Грачья Матевосян
      Наша бестолковая жизнь
      Перевод Ирины Маркарян
      И в жене, и в муже была врожденная серьезность, основательность, никогда и намека не было на легкомыслие, чтобы в случае чего кто-то мог сказать: значит, все-таки было что-то, таилось под спудом, да вот и выплыло, а то с чего бы им такую глупость учудить! С другой стороны, тут и дом, и хозяйство, плюс хаос мировых событий, и в особенности армянский хаос последних лет: тут поневоле разум растеряешь! Обычно их размолвки ограничивались укоризненным взглядом либо молчаливым, невысказанным упреком - тем все и кончалось, а нет, так ночь-примирительница венчала дело, и словно ничего меж ними и не было: ни косых взглядов, ни упреков, ни обид. До остального мира им дела нет: у них своя забота - дети в семье растут. Потому, что бы ни приключилось за день, он завершался ночным примирением, и новое утро вставало над миром: для них свое, особенное, для остального мира - свое. При чужом разладе они, видит Бог, ни одной из сторон не подпевали, зато и в свои неурядицы никого из умников-доброхотов в советчики да в судьи не призывали и уж тем более на весь свет о них не трубили. И как это случилось, непонятно, - точно сглазил кто, но только однажды ночью они, сами себе удивляясь, вдруг не поладили: муж настаивал на своем "да!", жена стойко держала оборону со своим "нет и нет!". Вот так среди ночи супруги рассорились друг с другом, и каждый замкнулся в молчании, в душе возводя горы обид на другого.
      Муж был настроен не слишком воинственно и напролом идти не стал, а то наверняка добился бы своего. Подумал: женские штучки, это бывает. Видно, ей подуться охота. Что ж, пускай, пара дней размолвки да легкий каприз так любовь разжигают, что только держись! Но то ли самолюбие его было крепко задето, то ли взыграли старые обиды - в нем вдруг заговорила гордость, уязвленное мужское самолюбие, и он решил про себя (а может, и вслух проговорил): вот, значит, как! Ты - женщина, жена - отталкиваешь меня, на все замки от меня запираешься? Ну так я тоже могу вот прямо сейчас, среди ночи, неслышно прикрыть за собой сначала дверь спальни, потом осторожно притворить входную дверь и уйти куда глаза глядят. Поглядите на нее: мужу перечит, да еще и обиженную из себя строит! Как будто он виноват, что жизнь вокруг пошла наперекосяк! Ну так вот гляди теперь, обидчивая ты моя: передо мной весь огромный, необъятный мир, человек я молодой, здоровый - как говорится, все при мне. Опять же машина под рукой - езжай куда душа пожелает!
      А жена подумала (а может, и вслух проговорила): ступай-ступай на все четыре стороны: счастливого тебе пути, давным-давно известно, что земля круглая, - куда б ты ни ушел, в конце концов домой вернешься. Жена знала, что муж далеко не убежит. Он такими цепями к ней прикован, что не разорвать: пусть мир перевернется - он своих детей не оставит. Не такой он человек, чтобы вот так просто закрыть дверь и уйти, да только с кем не бывает: жизнь круто изменилась, работа у него уже не та, что прежде, так что временами и на него дурь находит, правда ненадолго. Час-другой пройдет (ну, может, день-другой) и снова он все тот же Арто, будто и не сердились они друг на друга, не ссорились вовсе. Дети даже не догадываются, что в семье была размолвка. Вот и сейчас на него что-то нашло. Теперь он пойдет на кухню, покурит, кофе попьет, захочет - ляжет на диване в гостиной, там телевизор. Жена и подумать не могла, что сегодняшняя мужнина дурь не на пару часов и даже не на пару дней, что на сей раз она надолго к нему пристала и протянет не меньше недели, и ей еще придумывать придется, что говорить людям: куда муж подевался и почему. Нет, в роду у него такого не случалось, вздохнула жена, это приобретенное. И то сказать: ведь люди месяцами и от холода тряслись, и без света сидели, и голод уже вот-вот стоял у порога. Он ведь тоже человек: никогда не жаловался, на уличных митингах не выступал, в разговорах с попутчиками в транспорте или с соседями душу не отводил, ни единым словом не обмолвился - но ведь переживал, нелегко ему пришлось! Не в ее отказе тут дело - просто тревога и напряжение тех дней боком выходят. Но она-то тут при чем? Она что, не думает, не тревожится? У нее у самой только и мыслей что о завтрашнем дне.
      Арто тихонечко притворил дверь спальни, наспех оделся, потом, ступая мягко, по-кошачьи, прошел в детскую поцеловать спящих детей. Перецеловал их вкусные сонные мордашки - ничего на свете нет слаще! Укрыл каждого, улыбнулся: в темноте ему показалось, что улыбка разлетелась по комнате миллионом брызг и опустилась на спящие личики. Арто заглянул в кухню, открыл холодильник: ничего не скажешь, он хоть не вор и не министр, а в доме у него полный достаток. И "левый" свет есть, и собственный аккумулятор есть. Все соседи приходят к ним погреться, сушат детские одежки возле их печки. Так чего же тебе еще надо, женщина? Такого мужа отхватила! А времена нынче трудные, сама видишь.
      Арто пошел в ванную, смочил руку под краном, пригладил волосы, потом глянул на себя в зеркало, поправил галстук, затянул узел потуже: а что, красавец, да и только! Парень, смотревший на него из зеркала, вовсе не выглядел отвергнутым. Вот только он не припомнит, чтобы еще когда-нибудь гляделся в зеркало среди ночи. Он улыбнулся. Ну разве это улыбка отвергнутого? Если при свете да с такой улыбкой к жене подойти... На секунду он задумался, потом покачал головой и на цыпочках вошел в спальню. Жена, надо думать, спит сладким сном. И ладно, но не может же он уйти, не простившись с ней, - она имеет на это полное право. Жена все-таки: детей ему в муках рожала, над хозяйством спину гнула, дом теплом наполнила. И стоило им из-за ерунды ссориться! Во всяком случае из дому с тяжелым сердцем нельзя уходить. "С женой ссориться - все равно что с домом своим в раздоре быть". Это его, Арто, собственные слова. Были б не его, а какого-нибудь древнегреческого философа их бы всюду цитировали, называли бы "мудрым изречением". Но поскольку их говорит он, Арто, да еще про себя, да к тому же среди ночи, то даже собственная жена их понимать не хочет. А ведь он уходит, отправляется странствовать по свету - разве не должна жена пожелать ему доброго пути, броситься на грудь, поцеловать жарким поцелуем и шепнуть на прощанье заветное слово? Не вслух проговорить, так одними губами прошептать, глядя мужу в глаза. И тайком ото всех плеснуть ему вслед чистой воды. Вот как надо! Арто погладил теплую, румяную от сна щеку жены, зарылся пальцами в разметавшиеся по подушке волосы. Потом сказал себе: не подкаблучник же ты, Арто! Будь, наконец, мужчиной, решил уходить - так уходи. Люди сейчас сплошь и рядом закрывают дверь своего дома и уходят кто куда. Ничего не поделаешь, жить-то надо. Работы нет, молодежь едет кто в приграничные районы, кто в Карабах. Ты не в Россию уезжаешь, не в Германию, не в Америку и, слава Богу, не воевать едешь - ты всего-навсего уходишь из дома. Правда, хоть ссоры-обиды у них и раньше бывали, но среди ночи из дому уходить еще не случалось. И все-таки, решил Арто, прямо сейчас, в ночь, и надо уходить. Жена утром глаза откроет - глядь, а его ни в постели рядом нет, ни в доме нет. Холодильник полный, в кладовке всего навалом, деньги, слава Богу, есть - он может не беспокоиться: многим трудней приходится. Что осталось сделать? Он высвободил пальцы из волос жены и про себя, а может, полушепотом в ночной тишине проговорил: "Детям скажешь, отец велел, чтобы слушались, учились как следует и мать не сердили. Будут спрашивать, куда подевался, придумай что-нибудь веселое: скажи, с другой планеты срочно вызвали". Жена точно так же, то ли мысленно, то ли вслух, ответила: "Глупая твоя голова, что я тебе, курьер, что ли? Сам и скажи". И отвернулась к стене. А если бы и не отвернулась, все равно в темноте не разглядела бы, каким ее муж франтом вырядился, даже галстук повязал, словно на официальный прием собрался.
      Арто вышел во двор. Вот она, ереванская ночь: черным-черна, беспросветна, и горожане, словно поддавшись колдовству ее темных сил, проваливаются в сон до первых рассветных лучей. При свете дня каждый сам себе хозяин, а ты сумей-ка, Арто, ночью быть себе хозяином - вот сейчас, прямо в ночь, отправляйся в дорогу. Хороша ночка, для ночного путника в самый раз! Выбери себе в небе звезду и на всем пути не теряй ее из виду. И когда рассветет, тоже не теряй, помни, где она, твоя звезда.
      Эх, что за ночь, прямо как у них в деревне! Что это ему их деревня на ум пришла, никак он туда ехать надумал? Вот где благодать что днем, что ночью! Не то что в городе: одни заботы, беготня да суета. У него, благодарение Богу, все есть, чужому куску завидовать не приходится, но вот по деревенским рассветам соскучился, это да. Уж если в такую минуту он не забыл, какие в деревне рассветы, какие вечера, значит, жизнь продолжается. Нет, он вовсе не поэт, он экономист, специалист по финансам. Но мечтой его жизни всегда было найти способ использовать солнечную энергию. Ведь у кого еще столько солнца, сколько у нас! По солнцу деревенскому он тоже соскучился. В институте он был не из последних, со своей мечтой аж до Санкт-Петербурга добрался и, если бы не развал Союза, определенно многого бы достиг. В страшные дни землетрясения всем, чем мог, людям помогал, тогда впервые и ощутил, как щедра на помощь его рука: кому-то и она слезу утерла. И позже, что бы ни приходилось делать, он делал на совесть: спасал раненых солдат, провожал в последний путь погибших. Он щедро отдавал, что мог, но ведь все не отдашь, так что и собственный дом у него есть, и машина есть. Вот сейчас он сядет за руль и помчится в свое село. По пути, в Апаране, поглядит на звезды, а к рассвету будет уже в деревне.
      Ну и ну, собрался, называется, в дорогу. В кармане-то ни гроша! Однако возвращаться он ни за что не станет, копейки из дому не возьмет. Ничего, что у него в карманах пусто, у его машины тоже кармашек есть, и уж он-то всегда битком набит. Нет, вообще-то он старается не нарушать, ездит по правилам, но чем черт не шутит, вдруг ГАИ остановит, а у него в кармане ни копья, тогда как? Насчет домашних он спокоен: продукты у них есть, дети шалить не будут когда отец в отъезде, мать больше обычного строга с ними. Ну что, вроде ничего не забыл, садись в машину и ... "Был бы у меня верблюд, сел бы я на него и отправился с караваном за тридевять земель... подальше от жены, от всего...", - сказал себе Арто и сам своим словам не поверил. Усмехнулся и открыл переднюю дверцу.
      Жена услышала, как машина выехала со двора, но покуда она прислушивалась, покуда дотянулась до окна, Арто уже запер ворота снаружи. Машина мягко тронулась с места и покатила вперед. Если кто не спал и слышал шум мотора, ни за что не заподозрил бы, что едет человек, распаленный ссорой. Жена, еще не отошедшая от сна, попыталась сообразить, что случилось. Неужто муж среди ночи уехал из дома? Значит, всерьез обиделся. Только она и не думала его обижать, это просто глупо. И все же, видно, он здорово расстроился. Оно и понятно, мужчина. Ну и что ей теперь делать? Завтра утром соседи придут кофе пить, поймут, что что-то не так. Не говорить же им как есть: обиделся, мол, и ушел. Начнут спрашивать, почему да отчего. Врать людям она не привыкла, придумывать не умеет. А уж они как узнают, будут, как жвачку, катать во рту такую новость: вот так и так, жена-де не приласкала, а он взял да и ушел. Скажут: видать, у Арто любовница есть, он небось только повода и ждал, вот и ушел. Ну, Арто, чтоб тебе кое-что напрочь оторвало!.. Даже в темноте жена почувствовала, что краснеет. Она встала и пошла к детям поправить одеяла. Она поняла, что Арто укрыл их, и что целовал, уходя, тоже почувствовала. Включила свет в ванной. Ишь ты, похоже, побрызгался чем-то. Ну дела! Мало нам дури дневной, теперь и ночная прибавилась. Глянула на себя в зеркало. Вот она, Сона, во всей красе: шелковая ночнушка не скрывает гладкой упругости грудей. И глаза у нее не изменились: миндалевидные, влекущие, как прежде. Кто скажет, что она мать троих детей! Так что, куда бы ты ни ушел, Арто, назад вернешься как миленький и с руки у нее есть будешь. Никуда тебе от твоей Соны не деться. Да и без детей ты дня не проживешь... Видно, все же сильно его припекло! Да ведь Арто не виноват - весь народ за последние несколько лет от тягот, от бед и напастей совсем разум потерял. Раньше Арто никогда из себя не выходил, не сердился - у него будто вовсе нервов не было. А теперь вон какой обидчивый стал. Но куда же это он среди ночи поехал?
      Эка невидаль - прозвище! У каждого жителя в деревне прозвище есть. У него, может, ни вола, ни осла нет, зато парочка прозвищ всегда найдется. В последнее время люди многого лишились: без домашней скотины остались, с надеждой на нормальную жизнь распрощались, но прозвища остались: они из области вечного, непреходящего. И потом, второе имя на вороту не виснет, есть-пить не просит... Только в роду Мурадянов есть дед, к которому прозвище так пристало, что его исконного имени никто уже и не помнит. И стар и млад только так и зовут его: Лиснехак. "Наш Лиснехак на весь мир один", "Благослови Бог дом Лиснехака", "Как он говорит, наш Лиснехак, какие мудрые советы людям дает!", "А дочка какая у Лиснехака!", "У нашего Лиснехака один осел за год двумя оборачивается". Уважают, ох как уважают на селе Лиснехака! Правда, еще вопрос, был бы Лиснехак так пылко уважаем всеми и поминали бы соседи поминутно добром его славное имя, не имей он осла. Вот и выходит, что все уважение к нему оттого, что есть у него осел. Ничего удивительного, в мире, который по-ослиному глуп, так оно, наверное, и должно быть. Ни разу в жизни ни одному из соседей, клянчивших у него осла, Лиснехак не ответил отказом. Просители приходили и, по обычаю, принимались ублажать его льстивыми речами, дескать, отец говорит, отходил я свое по горам, больше не пойду, и не уговаривайте... Вот разве что с Лиснехаком или с его ослом... И ни конь, ни автомобиль ваш мне не нужен! Какие машины ему предлагали, каких коней приводили - он даже глядеть не хочет: пойду только с Лиснехаком и его ослом - и все тут! Ну что ты скажешь!.. Лиснехак слушает, пряча улыбку, сидит, уставясь в колени, и тихо радуется: ведь и его сердце давно в горы просится. Увы, ему горы уже не под силу, но осла своего он не вправе лишать удовольствия. Нагрузят люди осла всяким-разным добром, и пойдет его питомец в душистые высокогорные луга сочную траву щипать да из студеных горных родников воду пить. Ему, Лиснехаку, туда путь заказан...
      А видели бы вы, какие учтивые, верные традициям люди приходят просить у него осла! А то ведь он первому попавшемуся ишаку своего осла не даст. Нет, все должно быть честь по чести. Взял ты чужого осла, нагрузил, в горы повел, там свой груз оставил, новый ему на спину взвалил и назад в деревню привел, правильно? Ну неужто ты, возвращая осла, в благодарность не поднесешь его хозяину головку овечьего сыра, либо торбочку свежего мацуна, либо косицу авелука[1]? Не о плате речь, хозяин осла никому в руки не заглядывает, но обычай надо соблюдать? Труд осла должен быть достойно вознагражден. Это вам не людской труд, который нынче не в цене. Что? "Спасибо"? Благодарю покорно, из "спасиба" штанов не сошьешь. Нет, народ нынче обычаи забывать стал. Без труда, по сторонам поплевывая да на осла покрикивая, гору не одолеешь. Половину дороги, пока не доберутся до леса на горном склоне, бедный осел идет все время по солнцу с полным хурджином, а там, в тени и прохладе, его вдобавок хорошенько нагружают хворостом и уже так идут наверх, когда окриком, а когда и палкой подгоняя бедное животное и то и дело поминая его хозяина: "Ох, будь ты неладен, Лиснехак, и ты, и отец твой, и вся твоя родня!" Осел весь взопреет, а погонщик, добравшись до места, о нем и не вспомнит: свой пот утирать станет и Лиснехака ругать на чем свет стоит: "Ну Лиснехак, чтоб тебя черти взяли, ну удружил! Твой осел, будь он проклят, загонял меня вконец!" Даже мокрое седло с осла снять поленится: дескать, пускай остается, а то как бы животное ветерком не продуло. Тут бедняге ненадолго дадут полную свободу: гуляй себе, ешь-пей да поревывай. А наутро он снова пустится в дорогу, нагруженный хурджинами с сыром, из которых капает соль, метя крапинками ноги и въедаясь в кожу. И снова ноги разъезжаются от тяжести, будто пытаются улизнуть от груза, но он, проклятый, как пиявка, присосался к спине намертво, и пудовые тюки больно сдавливают бока...
      Все привыкли одалживать осла у Лиснехака: к чему покупать себе ишака, когда есть Лиснехак и его ишак. Только и разговоров: "Ах, наш Лиснехак!.. Ах, его осел!.." Каждого человека любят за что-то. Лиснехака, пожалуй, любят за его безотказного осла. Лиснехак старик ушлый, свою выгоду мало что не упустит, но и удвоить всегда сумеет. Однако чтобы ослами выгоду удваивать - такого мир еще не видел. Прославили ослы имя Лиснехака!..
      Годы-то, годы как летят. И когда только он успел вырасти, этот длинноухий детеныш? Небось слушает деда да посмеивается: ему скоро три года стукнет, а люди все осликом да ишачком называют. Годы идут мимо под цокот его копыт. И куда мчатся, зачем приходят, проходят, уходят? Остановились бы на мгновение, дали поглядеть, с чем пришли и почему уходят. Нет, проносятся мимо. Лиснехакову малышу-ослику уже неполных три года. Ну просто язык не поворачивается говорить! С другой стороны, не вечно же над ним трястись. Ничего не скажешь, ишачок у него красавец, да только что из того. Кто из нас в молодости не был красивым ишачком? На то и жизнь, чтобы в один прекрасный день ослик взвалил на себя поклажу и превратился во взрослого осла. Так и человек, едва взвалит на себя бремя забот, перестает быть лопоухим осликом и становится зрелым взрослым ишаком. Наш мир устроен глупо, по-ослиному, но тех, кто умеет ишачить на совесть, в нем явно не хватает. И ведь сколько можно мужчине оставаться глупым и беспечным осленком!
      Да-а, как ни жалей, а придется ослика продать. Пусть под чужой рукой взрослеет и учится ишачить. Трехлеток, скоро четвертый пойдет. Трехлетка вернее, ведь не осел - ослица, кобылка... А кто купит, не прогадает - хорошо ли, плохо ли, ежегодно приплод иметь будет. Самое милое дело: знай себе расти ослят, пока в возраст не войдут, а там продавай, как дед Лиснехак. А не хочешь - себе оставь. И то сказать, ведь сколько можно у других осла выпрашивать? Лиснехак человек кроткий, уступчивый, кто ни попросит, никому не отказывает. Да ведь только попробуй разок скажи "нет" - глядишь, на другой день, а может, через месяц, а то и через год в какой-нибудь компании, присевшей отдохнуть в пути у родника, между выпивкой и едой кто-нибудь так тебе припомнит! Скажет: вот вы здесь за рюмочкой про человеческую доброту и отзывчивость толкуете - и правильно делаете! А я забыть не могу - как сейчас стоит перед глазами - тот день, когда пошел я к нашему Лиснехаку ишака одолжить, издалека речь завел, как полагается, а потом и говорю: что уж тут канитель разводить, ты, Лиснехак, и сам понимаешь, за ослом я пришел, дело у меня спешное. Гляжу, он смешался как-то, потом что-то мямлить стал и в конце концов, не поверите, отказал! Да как! Такое "нет" сказал - как припечатал. Все мы люди, все под Богом ходим. Вот так вот взять и соседу осла не дать - разве это дело? Он что, думает, своего осла с собой заберет, что ли? Если хорошенько подумать, тебя, Лиснехак, твой осел человеком сделал, не будь его, был бы ты, Лиснехак, как народ говорит, никто, ничто и звать никак. Осел определил твое место в этой жизни, можно сказать, сделал тебе карьеру. Без него ты никто, так, отставной козы барабанщик...
      Поразмыслив таким образом, вволю поспорив сам с собой, дед Лиснехак решил: нет, он не станет поддаваться чувствам и просто первому, кто захочет, не торгуясь отдаст своего осла. Эх, жизнь пошла не та, что прежде, раньше он хоть кому мог подарить своего ишачка - и глазом бы не моргнул. Раньше что осел, что вода денег не стоили. Теперь и то и другое здорово подорожало. Да-а, слыханное ли дело, чтобы осел цену имел? Однако продавать все же придется, кое-какие прорехи залатать нужно. Как нужда человека обездоливает, угнетает! Но и богатство, скажу я вам, тоже угнетает... Нет, надо продавать ишачка.
      Лиснехак поглядел на него еще раз: красавец, да и только, не осел буйвол, и сила, и ум, и голосище - все на месте. И вот что, не станет Лиснехак бегать по селу, чтобы оповестить всех о своем намерении, - дураков нет. А ум да руки ему на что? На прямоугольнике плотной бумаги Лиснехак медленно, буква за буквой, своей сломанной правой рукой старательно вывел карандашом: "Продается". Перечитал и остался доволен: хорошо написал, без единой ошибки: "Про-да-ет-ся". Совестно, конечно, писать про ишака "Продается", но ничего не поделаешь, с Лиснехаком его осел долго не протянет. Потом дед взял веревку и привязал свое изделие к шее осла: пусть отправляется в поля, в луга, пасется в свое удовольствие, а к вечеру, может, придет домой уже с ответом.
      Вечером осел вернулся без надписи. Упрямый Лиснехак долго думал да прикидывал, а наутро раздобыл кусок твердого картона и своей сломанной правой рукой снова начертал на нем: "Продается. Цена договорная".
      Здорово получилось, складно. Такая надпись, скажу я вам, стоит недешево. Да была бы жизнь как жизнь, такую табличку, как почетный знак отличия, не стыдно было бы какому-нибудь достойному человеку на шею повесить. Да хоть бы и самому Лиснехаку: кто больше него достоин носить такое отличие? Дед повесил драгоценную табличку себе на шею, огляделся, пошел искать зеркало, нашел, полюбовался: то что надо! Буквы большие, четкие, видны издалека: "Продается. Цена договорная". Кликнул своего ослика. Тот подошел, ткнулся мордой ему в ладонь, потом уставился на надпись. Лиснехак засмеялся, потрепал его по холке, ласково приговаривая: "Ты мой хороший, ты мой пригожий. Сейчас я тебе сахару дам". Словно между делом приобнял осла, потерся щекой о бархатную мордочку, и готово! - вот она, картонка, уже висит у ослика на шее. А Лиснехак посмеивается: "Ты думал, это моя табличка? Нет, это для тебя". Сегодня никто осла просить не приходил, и дед, довольный этим, отправил своих работяг - и маму и дочку - на пастбище: пусть идут через все село, потом через все поля-огороды до самого дальнего выгона. Пусть все видят, все знают: Лиснехак осла продает. И цена, чтобы вы знали, договорная.
      К вечеру уже всем в деревне, включая лошадей, коров, быков и даже свиней, стало известно, что Лиснехаков ослик продается и что цена у него договорная. Ишь ты, договорная! Это как? Ну, это значит, покупатель должен прийти к Лиснехаку, они посидят, потолкуют, все хорошенько обсудят и скрепят меж собой договор. "А договор на что? Чтобы по перечислению, что ли?" - "Да нет же, нет, говорят тебе, договор - это когда каждый ставит свое условие, и ты, не будь дурак, сумей настоять на своем, притом так, чтобы это и тебе было выгодно, и продавцу не в ущерб, и ослу понятно стало, что в хорошие руки попал".
      День был погожий. Многие сельчане прочли табличку, немало нашлось таких, кто призадумался: а не приобрести ли договорного Лиснехакова осла? Одно останавливало: как с нашим дедом о цене говорить, тем более что она не так себе, а договорная? Не совать же ему деньги: вот, мол, дед Лиснехак, покупаю твоего ослика. И потом, ну допустим, купил кто дедова осла, а если в один прекрасный день заявится сосед и попросит его на денек, в горы сходить, тогда как быть, что отвечать? Все бы ничего, да только одному соседу Лиснехак по отцовской линии родственником приходится, другому он кум либо сват, а третий, если хотите знать, через своего ишака с Лиснехаком в родстве состоит. Старики еще помнят, люди сказывают, лет сорок назад его отец подарил Лиснехакову батюшке отменного осла - красавца, любому коню под стать! Ну как с ним после этого о цене договариваться! Вот и выходит, что лучше без этих торгов да разговоров, как понадобится осел, по обычаю пойти на поклон к Лиснехаку и заполучить в аренду его осла. Уж Лиснехак никому не откажет, даже если между вами кошка пробежала. Он слова "нет" во рту не держит.
      Отказывать дед никому не отказывает, но, правда, в последнее время что-то у него характер стал портиться. Теперь, покуда выклянчишь у него ишака, он тебе всю душу вытрясет. А уведут осла - так сокрушается, так стонет и кряхтит, будто его самого пудовыми тюками нагрузили. И до тех пор, пока осла не приведут, пока он в этом своими глазами не убедится, ходит сам не свой, только что Богу душу не отдает.
      Мало им, что ослицу уводят, - малышка тут же следом за матерью увязывается, а тогда и дом, и двор Лиснехака разом пустеют. Нет, это он хорошо придумал: малышку он продаст, а насчет ослицы притворится, будто она ему самому в хозяйстве с утра до ночи вот так нужна, - и вся недолга. Новые времена настали, по новым законам живем, - может, не шибко умным, а иногда и просто дурным законам, но мой осел больше не твой осел, а заодно и я тебе не ишак...
      Да-а, видно, и до ослов докатились рыночные отношения. Так подумал и парон[2]. Волк, едва проголодавшись, забывал о новом своем высоком общественном положении и делался просто волком, хищником по природе. Именно в таком состоянии он подкрался к нашему ишачку, мечтая пообедать им, да не тут-то было! Грозная Лиснехакова надпись не дала ему осуществить вожделенное намерение. И ведь не сосчитать, сколько ослов, больших и маленьких, стали его добычей безо всяких там договоров и условий, а тут на тебе: "Цена договорная"! Да Бог с ним, с этим ослом, на что он ему сдался! Его, видите ли, ни задрать, ни сожрать нельзя, даже пробовать не смей, потому что он продается и цена договорная! И новоявленный парон Волк - он же просто голодный волк - уныло затрусил прочь несолоно хлебавши, а на соседней горе встретилась ему невинная овечка, без таблички, без договорной цены, - ею он и полакомился. А сытно пообедав, еще и сурово отчитал себя за неразборчивость: "Дернул тебя черт на осла позариться, когда на свете есть овцы. Да еще на какого! На осла, который продается и цена у него договорная! А ты подумал, что о тебе говорить станут? Ты же свой древний волчий род позоришь..."
      А покуда село то так, то этак прикидывало, покупать осла или не покупать: и купить вроде как не с руки, и упустить жаль, - в селе нежданно-негаданно объявился тот, кому суждено было приобрести нашего осла, хотя он об этом и не подозревал.
      Солнце уже наполовину высунулось из-за горы Чатин, и весь Лори залит светом, какой разве только во сне увидишь. Волшебное утро. Кто скажет, что под этим ослепительным солнцем, под этим небом было Спитакское землетрясение, что идет война, что карабахское движение всколыхнуло весь армянский народ, да что там - весь мир! Чистому сиянью утра невдомек, что в стране объявлена приватизация, и в высоких правящих кругах идет лихорадочный дележ народного достояния.
      Арто не поэт, он экономист, специалист по финансам, но не может не восхищаться утром своей деревни всем сердцем, до самозабвения, с поистине поэтическим пылом. Вон уже коровы и овцы потянулись в луга. А вон кто-то скачет на коне. Счастливчик! Арто сто лет на лошадь не садился. А поглядите-ка на ослов: бредут себе куда хотят, свободные, независимые. У одного на шее что-то висит. Интересно, что это? Хороший осел, идет себе и знать не знает, что он осел.
      Арто глядит на родное село: здесь каждая тропинка ему знакома и дорога. Ну разве это дело - так отдаляться от природы? Как давно он не видел деревенского рассвета! Спасибо жене... Конечно, зря она из-за ерунды ссору затеяла, сама обиделась и его обидела. Дело-то житейское, на том мир стоит и стоять будет... Арто смутился, даже покраснел слегка. С утра пораньше надо думать о хорошем. Над миром солнце встает. Над Лорийским краем, родиной твоей, солнце встает. Забудь обо всем. Да только как тут не думать, когда рухнула целая страна, и развалили ее твои соотечественники: на одном с тобой языке говорящие, по-армянски разглагольствующие с трибун, боевито вскидывающие руку со стиснутым кулаком доверчивые сыны отечества обратили твою страну в руины...
      Родители наверняка еще спят. Что им еще делать: скотины у них нет, рано вставать не нужно. И надо же было случиться, чтобы их дети такими жадными до знаний оказались: все учились да учились, а когда выучились - никто и не подумал в деревню возвращаться. Кому это было нужно! Вот Арто в институте учился, потом аспирантуру окончил, диссертацию защитил, преподавателем работал. Ну и кто он теперь? Финансист? Экономист? Да кто эти названия придумал? Это всего-навсего слова, термины, а что за ними? Не об одном Арто речь - да будь ты даже министр финансов, в нашей нищей стране тебе грош цена. Подумаешь, должность - министр финансов! Только и дела, что ходить с протянутой рукой: да-а-айте нам кредит. Был тут один, так ему самому не верилось, что он министр финансов. Правда, как сделался послом в захолустной стране, сразу начал понимать, какое это хорошее дело - быть министром независимых армянских финансов. Да только увы!..
      Опечалился Арто: ну почему, вместо того чтобы любоваться лошадьми и овцами, коровами и ослами, он думает о каких-то там министрах, будь они неладны? Они, как и вся эта бредущая на выгоны скотина, приходят, поедят и уходят, с той лишь разницей, что аппетиты у них покруче и пасутся они на специально отведенных для них угодьях куда основательней. Демократия, свобода, независимость - это все выдумки власть предержащих, дымовая завеса для народа. Да и что такое народ, или отечество, или независимость для кучки ненасытных, алчных выскочек, отрекшихся от своей нации? Им не до того: тут хапать надо, грести под себя, успеть прикарманить побольше. Эти подонки погнали людей прочь из родного дома, из родной страны, чтобы завладеть их домами и их страной, а назавтра и думать забыли о тех людях, о семьях их, о стране. Тьфу!..
      Сколько ни гляди - не насмотришься, не налюбуешься! Что за красота! Да, такой рассвет стоит семейной ссоры. Даже совестно через этот рассвет на машине ехать. Здесь надо бы только пешком. Наедине с собственным сердцем, со своими мыслями.
      Арто медленно покатил к родительскому дому и только у порога сообразил, что приехал с пустыми руками. Такого с ним еще не бывало. Конечно, мать с отцом ему в руки не глядят, но кто же так к родителям приезжает? Он по крайней мере работает, на жизнь зарабатывает, сам кому может помогает, как же своим не привезти гостинцев? Матери внимание всегда приятно: будет всем показывать, хвалиться: это мой Арто из города привез. Невестка вон как красиво завернула, упаковала, ленточкой перевязала и в машину положила, а мой Арто привез, доставил. Всяких городских лакомств понавез, приходите, соседи, угощайтесь.