– Я не могу его пить. Мне дали его однажды, когда мне было двенадцать, и меня стошнило. Теперь я пью только вино.
      Мадлен присела, и я сел напротив.
      – Вам не стоило наряжаться специально для меня. Но все равно: вы выглядите великолепно.
      Она покраснела. Не много, всего лишь слабый оттенок, но, тем не менее, это была краска. Я уже долгие годы не встречал такой скромности.
      – Вчера вечером со мной произошел очень странный случай, – сказал я. – Я возвращался к своей машине и – могу поклясться – я видел что-то на дороге.
      Она взглянула на меня.
      – Что это было?
      – Ну, я не уверен. Похоже на маленького ребенка, но слишком тонкое и костлявое для маленького ребенка тело.
      Несколько секунд она молча на меня смотрела, а затем сказала:
      – Я не знаю. Наверное снег.
      – Я чертовски перепугался, что бы это ни было.
      Она рассеяно теребила тесемки на подлокотнике своего кресла.
      – Это атмосфера, средавокруг танка. Она заставляет людей ощущать что-то – понимаете: что-то – чего там нет. Элоиз, если вы захотите, расскажет вам несколько историй.
      – Вы сами в них не верите?
      Она пожала плечами.
      – Что толку? Только пугать себя. Я больше думаю о реальных вещах, а не о призраках и духах.
      Я поставил свою рюмку на небольшой столик для закусок.
      – У меня создалось впечатление, что вам здесь не нравится.
      – Здесь, в доме моего отца?
      – Нет – в Понт Д'Уолли. Это явно не центр развлечений северной Франции, не так ли?
      Мадлен встала и подошла к окну. Стоя против серого зимнего света, она казалась неясным темным силуэтом.
      – Я не слишком много думаю о развлечениях, – сказала она. – Если бы вы жили здесь, в Понт Д'Уолли, тогда бы вы знали, что такое печаль и что нет ничего хуже печали.
      – Не может быть, чтобы вы любили и вас покинули.
      Она улыбнулась.
      – Допускаю, что вы имели право это сказать. Я любила жизнь, и я потеряла любовь к жизни.
      – Не уверен, что понимаю, – произнес я, но в этот момент в прихожей прозвенел звонок, и Мадлен повернулась и сказала:
      – Готов ленч. Пойдемте лучше.
      Сегодня ленч был в столовой, хотя я подозревал, что они обычно едят на кухне, особенно когда на их ботинках по три дюйма грязи, а аппетит как у лошадей. Когда Элоиз поставила на овальный стол огромную супницу с горячим коричневым луковым супом и хрустящий чесночный хлеб, я понял, что умираю от желания попробовать домашней кухни. Жак, в аккуратно отутюженном коричневом костюме, стоял уже во главе стола, и, когда мы сели по местам, он наклонил к нам свою лысеющую голову и произнес молитву:
      – О, Господи, кто дает нам все то, что мы едим, спасибо тебе за эту пищу. И предохрани нас от разговоров зла во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.
      Я посмотрел через стол на Мадлен, пытаясь задать своими глазами вопрос: « От разговоров зла?О чем это? Про голоса в танке? Или что-то другое?» Но внимание Мадлен было приковано к большой супнице, из которой Элоиз разливала полные тарелки пышущего жаром прозрачного, коричневого супа; и умышленно ли она избегала моего взгляда или нет, она не подняла своих глаз до тех пор, пока вновь не заговорил ее отец.
      – Верхнее поле замерзло, – сказал он и промокнул губы салфеткой. – Я пропахал утром гектар, и вместе с землей выворачивается лед. Здесь десять лет не было такого холода.
      – Будут и похлеще зимы, – сказала Элоиз. – Собаки знают.
      – Собаки? – спросил я у нее.
      – Верно, месье. Когда собака не отходит далеко от дома и кричит ночью, то это значит, что три года подряд по ночам будет прибавлять холода.
      – Вы верите в это? Или это просто французская деревенская примета?
      Элоиз хмуро посмотрела на меня.
      – Причем тут верите или не верите? Это правда. Это и при мне самой случалось.
      – Элоиз имеет свой подход к природе, мистер Мак-Кук, – вмешался Жак. – Она может вылечить вас молочком одуванчика или заставить заснуть лопухом и тимьяном.
      – А может она изгонять призраков?
      – Ден… – вздохнула Мадлен.
      Но Элоиз не смутилась. Она изучила меня своими водянистыми глазами и почти улыбнулась.
      – Надеюсь, вы не подумаете, что я нетерпелив, – сказал я. – Но мне кажется, что все вокруг вроде как обеспокоены этим танком, и если бы вы могли изгнать это…
      Элоиз медленно покачала головой.
      – Только священник может изгонять, – сказала она мягко, – и единственный священник, готовый нам поверить, слишком стар и слишком слаб для таких вещей.
      – Вы действительно верите, что танк посещается?
      – Смотря что понимать под «посещается», месье.
      – Ну, насколько я смог понять, предполагают, что мертвый экипаж по ночам переговаривается между собой. Это так?
      – Некоторые говорят, что так, – сказал Жак.
      Я посмотрел на него.
      – А что же говорят другие?
      – А другие совсем не будут об этом говорить.
      Элоиз осторожно черпала ложкой свой суп.
      – Никто не знает многого об этих танках. Но они не были похожи на обычные американские танки. Они отличались, сильно отличались; и отец Энтон, наш священник, говорит, что они были карой, пришедшей из l'enfer, из самого ада.
      – Элоиз, неужели нам обязательно об этом говорить? – сказала Мадлен. – Мы же не хотим, чтобы испортился ленч.
      Но Элоиз подняла руку.
      – Это не имеет значения. Этот молодой человек хочет знать о танке, и почему бы ему не узнать о нем?
      – Каким образом они отличались? – спросил я. – Мне он кажется обычным танком.
      – Ну, – начала объяснение Элоиз, – они были целиком выкрашены черным, но теперь вы не можете этого увидеть: от ржавчины и непогоды краска слезла. Их было тринадцать. Я знаю, потому что я их считала, когда они шли по дороге от Ле Вей. Тринадцать, в тринадцатый день июля. Но – самое странное – они никогда не открывали люков. Большинство американских танков проезжали с открытыми люками и солдаты кидали нам конфеты, сигареты и нейлоновые чулки. Но эти танки пришли, и мы никогда не видели, кто их привел. Они всегда были закрыты.
      Мадлен закончила суп и выпрямилась на своем стуле. Она была очень бледной, и было совершенно очевидно, что весь этот разговор ее расстраивает.
      – Вы говорили о них каким-нибудь американцам? – спросил я. – Не рассказывали они вам когда-нибудь, что это были за танки?
      – Они не знали или не хотели разговаривать, – произнес Жак, рот которого был полностью забит чесночным хлебом. – Они говорили просто: «специальное подразделение», – вот и все.
      – Только один из них остался, – перебила Элоиз. – Тот, который все еще стоит там, вниз по дороге. Он повредил гусеницу и остановился. Но американцы ничего не сделали, чтобы забрать его отсюда. Вместо этого они пришли на следующий день и заварили башню. Да, они заварили его, а затем пришел английский священник и прочитал над ним молитву – и оставили его гнить.
      – Вы имеете в виду, что экипаж остался внутри?
      Жак оторвал еще хлеба.
      – Кто может сказать? Они никого и близко не подпускали. Я много раз обращался к полиции, мэру, но все, что они говорили: танк нельзя убрать. Вот и стоит там.
      – И с тех пор как он там стоит, деревня неподвижна и уныла, – сказала Мадлен.
      – Из-за голосов?
      Мадлен пожала плечами.
      – Были голоса. По крайней мере так говорят некоторые люди. Но больше – из-за самого танка. Он – ужасное напоминание того, о чем большинство из нас предпочло бы забыть.
      – Эти танки невозможно было остановить, – сказала Элоиз. – Они подожгли немецкие танки вдоль всей реки, а потом подожгли самих немцев, которые пытались спастись из них. На утро танков не было. Кто знает куда они делись? И как? Но они прошли долгий путь за один день и за одну ночь, и ничто на земле не могло их сдержать. Я знаю: они спасли нас, monsieur, но меня до сих пор трясет, когда я о них думаю.
      – Кто слышал те голоса? Кто-нибудь знает, что они говорят?
      – Не многие теперь ходят ночью по этой дороге, – сказала Элоиз. – Но мадам Верье говорила, что она слышала, в одну из февральских ночей, шепот и смех; старик Хенрикс говорил о голосах, которые гудели и кричали. Я сама проносила мимо танка молоко с яйцами – так молоко прокисло, а яйца протухли. У Гастона, со следующей фермы, был терьер, который понюхал вокруг танка; собаку начало трясти и содрогать. У нее выпала вся шерсть, и за три дня она подохла. Все твердят одно: если подойти слишком близко к танку, то случится недоброе – и никто не подходит.
      – Может, это просто суеверие? – сказал я. – Я хочу сказать, что нет никаких реальных доказательств.
      – Вам нужно спросить отца Энтона. Если вы действительно так отчаянны, что хотите знать больше, то отец Энтон, может быть, расскажет вам. Английский священник, что читал тогда молитву, на месяц останавливался в его доме, и, я знаю, они часто говорили о танке. Отец Энтон всегда был недоволен, что танк остался возле дороги, но он ничего не мог поделать, разве что утащить его на собственном горбу.
      – Пожалуйста, давайте поговорим о других вещах, – сказала Мадлен. – Война так угнетающе действует.
      – Хорошо, – сказал я, поднимая руки в шуточной капитуляции. – Но спасибо вам за то, что вы мне рассказали. Из этого должен получиться действительно хороший рассказ. Теперь бы я хотел еще немного этого лукового супа.
      Элоиз улыбнулась.
      – У вас хороший аппетит, месье. Я помню американские аппетиты.
      Она зачерпнула добавку супа, в то время как Мадлен и ее отец смотрели на меня с дружеским предостережением и с некоторой долей подозрения, а, может быть, надежды на то, что я не собираюсь на самом деле доставлять какие-то беспокойства, типа разговора с отцом Энтоном о случившемся 13 июля 1944 года на дороге, ведущей из Ле Вей.
      После заячьей запеканки, с хорошим красным вином и фруктами, мы сидели вокруг стола и курили «Голуаз», и Жак рассказывал мне истории о своем детстве, проведенном в Понт Д'Уолли. Пришла Мадлен и села рядом со мной, и было ясно, что я ей начинал нравиться. Элоиз удалилась на кухню и гремела там кастрюлями, но через пятнадцать минут вернулась с крошечными чашечками самого великолепного кофе, который я только пробовал.
      Наконец, когда было уже далеко за три, я сказал:
      – Я изумительно провел время, но должен вернуться к работе. Мне нужно снять до наступления темноты еще целую кучу измерений.
      – Было приятно с вами поговорить, – произнес Жак, вставая и отвешивая мне небольшой поклон. – За нашим столом не часто бывают гости. Я полагаю, что мы слишком близко к танку, и поэтому людям не нравится к нам приходить.
      – Это плохо?
      – Ну, это неуютно.
      Когда Мадлен помогала убирать со стола последние тарелки, а Жак пошел открывать для меня ворота фермы, я остановился на кухне, застегивая пальто и глядя на согнутую спину Элоиз, которая мыла посуду над окутанной паром раковиной.
      –  Au revoir, Элоиз, – попрощался я.
      Она не повернулась, но ответила:
      –  Au revoir, monsieur.
      Я сделал шаг к двери, но затем остановился и снова посмотрел на женщину.
      – Элоиз? – позвал я.
      –  Oui, monsieur.
      – Что там на самом деле, внутри этого танка?
      Я увидел, как почти незаметно напряглась ее спина. Прекратились шлепанье тряпки по тарелкам и грохот ножей и вилок.
      – Не знаю я, monsieur. Правда.
      – Но есть предположения?
      Несколько секунд она молчала, потом произнесла:
      – Может быть, там совсем ничего нет. Но, может быть, это что-то, о чем ничего не знают ни небо, ни земля.
      – Остается только ад.
      Снова молчание. Потом она отвернулась от раковины и посмотрела на меня этими бесцветными, мудрыми глазами.
      –  Oui, monsieur. Et le roi de l'enfer, c'est le diable.
 
      Священник был очень старым: наверное, ему было под девяносто; он восседал за своим пыльным столом, с крышкой обтянутой кожей, как согнувшийся мешок вялой картошки. Но у него было интеллигентное и доброе лицо; и хотя говорил он медленно и неразборчиво, а легкие его наполнялись и опустошались при его тяжелом дыхании со звуком, подобным звуку древних кузнечных мехов, он был понятен и точен в своих выражениях. У него была лысеющая седая голова и костлявый нос, на который можно было бы повесить шляпу; а когда он говорил, у него была привычка поднимать вверх свои длинные пальцы и вытягивать шею, так что он мог видеть мощеный серым булыжником двор напротив дома.
      – Английского священника звали его преподобие Тейлор, – сказал он и внимательно посмотрел в окно, как будто в любой момент ожидал появления из-за угла его преподобия.
      – Его преподобие Тейлор? В Англии, наверное, пять тысяч таких.
      Отец Энтон улыбнулся и произвел внутри рта какое-то сложное действие со своими зубами.
      – Возможно, так. Но я совершенно убежден, что есть только один его преподобие Вудфол Тейлор.
      Было уже четыре тридцать и почти темно, но я настолько увлекся загадкой брошенного «Шермана», что плюнул на сегодня на свои картографические замеры и предпринял путешествие на другой конец деревни, чтобы поговорить с отцом Энтоном. Он жил в огромном, унылом и непривлекательном французском доме строжайшего стиля. В холле, с полами из полированного дерева, можно было посадить 747-ой; по бокам холодных мраморных лестниц располагались мрачные масляные полотна, изображавшие кардиналов, пап, и других жалких церковных старцев. Везде куда ни глянь были мрачные лица. Это было так же неприятно, как провести время на вечере памяти Поля Робсона в Пеории, штат Иллинойс.
      – Когда мистер Тейлор сюда приехал, он был полным энтузиазма молодым священником. Его переполняла религиозная энергия. Но я не думаю, что он правильно оценивал важность того, что ему предстояло сделать. Я не думаю, что он понимал, насколько это было ужасно. Я думаю – без злобы, – что он был один из тех священников, которые рассматривают мистицизм как фейерверк во славу истинной веры. Обратите внимание: американцы заплатили ему большие деньги. Их было достаточно, чтобы выстроить новую колокольню и молитвенный дом. Его нельзя в этом винить.
      Я кашлянул. В доме отца Энтона было ужасно холодно, и он, кроме экономии на тепле, был склонен, кажется, беречь франки и на электричестве: в комнате было так темно, что я мог едва различать его, и единственное, что я отчетливо видел – это блеск серебряного креста, висевшего у него на шее.
      – Что я не понимаю: зачем он был им нужен? Что он делал для них?
      – Он так и не объяснил этого ясно, месье. Ему заткнули рот клятвой сохранять секретность. Да кроме этого, я не думаю, что он правильно понимал, что от него требовалось сделать.
      – Но танки, черные танки…
      Старый священник повернулся ко мне, и я смог разобрать только влажный блеск его слезящихся глаз.
      – Черные танки – это то, о чем я не имею права говорить, monsieur. За тридцать лет я сделал все, что мог, для того чтобы этот танк был убран из Понт Д'Уолли, но все что мне отвечали, – это то, что он слишком тяжел и буксировать его не экономично. Но, я думаю, правда в том, что они слишком боятся его тревожить.
      – Почему они должны бояться?
      Отец Энтон открыл ящик своего стола и достал маленькую табакерку из красного дерева с серебряной отделкой.
      – Вы нюхаете? – спросил он.
      – Нет, спасибо. Но я бы не отказался от сигареты.
      Он передал мне портсигар и затем с хрюканьем втянул в свои, похожие на пещеры ноздри, две обильных щепотки табаку. Я всегда думал, что люди после этого должны чихать, но отец Энтон только фыркнул, как мул, и расслабился в своем скрипучем вращающемся кресле.
      Я поджег сигарету и произнес:
      –  Внутританка до сих пор что-то есть?
      Отец Энтон подумал и ответил:
      – Возможно. Я не знаю, что. Его преподобие Тейлор никогда об этом не говорил, а когда они запечатывали башню, никого со всей деревни не подпустили ближе, чем на полкилометра.
      – Они дали какие-то объяснения?
      – Да, – сказал отец Энтон. – Они сказали, что внутри была какая-то мощная взрывчатка и что была некоторая опасность взрыва. Но, конечно, никто из нас не поверил в это. Зачем бы им понадобился священник для закупорки нескольких футов ТНТ?
      – Так вы верите, что с этим танком связано что-то нечестивое?
      – Это не яверю. Это, очевидно, ваша Армия верила, а надо еще поискать большего скептика, чем солдат. Зачем Армия пригласила священника, чтобы он занимался с ее вооружением? Я только могу предположить, что с танком связано нечто, не согласующееся с законами Божьими.
      Я не был полностью уверен в том, что он хотел этим сказать; но того, как он это произнес, – медленно и шепеляво, – того, какими получались эти слова в холодной и напоминавшей склеп комнате, – словно мертвые цветы, – было достаточно, чтобы я похолодел и почувствовал необычный страх.
      – Вы верите в голоса? – спросил я.
      Отец Энтон кивнул.
      – Я сам их слышал. Любой, кто достаточно смел, чтобы подойти к танку после наступления темноты, может их услышать.
      – Вы сами слышали их?
      – Но это неофициально.
      – Ну, а если между нами?
      Старый священник высморкался в платок.
      – Между нами, конечно, я считал это своим делом. Последний раз я посещал танк три или четыре года назад и провел там в молитве несколько часов. Это не принесло пользы моему ревматизму, но теперь я уверен, что танк – это инструмент злых сил.
      – Вы слышали что-нибудь определенное? Я имею в виду, что из себя представляют эти голоса?
      Отец Энтон очень тщательно подбирал слова для следующей фразы.
      – Они, по моему мнению, не принадлежали людям.
      Я хмуро на него посмотрел.
      – Я не понимаю.
      –  Monsieur, что я вам могу сказать? Они не были голосами людских душ или людских призраков.
      Я не знал, что после этого говорить. Несколько минут мы сидели в тишине; день за окнами становился все темней, с той примесью зелени, которая всегда предвещает снег. Отец Энтон, казалось, был глубоко погружен в свои мысли, но спустя некоторое время, он поднял голову и произнес:
      – Это все, monsieur? Мне нужно продолжать дела.
      – Ну, пожалуй, да. Все это кажется какой-то тайной.
      – Дороги войны всегда таинственны, monsieur. Я слышал много рассказов о странных и необъяснимых событиях, происходивших на полях сражений или в концентрационных лагерях. Иногда случались святые видения, пришествия святых. У меня был прихожанин, который сражался при Соме; он клялся, что каждую ночь его посещала Святая Тереза. Видели чудовищ и посланников ада, разыскивавших трусость и жестокость. Говорили, что комендант СС держал собаку, одержимую дьяволом.
      – А этот танк?
      Бледные, иссохшие руки благоговейно вытянулись вверх.
      – Кто знает, monsieur?Это вне моего понимания.
      Я поблагодарил и поднялся, чтобы уходить. Комната старика была подобна темной и затхлой пещере.
      – Как вы думаете: это опасно? – спросил я.
      – Проявления зла всегда опасны, мой друг – произнес он, не повернув головы. – Но самая надежная защита от зла – это непоколебимая вера в Господа нашего.
      На мгновение я остановился возле двери и напряг глаза, чтобы разглядеть во мраке старого священника.
      – Да, – промолвил я и затем спустился по холодной и тихой мраморной лестнице к передней двери и вышел на морозную улицу.
 
      Я не поехал прямо туда отчасти из-за того что ждал, пока сгустятся сумерки, отчасти потому, что все услышанное вызвало во мне странную нервозность. К семи часам, после того как я сделал, однако, окольную прогулку по грязным деревням долины Орне, мимо скотных дворов, и домов с облупившейся краской, и придорожных храмов, где в вечернем холоде печально склонились бледные изваяния распятого Христа, мимо покрытых плотной темнотой деревьев и холодных, шелестящих полей, – я приехал к ферме Пассареллов и остановился на дворе.
      Я вылез из «Ситроена» и направился к двери дома. Вечер был холодным и тихим. На какой-то другой ферме, через долину, брехала собака, но здесь все было тихо. Я постучал в дверь и стал ждать.
      Открыла Мадлен. На ней была голубая, клетчатая ковбойка и джинсы, и она выглядела так, словно только что сменила колесо трактора.
      – Ден, – сказала она, казалось не удивившись. – Ты что-нибудь здесь оставил?
      – Нет, нет. Я вернулся за тобой.
      – За мной? Je ne comprends pas.
      – Можно войти? Здесь как на северном полюсе. Я только хочу тебя кое о чем попросить.
      – Конечно, – ответила она и открыла пошире дверь.
      На кухне было тепло и пусто. Я сел за широкий сосновый стол, покрытый ранами от ножей и горячих кастрюль, а Мадлен подошла к угловому буфету и налила мне маленькую рюмку бренди. Потом она села напротив и сказала:
      – Ты все еще думаешь о танке?
      – Я был у отца Энтона.
      Она слабо улыбнулась.
      – Я так и предполагала.
      – Меня так легко прочитать?
      – Я не думаю, – улыбнулась она. – Но ты выглядишь как человек, который не любит бросать неразрешенные загадки. Ты составляешь карты, так что вся твоя жизнь – это разгадывание тайн. А это, конечно, очень необычная тайна.
      Я потягивал бренди.
      – Отец Энтон сказал, что он сам слышал голоса.
      Ее глаза были прикованы к столу, на котором своим пальцем она обводила контур цветка, выжженного на дереве котлом для варки рыбы.
      – Отец Энтон очень стар.
      – Ты хочешь сказать, что у него маразм?
      – Я не знаю. Но его проповеди в те дни были бессвязны. Он мог и вообразить все эти вещи.
      – Может быть, и мог. Но я бы хотел проверить это сам.
      Она подняла глаза.
      – Ты сам хочешь их услышать?
      – Определенно. И еще бы я хотел сделать магнитофонную запись. Об этом никто никогда не думал?
      – Ден, не многие люди специально ходили слушать голоса.
      – Нет, я знаю. Но как раз это я и хочу сегодня сделать. И я надеялся, что ты пойдешь со мной.
      Она не ответила сразу, а посмотрела через кухню, как будто думая о чем-то совершенно другом. Волосы ее были завязаны сзади узлом, который не очень-то ей подходил, но с другой стороны, предположил я, девушке не приходится много беспокоиться о привлекательности своей прически, если она убирает навоз за свиньями. Почти непроизвольно она перекрестилась и снова посмотрела на меня.
      – Ты действительно хочешь идти?
      – Ну да, конечно. Должно же быть какое-нибудь объяснение.
      – Американцам всегда нужны объяснения?
      Я допил бренди и пожал плечами.
      – Я полагаю, это национальная особенность. Так или иначе, я родился и вырос на Миссисипи.
      Мадлен покусала губу и сказала:
      – Предположим, я попросила тебя не ходить?
      – Ну, ты можешь меня попросить. Но мне бы пришлось сказать, что я все равно пойду. Слушай, Мадлен, это пленительная история. В этом старом танке происходят какие-то сверхъестественные вещи; и я хочу узнать, в чем там дело.
      –  C'est malin, – сказала она. – Это опасно.
      Я потянулся через старый стол и положил на ее руку свою.
      – Об этом-то все и говорят, но до сих пор я не видел ничего, что бы доказывало эти слова. Все, что я хочу сделать – это узнать о чем говорят голоса, если вообще существуют какие-нибудь голоса, – а потом мы сможем оттуда уйти. Я имею в виду, что не могу сказать, что я не боюсь. Я думаю, что это очень страшно. Но целое множество жутких вещей становятся по-настоящему интересными, стоит только потрудиться выяснить, что они из себя представляют.
      – Ден, пожалуйста. Это больше, чем просто жутко.
      – Как можно так говорить, до тех пор пока это не исследовано? Я не отметаю суеверия, но здесь суеверие, которое мы можем сами же и проверить.
      Отняв у меня свою кисть, она скрестила руки на груди, как будто чтобы защитить себя от последствий того, что она собиралась сказать.
      – Ден, – прошептала она, – танк убил мою мать.
      Я поднял брови.
      –  Чтосделал танк?
      – Он убил мою мать. Ну, он ответственен за это. Отец не уверен, но Элоиз знает это, и я это знаю. Я больше никому не говорила, да и никто не проявлял такого интереса к танку, как ты. Я должна предупредить тебя, Ден. Пожалуйста.
      – Как мог танк убить твою мать? Он не двигается, так? Пушка не стреляет?
      Она отвернула от меня свой изысканный нормандский профиль и отчеканила твердым шепотом:
      – Это было в прошлом году, в конце лета. Пять из нашего стада заболели и умерли. Мать говорила, что танк это сделал. Она всегда обвиняла танк во всем, что было не так. Если был дождь и наше сено гнило, – она обвиняла танк. Даже если один из ее пирогов не поднимался. Но в прошлом году она сказала, что собирается навсегда расправиться с танком. Элоиз пыталась убедить ее бросить эту затею, но она не слушала. Она взяла святую воду, пошла к танку, окропила ей все вокруг него и произнесла заговор от демонов.
      – Заговор от демонов? Что это такое, черт возьми?
      Мадлен прикоснулась к своему лбу.
      – Слова изгнания нечистой силы. Мать всегда верила в дьяволов и демонов, и в одной из ее святых книг были эти слова.
      – Ну, и что случилось?
      Мадлен медленно покачала головой.
      – Она была всего лишь простой женщиной. Она была доброй, и она была нежной, и она глубоко верила в Бога и деву Марию. Но ее религия не смогла ее спасти. На тринадцатый день после того как она окропила танк святой водой, она начала кашлять кровью и, спустя неделю, скончалась в госпитале в Канне. Доктора говорили, что у нее была какая-то форма туберкулеза, но они так и не смогли сказать точно, что это была за форма или почему она умерла так быстро.
      Теперь я чувствовал замешательство и, кроме того, – страх.
      – Прости.
      Мадлен подняла глаза, и я снова увидел ту скрытую улыбку.
      – Не стоит извиняться. Но ты теперь можешь понять, почему я бы предпочла, чтобы ты не подходил близко к танку.
      На некоторое время я задумался. Было бы не трудно совсем забыть этот танк или добавить к книге Роджера примечание, что последний сохранившийся танк «Шерман» из специального секретного подразделения все еще гниет в нормандской глубинке и что местная деревенщина верит, будто он одержим злыми силами. Но разве можно отделываться от такого каким-то там примечанием? Я не особенно верил в чертей и демонов, но здесь целая французская деревня испугана до полусмерти, а девушка серьезно утверждает, что ее мать умышленно убили злые духи.
      Я толкнул назад свой стул и встал.
      – Прошу прощения, – сказал я, – но я все же собираюсь взглянуть. Если это правда, – то, что вы рассказали о своей матери, – то мы имеем здесь крупнейшее со времен Ури Геллера свидетельство о сверхъестественном.
      – Ури Геллера? – нахмурилась девушка.
      Я кашлянул.
      – Он, э-э, гнул ложки.
      Она продолжала сидеть за столом; взгляд ее был немного печальным.
      – Ну, если ты настаиваешь, то я должна пойти с тобой. Я не хочу, чтобы ты ходил туда в одиночку.
      – Мадлен, если это действительно так опасно…
      – Я пойду с тобой, Ден, – повторила она твердо, и все, что я мог сделать, это поднять руки в согласии. Так или иначе, я был рад компании.
      Пока я разворачивал на дворе «Ситроен», Мадлен пошла одеть пальто. Небо начинало понемногу очищаться от облаков, и над нами появилась бледная луна, словно бледнолицый мальчишка смотрел сквозь грязное стекло. Мадлен пересекла двор, села в машину, и мы попрыгали по лужам и колеям, пока не достигли дороги. Перед тем как мы повернули, Мадлен дотянулась до моей руки и сжала ее.
      – Я хочу сказать: «удачи», – прошептала она.
      – Спасибо, – сказал я. – И тебе того же.
      Минуты через две-три мы добрались до спрятанного в живой изгороди танка. Увидев его очертания, я тотчас же остановил машину у противоположной обочины и заглушил двигатель. Взяв с заднего сиденья магнитофон, питающийся от батареек, я открыл дверь.
      – Я буду ждать здесь, – сказала Мадлен. – В ближайшее время, во всяком случае. Крикни мне, если я понадоблюсь.
      – Хорошо.
      Сюда вниз, к самой реке, под выступы скал, бледный лунный свет едва достигал. Я пересек дорогу, подошел к самому танку и прикоснулся к его холодному, поддавшемуся коррозии крылу. Он казался таким мертвым, заброшенным и ржавым, – и я снова это очень хорошо видел, – что было тяжело предположить, что в нем было что-то сверхъестественное: он был не более чем оставшимся после войны металлолом.
      В траве, возле танковых гусениц, послышался шорох. Я застыл. Но затем из-под танка выпрыгнул заяц и стреканул в кусты. Было что-то поздновато для зайцев, но я предположил, что они могли сделать себе гнездо внутри самого танка или где-то под ним. Может, это и была отгадка реликвии Понт Д'Уолли, посещаемой призраками, – попискивающая и копошащаяся живая природа.
      Насколько было возможно, я обошел вокруг танка; его правая сторона была полностью закрыта боярышником, и потребовались бы острые мачете и три туземца, чтобы осмотреть его целиком. Я удовлетворился левой стороной и задней частью. Меня заинтересовало, что были наглухо заварены даже вентиляционные отверстия двигателя; то же самое было сделано и с решеткой поверх водительской щели. Повесив магнитофон через плечо, я взгромоздился на крыло. Делая это я произвел порядочно шума, но полагал, что тридцатилетние привидения не будут сильно обижаться на ночное беспокойство. Я осторожно прошел по становившемуся черным корпусу, и мои шаги прозвучали пустым, металлическим звуком. Добравшись до башни, я постучал по ней кулаком. По звуку казалось, что она была совершенно пуста. И я надеялся, что так оно и было.
      Как сказал Жак Пассарелль, танковый люк был заварен. Сварка выглядела сделанной наспех, но тот кто ее делал, знал свою работу. Однако, когда я вытянулся вперед, чтобы рассмотреть шов более внимательно, я увидел, что люк был запечатан еще и другим способом, – способом, который, по-своему, был так же надежен.
      К люку было приклепано распятие. Оно выглядело так, будто его взяли с церковного алтаря и грубо закрепили на башне – лишь бы его никто и никогда не смог оттуда отодрать. Приглядевшись более внимательно, я увидел, что на шероховатом металле было еще и выгравировано что-то вроде святого заклинания. Большинство слов нельзя было понять из-за проевшей их ржавчины, но я смог ясно разобрать фразу: «Приказано тебе: изыди».