Я пошел дальше.
      - Значит, вам приказали купить эту картину для архивов Музея Пибоди?
      - Вот именно. Это исключительно интересная картина.
      - Ну, тогда я очень рад, - заявил я. - Я купил ее только потому, что на ней изображен мой дом. Всего за пятьдесят долларов.
      - Вы купили ее за пятьдесят долларов?
      - Вы же слышали.
      - Знаете ли вы, что она стоит много больше? Пятьдесят долларов - это просто настоящая кража.
      - В таком случае, я тем более рад. Я коммерсант, как вам известно. Я занимаюсь торговлей, чтобы заработать на жизнь. Если я могу купить что-то за пятьдесят долларов, а потом продать это долларов за двести, то это и есть мой хлеб.
      - Мистер Трентон, - сказал Эдвард Уордвелл, когда мы сворачивали с площади Холок на улицу Гедни. - Эта картина имеет исключительную ценность. Она на самом деле необычна.
      - Великолепно.
      - Мистер Трентон, я дам вам за эту картину двести пятьдесят долларов. Сразу, из рук в руки, наличными.
      Я остановился и уставился на него.
      - Двести пятьдесят долларов наличными? За эту картину?
      - Ну, округлим сумму до трехсот долларов.
      - Почему эта картина так чертовски важна? - спросил я. - Ведь этого всего лишь весьма посредственная акварель с видом побережья Грейнитхед? Ведь неизвестно даже, кто ее нарисовал.
      Эдвард Уордвелл упер руки в бока, глубоко вздохнул и надул щеки, будто разъяренный отец, пытающийся что-то объяснить инфантильному тупому сыну.
      - Мистер Трентон, - заявил он. - Ценность этой картины в том, что она представляет вид Салемского залива, который в те времена не воплотил ни один художник. Она восполнит пробелы в топографии этих мест, поможет нам установить, где стояли определенные здания, где росли деревья, как точно проходили дороги. Знаю, что произведением искусства эту картину не назовешь, но я успел заметить, что она необычайно точно передает подробности пейзажа. А именно это - самое важное для Музея.
      Я на минуту задумался, а потом сказал:
      - Я не продам ее. Пока. Пока не узнаю, в чем здесь дело.
      Я перешел на другую сторону улицы Гедни. Эдвард Уордвелл попробовал меня догнать, но проезжавшее такси гневно просигналило ему.
      - Мистер Трентон! - закричал он, отскакивая перед капотом автобуса. Подождите меня! Вы, наверно, не поняли!
      - Возможно, не захотел понять, - буркнул я в ответ.
      Эдвард Уордвелл, задыхаясь, догнал меня и шел рядом, время от времени поглядывая на пакет с картиной с такой миной, будто хотел его у меня вырвать.
      - Мистер Трентон, если я вернусь в Музей Пибоди с пустыми руками, меня выгонят с работы.
      - Пусть выгоняют. От души сочувствую, но не надо было опаздывать на аукцион. Если бы вы пришли вовремя, то вы получили бы эту картину. Теперь же картина моя, и пока я не имею желания продавать ее. Особенно, извините, на улице, и в такую погоду, как сейчас.
      Эдвард Уордвелл провел пальцами по всклокоченным волосам, отчего его прическа еще больше стала напоминать индейский головной убор из торчащих во все стороны перьев.
      - Извините, - сказал он. - Я не хотел быть назойливым. Просто эта картина очень важна для музея. Понимаете, очень важна по архивным соображениям.
      Мне стало почти жаль его. Но Джейн постоянно вколачивала мне в голову, что в торговле антиквариатом существует единственный принцип, который нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах. Никогда не продавай ничего из жалости, иначе сам будешь нуждаться в жалости.
      - Послушайте, - заявил я. - Музей Пибоди мог бы время от времени одалживать эту картину. Я мог бы договориться об этом с директором.
      - Ну, не знаю, - буркнул Эдвард Уордвелл. - Мы хотели иметь картину для себя. Можно хотя бы посмотреть на нее?
      - Что?
      - Можно хотя бы посмотреть на нее?
      Я пожал плечами.
      - Если хотите. Идемте в мою машину. Тут недалеко, на Рили-плаза.
      Мы прошли через улицу Маргин и прошли через стоянку к моему восьмилетнему песочному "торнадо". Мы сели, и я включил верхнее освещение, чтобы лучше видеть. Эдвард Уордвелл закрыл дверцу и устроился поудобнее, как будто его ожидало путешествие миль в двести. Я почти не сомневался, что сейчас он наденет ремень безопасности. Когда я развернул бумагу, он снова склонился ко мне, и я опять почувствовал анисовый аптечный запах. Видимо, его ладони вспотели от волнения, поскольку он вытер их о джинсы.
      Наконец я закончил разворачивать бумагу и прислонил картину к рулю. Эдвард Уордвелл придвинулся так близко, что у меня даже заболела рука. Я мог заглянуть ему прямо внутрь волосатой спиральности левого уха.
      - Ну и? - наконец спросил я. - Что скажете?
      - Восхитительно, - ответил он. - Видите пристань Ваймана - здесь, со стороны Грейнитхед? Видите, как она мала? Обычная, на скорую руку скрепленная конструкция из балок. Не то, что пристань Дерби со стороны Салема. Там были склады, конторы и порт для кораблей Вест-Индийской компании.
      - Вижу, - ответил я равнодушно, стараясь сбить его с толка. Но он придвинулся еще ближе и всматривался в каждую малейшую подробность.
      - А это Аллея Квакеров, она уже тогда шла от деревушки, а вот здесь Кладбище Над Водой, хотя тогда оно называлось Блуждающее кладбище, только неизвестно почему. Вы знаете, что Грейнитхед до 1703 года назывался Восстание Из Мертвых? Наверно, потому, что поселенцы из Старого Света начинали здесь новую жизнь.
      - Я слышал об этом от пары человек, - озабоченно сказал я. - А теперь, если позволите...
      Эдвард Уордвелл выпрямился.
      - Вы точно не примете трехсот долларов? Это все, что мне выдали в музее на закупку. Три сотни наличными в руки, и никаких вопросов. Лучшей цены вам не дадут.
      - Вы так считаете? Я думаю, что все же дадут.
      - Кто еще даст вам столько? Кто заплатит хотя бы триста долларов за картину неизвестного происхождения, представляющую грейнитхедский берег?
      - Никто. Но если Музей Пибоди решил дать за это триста долларов, то при необходимости он может и повысить цену и дать четыреста долларов, а то и пятьсот. Сами видите.
      - Вижу? Что я вижу?
      - Не знаю, - честно ответил я, вновь заворачивая картину в бумагу. Может, плохую погоду, может, интерес к цене на гусиный жир.
      Эдвард Уордвелл навернул себе на палец колечко волос из бороды.
      - Угу, - буркнул он. - Понимаю. Вижу, куда вы клоните. Что ж, все в порядке. Скажем так, что все в порядке. И злиться нечего. Но вот что я вам скажу. Я позвоню вам завтра или послезавтра, хорошо? Вы согласны? И мы поговорим еще раз. Знаете, об этих трех сотнях. Подумайте. Может, вы измените мнение.
      Я положил картину на заднее сиденье, а потом протянул руку Эдварду Уордвеллу.
      - Мистер Уордвелл, - сказал я. - Я могу вам обещать одно. Я никому не продам картину, пока не проведу исследования, и точного. А когда я решу ее продать, то Музею будет предоставлена возможность превысить любую сумму, которую мне предложат. Достаточно ли честно поставлен вопрос?
      - Вы не забудете об этом условии?
      - Конечно, нет. Почему вы решили думать, что будет иначе?
      Эдвард Уордвелл пожал плечами, вздохнул и покачал головой.
      - Без причины. Просто я не хотел бы, чтобы картина пропала или была уничтожена. Вы знаете, откуда она взялась? Кто ее продал?
      - Не имею понятия.
      - Ну так вот, я предполагаю, хотя и не вполне уверен, что эта картина - из коллекции Эвелита. Вы слышали об Эвелитах? Очень старая семья, сейчас часть ее живет неподалеку от Тьюсбери, округ Дрейкат. Но, начиная с XVI века, какие-то Эвелиты всегда жили в Салеме. Очень таинственная семья, отрезанная от мира, совсем как в книжках Лавкрафта. Вы слышали о Лавкрафте? Я слышал, что у старого Эвелита есть библиотека старинных книг о Салеме, по сравнению с которой все приобретения Музея ничтожны. У него есть также различные гравюры и картины. Эта картина наверняка принадлежала ему. Время от времени он выставляет их на продажу, не знаю почему, но всегда анонимно и всегда трудно подтвердить их подлинность, но он и не пытается это делать и даже не хочет признавать, что они происходят из его коллекции.
      Я снова посмотрел на картину.
      - Интересно, - признался я. - Приятно знать, что в Америке еще осталось несколько настоящих оригиналов.
      Эдвард Уордвелл на минуту задумался, прижав руки ко рту. Потом опять спросил:
      - Вы на самом деле не передумаете?
      - Нет, - ответил я. - Я не продам эту картину, пока не узнаю о ней побольше.
      Например, почему Музей Пибоди так срочно и настойчиво нуждается в ней.
      - Но я ведь вам уже сказал. Уникальная топографическая ценность. Это единственная причина.
      - Я почти верю вам. Но вы позволите мне самому это проверить? Может, мне стоит поговорить с вашим директором?
      Эдвард Уордвелл долго смотрел на меня, стиснув зубы, а потом сказал с отчаянием в голосе:
      - Хорошо. Я не могу вам этого запретить. Буду только надеяться, что не потеряю работу из-за того, что опоздал на аукцион.
      Он открыл дверцу и вышел из машины.
      - Рад был познакомиться, - заявил он и застыл, как будто в глубине души ожидал, что я сдамся и уступлю ему картину. Потом он неожиданно добавил:
      - Я достаточно хорошо знал вашу жену, прежде чем... ну, знаете, перед этим случаем.
      - Вы знали Джейн?
      - Конечно, - подтвердил он и, прежде чем я успел расспросить его поподробнее, ушел в сторону Маргин, ежась от холода.
      Я довольно долго сидел в машине и думал, что мне, к дьяволу, делать. Я еще раз развернул картину и еще раз присмотрелся к ней. Может, Эдвард Уордвелл говорил правду и это был единственный сохранившийся с того времени вид на Салемский залив с северо-востока. Однако я был уверен, что уже где-то видел похожий ландшафт - на гравюре или на ксилографии. Ведь трудно поверить, что один из наиболее часто рисуемых и изображаемых заливов на побережье Массачусетса был только один-единственный раз изображен в такой перспективе.
      Это был удивительный день. У меня не было никакого желания возвращаться домой. Какой-то человек, лицо которого скрывалось в тени широкой тульи, наблюдал за мной с другой стороны улицы. Я завел двигатель и включил в автомобиле радио.
      5
      Когда я съехал с Лафайет-роуд и повернул на север, в сторону Аллеи Квакеров, на северо-востоке над горизонтом уже собирались грозовые тучи, похожие на стадо темных мохнатых зверюг. Прежде чем я доехал домой, тучи уже закрыли небо. Первые капли дождя застучали по капоту автомобиля.
      Я пробежал по садовой дорожке, натянув плащ на голову, и выгреб из кармана ключи. Дождь шептал и шелестел в сухих стволах, ограждавших дворик. Первые, еще не слишком сильные порывы ветра начинали трепать кусты лавра у дороги.
      Я как раз вставил ключ в замок, когда услышал женский шепот:
      - Джон?
      Парализованный ледяным страхом, я с трудом заставил себя повернуться. Сад был пуст. Я увидел только кусты, заросшую лужайку и нарушаемую каплями дождя поверхность садового пруда.
      - Джейн? - громко спросил я.
      Однако никто не ответил, и здравый смысл подсказал мне, что это не могла быть Джейн.
      Однако дом выглядел как-то иначе. Мне казалось, что я чувствую чье-то присутствие. Я повернулся к саду и, моргая под лупящими меня каплями дождя, пытался понять, в чем заключается разница.
      Я влюбился в этот дом с первого взгляда. Меня восхитил его готический силуэт постройки 1860 года, слегка неухоженный вид, окна с ромбическими стеклами, оправленными в свинец, каменные парапеты, вьюнок, оплетающий двор. Дом построили на фундаменте более старого дома, и на старом каменном камине, который теперь располагался в библиотеке, стояла дата "1666". Но сегодня, слушая, как дождь лупит по позеленевшей черепице и оконная рама беспокойно поскрипывает на ветру, я начал жалеть, что не выбрал себе более уютного жилища, лишенного мрачной атмосферы воспоминаний и кающихся призраков.
      - Джон? - раздался шепот; но, может быть, это был только ветер. Черные тяжелые тучи висели теперь прямо над домом. Дождь усилился, желоба и водостоки издавали звуки, похожие на смех стада демонов. Меня охватило леденящее кровь предчувствие, что мой дом посещает некий дух, который не имеет права появляться на земле.
      Стоя на садовой тропе, я развернулся, а потом обошел вокруг дома. Дождь вымочил мне волосы и хлестал по лицу, но прежде чем войти, я должен был увериться, что мой дом пуст, что в него не забрались хулиганы или взломщики. Я так себе это объяснял. Я продрался через поросший бурьяном сад к окну гостиной и заглянул внутрь, прикрывая глаза ладонью, чтобы лучше видеть.
      Комната казалась пустой. Холодный серый пепел устилал кострище камина. Моя чашка стояла на полу, там, где я ее оставил. Я вернулся к парадному входу и прислушался. Капли дождя падали за ворот моего плаща. Сквозь тучи пробился луч света, и поверхность садового пруда на мгновение заблестела, будто усыпанная серебряными монетами.
      Я все еще стоял под дождем, когда, разбрызгивая грязь, по аллее проехал на "шевроле" один из моих соседей. Это был Джордж Маркхем, живший на Аллеи Квакеров в доме номер семь со своей женой-калекой Джоан и множеством истерически лающих карликовых собачек. Он опустил стекло и выглянул из машины. На его шляпе был пластиковый чехол от дождя, а на очках поблескивали капельки воды.
      - Что случилось, сосед? - закричал он. - Принимаешь душ в одежде?
      - Ничего страшного, - уверил я его. - Мне показалось, что какой-то из желобов протекает.
      - Осторожнее, а не то простудишься до смерти.
      Он уже начал поднимать стекло, но я подошел к нему, с трудом пробираясь по грязи.
      - Джордж, - спросил я. - Не слышал ли ты, чтобы кто-то шлялся здесь ночью? Около двух или трех часов утра?
      Джордж задумчиво выпятил губы, а потом покачал головой.
      - Я слышал ветер ночью, это точно. Но ничего больше. Никто не ходил по дороге. А почему тебя это так интересует?
      - Сам толком не знаю.
      Джордж задумчиво посмотрел на меня, а потом сказал:
      - Лучше возвращайся домой и переоденься в сухое. Не обращайся так мерзко со своим здоровьем только потому, что Джейн уже нет. Может, попозже заскочишь к нам поиграть в карты? Старый Кейт Рид наверняка появится, если приведет в порядок свой ржавый тарантас.
      - Может быть, приду, Джордж, большое спасибо.
      Джорджи уехал, и я снова остался один под дождем. Я прошел по аллее и вернулся под дверь. Ну, подумал я, не буду же я стоять тут целую ночь. Я повернул ключ в замке и толкнул дверь, которая как всегда протестующе протяжно заскрипела. Меня приветствовала темнота и знакомый запах дыма и старого дерева.
      - Есть ли здесь кто-то? - закричал я. Глупейший вопрос на этом свете. Здесь никого не было, кроме меня. Джейн погибла уже больше месяца назад, и хотя я не хотел об этом думать, но вынужден был постоянно помнить про это, все время вспоминать ее последние секунды жизни, как в автомобильных катастрофах, которые часто показывают по телевизору, где безвольные манекены вылетают через переднее стекло. Только здесь были не манекены, а Джейн и наш еще не родившийся ребенок.
      Я вошел в дом. Не подлежало сомнению, что атмосфера изменилась; казалось, за время моего отсутствия кто-то немного переставил мебель. Сначала я подумал; черт, я был прав, сюда кто-то вломился. Но часы, стоявшие в холле, по-прежнему тикали с тошнотворным однообразием, а картина XVIII века, изображающая охоту на лис, висела на своем обычном месте. Джейн подарила мне эту картину на Рождество; сентиментальная шуточка, напоминание об обстоятельствах, при которых мы встретились. Помню, в тот день я хотел поиграть ей на охотничьем роге, исключительно из петушиного хвастовства, но смог лишь затрубить громко, бессмысленно и страшно неэлегантно, как если бы пернул гиппопотам. До сих пор я еще слышу ее веселый смех.
      Я запер за собой дверь и пошел наверх, в спальню, чтобы переодеться в сухую одежду. Меня постоянно преследовало неприятное ощущение, что кто-то был здесь, касался моих вещей, брал их в руки и снова клал на место. Я был уверен, что положил расческу на стол, а не на ночной столик. А мой будильник остановился.
      Я натянул синий свитер с высоким воротником и джинсы, а потом спустился вниз и налил себе остатки "Шивас Регал". У меня было намерение купить в Салеме бутылку чего-нибудь покрепче, но из-за Эдварда Уордвелла и этой истории с картиной совсем забыл зайти в магазин. Я залпом проглотил виски и пожалел, что больше нет. Может, позже, когда будут исправлены прохудившиеся небеса, я пройдусь до Грейнитхед и куплю пару бутылок вина и несколько порций готового обеда, например, лазаньи. Я уже смотреть не мог на эскалопы Солсбери, даже под угрозой пыток. Эскалопы Солсбери - без сомнения самая отвратительная и невкусная еда во всей Америке.
      И именно в этот момент я снова услышал шепот, как будто где-то в доме двое шушукались обо мне вполголоса. С минуту я сидел неподвижно и вслушивался, но чем больше я напрягал слух, тем отчетливее слышал лишь шум ветра или звон воды в желобах водостока. Наконец я встал, вышел в холл с пустым стаканом в руке и закричал:
      - Эй!
      Никакого ответа. Лишь непрестанный стук ставней за окнами. Только вой ветра и отдаленный шум моря. "Извечный шепот все звенит на мрачных берегах морей". Снова Китс. Я чуть не выругал Джейн за этого ее Китса.
      Я вошел в библиотеку. В ней было холодно и сыро. Под большой латунной лампой, которая когда-то висела в каюте капитана Генри Принса на корабле "Астроя II", находился столик, заваленный письмами, счетами и каталогами аукциона прошлого месяца. На подоконнике стояло пять или шесть фотографий в рамках. Джейн в день получения диплома. Джейн и я в саду перед домом. Джейн с родителями. Джейн и я перед гостиницей в Нью-Хемпшире. Джейн, щурящая глаза на зимнем солнце. По очереди я брал их в руки и с грустью рассматривал.
      Однако было в них что-то удивительное. Каждая выглядела немного иначе, чем я помнил. Я был уверен, что в тот день, когда я сфотографировал Джейн в саду, она стояла на тропинке, а не на лужайке - она недавно купила себе новые замшевые туфельки цвета вина и не хотела их испортить. Кроме того, я заметил кое-что еще. В темном, оправленном в свинец стекле окна, примерно в пяти или шести футах за спиной Джейн, я заметил удивительное светлое пятно. Это могла быть лампа или обычное отражение света, однако это пятно тревожно напоминало бледное женское лицо с ввалившимися глазами, которое мелькнуло в окне так быстро, что аппарат не успел его отчетливо зафиксировать.
      Я знал, что в тот день здесь не было никого, кроме меня и Джейн. Я очень внимательно обследовал фотографию, но так и не смог установить, чем являлось это пятно.
      Я еще раз просмотрел все фотографии.
      Трудно определить, почему, но у меня было впечатление, что на всех снимках люди и предметы были смещены. Незначительно, но заметно. Например, я когда-то сфотографировал Джейн около памятника Джонатану Поупу, основателю пристани Грейнитхед и "отцу торговли чаем". Я был уверен, что, когда в последний раз смотрел на эту фотографию, Джейн стояла справа от памятника, а теперь она находилась слева от него. Фотография явно не была перевернута при печатании, поскольку надпись "Джонатан Поуп" шла на снимке как положено, слева направо. Я повнимательнее присмотрелся к фотографии, потом отвел ее подальше от глаз, но так и не заметил никаких подозрительных следов. Кроме изменившегося положения Джейн, я открыл еще один тревожный факт: казалось, кто-то пробежал перед аппаратом и отвернулся в ту секунду, когда щелкнул затвор. Это могла быть женщина в длинном коричневом платье или длинном коричневом плаще. Ее лицо получилось на фотографии смазанным, но были видны темные ямы глаз и невыразительная полоска губ.
      Неожиданно я задрожал от страха. То ли смерть Джейн потрясла меня до такой степени, что у меня появились галлюцинации и я постепенно сдвигался по фазе, то ли дом на Аллее Квакеров был безумным, его заселило чье-то ледяное присутствие, какая-то могучая, чужая и сверхъестественная сила.
      Где-то в доме тихо закрылась дверь. Так закрывает двери сиделка, выходя из комнаты смертельно больного пациента.
      На одну ужасную секунду мне показалось, что я слышу чьи-то шаги на лестнице. Спотыкаясь, я выбежал в холл. Там никого не было. Никого, кроме меня и мучающих меня воспоминаний.
      Я вернулся в библиотеку. На столике лежала фотография Джейн в саду перед домом. Я еще раз взял ее в руки и присмотрелся, морща брови. В ней также было что-то неладное, но я никак не мог понять, что же именно. Джейн улыбалась мне, как обычно; дом за ее спиной выглядел совершенно нормально, если не считать бледного отражения в стекле. Но что-то все же изменилось, что-то было не так. Мне казалось, что Джейн не стоит на лужайке, что кто-то поддерживает ее сзади, так, как на ужасных полицейских фотографиях, представляющих жертв убийства. С фотографией в руке я подошел к окну и выглянул в сад.
      Фотография, похоже, делалась во второй половине дня, поскольку солнце висело низко над горизонтом и на земле лежали удлиненные тени. Тень Джейн доходила до середины тропинки, поэтому, хоть она и стояла какими-то десятью футами дальше, за лавровой живой изгородью, скрывавшей ее ноги, я мог точно определить, где во время съемки стояла моя жена.
      Я переворачивал фотографию и так и сяк, сравнивая ее с расположением сада. Постепенно меня охватило такое отчаяние, что я был готов биться головой о стекло. Ведь это же было НЕВОЗМОЖНО!!! Это было совершенно и абсолютно НЕВОЗМОЖНО!!! Однако я держал в руках доказательство обратного: эту иронически усмехающуюся фотографию. Это было невозможно, однако и неоспоримо.
      На фотографии Джейн стояла в единственном месте сада, где не мог бы стоять ни один человек: на креплении садовых качелей.
      6
      Я стремглав вылетел из дома и понесся по аллее между рядами сотрясаемых ветром тисов. Я добежал до главного грейнитхедского шоссе, а потом свернул на северо-восток, к торговому центру, где начинались деревенские постройки. Отрезок пути туда-обратно был порядочным, мили три, но я обычно ходил пешком, поскольку только так я мог хоть немного размяться. А сейчас я желал еще промокнуть и промерзнуть, чтобы увериться, что еще не свихнулся и что дождь и ветер вокруг меня истинны, а не порождения моего бреда. Откуда-то справа донесся собачий лай, упорный и действующий на нервы, как визг непослушного ребенка. Потом неожиданный порыв ветра подхватил сухие листья, так что они завертелись перед моими глазами. В такие ночи с домов слетают крыши, ломаются телевизионные антенны и на дороги падают деревья. В такие ночи тонут корабли и гибнут моряки. Дождь и ветер. Жители Грейнитхед называют их "дьявольскими ночами".
      Я бежал мимо домов моих соседей. Скромный домик с двускатной крышей, принадлежащий миссис Хараден. Живописная беспорядочная усадьба Бедфордов со множеством балконов и обнесенных оградой клумб. Суровая готическая вилла под номером семь, где жил Джордж Мартин. В домах было светло и тепло, мигали экраны телевизоров, люди ужинали; и каждое окно в эту холодную дождливую ночь было как воспоминание о счастливом прошлом.
      Я чувствовал себя одиноким и очень перепуганным, а когда приблизился к шоссе, то меня охватило предчувствие, что кто-то за мной идет. Мне пришлось собрать всю свою храбрость, чтобы оглянуться. Но... слышны ли чьи-то шаги? Не затаил ли кто-то дыхание? Не покатился ли камень, задетый чьей-то нетерпеливой ногой?
      Я долго брел под дождем и ветром по главной дороге, ведущей к торговому центру Грейнитхед. Мимо меня проехало несколько автомобилей, но ни один из них не задержался, чтобы подвезти меня, и я тоже не пытался их задерживать. Не считая этого, дорога была пуста, только перед домом Уолша трое молодых людей в непромокаемых куртках снимали с изгороди вывороченное из земли поваленное дерево. Один из них заметил:
      - Как хорошо, что мы не выплыли сегодня вечером.
      А я как раз припомнил песенку, любопытную песенку из "Старого Салема":
      Но нашим уловом был лишь скелет,
      Что сердце сжимает в зубах.
      Еще через минуту я увидел огни фонарей на автостоянке у лавки и красную светящуюся надпись: "Открыто с 8 утра до 11 вечера". Витрина вся запотела, но внутри можно было различить яркие цвета современной действительности и нескольких покупателей. Я открыл дверь, вошел и вытер ноги о половичок.
      - Как плавалось, мистер Трентон? - вскричал Чарли Манци из-за стойки. Чарли был веселым толстяком с большой копной черных курчавых волос, способным, однако, на самое злобное ехидство.
      Я поспешно стряхнул воду с плаща, дрожа, как промокший пес.
      - Я как раз всерьез задумался, не стоит ли сменить автомобиль на каноэ из бересты, - заявил я. - Здесь ведь самое дождливое место на всем Божьем свете.
      - Вы так думаете? - бросил Чарли, нарезая салями, - на Гавайях, на горе Байлеале, кажется, выпадает четыреста шестьдесят дюймов осадков в год. Что в десять раз больше, чем здесь. Так что не жалуйтесь.
      Я забыл, что хобби Чарльза - рекорды. Метеорологические рекорды, бейсбольные, рекорды высоты, скорости и тучности, рекорды в поедании дыни, стоя на голове. Жители холма Квакеров знали, что в присутствии Чарли Манци никогда нельзя называть что бы то ни было наилучшим или наихудшим в мире Чарли всегда мог доказать, что это не так. Самая низкая температура, зафиксированная на североамериканском континенте составляет минус 81 градус по Фаренгейту, и было это в местности Сноу на Юкконе в 1947 году, так что не пытайтесь убедить Чарли, будто нынешняя ночь - "наверно, самая холодная ночь в истории Америки".
      Для хозяина чрезвычайно многопрофильной лавки Чарли был дружелюбен, болтлив и любил пошутить с клиентами. По существу, веселые перебранки с Чарли главным образом и привлекали клиентов в его грейнитхедский магазинчик - если не считать той мелочи, что для многих из них это была ближайшая лавка в округе. Некоторые клиенты отправляясь за покупками, заранее подготовив, что скажут Чарли, надеясь, что одержат над ним верх. Но редко кто побеждал его. Чарли прошел трудную школу издевательств еще давно, когда был толстым и неуклюжим ребенком.
      Несчастное детство и одинокая юность Чарли еще больше усугубили его личную трагедию. Судьба улыбнулась ему, и Чарли в тридцать один год встретил и женился на красивой, трудолюбивой учительнице из Биверли. Через два года ожиданий, несмотря на какие-то гинекологические осложнения, жена Чарли родила ему сына, Нийла. Но тут же врач предупредил их, что следующая беременность может убить миссис Манци, поэтому Нийл должен оставаться их единственным ребенком.
      Они оба так обожествляли сына, что в Грейнитхед даже начали сплетничать - дескать, "если они так будут развращать парня, то совершенно его испортят", резюмировал эти сплетни старый Томас Эссекс. И надо же было случиться, что одним дождливым днем на салемской Бридж-стрит Нийла, едущего на новехоньком мотоцикле, подарке родителей на восемнадцатилетие, занесло, и он врезался головой в борт проезжавшего грузовика. Он умер через пятнадцать минут.
      Созданный каторжным трудом рай Чарли рассыпался на куски. Жена бросила его, то ли потому, что не могла видеть, как он страшно горюет по сыну, то ли потому, что не могла дать ему других детей. Так что у него не осталось ничего, кроме лавки, клиентов и воспоминаний.
      Мы с Чарли часто разговаривали о том, что с нами случилось. Иногда, заметив, что я особенно подавлен, он приглашал меня в маленькую подсобку, обвешанную заказами клиентов и японскими порнографическими календарями, наливал мне стакан виски и рассказывал, что он чувствовал, узнав, что Нийла больше нет. Он советовал мне, как с этим справиться, как смириться и научиться жить заново. "Не давай себя уговорить, что не следует переживать. Это неправда. Не давай себя уговорить, что легче забыть о том, кто уже умер, чем о том, кто бросил, - и это неправда". Мне припомнились эти его слова, когда, промокший и замерзший, я стоял в его лавке в ту бурную мартовскую ночь.
      - Чего вы ищете, мистер Трентон? - спросил он меня, одновременно взвешивая кофе в зернах для Джека Уильямса с бензоколонки.
      - Главным образом, спиртное. Я подумал, что как раз в такую погоду пригодится что-нибудь для разогрева.
      - Ну, тогда вы знаете, где оно стоит, - сказал Чарли, махнув пакетом с кофе в сторону прохода между полками.
      Я купил бутылку "Шивас", две бутылки замечательного вина "Стоунгейт Пино Нуар" и несколько бутылок минеральной воды "Перье". Я вытащил из холодильника лазанью, замороженного омара и несколько пачек приправ. У прилавка я еще взял половину булки.
      - Это все? - спросил Чарли.
      - Все, - кивнул я.
      Он начал набирать цены на клавиатуре кассы.
      - Знаете что, - бросил он, - вам надо лучше питаться. Вы теряете в весе, а это вредно. Скоро вы будете выглядеть как тросточка Джин Келли в "Песенке дождя".
      - А насколько похудели вы? - спросил я. Мне не надо было объяснять, когда.
      Он улыбнулся.
      - Я вообще не похудел. Не потерял ни грамма. Наоборот, прибавил двенадцать фунтов. Когда я чувствовал себя угнетенным, я съедал большую тарелку макарон с соусом из моллюсков.
      Он открыл две коричневые бумажные сумки и начал паковать мои покупки.
      - Толстый? - пробурчал он. - Жаль, вы меня не видели тогда. "Великий Чарли".
      Я наблюдал, как он укладывает мои покупки, а потом спросил:
      - Чарли, не рассердитесь, если задам один вопрос?
      - Смотря какой.
      - Да вот, хотел спросить, было ли у вас после смерти Нийла такое ощущение...
      Чарли внимательно смотрел на меня, но молчал. Он ждал, в то время как я пытался найти слова, чтобы описать свои недавние переживания и хоть косвенно узнать, не появились ли у меня галлюцинации, не свихнулся ли я или я просто так сильно переживаю свой траур.
      - Спрошу иначе. Было ли у вас когда-нибудь такое чувство, будто Нийл все еще с вами?
      Чарли облизал губы, словно чувствовал на них вкус соли. Потом он заговорил:
      - Это и есть ваш вопрос?
      - Ну, скорее, это частично вопрос, а частично признание. Но если у вас когда-нибудь было такое чувство... то есть, не казалось ли вам, что он, может, и не совсем...