Девочка отвернулась к афише. Парамоныч храпливо всхлипнул. Волосы девочки, заплетённые в косу расходились пробором, просвечивая голой кожей головы. Уши были маленькие и такие нежные, каким не бывает ничто на свете. Парамоныч мысленно заставил девочку нагнуться перед собой вперёд, коса свалилась набок, обнажая чистый и тонкий затылок. Я тебе покажу слонов, безгласо простонал Парамоныч, давясь откуда-то взявшейся слюной. Глаза его стали наливаться кровью.
Девочка повернулась и пошла по тротуару, против хода троллейбусов, полурастворившись в чёрной древесной тени, иногда, правда, её освещали фары проносящихся навстречу машин. Парамоныч шёл сзади неё, под самыми стенами домов, покачиваясь, как сухопутный ящер. Девочка торопилась, ведь уже было поздно, и ей, наверное, хотелось домой. Парамоныч знал, что она живёт где-нибудь неподалёку, и все жизненные соки сгустились внутри него в тяжёлую творожную массу от предчувствия конца истекающему времени. Слоны хрипло ревели в своих ямах. Слоны шарили хоботами по земле, превращая её в удушающую, ломающую ноги грязь.
Не дойдя до перекрёстка со светофорами, девочка стала переходить улицу и остановилась посередине, чтобы пропустить несколько автомобилей. Её чёрные колготки становились белыми от света фар, будто оставляя ноги голыми. Парамоныч знал, что скоро снимет с девочки колготки и посмотрит, какие у неё пальчики, и что нарисовано на вытянутых ладошках ступней. Земноводный язык его затрепетал во рту, имитируя звуки несуществующей речи. Девочка вспрыгнула на противоположный тротуар, промелькнула мимо светлых витрин гастронома и направилась к провалу двора. Парамоныч понёсся поперёк проезжей части. Его чуть не ударило мини-автобусом. В провале двора, куда вошла девочка, было тихо и темно. Девочка шла посередине пространства, обнесённого с одной стороны забором стройки, а с другой — длинной кирпичной стеной. На стене были чёрные, наглухо закрытые окна. Далеко, метрах в пятидесяти впереди, над забором горел белый фонарь, здесь же улица освещалась только прожектором, установленном на подъёмном кране, таком высоком, что прожектор можно было считать небесным светилом. Парамоныч оглянулся, и не увидев на тёмной улице ни души, побежал вперёд.
Девочка, услышав его шаги, коротко обернулась и сразу тоже бросилась бежать. Парамоныч нагнал её прыжками и, схватив за куртку, отшвырнул в сторону, на бетонный забор. Наваливаясь на её сползающее тело, он вытащил из кармана складной нож и привычно раскрыл его пальцем.
— Ты здесь живёшь? — шёпотом спросил он её, беря рукой с ножом за волосы и нагибая лицом к земле.
— Нет, — прошептала девочка.
— А зачем ты сюда пошла? Зачем сюда пришла? — спрашивал Парамоныч, грубо хватая её свободной рукой сквозь колготки за ноги. Девочка стонала от боли и вяло вырывалась, стараясь меньше двигать головой, потому что Парамоныч цепко держал её за волосы.
Наконец он отпустил их, тяжко дыша. Девочка поползла было куда-то в сторону, но Парамоныч схватил её за плечо, дёрнул вверх и со всей силы ударил ножом в открывшуюся грудь, куда-то возле соска. Быстро вытащив, он ударил ещё раз. Девочка завизжала и задёргалась. Рука Парамоныча, которой он держал нож, намокла от её крови. Он бросил девочку на землю, посмотрел и топнул её подошвой ботинка, как копытом, в лицо, сверху, будто давил таракана. Она перестала визжать, заныла от боли. Парамоныч топнул ещё раз, целясь каблуком в висок. Тут она затихла, только продолжала немного подёргиваться на земле. Парамоныч, всхлипывая от избытка чувств, присел рядом, вытер её юбкой лезвие ножа и пальцы державшей его руки.
— Ну что, посмотрела слонов? — спросил он девочку.
Той было так плохо, что она не могла отвечать. Парамоныч погладил волосы девочки, задрал на ней окровавленную юбку и стащил чёрные колготки за резинку, сорвал их со ступней вместе с туфельками. Ноги у девочки были тёплые. Она уже перестала вздрагивать и совсем не дышала. Парамоныч, действуя по заранее намеченному плану, осмотрел пальцы на ногах девочки и разрезал ей продольно ножом ступни. Потом он вытащил правую руку девочки из куртки, распорол ножом рукав кофточки и стал резать предплечье, от ладони к локтю. Полилась кровь. Она закрасила всю руку девочки и стала падать ей на живот, а Парамоныч, покончив с одной рукой, взялся за вторую. Работал он неспешно, поглядывая на лицо своей жертвы, закинутое назад, голова девочки валялась просто на грязной земле, и своими широко разинутыми, как у куклы, глазами, она смотрела вдоль улицы, туда, куда раньше шла.
— Ну что, посмотрела слонов? — снова спросил Парамоныч.
Впрочем, вопросом это трудно было назвать. Просто губы его бессмысленно двигались, смыкаясь и размыкаясь в определённой последовательности, а вопрошающей мысли не было. Сама зарезанная девочка стала мыслями Парамоныча, мало сказать, что он не мог думать ни о чём, кроме неё, он именно
думал ею, её руками, глазами, губами. Может быть, для этого она была ему и нужна: чтобы думать её трупом, потому что иначе думать Парамоныч не умел. И этот процесс мышления был таким же счастьем Парамоныча, как цветение может быть счастьем дерева, при условии, что у дерева в принципе может быть какое-то своё счастье.
Мысли Парамоныча длились до тех пор, пока острие ножа не упёрлось во что-то на своём пути, при этом раздался тихий звук, словно вилка задела дно тарелки. Парамоныч сразу перестал думать и начал знать. Он знал, что это не может быть кость, но всё равно бросил нож на землю, и принялся вытряхивать из разрезанной руки девочки кровь, чтобы посмотреть, что же там такое. В свете прожектора, далёкой и пыльной электрической луны, он увидел, как тонко засветился в распоротой плоти презренный металл. Парамоныч забулькал, захрюкал и стал отирать ладонью непрерывно сочащуюся кровь, выворачивая девочке руку, чтобы разглядеть получше, хотя он уже знал, что это такое, это были золотые браслетики, тонкие, резные, с бирюзовыми камушками, надетые прямо на кость, эти наивные, трогательные украшения, какие так любят мёртвые.
— Проститутка! — слабо завыл Парамоныч, нащупав пальцами холодящие, твёрдые полоски металла. — Проститутка проклятая!
Он не мог поверить, всё существо его отказывалось поверить, что такое произошло именно с ним. Долго длилась его страшная, земноводная жизнь, ещё дольше, чем он сам помнил, но теперь ей настал конец. Так глупо, так подло. Страх, огромный, как бездонное море, покрыл Парамоныча ледяными иглами, так что он перестал быть собою, а превратился в некое подобие крупного арктического ежа. Парамоныч с ужасом ощутил, что снова
думает, и при этом думает он смертью, её телом, её запахом, её сырой, космической тенью, постепенно покрывающей всё бытие. Он поднял голову и увидел саму смерть — она полетела к нему вдоль дороги, оттуда, куда смотрели широко раскрытые глаза девочки, смерть понеслась ему навстречу, как чёрный ком газет, и не ветер нёс её, а она несла с собой ветер.
— Аааа! — дико завыл Парамоныч, дрожа и закрываясь рукой.
Он знал, что проститутку встречают только раз, в самом конце жизни. И за неё надо платить собой.
Перед ударом у Парамоныча в голове осталась только одна, да и то совсем кромешная, непостижимая мысль. Зато она была огромна.
Мороженщица
Когда Валентина вспомнила себя, солнце уже нагрело асфальт до нестерпимого жара. Прозрачный поток печёного воздуха дрожал на ветру. Листья деревьев казались мёртвыми, по крайней мере, они не дышали и не шевелились. Не шевелилась и собака у телефонной будки, полностью забравшись в тень, только хвост оставался на солнце, будто собака мерила им температуру, ожидая возможности выйти на свет. Валентина отодвинула крышку ящика и сунула руки в морозный пар. Запахло сладким, прессованным молоком мороженого. Валентина облизнулась, представив себе, как откусывает дёргающий зубы кусок упругой, холодной плоти. Она вытащила руки в солнечный жар и задвинула крышку.
Вообще-то Валентина стояла в тени: под козырьком своего лотка, но это не помогало, потому что зной лишь менял тут, под козырьком, свой цвет, темнел и не так жёг глаза, а Валентине всё равно было очень жарко, лицо её покрывал пот, платье было уже мокрым от него, особенно на груди и под мышками. Валентина повернула лицо поочерёдно во все стороны, ожидая какого-нибудь ветра, но ветра не было, только медленно поднимающийся жар. Снизу, оттуда, где улица впадала в древесный каньон, загудел приближающийся троллейбус. Валентина захотела угадать, какого цвета троллейбус — красный или жёлтый, и подумала, что если троллейбус окажется красным, она купит мороженого из ящика, сама у себя. Но это был как назло жёлтый троллейбус. Не то чтобы Валентина испытывала недостаток в деньгах, но она ведь уже съела две пачки мороженого. За рулём троллейбуса сидела толстая тётка в ситцевом платье, и Валентина с умопомрачающим отвращением представила себе, какая она потная и как ей жарко там, в раскалённой железной машине. Из-за угла улицы появились парень и девушка, студенты находящегося поблизости института. Ногти девушки были ярко накрашены голубым лаком, а в волосах были голубые шарики заколки. Это Валентина ненавидела. Она отвернулась, стараясь сквозь листву тополей разглядеть хлам, громоздящийся на балконах соседнего дома. Когда студент окликнул её, она сперва сделала вид, что не слышит, задумавшись о чём-то очень далёком. Но на второй раз пришлось повернуться к ним и отодвинуть крышку. У студентки была сумка, а у студента — дипломат. Они были потные и очень весёлые, потому что лекции уже закончились. Девушка не ушла сразу, а стала разворачивать мороженое в тени козырька, оперируя своими голубыми ногтями. Валентина, сцепив зубы, наблюдала, как они возятся с обёрткой, без всякой видимой цели, словно стайка мотыльков. Лицо у девушки выражало радость и одновременно ненависть к чему-то, может быть, живущему на большой высоте. Нос её равномерно вдыхал собой воздух, и в этой равномерности Валентине чудилось упорство швеи, и заботливость будущей матери. Студент уже разорвал своё мороженое, и держал его перед собой, глядя сквозь Валентину в стену кирпичного дома. Сверху, оттуда, откуда текла в поблекшей тополиной тени пустынная улица, загудел спускающийся на пастбище троллейбус. Валентина внезапно чихнула.
— Будьте здоровы, — тихо произнёс студент, переводя взгляд на лицо Валентины. Его выцветшие усы показались ей колючими, как щётка для чистки туфель.
— Спасибо, — ответила Валентина и улыбнулась. Улыбка у неё оказалась такой прекрасной, что студент обомлел и даже перестал дышать.
Пришло время рассказать, что Валентина всегда улыбалась просто сама по себе, а не от желания сделать кому-нибудь приятное или от радости, к примеру, она нередко улыбалась, будучи одна, а в обществе обычно не улыбалась вовсе. Улыбка преображала всё лицо Валентины, делая его сказочным, а когда она проходила, её невозможно было вспомнить, даже представить, как могла она существовать на таком простом, как у Валентины, лице. Улыбка Валентины иногда совершала чудеса. Однажды Валентина улыбнулась отцу своей школьной подруги Татьяны, и после этого он бросил пить. Ещё она улыбнулась в церкви, куда её привёл в назидание отец, и на иконе Богоматери, находившейся рядом, загорелись угасавшие уже было свечи, а какая-то безногая старуха, сидевшая под стеной, перекрестилась и ударилась головой об пол, а потом, я слышал, померла. Валентина также улыбнулась на похоронах своего дедушки, ей было тогда лет восемь, и она очень хотела заглянуть в могилу, потому что не верила до конца, что там ничего нет, а надеялась увидеть там грузчиков, забирающих гробы в метро, а когда увидела, что в могиле всего лишь яма, — неглубокая яма и больше ничего нет, — то улыбнулась, и от этой улыбки всем присутствовавшим стало так покойно и хорошо, что больше на тех похоронах никто не плакал, а по дороге домой между некими молодыми людьми из процессии даже заключилось брачное обручение.
Между тем студентка развернула своё мороженое и с готовностью лизнула его своим узким, собачьим языком. Валентина увидела, что вся сила студентки заключается в этом языке, да ещё в ресницах — пушистых и длинных, более светлых чем волосы. Валентина отсчитала медные копеечки и протянула их студенту, тот подставил раскрытую ладонь, из-за крыш домов, обступивших улицу, как спящие слоны, выполз край снежного облака. Валентина знала, что студенту уже никогда не забыть её улыбки, и не увидеть её вновь. Шедший сверху троллейбус оказался красным. Она могла купить себе мороженое. Парочка ушла, мелькая за чередой тополей светлым платьем девушки. Валентина не спешила покупать мороженое: она была поглощена облаком, выползающим из-за крыши дома, этому облаку не было конца. Оно было широкое, большое, можно было представить себе, как оно на самом деле велико, там, на высоте. Облако наплывало довольно быстро, несомое ветром, который несомненно был сильнее любого ветра, когда-либо виденного Валентиной на земле. Голуби поднялись с крыш, радуясь пришествию белизны, словно облако должно было не закрыть на несколько минут, а навсегда убить жестоко палящее солнце. А за рулём красного троллейбуса, двинувшегося с остановки, сидел сутулый дядька в матерчатой кепке, защищавшей глаза, горбатый старый дядька в светлой футболке с красной надписью на груди.
Дорогу перебежала девочка, худенькая, в клетчатом платье. Лицо её, с внимательно смотрящими тёмными глазками, похоже было на мордочку мыши. Этого Валентина не любила. Она поморщилась и стала пересчитывать деньги, вырученные за день. Девочка подошла к лотку и стала читать две таблички с ценами, одна за белое мороженое, другая — за шоколадное. Читая, девочка приоткрыла губы узкой щёлкой и издавала какие-то еле слышные звуки, губы её, впрочем, не шевелились, может быть, она напевала шёпотом или молилась. Валентина сложила серебристые копеечки отдельными стопками на блюдце, больше ей делать было нечего, а сумму копеечек она уже успела забыть. Подняв глаза в волосы девочки, Валентина представила себе, как их можно засунуть в газонокосилку. Жжж, подумала Валентина. Жжж, жжж.
— Шоколадное, — сказала девочка, вынимая из ранца горсть монет.
Жжжжжж, подумала Валентина, бессильно разведя опущенные руки, будто стояла на вершине холма, и над ней летели бесконечными эскадрильями прекрасные серебристые самолёты, лёгкие, как горсти песка.
Она отодвинула крышку ящика, там был иней, и пахло сладким, прессованным молоком. Валентина увидела, что пара студентов растворилась в пыльной зелени ветвей, а собака бесследно исчезла из-под будки. Валентина вынула шоколадное мороженое, покрытое налётом инея, и бросила его на лоток. Оно твёрдо ударилось и шаркнуло снежной корочкой, девочка схватила его и ловко разорвала, молниеносно, а не так, как студентка с пушистыми ресницами, утратившая в томности свой извечный навык, девочка разорвала и впилась в мороженое мышиными зубками, неровными, маленькими зубками, и Валентина вздрогнула, задвигая крышку, упёрлась языком в десну, тяжёлая, жаркая волна прошла её телом и ударила в стоявший рядом тополь, шоколадная корочка треснула, сломалась, обнажив творожный излом, девочка обожглась полным ртом колодезного холода, она посмотрела на Валентину широко раскрывшимися глазами, и так смотрела, не в силах проглотить, боясь вобрать в себя столько ледяной, смертельной сладости, пока облако раскрывало свои белые крылья, небо наливалось неземною синевой, и голуби, голуби совершали над крышами протяжённую дугу, тщетно стремясь возвратиться на то место, откуда поднялись в воздух. На стволе тополя за спиной девочки почернела кора, а Валентине, наполненной волшебным пухом счастья, стало стыдно от этого чёрного пятна, стыдно и смешно, от чёрного пятна и от крови, текущей внутри чужой девочки, потому что Валентина знала: она сделала это: кровь и пятно, и ей стыдно и смешно было видеть, что она сделала.
Жжжжжж, подумала Валентина и передёрнулась так, словно сама она тоже, подобно Творцу Вселенной, попала головой в газонокосилку.
Дорога на запад
Леночка жила вот в том девятиэтажном доме, что виднеется за тополями на невысоком холме, из окон верхних его этажей до сих пор можно увидеть чистый пейзаж покрытого солнечной пылью города: известковые наслоения новостроек, крыши старых кирпичных домов — осколки разбившейся в незапамятные времена красной небесной плиты, моховую поросль деревьев, поднимающуюся по склонам холмов, и дорогу на запад, широкую, свободную от машин, если смотреть на неё наступающим летним вечером из далёкого окна, то кажется, будто она не для будущих автомобилей, а для движения самой мысли, направленной к горизонту, для бега вслед за солнцем мифических атлетов моего детства.
Но Леночка жила невысоко — на четвёртом этаже, и ей не видно было дороги на запад, её заслоняли деревья, и лишь зимой, когда терялись листья, можно было разглядеть белую, уносящую к горизонту гладь, особенно утром, после ночи, когда шёл густой снег, тогда дорога становилась чистой, как замёрзшая река, она могла долго оставаться такой, пока бродячие собаки и мальчишки на санках не испортят её белизны, впрочем, Леночка и не глядела на дорогу, она больше любила смотреть во двор, на кусты, асфальтированные площадки, разделённые лабиринтами парапетов, по которым, да ещё по малозаметным выбоинам в камне, можно было забраться на крышу любого гаража или трансформаторной будки, детские песочницы с брёвнами-качалками и крашенными алой краской грибками, — иногда на них прилетали сороки, — оставленные автомобили, выцветшие от ветров и дождей, уже, казалось, никому не нужные, одним словом, Леночка любила смотреть на всё настолько знакомое, что там, за оконным стеклом была уже часть её самой, в каком-то смысле это стекло стало зеркальным.
Самым любимым днём у Леночки был Новый Год, он был даже лучше дня рождения, потому что на Новый Год ей доставались всегда самые заветные подарки, иногда такие, о которых она боялась даже и мечтать. Это всё делал Дед Мороз, который ходил ночью по домам, где живут дети, со своим таинственным, волшебным мешком, Леночка произносила ему свои желания шёпотом в кровати, молитвенно складывая руки на груди, он же слышал и не сказанное, что стояло за словами, и приносил Леночке не то, что она просила, а иное, чего ей хотелось
на самом деле. Это было страшно, когда Леночка понимала, как Дед Мороз её любит.
И вот, в ту новогоднюю ночь, когда Леночке было уже без малого восемь лет, она проснулась, чего не делала раньше никогда в новогоднюю ночь, она проснулась, потому что с карниза упала сосулька, или потому, что в низинных дворах залаяла собака, или потому, что скрипнула дверь гостиной, неизвестно, почему именно, но она проснулась, и увидела, как папа стоит на коленях у ёлки и раскладывает там подарки, которые должен был принести Дед Мороз, но не принёс, Леночка следила за папой, как он перекладывал кулёчки с подарками в свете дворового фонаря, и она поняла, что Дед Мороз передал папе подарки через порог, потому что спешил в другие квартиры, она дождалась, притворившись спящей, пока папа ушёл, слезла с кровати и рассмотрела свёртки, но это было всё ненужное, совсем не то, что она хотела, особенно ей запомнилась кукла с белым бантом в целлофановом кульке, такая противная, и тут Леночке пришла в голову мысль, что Дед Мороз просто напутал, и ей достались подарки совсем другой девочки, из совсем другого дома, и Леночка заплакала от обиды и от жалости по пропавшим волшебным подаркам, которых она ждала целый год. Плакала она довольно сильно, потому что горе её было большим, но тихо, чтобы никто не узнал, что она проснулась и плачет от своего горя, и что она такая жадная, что ей так хочется подарков. Потом она оделась, взяла противную куклу в целлофановом кульке, и тихонько вышла за дверь, замок, конечно, щёлкнул, не очень громко, но Леночка всё равно кинулась бежать по лестнице, она хотела догнать Деда Мороза и сказать ему, что он перепутал подарки. Между вторым и третьим этажами Леночка выглянула через окно парадного во двор, там никого не было, а снег был настолько истоптан праздновавшими Новый Год и засыпан конфетти, что следов Деда Мороза на нём было не отыскать ни за что. Спустившись во двор, Леночка остановилась у скамейки, на скользком, утрамбованном снегу, не зная, что ей делать дальше. Несколько окон в доме ещё горели, Леночка знала, что есть такие люди, которые не верят в Деда Мороза и празднуют до утра, и за это им никто не приносит подарков. Леночка пошла вдоль стены дома, поминутно озираясь, она надеялась, что дед Мороз ещё внутри, или в соседнем доме, и вот-вот выйдет из парадного.
Так она шла, пока не увидела человека, сидящего на качельной доске посредине детской площадки. Человек был одет в тёмную, расстёгнутую шубу, которая оказалась ему несколько мала, так что покрасневшие от мороза руки человека намного вылезали из рукавов, а на голове его сидела нахлобученная шапка-ушанка, одно ухо которой опустилось, зато второе завернулось вверх, словно человек прислушивался им к неведомой музыке волшебной новогодней ночи. Человек сидел, опустив голову, и может даже в такой форме спал. Леночка подошла к нему, осторожно поскрипывая снегом, она ожидала услышать храп, но человек не храпел, он сидел тихо, бросив вылезшие из рукавов руки поверх колен, они казались слишком тонкими, эти руки, по сравнению с пухлыми рукавами шубы, они напоминали голые, беззащитные тела моллюсков, покинувших свои испорченные раковины. Внезапно голова человек вздрогнул и повернулся к Леночке, та чуть не вскрикнула от неожиданности. Человек глядел на неё, словно не понимая, где же она есть, разумеется, от него пахло вином, но не так чтобы уж очень сильно.
— Вы не видели тут Деда Мороза? — робко спросила Леночка, прижимая к себе зашуршавшую кульком куклу.
— Он туда пошёл, — махнул рукой человек, точнее, не махнул, а бросил руку в сторону, как тряпку
— Давно? — испугалась Леночка.
— Да недавно, — хрюкнул человек, всё ещё продолжая искать Леночку опустевшими глазами. Потом он вдруг понял, что никогда не найдёт, и задрал голову вверх, да так стремительно, что чуть не повалился со своей доски. Леночка тоже посмотрела вверх, и увидела, что на небе — звёзды. Звёзд было такое огромное множество, сколько Леночка никогда раньше и не видела. Человек что-то промычал невнятное, уставившись на них, и Леночка тоже промычала что-то ему в ответ, правда, сама не поняла, что. Но она не могла тут долго стоять, ей нужно было идти догонять Деда Мороза, она повернулась и пошла, а человек остался сидеть на доске-качалке, подняв одно мохнатое ухо вверх, он смотрел на звёзды, как на огромный, сказочно красивый торт.
А Леночка спустилась узкой, обледеневшей дорожкой по склону, одной рукой держа противную куклу, а второй хватаясь за ветки кустов, чтобы не грохнуться, рядом проходила саночная дорога, покрытая затвердевшими царапинами полозьев, на обочине её, в кустах, валялась чья-то красная рукавичка. Фонарей нигде поблизости не было, но снег светил Леночке самим собой, видимо, отражая огненные звёзды, повисшие в черноте. Спуск скоро кончился, и Леночка пошла по ровному снегу, среди обсыпанных инеем деревьев. Дома скрылись из виду, вслед за ними исчезло в Леночке и воспоминание о пережитых ранее звуках, то есть для неё наступила тишина.
Она шла в тишине, похрустывая кульком, постепенно ей стало холодно, потому что она забыла дома свои красные рукавички. Вокруг было так покойно, словно никакого Нового Года тут ещё и в помине не было, словно он обошёл это место стороной. Потом она увидела что-то светлое за ветвями, а когда подошла поближе, то поняла, что это маленькая церковь. Церковь была не белая, а бирюзовая с отдельными белыми местами, купол у неё был совсем бирюзовый, а ставни окон — белые, двери же не было видно, наверное, она располагалась с обратной стороны. Леночка не собиралась заходить в церковь и искать дверь, она только остановилась, чтобы разглядеть красивые сосульки, висящие над затворённым окном, и тут она услышала.
— Отломи веточку, — тихо прошептал кто-то.
Леночка обернулась, но никого не увидела. Она зашла за угол церкви, но и там никого не было, не было и следов на свежем, выпавшем накануне днём снегу. И дверей тоже не было. Леночка обогнула ещё один угол, потом последний — у церкви вовсе не было дверей.
— Отломи веточку, — снова тихо прошептал кто-то.
Леночке стало страшно. Она хотела убежать, но не решалась. Нельзя же было понять, где находится шепчущий: внутри церкви или снаружи, за стволами деревьев. Она подошла к ближайшему дереву, отломила маленькую веточку и бросила её в снег.
— Снегири полны крови, — сообщил шёпот, уже совсем близко. — Они прилетают к нам с севера, где стоят города мертвецов.
Леночка вскрикнула и метнулась было в ту сторону, откуда пришла, да так и застыла, потому что там уже был кто-то, там стояла девушка в буром пальто, такая тонкая, что её и вправду легко было не различить за стволами. Светлые волосы девушки были заплетены в косу, а лицо у неё было красивое и страшное. Оно было такое страшное, что Леночка, как только его увидела — сразу начала дрожать, её задёргало деревянным холодом, пальцы вжались в ладони, зубки вовсю заклацали во рту.
— А, боишься, — прошептала девушка. — Ты видела снегирей?
Леночка пожала плечами. Честно сказать, она в жизни никогда не видела снегирей, только в книжках на картинках. Снегири не прилетали в наш город.
— Снегири — спутники ужаса, — девушка взмахнула руками в стороны, будто символизируя собою ужас. — В них полно мёртвой крови. Может, ты думаешь, мёртвая кровь темна и холодна? Нет, она светлая и жгучая, как солнце.
Девушка вдруг моргнула, чего никак нельзя было от неё ожидать.
— В тебе тоже много крови, девочка. Где ты находишь свою кровь?
— Она всегда у меня есть, — прошептала Леночка.
— Странно. А мне казалось, ты тут что-то ищешь.
— Я искала Деда Мороза, — призналась Леночка. — Но его, наверное, и вправду нет.
— Дед Мороз есть, — холодно сказала девушка. — Он там, — она показала рукой на бирюзовую церковь.
— Там даже дверей нету, — усомнилась Леночка. — И окна все закрыты.
— Дед Мороз там, — повторила девушка. — Ты хочешь его увидеть?
Леночка помотала головой.
— Ты на самом деле хочешь его увидеть? — девушка шипяще засмеялась.
— Нет, — ответила Леночка.
— Я знаю, что хочешь, — улыбнулась девушка.
Она скользнула к Леночке, та попятилась, но девушка схватила её за локоть, Леночка неровно ступила назад и провалилась в снег. Девушка упала на неё сверху, и, хотя Леночка не могла больше смотреть на её страшное лицо, но сопротивляться уже не было никаких сил. Хотелось только лежать, оцепенев, и чувствовать, как сонный холод постепенно пропитывает тело, как тряпочку.
— Я покажу тебе Деда Мороза, — нежно прошептала девушка. — Я покажу тебе снегирей. Больших, пушистых, пунцовых, как светлые яблоки. Хочешь?
— Хочу, — бессильно согласилась Леночка. — А они не клюются?
— Нет-нет, ни в коем случае, — улыбнулась девушка, отбирая у Леночки кулёк с куклой и бережно кладя его рядом в снег. — Тебе ни капельки не будет больно, ни капельки. Ты же мечтала увидеть Деда Мороза, вот и увидишь. Ты же мечтала?
— Да, — ответила Леночка. — Я мечтала.
— Вот и чудесно.
Леночка тупо смотрела, как тонкие, бледные с отсинью пальцы разбирают пуговки на её пальто, она ничего не могла поделать, могла только смотреть.
— А теперь погляди назад, за голову. Во-он туда, — девушка вытянула руку над Леночкиным лицом.
Леночка задрала подбородок и посмотрела. Там стояло перевёрнутое дерево, и на дереве сидели настоящие снегири. Большие, пунцовые, как светлые яблоки. А за ними была звёздная ночь.
— Ну, давай, — шепнула девушка. — Иди к Деду Морозу, — она навалилась на Леночку, так что та дёрнулась всем телом в сторону головы, прежде чем ледяные зубы одним рвущим ударом размозжили ей горло. Леночка задрыгала ногами, побежала по широкой снежной дороге на запад, за садящимся в темноте багровым солнцем, она знала: если не догонишь солнце — никогда больше не увидишь, потому что оно уходит навсегда. — Иди, иди, — с силой дёргала Леночку девушка, — иди к Деду.
