Но и следовать по бизоньей тропе далеко не безопасно. В любой миг можно столкнуться лицом к лицу с врагом, будь то человек или зверь. Нарваться на старого свирепого отшельника-бизона, отбившегося от стада, не менее опасно, чем нос к носу налететь вдруг на враждебного индейца, вскинувшего ружье. Вот тут уж времени на раздумье нет – выживет тот, кто выстрелит первым.

Шошоны ехали цепью – их лошади скакали след в след. Так индейцы двигаются всегда, если точно не знают, безопасен ли путь. Кроме того, вперед высылаются лазутчики, самые проницательные и хитрые воины, чьи глаза и уши не пропустят ни шороха взъерошенной ветром травы, ни склонившегося под его порывом стебля, ни тихого треска сломанной ветки. Внешне расслабленный, наклонившийся далеко вперед, словно повиснув на коне, разведчик едет так, будто искусство верховой езды ему вовсе неведомо. Его глаза кажутся закрытыми, да и сам он со стороны неподвижен. Механически, будто по привычке, передвигает ноги и его конь. Если бы кто-нибудь наблюдал за обоими из засады, то, несомненно, поверил бы, что всадник просто заснул в седле. На самом же деле все наоборот – внимание разведчика тем напряженнее, чем меньше он это показывает. Под крепко сомкнутыми веками его зоркий взгляд напряжен и внимателен, от него не укроется ни одна мелочь.

Говоря об особых способностях разведчика, стоит особо упомянуть о его остром слухе. Вот за ближайшим кустом притаился враг, вот он поднимает ружье, чтобы прицелиться в приближающегося всадника, но при этом случайно задевает прикладом пуговицу своей куртки. И даже этот едва различимый звук не останется без внимания разведчика, который весь обращен в слух! Короткий, быстрый взгляд в заросли – рука вцепляется в поводья, всадник в момент выбрасывается из седла, но оставляет на нем одну ногу. Свободной рукой хватается он за шейный ремень поводьев, благодаря чему его тело, прикрытое корпусом животного, становится неуязвимым для пуль врага, а конь, внезапно пробудившийся из мнимой летаргии, делает два-три прыжка в сторону, растворяясь вместе с седоком в чаще либо пропадая за ближайшими кустами. Не проходит и двух секунд – времени вовсе недостаточного, чтобы противник хорошо прицелился, – как теперь у него самого появляются основания позаботиться о собственной безопасности.

Именно такие опытные и умелые разведчики скакали сейчас впереди шошонов, удалившись от них на приличное расстояние. Во главе основной группы находились Олд Шеттерхэнд, Виннету и Черный Олень. За ними следовали белые с Вокаде и Бобом.

Последний так и не выучился держаться в седле, несмотря на то, что в нынешнем походе у него была масса возможностей для упражнений в верховой езде. Кожа на ступнях его ног не выдержала долгой скачки. Он весь превратился в живую рану и выглядел теперь еще более жалко, чем прежде. Беспрестанно издавая стоны, он соскальзывал то в одну сторону, то в другую, охал и стонал на разные лады и божился, корча ужаснейшие гримасы, что заставит сиу поплатиться за свои муки, дескать, всех их будет ждать мучительная смерть у столбов пыток.

Чтобы хоть как-то облегчить положение, Боб соорудил себе из голубой травы подстилку. Но поскольку ему не удалось крепко закрепить ее на спине животного, время от времени она съезжала назад, а он, естественно, вместе с ней и с почти фатальной закономерностью шлепался на землю.

Даже у обычно серьезных и молчаливых шошонов это вызывало веселую улыбку, а стоило одному из них, немного понимавшему английский, назвать чернокожего Слайдинг Бобом – Скользким Бобом, как это прозвище тотчас перешло из уст в уста, и впоследствии индейцы охотно пользовались им.

До сих пор линия горизонта на западе казалась сплошной и ровной. Теперь же глаз мог различить далекие изломы – вдали лежали горы, но вовсе не призрачно-голубоватые с размытыми очертаниями, а имеющие четкие контуры, несмотря на большое расстояние, которое необходимо было преодолеть, прежде чем достичь их подножий.

Воздух в той местности настолько чист, что любые предметы, удаленные друг от друга на многие мили, кажутся очень близкими, и люди заблуждаются, думая добраться до них за несколько минут. При этом атмосфера так заряжена электричеством, что, если два человека касаются друг друга руками или локтями, тотчас проскакивают заметные и ощутимые искры. Индейцы сонорской языковой группы называют это явление мох-ав-кун, то есть «огонь москита». Электрическое напряжение, как известно, стремится к балансу, который находит в разрядке, а потому зарницы сверкают здесь беспрерывно, хотя на небе нигде, даже на горизонте, не видно ни облачка. Часто кажется, будто все вдали охвачено пламенем, но это на самом деле не опасно ни для людей, ни для животных. Лишь только прерию окутывают сумерки, непрерывное свечение и накал электричества в атмосфере рождают поистине неописуемые картины; даже грубая душа привыкшего к подобным представлениям вестмена не может устоять перед очарованием увиденного. Он, всегда полагающийся только на свои силы, чувствует себя маленьким и бессильным перед таинственными явлениями. То же самое ощущает и индеец. Ве-куон-пе-та-вакан-шецах – «огонь вигвама Великого Духа»– так называют зарницу сиу. «Маниту анима аваррентон!»(«В молнии я видел Маниту!») – говорит индеец из племени юта-змееногих, когда сообщает своим о том, что озарило его путь.

Но для краснокожего в случае войны эти электрические разряды могут стать очень опасными. Ведь индеец верит, что воин, убитый ночью, навсегда обречен жить в Стране Вечной Охоты во мраке. Поэтому он пытается по возможности уклониться от ночной схватки и нападает преимущественно на рассвете. Но погибший в «огне вигвама Великого Духа»– в зарнице – не ступает на том свете по темному пути; для него охотничьи и боевые тропы залиты светом. Вот почему индеец не боится при свете трепещущей зарницы идти размашистым шагом, за что бывает вынужден поплатиться скальпом, а то и жизнью. Та же участь может, разумеется, постичь и просто любого другого несведущего человека.

Малыш Фрэнк никогда до сей поры не наблюдал в ясном небе непонятных ему подобных явлений. Поэтому он не преминул заметить ехавшему следом Толстяку:

– Герр Пфефферкорн, вы там, за океаном, в Германии, были гимназистом и, пожалуй, можете вспомнить кое-что из ваших психизических уроков. Отчего это тут, собственно, все так светится и сверкает?

– Уроки не «психизические», а физические, – поправил Толстяк, вполне понимая, что это замечание может вывести из себя самодовольного саксонца.

– Да в этом, пожалуй, вы едва ли разумеете лучше меня! Знаете ли, у меня тоже есть заслуги! Можете поверить мне на слово. Особенно, что касается орфографии и контрпункции. Я совершенно точно знаю, как пишется любое такое иностранное словцо, а уж выговорить его правильно для меня нет проблем. Понятно! Говорю я «психические» или «физические»– нашему кайзеру все равно. Самое главное – правильно произносить «иксилумп»!

– «Ипсилон», имели вы в виду.

– Что? Это я-то не знаю, как произносится предпоследняя буква моего родного алфавита? Если вы мне еще раз это повторите, произойдет нечто такое, что сделает вас душевнобольным! Разве такой почитатель науки, как я, может позволить легко смириться с подобным положением?! Вы не умеете давать академических ответов на мои вопросы, а потому выход у вас один: попытаться тихонько прогрызть зубами выход из той западни, в которой вы сейчас оказались. Но если вы думаете, что вам это удастся, тогда вы, большей частью, ошибаетесь во мне! Я как раз тот человек, который обязан доказать вам, что мельник – не трубочист! Я спросил вас о зарнице, но никак не об «иксилумпе» и психизической геометрии. Можете вы мне дать ответ или нет?

– Всегда пожалуйста, – улыбнулся Толстяк.

– Ну, так давайте! Итак, почему здесь так сильно сверкает?

– Потому что накопилось много электричества.

– Да? И это вы называете ответом? Чтобы давать такие ответы, пожалуй, можно обойтись и без учебы в гимназии! Хоть я и не посещал никаких альма-фатер83, не был студентом и никогда не участвовал в пирушках и всяких там, знаете ли, студенческих штучках, все же и я совершенно точно знаю, что если вокруг все светится, то электричество где-то рядом. Нет следствия без причины. Если кто-нибудь огреб оплеуху, то обязательно есть и тот, кто намылил ему шею. А если сверкает зарница, то… то…

– То должен быть кто-то, кто зажег ее, – подытожил Джемми и снова засмеялся.

Секунду Хромой Фрэнк был спокоен – вероятно, осмысливал слова Толстяка, но потом завопил:

– Послушайте, герр Пфефферкорн, очень хорошо, что мы еще не побратались, ибо теперь я немедленно даю вам отставку, хотя для вашего бюргерского гербового щита это было бы позором! Неужели вы думаете, что я позволю попортить мое этимонголическое словообразование? Что же, собственно, так раздражает вас в моей прекраснейшей речи? Будьте добры заканчивать только те предложения, которые начинали сами. Зарубите себе на носу! Если начинаю я, то я и заканчиваю, ибо мое предложение – моя духовная и философская собственность. Если я остроумно и скромненько сравниваю электричество с оплеухой, то вы не имеете ни малейшего права овладевать моим сопоставлением, как разбойничий атаман. Мошенников-конокрадов вздергивают – таков закон прерии! А если кто-либо отважится угнать у меня мое собственное высказывание, то и я собью его с коня пулей! Я хотел выстроить потрясающий вывод, но как только мои соответствующие promesse84 были готовы, тут вы навесили совершенно неверный confusio85 и разрушили мою логическую деликатность таким отвратительным способом. Я…

– Вы хотели сказать «praemisse», а не «promesse», – прервал Толстяк поток воинственной речи. – И не «confusio», a «conclusio»!

– Так! Вы что, в самом деле великолепный знаток антикварной языковой системы? Если кто-то в свои школьные годы услышал, что Рим был построен на семи кирпичах, то после этого он еще, чего доброго, возомнит себя чистейшей воды виртуозом всей латыни! Вы, собственно говоря, употребляете нижнелатинский диалект, мой же учитель в Морицбурге пользовался латинским литературным, при этом он знал знаменитый язык Цицерона и прекрасной Мелузины86. Но вы в своей гимназии учите латынь только по вершам и любите повторять: «Что декламировать нельзя – ни то, ни се, мои друзья!» И если вплоть до выпускного класса вы сами вели себя именно как «ни то, ни се», то и теперь, став охотником прерий, задаетесь вашим знанием иностранного языка и не желаете допускать моих «promesse» и «confusio». За всю свою жизнь я не слышал ни разу ни о каких там «conclusio» даже в Морицбурге, а это о чем-то говорит! Итак, окажите мне, да и себе тоже, любезность – останьтесь при своем мнении. Ведь речь шла о зарнице и об электричестве. Вы утверждаете, что зарница сверкает из-за электричества. А теперь я спрашиваю дальше – почему этого электричества так много именно здесь, в этой местности? Я еще нигде и никогда не натыкался на такую концентрацию энергии. Так что, можете ответить? Сейчас у вас лучшая во всей вашей жизни возможность либо выдержать экзамен, либо попасться на крючок экоменического консилиума.

Толстяк Джемми громко расхохотался. В удивлении уставившись на него, «ученый» саксонец спросил:

– Что это вы так кларнетно зубы скалите? Неужели вы смеетесь только от смущения, что я в своем филгармоническом красноречии проявляю такое неожиданное мастерство? О, мне очень любопытно, каким способом вы выкрутитесь, дорогой герр Пфефферкорн!

– Да уж! – отозвался Джемми, щеки которого продолжали трястись, как тесто. – Ваш вопрос, конечно, весьма сложен. Над ним, наверное, в напрасных муках сломал бы голову даже какой-нибудь профессор.

– Что? Значит, у вас нет никакого другого ответа?

– Может, и есть.

– Так выкладывайте! Я весь во внимании до самых ушных мочек!

– Возможно, что тут всему виной руды, которых в Скалистых горах полным-полно. Металл и притягивает такую пропасть электричества.

– Залежи металла? Электричеству в них делать нечего! Объяснение, которое вы, как бывший гимназист, не нашли, на самом деле очень простое. Как-то морицбургский учитель в одной из конфиденциальных бесед, когда вокруг не было ни души, взяв с меня честное слово, поведал тайну, что электричество возникает в результате трения! Признаете вы это?

– Весьма охотно.

– Итак, буря «трет» землю; бесчисленные миллионы травяных стебельков трутся друг о друга; огромное количество сучьев, ветвей и листьев деревьев тоже трутся; бизоны катаются по земле, избавляясь от насекомых, – и это трение. Короче и яснее – именно в этой местности, как ни в какой другой, создается сильнейшее трение, и именно здесь, само собой разумеется, должен накапливаться чудовищно огромный запас электричества. Стало быть, вот вы и получили простейшее и бесспорнейшее объяснение из компетентнейших уст. Может, вы желаете, чтобы я объяснил эти слова более доходчиво?

– Нет, нет, – улыбнулся Джемми. – Сыт по горло!

– Тогда воспримите разъяснение со всей серьезностью и должным вниманием. Но попрошу – никаких смешков! Кто так много и беспричинно улыбается, тот выдает в себе сангвино-холерика, а следовательно, имеет пустое френологическое строение черепа и незначительную лояльную систему спинного мозга. А то, что вы, кроме того, страдаете еще и даром острой хронической рассудительности, то это вы доказали, поскольку вы, и только вы, виноваты в том, что нас схватили шошоны. Если бы этот славный Олд Шеттерхэнд не пришел бы нам на выручку, то мы, безусловно, совершили бы опасное сальто-квартале в Страну Вечной Охоты.

– Мортале, а не «квартале»!

– Да замолчите вы! Такое, надеюсь, не произойдет со мной снова в этой четверти года, потому я говорю «квартале». Наш научный разговор теперь, впрочем, finis parterra87, ибо мы уже вблизи гор, а там, впереди, остановились наши разведчики. Стало быть, они наверняка обнаружили что-нибудь важное.

Маленький псевдоученый муж, пребывая в эйфории от сего ультранаучного спора, не обратил никакого внимания на то, что отряд тем временем преодолел значительное расстояние. Голубая трава совсем исчезла; на ее месте появилась овсяница, почему-то источавшая аромат свежескошенного сена, а неподалеку уже стеной возвышались кусты, над которыми покачивались кроны красных кленов. Эти деревья любят влажную почву, и люди воспрянули духом, потому что теперь, после жаркой скачки, они, пожалуй, могли рассчитывать на освежающее питье.

У границы кустов разведчики остановились. Когда основной отряд приблизился, они замахали руками, призывая к осторожности, а один из них закричал: «Намбау, намбау!»

Собственно, слово это означает «ноги», но здесь оно означало «следы». Таким образом, разведчики давали понять, что нужно быть осторожными и не стереть обнаруженные ими отпечатки, прежде чем их прочитают предводители.

Вокаде, не обращая внимания на их знаки, скакал прямо к ним.

– Вец товеке! – крикнул ему с негодованием тот же, кто уже подавал свой голос.

Это означало «молодой человек!». Поступки молодых людей, пожалуй, не так обдуманны, как у пожилых, поэтому выражение, содержащее подобный упрек, не могло сильно оскорбить Вокаде. И все же он ответил достаточно серьезно:

– Мои братья хотят сосчитать зимы, которые прожил Вокаде? Он точно знает, что делает. Он знает эти следы, потому что здесь есть отпечатки и его ног. На этом месте Вокаде делал привал вместе с сиу-огаллала, прежде чем они выслали его искать палатки шошонов. Отсюда они поскакали прямо на запад, чтобы достичь реки Большого Рога, и наверняка оставили для Вокаде примету, с помощью которой он сможет быстро следовать за ними.

По месту, где они остановились, знатоку нетрудно догадаться, что несколько дней назад тут был лагерь большой группы всадников; но сделать такой вывод мог только хорошо тренированный глаз, поскольку вытоптанная трава успела полностью подняться, распрямившись во всю длину своих стеблей. Лишь по ближайшему кустарнику, верхушки веток которого отсутствовали, можно было сделать вывод, что здесь, очевидно, поработали лошадиные зубы.

После разъяснений, которые дал Вокаде, задерживаться было бы неразумно. Поэтому отряд тотчас снова двинулся дальше.

Хотя солнце и стояло в зените, а стало быть, наступил самый жаркий период дня и лошади нуждались хотя бы в короткой передышке, люди не торопились давать свободу животным, по крайней мере, до тех пор, пока не достигнут воды.

Равнина закончилась, и дорога пошла в гору. Теперь со всех сторон всадников обступали горные хребты, а вскоре отрад оказался в широкой, поросшей все той же овсяницей низине, запертой лабиринтом высоких скал, подступавших все ближе и ближе. Кустарник очень скоро сменился карликовыми бальзамовыми тополями, которые, очевидно, не могли здесь развиться в настоящие деревья, а также дикими грушами, называемыми американцами spiked-hawthorn.

Редкие деревья теперь объединились в перелески, и самих пород деревьев стало больше: замелькали белый ясень, каштаны, крупноплодные дубы, липы и другие деревья, по стволам которых до самых вершин взбирались пурпурные кирказоны88.

Когда позже дорога у одной из скал резко свернула на север, взорам всадников открылись заросшие густым лесом горы. Вот там-то уж наверняка должна была быть вода. Две обезображенные трещинами вершины круто вздымались впереди напротив друг друга. Меж ними едва втискивалась узкая долина, по которой струился ручеек. Свернуть туда или продолжать двигаться в прежнем направлении?

Олд Шеттерхэнд окинул зорким взглядом опушку леса. Через секунду он удовлетворенно кивнул головой, как бы согласившись с самим собой, и произнес:

– Теперь наш путь лежит налево, в долину.

– Почему? – осведомился Длинный Дэви.

– Взгляните вон на ту липу. Разве вы не видите в ее стволе ветвь ели?

– Aye, сэр, у вас чертовски острый глаз! Конечно же, быть того не может, чтобы такая ветка вдруг ни с того ни с сего появилась среди листьев.

– То-то и оно. Должно быть, это знак для Вокаде. Сиу воткнули еловую ветку в липу так, что она указывает в сторону долины. Нам тоже надо держаться этого направления, и, как я полагаю, мы еще не раз в пути встретим такие указатели. Итак, вперед!

Виннету, не сказав ни слова, уже ехал впереди, предварительно бросив короткий взгляд на липу. Он предпочитал действовать, не тратя времени на долгие разговоры.

Проехав совсем немного, они оказались на месте, великолепно подходившем для лагеря. Здесь и сделали остановку. Вода, тень, прекрасный корм для лошадей – лучшего нельзя было и желать!

Всадники спешились и отправили животных пастись. У шошонов до сих пор оставалось вяленое мясо, а белые еще не использовали весь провиант, взятый из жилища Охотника на медведей. Люди расположились в траве: одни блаженно растянулись на мягком мху, чтобы хоть немного вздремнуть, другие сбились в тесный круг – поговорить о былом.

Негр Боб чувствовал себя хуже всех. Натерев во время езды до ран упомянутые места, теперь он корчился от боли.

– Массер Боб быть болен, очень болен, – причитал он. – Массер Боб не иметь больше кожа на ногах! Вся кожа слезать, пропадать и делать так больно массер Боб. Кто быть виноват в этом? Массер Боб не мочь ехать верхом, не мочь сидеть, не мочь стоять, не мочь лежать! Будто ноги массера Боба гореть огонь!

– Есть средство, Боб, – заметил сидевший рядом со страдальцем Мартин Бауман. – Поищи coltsfoot89 и наложи листья на раны.

– Но где она растет?

– Чаще на лесных опушках. Может, и здесь найдется.

– Но массер Боб не знать это растение. Как смочь он его найти?

– Ладно, идем! Я помогу тебе искать.

Оба хотели было удалиться, но Олд Шеттерхэнд, услышав их слова, предостерег:

– Возьмите с собой ружья. Мы не на восточном базаре. Никто не знает, что принесет нам следующее мгновение.

Мартин спокойно подхватил ружье, негр тоже взял свой мушкет, приговаривая:

– Да! Массер Боб тоже брать оружие, чтобы перестрелять всех и защитить юный масса Мартин. Идемте!

Оба медленно зашагали по краю долины в поисках упомянутых растений, но никакой мать-и-мачехи нигде не было видно. Так они удалялись от лагеря все дальше и дальше.

В залитой светом долине было тихо и спокойно. Над цветами порхали бабочки. Жужжали и гудели жуки, слышалось мирное журчанье воды, а кроны деревьев купались в солнечных лучах. Безмятежная идиллия. Ну кто бы мог подумать об опасности в такой атмосфере!

Вдруг Мартин, шедший впереди, остановился, указав на линию в траве, уходящую к стене долины и исчезающую под деревьями.

– Что это быть? – спросил негр. – Дорога?

– Да, тропа. Похоже, кто-то регулярно выходит из лесу, чтобы зачерпнуть воды.

– Может, это быть вестмен?

– Хм! Вестмен? Здесь, в этом уединенном гнездышке? Маловероятно.

– Или зверь?

– Вот это скорее. Давай-ка получше осмотрим след!

Они подошли ближе к самой тропе. От воды до самых деревьев полоса травы шириной более фута была не просто утоптана, а вытоптана так, что виднелась голая земля.

Итак, Мартин и Боб и в самом деле стояли перед тропой.

– Это не быть зверь, – первым открыл рот негр. – Здесь туда-сюда ходить человек в сапогах. Масса Мартин быть согласен с массер Боб?

Юноша с сомнением покачал головой. Он внимательно обследовал тропу и ответил:

– Все это весьма странно. Не видно ни подков, ни когтей. Земля так вытоптана, что невозможно определить, когда последний раз здесь кто-нибудь прошел. Готов поспорить, что только копытное животное могло протоптать такую дорожку.

– Прекрасно, как прекрасно! – завопил вдруг обрадованный негр. – Может, это быть опоссум?! Массер Боб быть очень рад!

Опоссум, или виргинская сумчатая крыса, может достигать в длину полметра. Хотя у него нежное, белое и жирное мясо, оно обладает таким специфически неаппетитным запахом, что белые никогда не рискуют прикасаться к нему. Негры, разумеется, им не брезгуют. Наоборот, есть много чернокожих, весьма падких на это жаркое, источающее столь, мягко говоря, своеобразный аромат. К подобным гурманам принадлежал и наш бравый Боб.

– Что это тебе взбрело в голову? – улыбнулся Мартин. – Опоссум? Здесь? Разве сумчатая крыса из копытных?

– Откуда опоссум – массеру Бобу все равно. Мясо опоссума быть прекрасный деликатес, и массер Боб пытаться поймать такой опоссум.

Он шагнул по тропе дальше, но Мартин все же задержал его:

– Останься и не глупи! Ни о каком опоссуме здесь не может быть и речи – он ведь слишком мал, чтобы протоптать такую дорогу. Тут прошел большой зверь, может, даже лось.

– Лось? О, лось! – снова вскричал Боб, прищелкнув языком. – Лось давать много, много мясо, жир и кожа. Лось быть хороший, очень хороший. Боб сейчас же застрелить лось.

– Постой, постой! Нет, это не лось, иначе здесь была бы объедена трава, – Мартин закусил губу.

– Тогда массер Боб искать, что это быть. Может, это все же быть опоссум. О, если массер Боб найти опоссум, он тогда устроить большая пирушка!

Негр сорвался с места и помчался по тропе к скрывающейся под лесом стене скалы.

– Подожди! Да подожди ты! – разозлился Мартин. – Лось это или не лось, но наверняка зверь, может быть, хищник!

– Опоссум тоже быть хищник: он питаться пташками и другая мелочь. Массер Боб схватить его!

Бесполезными оказались все предостережения. Негр и ухом не повел. Мысль о любимом блюде заставила его напрочь забыть о столь необходимой здесь осторожности. Мартин последовал за ним, готовый при любой неожиданности принять решительные меры, а негр еще ускорил шаг.

Так они достигли лесной опушки, где, как и с другой стороны долины, начинался крутой подъем.

Тропинка сначала уходила прямиком под деревья, а потом тянулась вверх, извиваясь между большими скальными обломками. И здесь она также оказалась основательно вытоптана, и никаких следов не было видно.

Негр как одержимый продолжал быстро взбираться наверх впереди Мартина. Деревья стояли достаточно тесно, а между их стволами затаились всякого рода заросли – эта дикая, если можно так выразиться, тропа вела сквозь настоящие дебри. Тут Мартин услышал ликующий голос негра:

– Масса идти, быстро идти! Массер Боб находить родное гнездо опоссума!

Юноша, бросился к Бобу, чувствуя, что чернокожий сейчас может влипнуть в какую-нибудь историю. Об опоссуме не могло быть и речи, а потому добрый Боб, похоже, сам шел в лапы опасности, о которой и не подозревал.

– Остановись, стой! – громко крикнул Мартин. – Ничего не предпринимай, пока я не подойду.

– О, здесь быть дыра – входная дверь в гнездо опоссума! Массер Боб сейчас наносить ему визит.

Наконец Мартин достиг того места, где находился негр. Скальные глыбы здесь громоздились друг на друга, образуя некое подобие пещеры, перед которой стеной стояли дебри разросшегося лесного орешника, кустов дикой шелковицы, колючек малины и ежевики. В этих дебрях был пробит лаз. Тропка вела внутрь, но теперь вправо и влево от нее уходили следы, а следовательно, обитатель пещеры совершал экскурсии не только к воде, но и в других направлениях.

Негр стал на корточки и уже наполовину погрузился в заросли, чтобы подползти к пещере. Именно в этот момент Мартин, к своему ужасу, понял, что худшие его опасения, увы, были верны. По четкому теперь следу он понял, с каким животным они имеют дело.

– Ради всего святого назад, назад! – крикнул он. – Это же берлога медведя!

Он схватил Боба за ноги, чтобы вытащить того обратно. Но негр, видимо, не понял его намерения, потому что ответил:

– Зачем меня держать? Массер Боб быть храбрый. Он одолеть целое гнездо, полное опоссумов.

– Какой опоссум! Это медведь, болван!

Юноша изо всех сил вцепился в ноги черного. В этот момент из глубины послышалось раздраженное рычанье; теперь и Боб издал крик ужаса.

– Иисус! Там зверье, чудовище! О массер Боб! О массер Боб!

Негр молниеносно вырвался из зарослей и вскочил. Несмотря на темную кожу его лица, было видно, что от ужаса кровь прилила к его лицу.

– Он еще там, в берлоге? – спросил Мартин.

Боб принялся жестикулировать руками и зашевелил губами, но не издал ни звука. И в конце концов выронил свое оружие.

В этот миг в дебрях что-то зашелестело, и наружу выглянула… башка гризли, серого медведя. Негр тут же обрел дар речи снова.

– Прочь, прочь! – заорал он. – Наверх, массер Боб, на дерево!

Он прыгнул к сухой тонкой березе и уже в следующее мгновение стал карабкаться вверх по ее стволу с проворством белки. Прыжок получился невероятно длинным…

Мартин стоял бледный, как смерть, но не от страха. Вдруг, словно очнувшись, он быстро подобрал тяжелый мушкет негра, а потом прыгнул за какой-то толстый бук, росший рядом. Он прислонил мушкет к дереву и снял с плеча собственную двустволку.

Медведь наконец показался среди терновника. Двигался он медленно. Его маленькие глазки сначала взглянули на негра, который завис на нижних ветвях березы, потом на Мартина, стоявшего от него поодаль. Хищник пригнул голову, открыл жуткую пасть, с которой капала слюна, и высунул язык. Он, казалось, обдумывал, за какого из противников взяться в первую очередь. Потом он медленно и, слегка покачиваясь, встал на задние лапы. Зверь оказался футов в восемь высотой и источал тяжелое зловоние, в той или иной степени свойственное хищникам глуши.

С момента, когда Боб запрыгнул на ствол, не прошло и минуты. А теперь, увидев огромного зверя вытянувшимся во весь свой рост не более чем в четырех шагах от себя, негр во все горло запричитал:

– For god's sake!90 Медведь хочет сожрать массер Боб! Наверх, и быстрее!

Двигаясь судорожно, но энергично, он стал выделывать немыслимые трюки, поднимаясь все выше. Но береза была такой хилой и согнулась под весом негра-гиганта. Он, насколько это было возможно, зажал ствол руками и ногами, но не смог удержаться. Тонкий на вершине ствол согнулся, и Боб повис вниз головой, уцепившись четырьмя конечностями за ствол дерева, словно огромная летучая мышь.

Медведь, казалось, сообразил, что этого противника достать легче всего, а потому стал разворачиваться, оказавшись левым боком к Мартину. Юноша схватился за грудь – там, под охотничьей рубахой, висела маленькая куколка, игрушка его несчастной сестренки.

– Людди, Людди! – зашептал он. – Я отомщу за тебя!

Парень быстро вскинул ружье; его движения были точны, а пальцы не чувствовали дрожи, только холод ствола. Грохнул выстрел, потом еще…

От страха руки Боба разжались.

– Иисус! Иисус! – успел крикнуть он, сорвавшись вниз. – Массер Боб быть убит, quite dead!91

Березка тотчас со свистом приняла свое естественное положение.

Медведь вздрогнул, будто получил удар или толчок. Распахнув до предела свою ужасающую, усеянную желтыми зубами пасть, он с трудом сделал два шага вперед.

В этот момент отважный парень находился между негром и зверем. Он отбросил свое разряженное ружье и схватился за тяжелый мушкет. Черный холодный ствол старого, но грозного в ближнем бою ружья зловеще глянул на хищника. Раненый зверь и человек стояли в каких-нибудь двух локтях друг от друга. Глаза парня блеснули, в уголках плотно сжатых губ обозначились неумолимые складки, которые словно говорили: либо ты, либо я!

Но вместо того, чтобы спустить курок, Мартин опустил оружие и отскочил назад. Его не по годам проницательный взгляд уловил, что третий выстрел лишний. Медведь стоял неподвижно, словно остолбенев. Клокочущий хрип вырвался из глотки хищника, затем последовал стон, смешанный с ревом. Дрожь пронзила всю тушу зверя, его передние лапы опустились, а с языка ручьем хлынул поток черной густой крови, и через секунду гризли всей массой грохнулся оземь. Последовала мелкая конвульсия – туша дернулась еще несколько раз, да так и застыла рядом с негром.