (араб.).

45

Коджабаши — сельский староста (тур.).

46

Макредж — судейская должность в султанской Турции.

47

Наиб (наип) — заместитель (тур.).

48

Слава богу! (араб. )

49

Эй, начальник! (тур.)