ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Гудки в телефонной трубке смешивались со стуком колес, приглушенными звуками, доносившимися из наушников парня по соседству, и разговором, который вели молодой человек в очках, одетый в модный костюм в тонкую полоску, и женщина средних лет, веки которой были обильно накрашены голубыми тенями и которая держала на коленях портфель.

Пять, шесть, восемь, десять гудков. Почему она так долго ждала? Адама явно не было дома.

Поезд миновал Рединг, так что, по ее подсчетам, было уже около половины десятого. Может, он ушел в студию. Она уже готова была нажать на сброс, когда гудки прекратились.

– Алло, – голос Адама звучал недовольно. Неподалеку разговаривала женщина. Похоже, с ним была Энджи.

– Это Наташа. Извини, что побеспокоила. Но ты сказал...

– Ты в поезде? – его голос изменился, стал теплым. – Я собирался тоже поехать в город, надо купить что-нибудь новое из одежды.

Ты собирался, как же!

– Когда ты освободишься?

– Встреча назначена на одиннадцать. Думаю, к часу буду свободна.

Секунда молчания.

– Встретимся у галереи Тейт в два.

Она знала, что Тоби ждет ее в ресторане Британской библиотеки, заказав чай и теплые пшеничные лепешки с разогретым маслом.

Библиотека была идеальным для него местом, совершенным продолжением его личности, в которой модерн ужинался со стариной. Здесь, в этом наделенном удивительной, дарящей умиротворение атмосферой современном храме знаний, каждый ощущал важность собранных информационных фондов. Огромные помещения с белыми колоннами, тусклое полированное дерево мебели, приглушающие звуки ковры, ряды мерцающих компьютерных экранов, стоящих на столах, покрытых зеленой кожей. Фойе и коридоры были открытыми, спроектированными в виде гигантских балконов, так что можно было стоять на верхнем этаже и смотреть вниз на просторный зал с широкими лестницами. В центре здания возвышалась колонна из дымчатого стекла, в которой были размещены старинные книги, символизирующие изначальное предназначение библиотеки.

Однако не все фонды были компьютеризированы. Иногда возникала необходимость проведения тщательного поиска, работы с оригинальными каталогами, требовалось специальное разрешение для просмотра особо ценных документов. Поэтому именно Тоби, который был вхож в закрытые фонды и имел доступ практически к любому источнику и хранилище, часто делал для Наташи требующую беготни работу.

Он сидел в кафетерии на третьем этаже, среди хромированных стульев, светильников с приглушенным светом, столов, украшенных вазами, в каждой из которых стояла красная роза на длинном стебле.

При виде Наташи Тоби встал, широко улыбнулся, расцеловал в обе щеки и усадил за стол.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал он, и Наташа почувствовала себя виноватой, потому что, выбирая наряд, рассчитывала произвести впечатление на другого мужчину. Под кожаным пиджаком на ней была надета расшитая черная муслиновая блузка. Ансамбль дополняла длинная темно-фиолетовая юбка с неровной линией низа, а вокруг шеи обвилось черное боа из перьев.

Она жаждала услышать рассказ о его поисках, но вид у Тоби был рассеянно-равнодушным. Он заказал чай, поставил перед ней блюдечко с маслом и тарелочку с лепешками.

– Ешь давай, – сказал он тоном строгого отца.

– Ну, – проговорила она с набитым ртом, – что стряслось?

– Твои Дженет и Джон Маршалл оказались прелюбопытными личностями, – начал Тоби, поставив на стол набитый до отказа портфель из потертой желто-коричневой кожи с ремешками и пряжками, похожий на старомодный школьный ранец.

Он извлек пачку бумаг, портативный компьютер и большой черно-красный линованный блокнот. Наташа с интересом наблюдала, как он нажимает на кнопки, листает страницы. Тоби производил впечатление человека неорганизованного, но ни разу не подводил ее в работе.

– Существует собрание документов под названием библиотека Эшли, в котором можно найти переписку Россетти и членов его группы, – сообщил он. – Письма собрал человек по имени Томас Вайс, который интересовался творчеством прерафаэлитов и в то же время имел репутацию фальсификатора. Предположительно, ему удалось заполучить настоящую страничку из тетради, эксгумированной из могилы Лиззи Сиддал, но это так, к слову. Если верить документам, фигура доктора Маршалла более чем примечательна. На протяжении многих лет он был медицинским консультантом Россетти, дружил с Фордом Мэддоксом Брауном и братом Россетти, Вильямом. Судя по всему, Россетти был трудным и капризным пациентом и никогда не оплачивал счета вовремя. История стара, как мир – мятежный художник, к которому настоящая слава и признание придут только после смерти.

– Должно быть, это горько ощущать, – прокомментировала Наташа.

– Знать, что после смерти тебя ожидает слава? Хороший повод, чтобы стремиться к вершине.

Она с трудом сглотнула.

– Но все дело в том, что никогда не знаешь, что ждет тебя в будущем – слава или забвение.

– В то время как большинство из нас, смертных, точно знает, что это будет забвение. Может, бедный доктор Маршалл был бы гораздо более счастлив, если бы его забыли, – усмехнулся Тоби. – Тем не менее вернемся к теме. Похоже, что между ним и его известным пациентом существовало взаимное уважение. Есть письмо Россетти к Маршаллу с выражением соболезнований по поводу смерти младшей дочери, Ады, и еще одно, в котором Россетти предлагает Маршаллу свою поддержку, узнав о том, что доктор претендует на место главы кафедры анатомии в Королевской академии. Судя по следующему письму с поздравлениями, Маршалл получил это место.

Тоби подался вперед.

– Форд Мэддокс Браун вызвал Маршалла в ночь смерти Лиззи Сиддал. – Он поднял глаза. – Ты знала об этом?

Наташа покачала головой, ожидая продолжения.

– Маршалла еще раз позвали спустя два дня после смерти Лиззи, поскольку Россетти взбрело в голову, что она не умерла, а просто впала в бессознательное состояние из-за лекарств... Бедняга. Я всегда находил ужасной их обычай оставлять трупы в доме на несколько дней.

С этим Наташа была согласна.

– Дал ли доктор Маршалл какое-либо заключение о причине смерти?

– К сожалению, я не смог его найти. Однако его мнение о состоянии здоровья Лиззи до трагедии довольно подробно записано. Он писал Россетти о том, что физически она здорова, что ее слабость вызвана состоянием, которое теперь принято называть стрессом. Он предлагал отправить ее на Ривьеру и на курорт в Мэтлок для восстановления сил и поправки здоровья. Есть письмо Джорджины Берн-Джоунс, в котором она выражает свое удивление тем, как страдает Лиззи, не имея определенного заболевания. Другой доктор поставил ей диагноз «искривление позвоночника». У меня есть предположение, что она страдала от застарелой формы анорексии. Однако при этом не исключено, что и вывод Маршалла о психическом или психосоматическом заболевании также был правильным. Можно предположить, что ее стресс, или депрессия, или что там у нее было могли усугубиться после рождения мертвого ребенка, как ты считаешь?

Наташа кивнула.

– Вернемся к доктору Маршаллу. Он присутствовал во время родов, потом Россетти послал за ним снова, когда Лиззи впала в состояние глубокого отчаяния. Джорджина Берн-Джоунс пишет, что Лиззи качала пустую колыбель возле камина, говоря входящим: «Тише, вы его разбудите». Как бы там ни было, предположение о том, что она могла покончить с собой, вполне оправданно. Эвелин Во, Виолетта Хант, Холл Кэйн соглашаются с этим, хотя надо учесть, что все они, писатели-романисты, охочи до подобных историй, не так ли? Все сошлись на том, что у Лиззи развилась паранойя: каждый раз, когда Россетти уезжал из дома, она видела его в объятиях другой женщины. Если прибавить к этому депрессию, вызванную смертью ребенка... Есть также мнение, что нашли ее предсмертную записку – то ли она приколола ее к ночной рубашке, то ли бросила на пол рядом с кроватью.

Тоби остановился, откусил кусок лепешки, медленно разжевал. Наташины мысли пришли в движение. Неужели Бетани рассказали все это, когда она звонила в Британскую библиотеку? Наташе не хотелось думать о том, что Бетани могла покончить жизнь самоубийством, оставив записку. Еще меньше ей хотелось, чтобы Бетани узнала о том, что, уходя, Лиззи оставила записку, которая давала единственный шанс узнать, была ли передозировка случайностью.

Записка также могла послужить ключом ко многим тайнам.

– Что говорят о записке?

– Никто не высказал твердой уверенности, из чего я сделал вывод: строк, написанных Лиззи, никто не видел. Версии разные: то ли она прокляла Россетти, то ли попросила позаботиться о ее брате. Холл Кэйн упоминал какую-то поездку в поезде, во время которой Россетти сказал, что записка оставила в его сердце рану, которая никогда не заживет.

Наташа понимала, что Тоби смотрит на нее, ожидая реакции. Она наклонилась к нему через стол и сжала его руку.

– Ты – гений. Невозможно поверить, что тебе удалось за такое короткое время так много узнать.

Она была тронута выражением, появившимся у него на лице, которое, впрочем, тут же сменилось озабоченностью.

– Я не понимаю, каким образом все этот может помочь тебе в поисках девушки.

Она вздохнула.

– Не напрямую. Но скажу тебе кое-что интересное. Если бы я нашла доказательства того, что Бетани – прямой потомок Маршаллов, я бы поверила еще кое-чему.

Воспользовавшись его профессиональными качествами, Наташа чувствовала себя обязанной вкратце рассказать о некоторых деталях своего расследования. Она повторила рассказ Бетани, изложенный Адамом, о воспоминаниях ее бабушки – о том, что картина «Беата Беатрикс» была нарисована Россетти с трупа Лиззи.

Лицо Тоби напряглось.

– Я никогда ничего подобного не слышал. Какой ужас!

– Тем не менее это многое объясняет, не так ли? Маршалл был в доме Россетти в ночь смерти Лиззи. Ты сам сказал, что два дня Россетти не мог поверить, что жена в самом деле умерла. Более того, Маршалла позвали еще раз. Он мог увидеть что-то интересное. Например, Россетти за мольбертом, ошибочно полагавшего, что она еще жива, и мертвую Лиззи в качестве модели. Если Бетани была родственницей Дженет Маршалл, то нетрудно предположить, что эта легенда передавалась из поколения в поколение, начиная с того человека, который видел это своими глазами. Может, Россетти забальзамировал тело Лиззи. Это объясняет, почему ее красота не исчезла, когда гроб открыли шесть лет спустя.

Наташа говорила быстро, ее мысли витали далеко отсюда. Тоби с сомнением глядел на нее. Его пальцы сомкнулись, образовав подобие мостика.

– У меня возникло подозрение, что умопомешательство заразно. – Он усмехнулся. – Серьезно. Я имею в виду, что после смерти Лиззи у Россетти развилась какая-то форма психического расстройства. Доктор Маршалл прописал ему лекарства, которые принимала Лиззи и от которых она умерла – хлорал и настойку опия. – Он снова начал рыться в своих бумагах. – Ты понимаешь, о чем я? Есть письмо Россетти к Маршаллу, в котором он прощает доктора за то, что тот вернул его к жизни после попытки суицида.

Тоби сделал паузу, посмотрел на Наташу.

– Может, и самоубийство заразно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Наташа доехала до набережной на метро. Она шла вдоль Миллбэнк и увидела Адама задолго до того, как он ее заметил. Казалось, что с того момента, когда он поцеловал ее, прошло несколько минут... или несколько недель.

Он смотрел на огороженную заборчиком лестницу, спускавшуюся к Темзе. Так же, как во время их второй встречи, в Оксфорде. Трудно было поверить, что это одна и та же река. Вода приобрела стальной цвет и слабый солнечный свет не мог проникнуть в ее глубину. На противоположном берегу в окнах каменных джунглей и домов-башен изредка отражались эклектические блики.

Для января день выдался на удивление теплым, как это иногда бывало в Лондоне. Люди прогуливались вдоль набережной, совсем как весной.

Когда Наташа была маленькой, Стивен рассказывал ей, что большие города создают свой собственный микроклимат, и, если отъехать от такого города на несколько миль, даже просто в пригород, погода будет совершенно иной. Легко свыкнуться с тем, что дома и улицы созданы руками человека, но мысль о том, что, будучи раз построенными, они начинают управлять природой, придавало окружающей действительности зловещий колорит.

Лучше она будет просто наблюдателем. Она взяла с собой в поезд «Сны прерафаэлитов», намереваясь более тщательно изучить книгу. Постепенно мировоззрение Россетти, Морриса и компании пробуждало в ней интерес: они с недоверием относились к современному им миру, видели разрушительную враждебную сущность в городах, механизмах и фабриках, хотели оторваться от реальности, уходя в мир средневекового рыцарства и таинственных мистических религий. Она сама часто задумывалась над этим. Невозможно изучать историю, стоять одной ногой в прошлом, если часть твоей души не стремится вернуться обратно. При условии, что рядом будут спортивная машина, компьютер, МР3-плейер и, конечно, мобильный телефон.

Она подошла к Адаму сзади, остановилась, почти прикоснувшись к нему. Вода двигалась далеко внизу, то приближаясь, то отдаляясь. По реке плыла единственная маленькая лодка, медленно подкрадываясь к Лондонскому мосту. Стук ее двигателя разрезал воздух.

Адам повернулся к ней, обнял ее за талию, поцеловал. Потрясение, которое она испытала, было сродни удару током, результатом которого стало легкое головокружение и потеря ориентации в пространстве.

– Я опоздала?

Он покачал головой.

– Это я пришел раньше. Не хотел заставлять тебя ждать.

Он завороженно смотрел на нее. Видя выражение его лица в тот момент, легко было представить себе, что Наташа – единственная женщина, которой он восхищается. Но она своими глазами наблюдала те же картины в студии, с Энджи и Дианой. Он был одним из тех мужчин, кто в совершенстве владеет искусством заставлять женщину думать, что она – единственная и неповторимая во всем мире. Должно быть, полезное качество для фотографа. Именно тот мужской тип, без которого она могла в жизни обойтись.

Время от времени надо бы напоминать себе об этом.

Они направились к галерее Тейт.

– Ты так и не сказала, почему не носишь часы.

Она была удивлена тем, что он помнит о такой мелочи.

– Говорят, в моем теле слишком большой статический заряд.

– Я могу в это поверить. А как ты это поняла?

– Стрелки сходят с ума.

– Правда?

– В детстве я думала, что это просто мои фантазии.

– В том возрасте хочется быть похожим на сверстников. Когда становишься взрослым, отличаться от других – это хорошо.

– Временами. Но иногда нет.

Несколько компаний молодых людей сидели на ступеньках галереи, постукивая банками кока-колы, поглощая хот-доги, купленные в палатке напротив.

Адам обнял Наташу за плечи, направляя ее к одному из длинных белых коридоров, разбегавшихся от центра галереи, подобно паутине.

Она точно знала, куда они идут. Без сомнения, Адам хотел показать ей картины, вдохновившие его на создание фотографий. Она бы с удовольствием на них посмотрела, но только не сегодня.

Она увидела «Офелию» сразу, как только они вошли в длинную узкую галерею. Картина висела на уровне глаз справа, на бледно-голубом фоне стены.

«Беата Беатрикс» находилась в дальнем углу. Наташа прошла вперед и остановилась перед ней.

Картину окружало сияние, подобное тому, которое создавал нечеткий фокус фотографий Адама – как будто свет проходил через холст, словно сквозь матовое стекло, заставляя светиться концы рыжих волос Лиззи. Глаза Лиззи, или, скорее, Беатриче, были закрыты, лицо запрокинуто, выражая капитуляцию, руки лежали на коленях ладонями вверх, чтобы принять белые маки. Наташа внимательно рассматривала прикрытые набрякшими веками глаза, бледную кожу. Создавалось впечатление полного покоя, хотя женщина на картине изображена сидя. Можно было легко представить, как Россетти поднимает из гроба мертвое тело жены, усаживает ее, наклоняет голову, придает ее безвольным рукам именно это положение.

– В руках она должна держать неувядающие лилии, а не маки, – прошептал Адам ей на ухо, отчего она вздрогнула.

– Почему это?

– «Моя печаль следует за тобой в могилу».

Наташа вопросительно посмотрела на него.

– Язык цветов. Бетани хорошо в этом разбиралась.

Она повернулась к картине, но все мысли ее сосредоточились на других цветах. Букет в Хайгейте. Свежесрезанные маки.

Потом неожиданно она вспомнила о букете, который, по словам Адама, стоял в банке возле дневника в то утро, когда Бетани ушла.

– Какие цветы она оставила тебе?

Она старалась не выдать волнения.

– Фиолетовые, с какой-то травкой и листьями, очень красиво. Составлять цветочные композиции – ее работа.

– Но что это были за цветы, ты не знаешь?

– Я не очень хорошо в этом разбираюсь. Может, узумбарские фиалки.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Я просто так спросила.

Он кивком показал на картину.

– В ней действительно есть что-то тревожное, ты заметила? Она должна была молиться или всматриваться в небеса... Взгляни на этот фаллический символ, указывающий на ее лицо.

Наташа заметила то, чего раньше не разглядела, – солнечные часы на заднем плане имели неправдоподобно непристойный вид.

Она прошла по залу, остановившись возле семейства, обсуждавшего «Офелию».

– Лиззи пришлось лежать в ванне с водой, пока художник ее рисовал. – Мамаша говорила тихо, будто рассказывала сказку на ночь. – Снизу ставили свечи, чтобы вода не остывала, но рисовать приходилось так долго, что все они выгорали и вода становилась такой холодной, что в конце концов бедная девушка заболела пневмонией. Ее отец был очень расстроен и подал на художника в суд.

– И сколько он получил? – спросил маленький мальчик так весело, что Наташа улыбнулась.

– Не знаю точно. Скорее всего, не больше, чем ты смог накопить, складывая карманные деньги. Это было очень давно.

– Почему же она не сказала, что замерзла? – спросила девочка.

– Она не хотела испортить картину.

Наташе раньше никогда не приходило в голову, что картины могут быть более правдоподобными, чем фотографии.

Она оглянулась на Адама, смотревшего на нее из центра зала, и осознала, насколько блестяще он воспроизвел все детали картины в своей фотографии. Платье Бетани запросто могло сойти за то, которое было надето на Лиззи, и Адаму удалось превосходно воссоздать обстановку, вплоть до стеблей камыша, пробивающегося из воды, и ветки дерева, свешивающейся к реке. Можно было вообразить, что он пришел и сел на тот же берег через несколько минут после того, как оттуда ушел Джон Эверетт Миллес.

Бетани, должно быть, стояла на этом же месте, на котором стоит сейчас Наташа, изучая картину, вглядываясь в глаза Лиззи. Похоже, Бет была талантливой актрисой. На фотографиях Адама ей удалось отразить на своем лице то же безысходное страдание.

Или, что более верно, ей даже не пришлось притворяться.

На табличке возле картины можно было прочесть множество названий трав и цветов, с пояснениями, почему Миллес так много внимания уделил выбору растений и что символизирует каждое из них. Так, ива – покинутая возлюбленная; крапива, разросшаяся меж ее ветвей, – боль; ромашки около правой руки Офелии – невинность; анютины глазки, плавающие поверх платья, – неразделенная любовь.

Цепочка фиалок вокруг шеи – смерть в молодом возрасте.

Обычные фиалки, а не узумбарские. Но, может, зимой, нельзя достать ничего, кроме этих комнатных цветов?

Бетани и Адам приходили сюда вместе. Наташа почти ощущала ее присутствие, как будто она стояла между ними. Она была почти уверена, что если повернется, то увидит ее.

Лиззи. Элизабет. Бет. Бетани.

Почему раньше не обратила на это внимания? Может, Бетани вовсе не было ее настоящим именем?

– Ты видишь, они повесили эти картины рядом. – Адам кивнул в сторону картины, висящей над «Офелией».

На полотне был изображен изящный юноша, распростершийся на узком потертом диване, его голова и руки свесились к полу. Он был одет в белую рубашку с оборками и красивые синие шелковые бриджи, что придавало всей картине нездоровый, зловещий серо-голубой оттенок. Рыжие волосы обрамляли его тусклое лицо.

Наташа узнала картину по книге, которая была у нее дома, но все равно подошла и прочитала описание.

«Четтертон», Генри Уоллис.

Томас Четтертон был поэтом, чьи фиктивные средневековые истории, переписанные поддельным почерком на старинном пергаменте, депрессивная жизнь и самоубийство в юном возрасте, увлекали художников и писателей девятнадцатого века. Уордворт называл его «неутомимой душой, измученной собственной гордыней».

Если Бетани была здесь, она должна была увидеть и прочесть это, и наверняка ее поразили эти два завораживающих прекрасных образа самоубийства...

– Видишь, насколько очаровательна смерть в молодом возрасте, – сказал Адам тихо. – Россетти был одержим идеей земной любви, прерванной ранней смертью, поклоняясь своей возлюбленной, которая на небесах. Как Данте поклонялся Беатриче.

О чем он говорит? Неужели и ему пришла в голову эта мысль?

– Фантазии Россетти воплотились в жизнь. Я часто думаю, не превзошли ли они его ожиданий.

Она остановилась.

Он с силой схватил ее за руку, его пальцы до боли сжали ей запястье.

– Я кое-что хотел тебе сказать.

– Отпусти меня. Мне больно.

Он отпустил ее руку. Наташа отошла и села на скамейку, потрясенная, старясь сохранять дистанцию, глядя прямо перед собой.

Именно в этот момент она заметила небольшую акварель, висящую слева от «Офелии». Это был рисунок Тернера, изображавший Мост Вздохов в Венеции.

Джейк Ромилли снял Бетани в Оксфорде, под мостом с таким же названием. Возможно, эта идея появилась у него здесь. Возможно, они все вместе приходили сюда. Бетани, Адам, Джейк Ромилли.

Должно быть, Адам проследил ее взгляд.

– Мост Ватерлоо иногда называют Мостом Вздохов, потому что на нем совершается много самоубийств.

Она посмотрела на него. Потом вспомнила разговор, который только что состоялся между ними. Адам указал на возможную причину соседства этих трех картин, объяснил, почему прелестная акварель, изображавшая мост, висит возле картин, на которых нарисованы убившие себя люди.

Но она не могла отделаться от мысли, что Адам знает об оставленной Бетани записке. Он знает обо всем.

Все это было ловушкой, своего рода уловкой. Он играл с ней, играл жестко и отвратительно, и она никак не могла понять зачем.

До нее донесся голос Адама:

– Когда я пришел сюда с Бетани, она кое-что сказала мне.

Дело в том, что прерафаэлиты считали, будто дьявол имеет женскую природу. Красивая женщина разрушает и уничтожает мужчин, которые любят ее. Бетани тогда сказала:

«Именно это происходит у меня с тобой. И я ничего не могу с собой поделать. У меня больное сердце».

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

– Давай уйдем отсюда. – Следуя указателям, Наташа спустилась в цокольный этаж, где должны были находиться кафе и ресторан. Она выбрала кафе, надеясь, что здесь их обслужат быстрее. Они с Адамом заказали по бутылке пива, которые получили сразу же.

Адам открыл крышки.

– Как ты думаешь, что она имела в виду?

Она посмотрела на него.

– Понятия не имею.

Но при этом думала об ореоле тайны, которым себя окружала Бетани, о ее внезапном уходе. Что же все-таки она скрывала...? По всему выходило, что она не доверяла Адаму, но, быть может, если за исчезновением Бетани стоит какая-то тайна или преступление, кроме него в этом замешан еще кто-то? Если, конечно, он не настолько умен и это не было еще одной ложью, еще одним ходом в игре.

– А ты уверен, что ее уход не был шуткой?

Он отклеил от бутылки уголок влажной этикетки очень осторожно, как люди обычно снимают ценники с подарков, – так, чтобы не осталось липкого пятнышка.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом. Я просто хотел, чтобы ты это знала, вот и все.

– Было бы лучше, если бы ты сказал об этом раньше.

– Ну, не сказал.

– Есть что-нибудь еще?

– Нет.

Вопреки здравому смыслу, ее расцветшее буйным цветом недоверие и подозрение по отношению к нему сжалось до размера маленького росточка. Но у этого ростка, как и у любой сорной травы, были разветвленные корни, которые нелегко уничтожить полностью.

На столе лежала ее сумка, из которой выглядывал уголок книги. Адам прочитал название на обложке:

– «Сны прерафаэлитов». Ты всегда глубоко погружаешься в свои исследования?

– Я интересовалась прерафаэлитами, когда была подростком.

– Тогда эта работа тебе по сердцу.

Он по-прежнему смотрел прямо ей в глаза. Глаза Маркуса были темными, как у Стивена. Наташе никогда не нравились синие глаза, они казались ей холодными, ледяными. Но в глазах Адама не было ни капли холода. Они были изменчивы, как вода, которая меняет свой цвет в зависимости от цвета неба: голубые, синие, серые, зеленые или черные ночью.

Она слишком быстро выпила пиво, почувствовала, что алкоголь поступил в кровь, легко затуманил рассудок. Она отвела взгляд. Роковая притягательность опасности. Она полагала, что достаточно благоразумна, чтобы не попасться на эту удочку.

– Есть еще кое-что, – сказал он и достал из кармана куртки сложенный коричневый конверт. – Его принесли для Бетани в мою квартиру сегодня утром.

В прозрачном адресном окошке виднелся логотип Центра семейных архивов. Внутри была копия свидетельства о смерти мужчины по имени Гарольд Лейбурн, из Дорчестера в Дорсете, умершего в январе 1921 года в возрасте тридцати лет.

После всего произошедшего Наташа не могла связать воедино все нити, обнаружить взаимосвязь. Напрашивался вывод: Бетани начала самостоятельно исследовать свою родословную, а этот Гарольд Лейбурн был одним из ее предков. Он мог быть ее пра-прадедом. Как раз три поколения в прошлое.

– Я попытаюсь разыскать живых потомков этого господина, – сказала Наташа машинально. – На это потребуется время. Почему, черт побери, эта бумага не пришла раньше?

Ее удивило, что Адам никак не отреагировал на ее реплику. Она оторвала взгляд от свидетельства, чтобы посмотреть на него.

– Я много об этом думал, – сказал он. – Может, мне следует просто отпустить ее?

– Нет. Теперь мы не должны отказываться от поисков.

Адам играл с бумажным цветком, стоящим в металлической вазе на столе прямо перед ним. Красная роза.

– Единственный символ языка цветов, который понимают все, – сказал он. – Однако что он означает для большинства людей – любовь или лейбористскую партию?

– Какая депрессивная мысль!

В букете, который Бетани оставила Адаму, не было роз, а ведь, работая флористом в цветочном магазине, она имела доступ к любым цветам.

«Многие люди приносят цветы», – сказал гид в Хайгейте.

Где они их берут?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Наташа встретилась со Стивеном на Чансери-Лейн, в темной таверне с полом, посыпанным опилками. Он сидел за столиком с тремя коллегами из археологической группы, с которой он планировал вернуться в Италию. Судя по батарее пустых стаканов, выставленных вокруг них, а также громким голосам компания засела за выпивку сразу после полудня.

Стивен, крепкий, похожий на скалу, встал, чтобы поцеловать ее. Он представил Наташу своим коллегам, большинство которых она не раз встречала раньше в подобной обстановке.