...

      Константин был счастлив дружеством близких душ. А если уж кто коснулся великой души – коснулся вечности.
      Достоевский, Чайковский… – ему будет о ком вспоминать и думать в пустынном море…

      Константин приехал в Павловск, когда тепло здесь еще не спешило уходить, ласкаясь к подступавшей осени, которая хитро перекрашивала в яркие краски зеленые пастели тихого северного лета. Как говорил его дед, Император Николай I, – стояла лейб-гвардии петергофская погода. Он не пошел в комнаты, свернул в аллею и в задумчивости, трогая рукой стволы деревьев, шел к далекому просвету. Сердце сладко щемило. Скольких влюбленных за всю историю Павловска видела эта аллея? С каких высот смотрят они теперь на жизнь Константина? Будет ли счастливо жить его семья в этом чудном Павловском дворце, на этих землях вблизи Царского Села, подаренных когда-то Екатериной Великой сыну Павлу и его молодой жене Марии Федоровне? Не случится ли чего? Он суеверно отмахнулся от вопроса: ведь даже трагический Павел был счастлив в Павловске.
      Ему казалось, что он видит, как совершает раннюю утреннюю прогулку верхом Павел I, слышит игру на клавикордах его жены Марии Федоровны… Гуляющих в аллеях дам с кружевными зонтиками. Мужчин, отдавших дань моде своего времени: парики, туфли на красных каблуках, екатерининские камзолы, военные вицмундиры, европейские фраки с длинными панталонами, онегинские галстуки… Гремит музыка в Греческом зале, в Белой столовой, Розовом павильоне. В лодках плывут музыканты мимо Храма Дружбы, а из крепости палят пушки…
      Павел, прекрасно танцевавший, сам открывал балы и начинал танцы, но запретил вальс, оберегая нравы своих подданных, обнимающихся в вальсе. Константин засмеялся – ах, времена! Вот уже сам Иоганн Штраус играет в Павловске, а вальс танцуют, по словам Тургенева, и царские резиденции, и казармы, большие и малые города, шелковые туфельки и деревянные башмаки, бесплотные красавицы и плотные крестьянки. Когда Штраус приезжал в Павловск, Константин еще не родился, а сегодня он живет в мире вальса. И пусть только после придворного полонеза – этого священнодействия, когда в первой паре идет Император с дамой, а перед ним обер-гофмаршал, окруженный церемониймейстерами, прокладывает путь танцующему царю, – вторым звучит вальс, но начинает его всегда лучший танцор, офицер гвардии. Константин вспомнил рассказ Мама, как на один из балов собралось почти 40 тысяч человек приглашенных и его дед, император Николай I, в этой давке говорил лишь одну фразу: «Господа, пожалуйста» – и все расступались перед ним.
      Константин не открывал балы, но танцевал на них с той, к которой его так влекло и которую он видел сегодня в Петербурге на Морской.
      Елена Шереметева ехала в коляске одна. И была очень хороша. И снова чувство любви захватило душу и сердце. Он думал о новых романсах для нее, где каждое слово будет любовным признанием. Но почему, когда недавно был у нее в Царском на даче Крейлице и они оба не могли скрыть радости от этой встречи, он не ревновал ее, хотя основания были? Рассеянно попивая чай, он думал о себе как о человеке неверном, привыкшем ко всяким разочарованиям. Или любовь была не настоящей? Но почему тогда тоска в душе и жизнь кажется разбитой и несчастной без нее? И откуда это желание, неистовое желание, идти сейчас с ней рядом, говорить, целовать руку?… Он желал быть ее мужем. Но жениться он обязан на принцессе, и от этого тоже нет в душе большого отчаяния. Что же это за любовь, которая не понята, не разгадана им самим?
      Он почувствовал себя очень одиноким. У него есть светские знакомые, но друзей по возрасту и интересам почти нет. Сергею сейчас не до него – он озабочен романом отца с Долгорукой и болезнью матери, ведь Царь и Царица на виду всей России.
      А у Константина была страстная потребность в дружбе, желание броситься навстречу тому, кто сделает дружественный знак. Конечно, смолоду легко принять резкость за меткость, сомнение за насмешку, самолюбие за ум, раздражительность за оригинальность. Не потому ли Пушкин советовал осторожно относиться к новым знакомым.
      Восьмого октября 1879 года Константин заметил в дневнике: «Читал в Полном собрании письма А. С. Пушкина. Понравилось мне одно письмо, написанное в 22-м году к брату… Брат Пушкина выходил из училища и готовился вступать в свет… Пушкин предостерегает младшего брата от увлечений и очарований, советует иметь возможно худое мнение о новых знакомых: оно само собою уничтожится при более тесном сближении; таким образом, не будешь встречать печальных разочарований, так больно действующих на молодую доверчивую душу и уничтожающих прелесть и привлекательность жизни…» Нравились ему эти слова Пушкина, но где-то в подсознании казалось, что это слишком прагматично. А ему хотелось без всякого логического узора в дружестве с близкой душой вечерами расшевеливать душу заоблачными разговорами и благодарить Бога за дружбу как за благо. Он стыдился признаться даже самому себе, что хочет любить друзей, верить в дружбу восторженно, как ребенок.
      Этот 1880 год вообще был трудным для Константина. Не случайно в этом году появилась такая запись в его дневнике:

...

* * *

      Собрав все нужные вещи в Павловске, Константин поехал в Петербург. Дел было много, как перед всяким отъездом, отплытием, походом. И все же в двух вещах он отказать себе не мог: побывать в Обществе поощрения художников, где была выставлена купленная им у Куинджи картина «Ночь на Днепре» (мысль взять ее с собой в море не покинула его), и упорядочить свои записи в дневнике.
      К дневнику Константин относился как к живому человеку. Дневник заменял ему самого близкого друга, но уж слишком молчаливого: ни слова в ответ. И все же его тянуло по окончании дня раскрыть коричневую тетрадь и записать свои мысли, впечатления, события. Когда-то он наивно думал, занося всё в дневник, что день ушел, а с ним всё плохое и никогда это плохое больше не повторится. Теперь он знает, что повторяется, хотя и просил в дневнике: «Дай, Господи, мне быть не хуже, чем я теперь».
      Он был благодарен дневнику за свободный полет души, за возможность откровений. Ну кому он еще скажет, что, сидя в благотворительном концерте, где исполнялись произведения любимого Петра Ильича Чайковского, он, Великий князь, будет конфузиться своего красного мундира… Или что ему часто бывает жалко себя, а когда он в дальнем плавании, ему хочется домой, в Павловск. Короче говоря, дневник – это уединенная комната его сознания, где смягчается острое чувство душевного одиночества.
      С другой стороны, его дневник – свидетель истории. «Возможно, – думал Константин, – мой дневник лет через 60–70 появится в печати, и мне хочется, чтобы его читали и перечитывали. Слог, правдивость, искренность очень важны для будущих чтецов!»
      В этот раз он хотел сохранить и передать все детали происшедшего, потому что видел в этой правдивости справедливость.
      Двадцать второго мая 1880 года умерла Императрица Мария Александровна, жена Александра II. Гордая, молча страдающая, она долго болела, оскорбленная связью мужа с княжной Екатериной Долгорукой, от которой Император имел четверых детей (один ребенок умер во младенчестве). [8] О любовнице, связь с которой началась еще в 1866 году, говорили все, о Марии Александровне верноподданные молчали. Константин оставит для истории описание смертного часа Царицы. «Кто будет читать, – думал Константин, – узнает, как провожают в последний путь Императрицу-повелительницу всея Руси. Узнают не из официальных бумаг». И он записал всё подробно:

...

      Двадцать третьего мая Константин продолжил записи:

...

...

      Константина потревожил посыльный. Он доложил, что Великий князь Константин Николаевич прибыл в Петербург и требует быть на «Герцоге Эдинбургском». Корабль готовился к плаванию.

      Кругосветное плавание продолжалось два года с лишним. Мир, открывшийся глазам, был неописуемо красив. Конечно, он не был идеален, но Константин прежде всего видел красоту – так он был устроен. Его глаза, чувства, духовный слух, интеллект были отзывчивы и податливы гармонии цвета, линий, звуков. Его охватывала тоска из-за невозможности «одновременно соприсутствовать всему, везде и невозможности достичь полноты переживания».
      Константин увидел Алжир, Неаполь, Венецию, Татой – резиденцию своей сестры, Королевы эллинов; совершил поездку по Святой земле, побывал в Иерусалиме.
      Но когда тяжелая волна ходила под днищем корабля и он, свободный от вахты, лежал в своей каюте, ему виделся Павловск во всем блеске северного лета: сирень в полном цвету; дубы и липы в свежей зелени. Птицы поют. Пахнет так чудно. И везде тайны прелестного нежного лета – у Розового павильона, на Английской и Константиновской дорожках, на тропках вокруг пруда, где стоят нависшие над водой его любимые березы.
      И он снова думал о том, что только там, в России, будет новая истинная его жизнь. Константин писал отцу 13 октября 1881 года:

...

      В следующем году 20 января Константин снова пишет отцу, превозмогая себя: «Если судьбе будет угодно задержать меня в морской службе – конечно, я покорюсь. Но тяжело будет всю жизнь уложить на нелюбимое дело».
      Судьбе было угодно уложить молодого моряка в постель с тяжелейшей пневмонией. Доктор, медицинское светило, советовал сменить род деятельности.
      Константина списали с корабля. Он сухо и отчужденно сообщил отцу 22 февраля 1882 года: «Какого рода я буду впоследствии нести службу – не знаю, хотел бы по Министерству народного просвещения».
      В январе 1882 года Константин вернулся на родину и нашел много перемен. Не стало Достоевского. Позже Анна Григорьевна Достоевская говорила, что ни одно из тысяч сочувственных писем по поводу смерти Федора Михайловича не поразило ее и не растрогало так, как письмо Константина Константиновича, посланное из Неаполя, с фрегата «Герцог Эдинбургский»…
      Убит был царь. Константин последний раз видел Александра II в день его именин. Тогда в Петербург он с Цесаревичем сначала добирался на яхте «Александрия», потом Саша и Дагмара ехали четверкой цугом с форейтором и нарядным казаком. Народ приветствовал Наследника криками «ура». Служба в Александро-Невской лавре была чинная, торжественная. Константин был в упоении. Он стоял у раки Александра Невского – святого, которому поклонялся. Он считал, что это одна из редких святынь, освящающая православное сердце в почти иностранном Петербурге.
      И вот царя Александра II нет. Закончилось правление, которое называли «диктатурой сердца». В столице рассказывали, как рано утром по Невскому проспекту от Зимнего дворца неслась тройка с фельдъегерем и собакой, а через полчаса появлялась карета, окруженная конвоем. Это ехал Император с собакой на обычную прогулку в сад Аничкова дворца. Для него больше не было в Петербурге безопасных мест. Монарх, освободивший от крепостного рабства миллионы людей, не мог утром спокойно подышать воздухом. Пришло время агрессии и насилия. И у этого времени были свои трибуны и певцы. «Теперь поэзия служит мелкому эгоизму; она покинула свой идеальный мир и, вмешавшись в толпу, потворствует ее страстям, льстит ее деспотическому буйству и променяла таинственное святилище храма (к которому доступ бывает отворен одним только посвященным) на шумную торговую площадь, поет возмутительные песни толпящимся на ней партиям», – писал Василий Андреевич Жуковский в конце сороковых годов, а в 1866-м взбодренные «бесовскими» тамтамами «альтруисты»-террористы поставили Каракозова у решетки Летнего сада с целью убить Царя-Освободителя. Тогда все обошлось, но это было только началом террора революционно настроенной молодежи.
      Через 12 лет, в 1878 году, Вера Засулич тяжело ранила петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова. В том же году в Петербурге народником Кравчинским был заколот кинжалом на Михайловской площади начальник тайной полиции генерал Николай Мезенцов. 9 февраля 1879 года харьковский губернатор князь Дмитрий Кропоткин был убит Гольденбергом, подбежавшим к его карете и выстрелившим через окно в упор, а в появившейся вскоре листовке уведомлялось, что князь убит по приговору «Народной воли». В марте того же года пришла очередь жандармского полковника Кнопа – рядом с его трупом в доме лежал приговор исполнительного комитета «Народной воли». 23 марта в Москве был убит агент тайной полиции Рейнштейн. В тот же день в Петербурге было совершено покушение на преемника Мезенцова генерала Дрентельна. В апреле в Киеве застрелили губернатора, 10 апреля в Архангельске был заколот кинжалом полицмейстер, а 14 апреля Соловьев, примыкавший к «Земле и воле», пять раз стрелял из револьвера в Императора, оставшегося по счастливой случайности живым. Террор набирал силу и размах. 26 августа 1879 года исполнительный комитет приговорил Александра II к смерти. Через полгода, 17 февраля 1880 года, чудовищный взрыв потряс здание Зимнего дворца, когда Императорская фамилия должна была войти в столовую. Император опять чудом остался жив благодаря тому, что один из его гостей, Князь Болгарский, опоздал. Но было убито и ранено 40 солдат Финляндского полка. Воскресным днем, 1 марта 1881 года, когда царская карета в сопровождении шести конных казаков проезжала по набережной Екатерининского канала, в нее была брошена бомба, убившая нескольких казаков и мальчика-прохожего. Александр II, оставшийся невредимым, бросился к убитым, и в этот момент народоволец Гриневицкий метнул вторую бомбу. Смертельно раненный Император умер в тот же день в своем дворце, не приходя в сознание…
      Константину вспомнилось давнее, еще до убийства царя, событие. Из Стрельны приехала взволнованная Мама, но ничего не объяснила. И только Павел Егорович, управляющий ее двора, рассказал ему, что на въезде в Царскосельский сад они встретили коляску, в ней были Император с Долгорукой и детьми. Царь был сконфужен. А Мама, пришедшая в себя, сказала: «Сердце обливается кровью, что делает наш Всероссийский самодержец! И это после чудесного избавления от покушения на него».
      В последний раз чудесного избавления не случилось…
      Потерял опору бытия и отец Константина, истинный двигатель Александровых реформ, теперь ненужный новому времени и новой власти. Константину сказали, что пропадает отец у бывшей балерины Анны Кузнецовой, с которой, оказывается, имел давнюю связь и общих детей. У него, значит, своя Долгорукая… Неужели в мире нет ни верности, ни благодарности, ни любви? Как не поверить юродивому у церкви, который однажды крикнул Константину: «Не доверяй своему телу, пока оно не ляжет в гроб!»
      Перед плаванием на «Герцоге» Константин поделился с сестрой Олей своими мечтами о тихой семейной жизни, фантазировал, какой у него будет дом – обязательно в чисто русском вкусе, похожий на терем. Он надеялся, вернувшись из плавания, жениться. Шли они тогда по Родительскому кладбищу. Было тихо, тепло, всюду цвел бело-розовый душистый горошек…
      Ну вот, он вернулся. Вокруг почти кладбище…

* * *

      В речном яхт-клубе, в отличие от Императорского, давно превратившегося в элитный туристический, кипела жизнь, не только в ресторане, но и на пирсе, в недавно открытых судостроительных мастерских, а Нева в районе Крестовского острова действительно была забита множеством шлюпок и яхт, среди которых преобладали шверботы. В мастерской Константину, уже почти восемь лет являющемуся почетным членом Санкт-Петербургского речного яхт-клуба, представили конструктора Родионова. Господин Родионов показал ему чертежи новой яхты водоизмещением в две тонны и рассказал, что попытается сделать ее одной из самых быстроходных в своем классе. Однако знаменитого Макарова, одного из одареннейших русских яхтсменов, близкого родственника прославленного адмирала, Великому князю увидеть не удалось – тот был на воде, демонстрировал покупателю ходовые качества одной из своих яхт. Тем не менее Константин был доволен посещением Крестовского, он убедился, что интерес к парусному спорту в России не погас, и намерен был доложить об этом правлению Императорского клуба.