Черепанова живет правильно, говорит, что думает, и переубедить ее невозможно. Коваль аттестует ее:
      "идейная Черепанова", я - "правильная Черепанова".
      Тонина ни к кому в классе плохо не относится. Но к двоим относится очень хорошо. Ко мне и к Черепановой. К Капусову - нейтрально.
      Черепанова пишет классические, крепко сколоченные школьные сочинения, место которым в роно, гороно, на всяких конкурсах и олимпиадах. То, что читает, хорошо помнит и знает. Впрочем, она не читает писателей, она их изучает. Выясняет, разбирает и усваивает характеристики всех героев. Отвечает по-книжному, все, что положено.
      Я же специализируюсь в основном по свободным темам сочинений, отвечаю своими словами и разбавляю ответ эмоциями: почему понравилось, что понравилось и собственные мысли по поводу.
      Конкурентами мы с Черепановой никогда не будем, очень уж разные, а ревность меня все равно точит.
      Пожалуй, Черепанова в чем-то примитивнее меня, а платформа-то у нее покрепче.
      Меня попросили повесить новые шторы в пионерской. Прихожу, а там Черепанова пишет школьное расписание уроков. Я повесил шторы и стал смотреть, как Черепанова управляется с трубочками для туши.
      Она говорит:
      - А я "Войну и мир" прочла.
      - И про мир, и про войну? - спрашиваю нарочито небрежно.
      - А ты думал? Все подряд и внимательно, потому что я уж больше не вернусь к этой книге.
      - Это почему же?
      - А я уверена, что больше ничего в ней не почерпну. Теперь за "Анну Каренину" взялась.
      - И тоже к ней больше не вернешься?
      - Тоже. - Черепанова разговаривает между делом.
      Она макает трубочку в тушь и проводит линию по специальной линейке.
      - А зачем тебе "Анна Каренина"? Ведь мы ее не проходим.
      - Я все собрание сочинений Толстого хочу прочесть. За лето собрание сочинений Тургенева прочла.
      А в прошлом году собрание Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
      - Усвоила? - язвительно спросил я.
      Но она язвительности не заметила.
      - А ты как думал?
      - Ну, а зарубежных писателей читаешь?
      - Почти нет. Прочла собрание сочинений Диккенса.
      - Ну, молодец! А тома по порядку читаешь? - издевался я.
      - А как же, по порядку, лучше в голове укладываются.
      Я не мог прийти в себя. Учишься с человеком девять лет, думаешь, все о нем знаешь, а не тут-то было.
      - Не собираешься поступать в гуманитарный? - спрашиваю я.
      - Нет, я в оптико-механический.
      - Почему именно в оптико-механический? Тебя что, оптика интересует?
      - При чем тут оптика? Просто я хочу поступить в технический вуз. Непонятно?
      Ей надоели мои приставания, а я прицепился, потому что меня в самом деле волновал разговор.
      - Их ведь много, технических. Почему в оптикомеханический обязательно?
      - Потому что оптико-механический моя сестра кончала.
      - А где теперь сестра, что делает? - Я торопливо и настойчиво допрашивал Черепанову, а она словно и не понимала вопросов.
      - Как - что делает? Инженером работает.
      - А какие у нее обязанности?
      Черепанова аккуратно положила трубочку на промокашку и посмотрела на меня, как на идиота.
      - Инженерские, разумеется. Ты дурак или только прикидываешься?
      - Дурак, а что? - Я потерял и к разговору и к Черепановой интерес. - А ты как, вообще-то времени зря не теряешь? Бережешь время?
      - Стараюсь беречь, - сказала Черепанова. - Мотай отсюда.
      - Время ты, может быть, и бережешь, но в жизни, наверно, много теряешь. У тебя ведь на размышления ни минутки не остается, а?
      Лицо у Черепановой стало обиженным и детски простодушным.
      - Володя, ну чего ты привязался? Чего тебе нужно?
      - Умрешь с тобой от смеха, - сказал я презрительно и пошел к двери. Кишочки надорвешь.
      Неужели Тонина не может раскусить Черепанову?
      Неужели она не видит, что я лучше Черепановой и больше достоин хорошего отношения? Вот заболею на полгода, и пускай общается с Черепановой, Надькой Савиной, Ковалем. Пускай общается на здоровье.
      13
      Язык мой - враг мой. Знаю, что про Тонину нельзя говорить, особенно с Капусовым, и все время стараюсь навести его на разговор о ней.
      Тонина пришла в новом платье, веселая. Во время каникул я думал о ней ежедневно, ежечасно, но во сне видел ее довольно редко. Я устал от нее. Я хотел ее забыть и думал о ней. Надеялся: пока ты не забываешь, силой твоих мыслей тоже не забыт. Ведь существуют же какие-то ниточки духовной связи.
      Первую часть урока я тщательно делал вид, что не слушаю Тонину, трепался с Ковалем. Потом взял газету и уткнулся в нее, будто читаю. Любой другой давно бы выгнал меня из класса. А Тонина лишь выразительно посмотрела и сказала совсем не сердито:
      - Володя, сейчас же перестань мне мешать.
      - Сейчас перестану.
      Сам остался доволен своим ответом, изобразил нарочитую внимательность и даже ручки сложил. Только успокоиться я уже не мог. Начал подавать реплики.
      Все вокруг смеялись. Я был в ударе. Смеялась и она и смехом совсем особенным, покровительственным и чуть торжествующим, словно поощряла необыкновенного ребенка. "Ну, что вы скажете? Я же вам говорила... Ну, как он вам нравится?.." Меня это не только не обижало, но придавало уверенности.
      К концу урока она достала пачку наших сочинений.
      Моей тетради в стопке не было. Я не написал сочинение и не сдал. Тема сочинения: "Мой идеал". Перед самым звонком Тонина сказала:
      - А ты, Володя, после уроков зайди в учительскую.
      Я зашел. Она говорила со своей дочкой по телефону.
      Дочери пять лет. Зовут ее Юлька. Мне бы хотелось на нее посмотреть.
      Тонина манит меня рукой.
      - Почему ты не сдал сочинение?
      Я пожимаю плечами. Мне разрешается покапризничать.
      - Я такого сочинения писать не буду.
      - Почему же? - Говорит она мягко, даже ласково. - Напиши, о чем ты мечтаешь, каким хочешь стать, какие черты тебе нравятся в других.
      Я молчу.
      - Напиши о тех, кого ты любишь. Ведь ты любишь их за что-то.
      - Это ужасно - любить за что-то. Я люблю просто так, ни за что. Кажется, я излишне горячусь, но уже не могу остановиться. - Кто же по-честному напишет такое сочинение? Никто ведь наизнанку себя выворачивать не станет. А общие слова я писать не буду.
      Общие слова пускай Черепанова пишет. Она корифей по общим словам.
      - Ну ладно, - говорит Тонина. - А о чем бы ты хотел написать? Ты ведь любишь живопись? Напиши об этом.
      Как все просто. Двоек мне не ставят.
      К нам подходит завуч и елейным голосом говорит:
      - Ну, как ваш любимый ученик?
      - Мой любимый ученик отказывается писать общие слова, а я ему за это не хочу ставить двойку.
      Пускай напишет о чем-нибудь своем. А у него есть о чем написать. Он у нас большой специалист в живописи.
      Я и раньше замечал в ее голосе, поступках, разговорах желание сделать меня в глазах других лучше, чем я есть, защитить меня, нелепого в своей любви.
      И я вдруг понял: вместе со мной она что-то свое защищает. А может, она знает о моей любви к ней и со мной в сговоре? Она старается со мной вместе скрыть это от чужих глаз. А может, я навыдумал себе все это?
      Из школы мы выходим вместе. Я неудачно пытаюсь открыть перед ней двери. Я весь какой-то неловкий, не знаю, куда деть руки, ноги, и шея задеревенела.
      Больше всего я обеспокоен тем, что она думает обо мне. Она так мало меня знает. Как она может судить, что я за человек, а значит, и любить меня? И я все время стараюсь сообщить ей побольше о себе.
      Мне кажется, она меня для своего удобства создала, какого хотела: способный ученик, немного нахал, избалован вниманием взрослых, имеет свои довольно завиральные мнения и идеи, впрочем, как и положено в его возрасте. Мне это даже льстит, и я старательно играю свою роль, чтобы не разочаровать Тонину и не поставить в тупик.
      У людей есть способность наделять других своими качествами и не видеть им не присущих. И я такой же, я ведь тоже вижу Тонину такой, как мне хочется, как мне ближе и понятнее.
      Так каким нужно быть - для каждого другим или для всех самим собой?
      Я окончательно запутался.
      Теперь иду рядом с ней и мучительно думаю, как бы упомянуть, что на каникулах я прочел "Деревушку" Фолкнера.
      - У вас бывает, что вы забываете сюжеты книг? - спрашиваю наконец. Год назад прочел Фолкнера и забыл начисто.
      И ведь это правда. Забыл, в чем там дело.
      - Ты, наверно, очень много читаешь, - говорит она, - но это тоже неплохо. У тебя идет процесс накопления. А отбирать будешь позже. Сюжета ты не помнишь, но ты вынес мысль, ощущение, аромат книги, правда?
      - А интересно, почему люди читают книги, волнуются, переживают? Для чего вы читаете?
      На минуту мне показалось, что она скажет, как отец когда-то: "Не задавай глупых вопросов". Но она ответила:
      - Книги дают мне возможность быть там и с теми, с кем я не могу быть в действительности.
      А я не могу быть в действительности с ней, и книги мне не помогут. Я и читаю, чтобы там, в книгах, найти подтверждение своим переживаниям.
      - Ты сейчас читай "Войну и мир", заранее, чтобы к тому времени, как мы подойдем к Толстому, у тебя было все прочитано. Потом "Преступление и наказание". Читай русскую классику.
      - А я еду на несколько дней в Новгород, - неожиданно говорю я. Маленькое путешествие.
      - Один? - удивилась она.
      - Ас кем же? Конечно, один.
      - Ну что ж, счастливо. Расскажешь потом, как путешествовал.
      Подошел ее автобус. Она уехала.
      Оказывается, на улице теплынь. Я увидел все вокруг. Кирпичный дом, деревья в зарешеченных лунках на асфальте.
      Я положил руку на ствол. Деревья живые, тепла и эластична кора, шелковисты листья, пористая древесина дышит.
      Я шел домой и наслаждался зрением. С ней я слепну. Тысячу раз перебирал наш с ней разговор. Путешествие. Вот ведь вылетело. Теперь придется ехать обязательно и срочно.
      Я давно задумал путешествие. И деньги есть - тридцать рублей, отложенные на зимние ботинки. Далеко не уедешь. В Таллин нельзя: Капусов подумает - обезьянничаю. По дороге домой зашел в библиотеку - взять путеводитель.
      Мама, конечно, не захочет меня отпустить.
      14
      Двадцать пятое сентября.
      Провожающие стояли по ту сторону автобуса и напряженно смотрели в лица отъезжающим через тусклые, в подтеках стекла. И хотя лично меня никто не провожал, я устал от этих гипнотических взглядов.
      Наконец тронулись, провожающие поплыли назад, а пассажиры облегченно откинулись на спинки сидений.
      Все-таки странное это чувство - уезжать. Завтра все здесь будет по-прежнему. Те же улицы, дома, люди.
      Знакомые пойдут в школу и на работу. А у тебя все станет другим, новым и интересным.
      У меня в портфеле подробный путеводитель. Я ехал осматривать достопримечательности и дышать воздухом путешествия.
      За городом потянулись поля и леса. В селах подбирали пассажиров. Свободных мест не было. Какая-то бабка сидела прямо передо мной, на ступеньках у двери, подстелив голубую трикотажную майку. Каждый раз, когда нужно было впустить людей, она поднималась, забирала свою майку, потом стелила ее и опять садилась. У нее было коричневое заплывшее лицо и чистые глаза, как два озерца. Каждый раз, когда она, кряхтя, вставала, мне было стыдно. Вообще-то полагалось уступить ей место, но место у меня было нумерованное. Я мучился и продолжал сидеть. А она снова вставала и снова опускалась на ступеньки. Я имел право на свое место, я заплатил за него и должен был ехать пять часов, а бабка вышла через час. С другой стороны, я отравил себе жизнь.
      Впереди все застило тучей. От этой синей тучи до горизонта протянулись тонкие, почти пунктирные линии, какие бывают на гравюрах, когда японцы изображают дождь. Где-то впереди, наверно в Новгороде, лило.
      Туча шлепнулась за горизонт, слилась с асфальтом, и в природе осталось два цвета: серый - неба и дороги и серо-розовый - полей по сторонам. Потом пошли серо-розовые деревни, и вдруг впереди все распахнулось и вылился, искрясь, поток золота. Золото солнца и золото куполов. Кремль. Мы въехали в Новгород.
      Честно говоря, я уже не знал, зачем приехал. В самом деле, сорвался, школу прогулял, не ради же достопримечательностей и возможности потом обмолвиться Тонине в двух словах - ездил, мол, видел памятники архитектуры, нюхал.
      В гостинице для транзитных места были. Комендантша, не глядя на меня, сказала:
      - Паспорт.
      Я опешил. У меня даже комсомольского с собой не было. Я его дома храню.
      Она посмотрела из-за своей перегородки и сразу все поняла.
      - Где твои родители?
      - Мама в Ленинграде.
      - А что ты здесь делаешь один?
      Я сразу понял, что про путешествие нельзя говорить ни слова. Будто кто подтолкнул меня, научил.
      - К папе приехал.
      - Ну и отправляйся к папе.
      - Мне туда нельзя. У него новая жена. И мама не знает, что я здесь. Она думает, я к товарищу на дачу поехал, на воскресенье.
      Комендантша заинтересовалась, даже взволновалась. Я попал в точку.
      - А давно они разошлись? - сочувственно спросила она.
      - Год уже.
      - Ах ты бедолага! Как же ты повидаешься с ним?
      - Я его подкараулю, я дежурить у дома буду.
      - А ты прямо к нему иди. Не съест же тебя его жена?
      - Нет, не могу.
      - Ну селись. Тебе одну ночь? Две? Давай два рубля. И чтобы все было в порядке. Завтра утром сама проверю.
      Я посмотрел, где моя койка, и пошел в город.
      Солнце, приветливо встретившее меня, пропало. День снова серый, и дождит.
      Без всякого энтузиазма завернул в кремль и попал в картинную галерею.
      Смеркалось, а в залах света еще не зажгли. Там было и так светло - от картин. Хорошо все-таки: за окном дождь, а перед тобой радужный мир красок.
      Я влюбился в одну картину и не отходил от нее. Ромашки и маки в траве, а трава так сочна, что кажется - испачкает зеленью одежду. Я сел перед картиной на диванчик и сидел. Будто бы сидел. На самом же деле упал навзничь в эту траву, цветы и кричал:
      "Тонина! Тони-на!!"
      Вот и дождь перестал. Я пошел в Софийский собор.
      Что-то там реставрировали. Посреди собора выстроились леса. Я поднялся на хоры и открыл путеводитель. По стенам огромные фигуры святых. У них песочно-серые, будто из пакли, волосы.
      Анфилада бывшей церковной библиотеки. Побродил, поглазел - ничего интересного. Шаркающая старуха смотрительница кого-то позвала. Сам не знаю зачем, я спрятался за колонну. Потом все утихло. Я снова вышел на хоры и принялся рассматривать росписи.
      Длинные ниспадающие одежды. Мученические укоризненные глаза. Кукольные волосы. Святая Наталья, святая Агриппина, святая Александра...
      На хорах никого. Походил, опять заглянул в библиотеку - никого. Пробежал анфиладу до конца - пустые беленые стены. Обратно по половику, который впитывает звук шагов. Никого. Хромая смотрительница исчезла. Кругом ни души.
      Еще раз на хоры. У дверей пустой холодный стул.
      Вниз, по каменной лестнице. Железная запертая дверь.
      Наверно, не та дверь.
      Еще ниже. Железная запертая дверь с табличкой "Реставрационные мастерские". Дальше хода нет.
      Выше. Железная запертая дверь. Наверно, не та лестница.
      Наверх. Темная лестница никогда не кончится. Прочесал пустые хоры, библиотеку, и ковер снова съел шаги. Вот еще одна лестница. Кажется, по этой я сюда и поднимался.
      С надеждой бегу вниз. Решетка. Подергал замок - и обратно. Сверху виднее, что делается кругом.
      Совсем затравленный, походил по хорам.
      - Кто-нибудь есть?
      Молчание.
      - Есть здесь кто-нибудь?
      Голос начинает предательски дрожать. Откровенно кричать стесняюсь.
      - Эй?!
      Сажусь на стул у стены. Холодно. Сверху смотрит бог, Спаситель. Меня он не спасает. Закрыл дверь в библиотеку, а то кажется, оттуда высунется какая-нибудь жуткая покойницкая рука и схватит. Снова, не вставая, подал голос:
      - Эй, выпустите меня!..
      Ни звука в ответ. Как в могиле. Тогда стал кричать через каждые три минуты. До ряби всматриваясь в циферблат, ждал, пока стрелка подвинется на три миллиметровых деленьица.
      - Эй!.. - Еще три минуты. - Эй, люди!.. - Еще три минуты. - Товарищи!..
      Помчался вниз по серой лестнице, стукнулся о стенку, побежал дальше. Потряс и погремел замком на решетке. Никого. Бросился наверх.
      Вперед-назад по анфиладе. Нет никого. Сел на стул.
      Стемнело.
      - Помогите!..
      Я перестал кричать и сидел тихо. Внизу что-то лязгнуло.
      - Послушайте! Стойте!!
      Подбежал к барьеру и свесился вниз:
      - Где вы? Я вас слышал!
      Выполз какой-то человек и задрал голову в растерянности:
      - Кто здесь?
      - Я.
      - Чего кричишь? Спускайся!
      - Спускался. Закрыто там.
      - Сейчас открою.
      Иду вниз, стукнулся о стенку, ползу дальше. Мне открыли, выпустили, и сразу стало скучно. А ведь десять минут назад только что не рыдал от ужаса.
      Сел на скамейку. Рядом приземлилась крупная женщина. Лицо с широкими скулами, загорелое, пушистое, грубоватое. Ее ребенок возился за скамейкой, а она на него и внимания не обращала. Сидела долго, положив руки между колен, уставившись в одну точку. О чем она думала? Опять пошел дождь. Мелкий и нудный.
      Было семь вечера. Я отправился прямо в гостиницу.
      В комнате стояло шесть застеленных кроватей, зеркальный шкаф, а над ним картина. Разделся и лег.
      Надо мной парил терракотовый потолок, в центре лучилось лепное гипсовое солнце с застывшей улыбкой и мешочками под глазами. По четырем углам, вокруг четырех плафонов летали гипсовые ласточки. Я старался заснуть. За окнами отъезжали и подъезжали автобусы, кричали поезда, слышался плач и голоса.
      Гипсовое солнце с высочайшего терракотового потолка не грело. Ох и тошно же мне было! Я себя чувствовал несчастным, никчемным, затерявшимся во Вселенной.
      15
      Утром, когда я проснулся, вчерашнее настроение рассеялось. Койки опять были пусты, но на двух белье смято - ночевали. В окно врывался свежий, сырой, пахнущий листвой воздух. Я выглянул. Деревья глянцевые, тротуары еще не просохли. Люблю такую погоду.
      Видно, дождь не пойдет, солнце вряд ли появится, а свежесть и прохлада надолго сохранятся.
      Я повалился в постели, изучая путеводитель. Идти никуда не хотелось. Выгнал голод. Вчера я не съел ничего, кроме нескольких пирожков.
      Новгород вполне оправдывает свое название. Это новый город, построенный после войны. Среди современных домов-коробок утонули церковки, только купола там и здесь торчат из-за крыш, как грибы. Никакого вида. Зато с набережной иное дело. Простор и мощь.
      С одной стороны златоглавый кремль, с другой - городок "торга".
      На кремль смотреть не было сил. Пошел на торговую сторону, твердо зная: эту ночь я проведу в поезде.
      На базарчике купил лепешки со сметаной и тут же уничтожил. Вернулся к той же бабке и еще купил и опять съел. Унес с базара полкило яблок, а они донельзя кислые, слюна струйками выделяется и покалывает за ушами.
      Я никуда не торопился. Забрел на тишайшую улочку, всю в яблоневых садах, и уселся на лавку под чьим-то забором. Вылезло солнышко и пригревало мягко, застенчиво. В березовой листве много ярких желтых прядей. На этой части города не было никакого музейного налета, хоть откуда-то из-за садов и выглядывали замшевые куполки. Облака над ними повисли и не двигались. Мимо шел черный кот, истощавший и плоский. Казалось, он шатается от ветерка, как фанерный.
      Здесь, где мне было по-настоящему хорошо впервые за полтора дня, Тонины со мной не было. Я даже не помнил ее лица, что, впрочем, случалось со мной постоянно. Я знал, какая она, я мог бы ее нарисовать, если бы умел, но я не видел ее так ясно, как мать, отца, Надьку Савину. Я сидел возле чьей-то калитки, и кажется мне, был такой, какой я есть на самом деле, естественный.
      Потом пошел на те блекло-зеленые замшевые куполки, которые видел со своей лавочки, и оказался на асфальтированных улицах с городскими каменными домами.
      И церковь увидел. Смотрительница как раз открыла дверь и впускала парня и девушку. Тогда и я вошел за ними в холод, в сухой запах кирпича и гулкую тишину. С хоров до купола протянулась деревянная лестница, тонкая, казалось, колышащаяся от колебаний воздуха. Она вздрагивала, вытягивалась в струк-ку и снова расслаблялась. Парень и девушка полезли на хоры, а я за ними. Смотрительница осталась внизу.
      Она стояла почти в центре и смотрела себе под ноги.
      На хорах я разглядел пару. Они были очень молодые и с обручальными кольцами.
      Они поползли дальше по деревянной, в занозах лестнице, к купольному барабану, и я опять за ними.
      Внизу все всколыхнулось в неровном темно-сером освещении. Струились каменные стены. Лесенка тряслась, как в лихорадке.
      Девушка, впереди меня, шла почти на четвереньках и постоянно останавливалась. Тогда останавливался и парень и я, само собой. Мы ждали, пока успокоится лестница.
      - Тебе, мальчик, нужно было подождать, пока мы поднимемся, - сказал парень. - Большая нагрузка для лестницы.
      - Ничего, - я неудачно попробовал пошутить, - вместе и грохнуться приятней.
      - Ничего, ничего, втроем как-то веселее, - сказала девушка, и я исполнился к ней благодарности и преданности.
      Я ее очень жалел. Никогда не видел, чтобы у человека так тряслись ноги. Они даже не тряслись, а вибрировали.
      - Не бойтесь, - ободряюще сказал я, - держитесь крепче, я вас сзади страхую. Все будет в порядке.
      И вот уже парень затопал по дощатому настилу, перекрывшему барабан, втащил девушку, а она, жалко улыбаясь, протянула руку мне. Глаза у нее огромные, в пол-лица. Девушка-стрекоза. Руки влажные от страха.
      В барабане, по кругу, в рост блеклые, как в дымке, кирпичные фигуры. Походили вокруг. Я придумывал, что бы сказать. Ведь мы втроем ползли к куполу, опасности подвергались, это нас должно было сблизить.
      Мы теперь вроде сообщники.
      Под нами, в центре, - дыра, огражденная двумя перильцами. Из дыры свисает шаткая, уходящая далеко вниз, до хоров, струнка, паутинка, лесенка, по которой мы поднялись. Купол забит досками.
      Парень нашел деревяшку, положил на перильца и полез, чтобы заглянуть в купол. Там тоже фрески. Мы с девушкой-стрекозой держим его за ноги.
      - Ну, что там? - спрашивает она.
      - Не разгляжу... - А через некоторое время: - Богоматерь! И какая! Клянусь, это достойно кисти Феофана.
      Он прыгает в барабан. Под ним обламывается и падает перильце. Девушка лезть отказывается. Я лезу.
      Перила опять поставлены. Над пропастью деревяшка. Они держат мои ноги. Заглядываю между досок.
      Изо всех сил стараюсь что-то увидеть. Левая нога сползает. Предупреждаю, чтобы держали лучше.
      - Держим. Ну, как роспись?
      В куполе темно. С трудом угадываю светло-кирпичные очертания. Мне кажется, это серафимы - головки с крылышками.
      - Прыгай сюда, - говорит парень.
      Заставляю себя оторвать руки от купольных досок и с грохотом падаю в барабан. Перильце срывается и летит в дыру. Мы возбуждены и разговорчивы.
      - Ну, как богоматерь?
      - Приличная.
      - Я же говорил.
      Спускаемся. Он впереди, девушка за ним, я замыкаю. Внизу лежат перила, как буква "г". Смотрительница, молодая, черная, ест бутерброд и строго спрашивает:
      - Вы что это хулиганите?
      Мы еще больше развеселились.
      - Разве мы похожи на хулиганов? - говорит парень. - Скорее уж мы похожи на благородных разбойников.
      Смотрительница идет к двери и ворчит с полным ртом. Мы - цепочкой за ней. Девушка-стрекоза стучит о камень каблучками.
      Открывается дверь, и вместе с лязганьем замка появляется ослепительный прямоугольник, в основании которого под лучами солнца блестит трава.
      Гремит замок, смотрительница удаляется, и парочка уходит. Я обалдел на минуту. Уже и забыл, что мы не вместе. Втроем лезли, рисковали, прикасались к прекрасному, и вот на тебе, они уходят, даже не попрощавшись.
      Я сажусь у стены церкви и смотрю им вслед. И вдруг девушка-стрекоза оглядывается и машет мне. На пальце сверкает обручальное кольцо.
      Я достаю из портфеля яблоко и путеводитель.
      Разве плохо, когда человек совершенно свободен, когда ему некуда спешить и вместе с тем он может пойти куда ему заблагорассудится?
      Я листал путеводитель с картинками и искал ту церковь, где только что был. Я хотел выяснить, что за роспись была в куполе. Оказалось, что это никакой не Феофан Грек, а только школа его.
      Мне плохо одному. Не могу один наслаждаться приключениями и Прекрасным. Я хочу, чтобы кто-то со мной вместе все это видел и переживал и было бы с кем вспомнить, чтобы это не осталось во мне, не погрязло в каждодневности, не умерло. Хорошо бы, рядом сидел сейчас... не Капусов, не Тонина, не отец.
      Славик бы сидел. Мы бы с ним еще куда-нибудь залезли. А потом я бы спросил его: "А помнишь?.."
      В Новгороде я был ужасно одинок, а хуже этого не бывает.
      16
      Вечером я уехал. В поезде еще раз прочел путеводитель, а потом рассказывал Капусову, как насыщенно провел время, как меня чуть не заперли на ночь в Софии и как все было здорово. Надеялся, что он упомянет о путешествии Тонине. Я был очень рад, что вернулся. Уезжать следует хотя бы ради того, чтобы возвращаться.
      У меня было такое отличное настроение, что я ласково и покровительственно поговорил на перемене с Надей Савиной. Мы даже из школы возвращались вместе. Я ей рассказывал про свои приключения, и все выходило радостно и замечательно. Надя слушала не дыша и не знала - не для нее я разглагольствую. Иду себе и представляю, что Тонина рядом.
      Надя, конечно, влюблена в меня. Но сегодня это почему-то не тяготило, может быть, потому, что я такой веселый и довольный. Сегодня я даже немного благодарен Наде за то, что она идет со мной, разув глаза и уши, как верный пес, с готовностью идти вот так хоть на край света.
      И еще открытие. У Нади ярко-синие глаза. Прямо как васильки. Она постирала форменное платье и пришла сегодня в свитере. Свитер - синий. Встала к окну, солнце бьет, тут я впервые заметил - глаза у нее синющие. Синий свитер, синий взгляд. Смешно краснеет.
      Она застенчивая, а отвечает у доски громко, четко выговаривал слова, будто смелости ищет в своем голосе, а сама боится сказать что-нибудь не так. Меня все это немного трогает, но я чувствую превосходство - ведь влюблена-то она - и веду себя свободно и немного небрежно.
      17
      Тридцатое сентября.
      Несколько дней назад я сделал гениальное открытие. Теперь стены в нашей комнате увешаны "керамическими" плитками разной величины, очень красивыми по цвету. На них новгородские церкви.
      Делается так. Берется дощечка и на ней из замазки вылепливается рельефная картина. Покрывается зубной пастой (иначе не ляжет акварель), раскрашивается.
      Теперь пройтись по всему этому мебельным лаком, и дощечка готова. Акварель под лаком немножко плывет, и получаются подтеки, красочные наплывы - с виду настоящая керамика.
      У меня открылся прямо-таки талант к лепке. Уже перелепил половину картинок из путеводителя. Мама восторгается, правда с некоторым недоверием. У нее совершенно не развит вкус. Она не чувствует дыхания современности. Поэтому на стенах у нас и висит газетница с вышитыми болгарским крестом ирисами и какаято пошлая ширпотребная картина изображение под китайскую акварель, рамка под бамбук. Розы, птицы и иероглифы.
      Сегодня опять шел с Надей домой из школы. Она говорит:
      - А у меня именины.
      - Почему ты так думаешь?
      - Я не думаю, я знаю. Вера, Надежда, Любовь и Софья. Тридцатое сентября.
      - Хитро придумано. День рождения тебе и именины. А когда у меня именины?
      - Вот этого я не знаю. Спрошу у бабушки.
      И вдруг я раздобрился:
      - Идем, я тебе подарок подарю, раз у тебя именины.
      Повел ее домой. Перед Надькой мне ничуть не стыдно нашей газетницы, покрывала и горы подушек с кружевной накидкой. Тем более, Капусову она про газетницу и подушки не расскажет. Надька же влюблена, а любовь скрытна, это уж я знаю точно.
      Привел я ее и поставил перед моими изделиями из замазки.
      - Выбирай.
      Сел за круглый стол, закурил, чтобы произвести на нее впечатление, и наслаждался ее растерянностью.
      Она тоже села за стол, так, чтобы видеть пластины.
      - Замечательно! - будто выдохнула. Сидела тихая, красная как рак, сложив на столе свои крупные, в цыпках руки, круглые, с круглыми же ногтями.
      - Я тебе кофе сварю, раз уж у тебя именины.
      А ты выбирай, не стесняйся. Сам делал.
      Я вернулся. Она продолжала сидеть так же, как я ее оставил, с зачарованным синим взором.
      - Неужели ты сам все это сделал? Из чего?
      - Секрет фирмы. Только оно не совсем твердое. На стенку можно вешать, а ногтем ковырять нельзя.
      Налил ей кофе.
      - Ты сам выбери, - попросила Надя.
      Я снял ей Софийский собор.
      - Здесь, - показал, - я чуть не переночевал.
      Она будто в лотерею выиграла. Как же это просто - сделать ее счастливой.
      - Славно у вас, - сказала она.
      - Не очень. - Я вздохнул. - Если бы у меня была своя комната, я стены обшил бы тростником, повесил бы фонарь и клетки с птицами.
      Придумал я про комнату с ходу, но, кажется, ей моя идея очень понравилась. Ей все нравится, что касается меня. Если бы она не была в меня влюблена, с ней, наверно, можно было бы дружить. В сущности, она неплохая девчонка, искренняя, даже слишком.
      Нужно быть хитрее, многое нужно уметь скрывать.
      Я помог ей донести до дому "керамику", чтобы не помялась. Подарить бы Тонине что-нибудь такое, чтобы хоть не осчастливить, а доставить минутное удовольствие. Я бы месяц лепил.