Парень с соседней могилы

» Впрочем, это не стоило мне никаких усилий, поскольку усадьба располагалась в красивой местности, среди холмов, и сейчас, в обрамлении золотой осенней листвы, выглядела очень декоративно. Над вспаханным под озимые черноземом висели клочья тумана. Повсюду краснела рябина, из которой, по словам Бенни, его матушка варила потрясающее желе. За амбаром аккуратными рядами выстроились огромные пластиковые мешки с силосом. Понятно, что не был обойден вниманием и хлев с сытыми, ленивыми коровами — я так редко видела коров в натуральную величину, что они показались мне неестественно большими.

Разумеется, меня потянуло к клеткам с телятами, и я дала этим очаровательным созданиям с глазами косуль пососать мои пальцы, Бенни же пытался оттащить меня прочь — показать свои усовершенствования по уборке нечистот. Ну как человек не соображает, что меня ни капельки не интересуют его нововведения! «Овцы еще на выпасе, — сказал он. — Скоро нам надо будет загонять их во двор!» Нам?!

У меня возникло ощущение, что я попала в чужой сон. Неужели это я пытаюсь охмурить завидного жениха, владельца собственной усадьбы и двадцати четырех дойных коров с приплодом? Я ничего такого не просила и давно примирилась с мыслью о том, что проживу старой девой — в крайнем случае заведу кошку. Ну ладно, можно и любовника — в терапевтических дозах, для поддержки гормонального равновесия.

А тут, как любит говорить Мэрта, «налицо явный перебор». Излишек хотя бы в двадцать четыре коровы. Впрочем, этого я ему не сказала. Уж слишком он гордился своим хозяйством.

Потом, ясное дело, стало худо, когда я почувствовала, что мне позарез хочется домой. Я объелась всеми этими вышивками и механизмами для уборки навоза — во всяком случае, на сегодня мне хватало. Надо было похолить свои перетруженные нижние части в горячей ванне, почитать ДН, послушать Боккерини, а потом залезть в чистую постель и ублажить себя травяным чаем.

А еще надо было подумать.

Но прежде чем я успела более или менее тактично изложить это Бенни, он вынул из морозилки килограммовую упаковку говяжьего фарша и швырнул мне, вслух предвкушая, что у нас сегодня будет на обед… может, тефтели? Я тупо перевела взгляд с него на фарш, потом обратно… и не совсем впопад сказала: так, мол, и так, у меня культурный шок и мне нужно на некоторое время вернуться в привычную обстановку.

Бенни уставился на меня, ощупывая мое лицо длинными чувствительными щупальцами. Он очень хорошо улавливает чужое настроение. Впрочем, такое качество обязательно для человека, которому надо налаживать контакт с братьями нашими меньшими.

Его потрясающая улыбка спряталась в тучу.

— Ладно, давай отвезу! — только и сказал он. — Автобусы у нас по воскресеньям не ходят.

И он отвез меня за сорок километров в город и, торопливо погладив по берету, высадил из машины: парню нужно было успеть к очередной дойке.

Когда я отперла дверь и окинула взглядом квартиру, в которой мы вчера произвели такой разор, настроение у меня снова переменилось и я выскочила за дверь. Может, я была не права и следовало сразиться с замороженным куском мяса, только бы не видеть, как гаснет у Бенни улыбка?

Впрочем, я точно знала, что не сумею превратить это мясо в тефтели. Вот где, наверное, и была зарыта собака. Мы с Эрьяном питались по-вегетариански, а после его смерти я хотя и ела тефтели, но готовые, которые надо было только разогреть. Домашних тефтелей я в глаза не видела с тех пор, как уехала от родителей, а мама, конечно, не позволяла своей умнице-разумнице Дезире пачкать руки фаршем.

Теперь же она не могла бы научить меня готовить тефтели, даже если б я очень попросила. Во время моего последнего визита она называла меня «сестрой Карин» и ругала за то, что из-за меня вечно остается без кофе.

Я вернулась в квартиру и стала наливать ванну.

18

Я, понятное дело, заметил, что отношения наши кое в чем складываются хреново. Когда я ей показывал усадьбу, интерес был немногим больше, чем если бы я подробно излагал, как переваривается пища у меня в желудке. Конечно, библиотекарша была вежлива. Задавала умные вопросы. Но сказать, чтобы слушала с горящими глазами? Ничего подобного не было и в помине.

Я пытался уговорить себя рассуждениями о том, что и сам проявил бы не больше интереса, вздумай она водить меня по библиотеке и объяснять значение всех шифров, под которыми у них расставлены книги, или систему, по которой ведется каталог. Однако уговоры не помогли. Все-таки книги — это книги, усадьба же — совсем другой коленкор.

А уж когда я кинул ей замороженный фарш… он еще и долететь не успел, как я смекнул: НЕ ТО!

Хотя мне и в голову не приходило, что тут может выйти загвоздка. В наших краях мужик приволакивает жене лося, а потом садится уплетать духовитую тушеную лосятину. Что было в промежутке, он знать не знает и ведать не ведает. Наверное, я прикинул так: пускай себе готовит, а я пока приберусь в телятнике, чтоб мы успели до вечерней дойки поесть и — ха-ха-ха! — поваляться после обеда. А она на этот фарш посмотрела, как на кусок мерзлого дерьма. И запросилась домой. Спорить с ней было бесполезно.

В машине она всю дорогу обнимала меня за шею и время от времени щекотала затылок, словно говоря: «Я не хотела тебя обидеть. И не думай, что между нами все кончено».

Вслух никаких разговоров не было.

Вечером я поехал к Бенгту-Йорану и Вайолет.

— А мы видели у тебя девушку! — не без любопытства заметила Вайолет.

Бенгт-Йоран подмигнул мне и, ткнув в бок, разулыбался, как будто мы с ним только что смотрели на видео порнуху. Чем, впрочем, мы изредка занимались… до появления на горизонте Вайолет.

— Признавайся, городская? — оживился он.

Бенгт-Йоран убежден, что у городских круглый год течка, что все они носят черные кружевные трусы с разрезом посередке и, очутившись наедине с мужчиной, тут же опрокидываются на спину. Забавно, особенно если вспомнить, какой у нас захудалый городишко и как меня повалила в сено, держа за шкирку, сеструха того же Бенгта-Йорана. Мне тогда было четырнадцать, а ей семнадцать, и для меня это был первый опыт… и последний, по крайней мере с ней: она меня так напугала, что я стал обходить ее стороной. Кружевных трусов с завлекалочкой на ней не было — девка оказалась вовсе без трусов. Бенгт-Йоран про тот случай, понятное дело, не знает. А у его сеструхи народилось четверо детей, и теперь она похожа на борца сумо.

— Гм… Ну, городская. Я ее на кладбище подобрал. В общем, мы там с ней познакомились.

— То-то же она бледненькая… — попытался шуткануть Бенгт-Йоран, но его оборвала Вайолет.

— На кладбище?! — разочарованно протянула она. — Да, Бенни, ты у нас всегда был чудаком.

Не знаю, чем я заслужил такое мнение. Может, Вайолет имеет в виду тот случай, когда мы с ней на каком-то празднике разговорились по душам? Я ей тогда спьяну ляпнул, что Бенгт-Йоран сделал правильный выбор: она поможет ему преодолеть извечную крестьянскую тоску. Надо ж было такое сказануть! До сих пор верчусь ужом на сковородке, вспоминая про эту «крестьянскую тоску»!

«Ты только посмотри, какой он в здешнем шуме и гаме сидит тихий и необщительный», — заплетающимся языком произнес тогда я.

«Да он просто напился!» — коротко бросила Вайолет. И оказалась права: через минуту Бенгта-Йорана уже выворачивало под сиренью.

— Она даже не умеет делать тефтели, — пожаловался я. — Только книжки читает да толкует про какого-то Лакона!

Лучше уж сразу все выложить. Чтоб не ждали приглашения на кофе с вафельными трубочками, а там и на помолвку. У меня и без того положение аховое…

— Надо же, не умеет делать тефтели! — отозвалась Вайолет, довольно посмотрев на стол, украшением которого была миска величиной с лохань, полная отменных поджаристых тефтелей: — Кстати, положить тебе еще?

— Во-во, Бенни! Поматросил и бросил! — загоготал Бенгт-Йоран, снова посматривая на меня хитрым «порнушным» взглядом. — Не вздумай увязнуть в брачном болоте!

В представлении Бенгта-Йорана никто не может привязаться к женщине, которая не умеет делать тефтели… Тем более жениться на ней.

Впрочем, когда Вайолет наложила мне на тарелку гору протертой брусники, которую сама же и собирала, я чуть ли не готов был согласиться с ним.

19

Не выношу одиночества

Как долго тает на языке безмолвная минута

ко мне пробивается лишь пыльный луч солнца

Квартира у меня обращена во двор, окруженный трехэтажными домами. Район застраивался лет двадцать тому назад, так что деревья уже вымахали большие и заглядывают в окна, а песочницы чаще всего пустуют. Малыши, копавшиеся в них первые годы после заселения квартала, выросли и разлетелись кто куда. Жить тут остались их родители среднего возраста, а они все милые и спокойные, без неудобных для соседей привычек.

Вот почему во дворе у меня царит тишина. Окна смотрят на юг, и днем, когда сквозь деревянные жалюзи просачивается солнце, мои белые диваны раскрашиваются полосками. Иногда с лестницы доносятся шаги, но это бывает редко: я живу на верхнем этаже. Если открыть окно, начинает шелестеть в кадке баньян, который в свое время вырастил из черенка Эрьян. Впрочем, я слишком большая мерзлячка и не открываю окно надолго; я и батареи включаю на полную мощность, чтоб в квартире было тепло, не меньше двадцати трех градусов.

Мне нравится лежать в белом халате на диване и смотреть, как солнечные лучи полосатят воздушное пространство комнаты.

Время от времени я поднимаю руку, чтобы солнышко украсило полосами и ее… и слушаю тишину, нарушаемую разве что гулом холодильника да бьющейся в стекло поздней осенней мухой.

Разумеется, я понимаю, что ничего серьезного с Бенни получиться не могло.

Мечтания о нем равносильны грезам, которым предаешься в последний день отпуска. Ты потягиваешь в тени платанов прохладную «рецину», и тебе кажется, будто можно сняться с насиженного места, и переехать на юг, и наслаждаться жизнью, не загадывая далеко вперед: поступить на первую попавшуюся работу, завести белый домик с открытой верандой и пряными травами в горшках… При этом ты все время помнишь, что через пять часов будешь мокнуть на аэродроме в Арланде, а завтра — сидеть в крутящемся кресле и разгребать скопившуюся за время отсутствия работу. И что от твоего отдыха останется лишь загар, да и тот в ближайшие две недели сойдет и смоется водой в ванне.

И все же я вспоминала наши с Бенни игры и грезила о нем… Надо изыскать способ сохранить эти отношения! В конце концов, можно, уходя на работу, запирать его в гардеробе, а вечером выпускать. Как в культовом испанском фильме с Антонио Бандерасом.

Я попробовала вообразить себе фермерскую жизнь. Перед глазами не всплыло ни одной картинки.

Право, я не ожидала такого культурного шока от поездки за четыре мили, и не к эмигранту, а к шведу, примерно моему ровеснику.

С мусульманином и то было бы легче найти общий язык.

Я тут же представила себе сухощавого темноволосого мужчину с грустными глазами, которому пришлось искать у нас политического убежища и который теперь живет в приличной однокомнатной квартире, окруженный множеством книг — стихов на персидском языке. Днем он (при его университетском образовании) работает уборщиком, а вечерами встречается в прокуренных помещениях со своими политическими и поэтическими друзьями — или же мы ходим в кинотеатр «Фолькет», где можно посмотреть незабываемые черно-белые фильмы. Я осваиваю его культуру, и перевожу его стихи, и собираю на улицах пожертвования для борьбы с диктатором. Мы обедаем на красивых коврах, и все кушанья обильно сдобрены специями…

А готовить тефтели в этой жуткой Бенниной кухне, корячиться ради его двадцати четырех коров? Отмывать его запущенный душ, топить печку, если нужна горячая вода, обсуждать с ним сельскохозяйственные статьи из «Ланда»? Нет уж, увольте!

Если я и расистка, то не совсем обычная.

И все-таки я много дней в отчаянии ломала руки у телефона. То потому, что не звонит он, то потому, что не звоню сама.

Я как бы заново окунулась в подростковый возраст и, чтобы преодолеть в себе это унизительное ощущение, стала возвращаться домой поздно. Работала сверхурочно, ходила в кино, соглашалась пройтись по кабакам с неженатыми коллегами. Все утверждали, что я стала необыкновенно жизнерадостна и общительна, и я действительно вела себя так, что производила подобное впечатление.

Поскольку погода безнадежно испортилась, я больше не могла играть с солнечными полосками. А при пасмурном свете моя квартира поднимала настроение не лучше, чем приемная у зубного врача. Единственным ярким пятном в интерьере был неоновый восход, к которому плыли в раковине влюбленные — на плакате, подаренном мне в день рождения Бенни.

Не проходило и часа, чтобы я не вспомнила его.

В библиотеке я принялась читать «Ланд». Лилиан громогласно выразила изумление. Я отговорилась тем, что муниципалитет поручил мне разыскать материалы по очистке сточных вод.

Время от времени в мою сторону поглядывал Улоф: казалось, ему хочется о чем-то спросить. К счастью, он сообразил этого не делать.

Однажды мне вздумалось пойти обедать в кафе, где обычно тусуются иммигранты из разных стран. Я так пристально разглядывала их из-за своего столика, что мои намерения были истолкованы превратно и мне поступил ряд предложений, о которых я предпочла бы забыть. Учитывая, что повод меня туда привел довольно сомнительный (если не сказать дурацкий), я покраснела чуть ли не до пят.

День проходил за днем, и на меня с новой силой навалилась депрессия. Мэрта по-прежнему торчала в своем Копенгагене. Я пачками таскала домой дешевую фантастику и полуночничала в ванне — сидела там до тех пор, пока кожа не покрывалась морщинами и не приобретала покойницкий цвет. Я так старательно терла себя мыльной бабочкой, что от нее остался бесформенный розовый обмылок.

Как столь хорошее начало могло привести к столь печальному концу?

Судя по отсутствию звонка от Бенни, его тоже мучил этот вопрос.

20

Всякий раз, как я брался за трубку позвонить библиотекарше, я досиживал до того, что начинались короткие гудки. Она сказала, у нее культурный шок и ей надо побыть одной. Ну, три дня я выждал, не позвонит ли сама, потом все ж таки набрал ее номер. Ни ответа ни привета.

Нашел у себя в запасах открытку из серии «ПОПРАВЛЯЙСЯ!», написал библиотекаршин адрес, наклеил марку — и порвал.

Не раз хотел съездить в город и нагрянуть в библиотеку, потом передумывал: это уж будет слишком.

Погода катастрофически портилась. Два дня я убил на то, чтобы пригнать с выпаса овец (мне помогал соседский сын, тринадцати лет). Стадо слишком долго прогуляло на воле и накачало мышцы, как у первоклассных гимнастов. Бараны перемахивали через любую ограду, овцы носились быстрее лани. Если б я отправил их теперь на бойню, то выручил бы за голову не больше, чем стоит обед в «Макдоналдсе». А если б захотел резать дома со стариком Нильссоном, то не сумел бы разделать туши: такие жилы моя пила не берет. Ну и дали нам прикурить эти овцы! Мы с парнишкой бегали под дождем пополам со снегом, ругаясь на чем свет стоит. Особенно отличался мой напарник, который орал на скотину по-английски: «Fuck you!»

Кто б мне объяснил, зачем я держу овец? Прежде я делал это ради матери: она пряла шерсть, а потом вязала из нее всякое… или использовала на курсах валяния. Еще у нее было коронное блюдо — тушеная баранина с картошкой и фасолью. Мне, дураку, невдомек было научиться у нее готовить такую вкуснятину.

Мне вообще невдомек было, что мать когда-нибудь помрет.

Вот я и не тороплюсь избавляться от материных овец. Хватит с меня того, что пришлось разбирать ее комнату. Страшно вспомнить… Выгребать из шкафа платья, которые еще пахли ею, перебирать ее очки, баночки с лекарствами, журналы по вязанию. Я не был готов к тому, что после ее смерти придется этим заниматься, и пошел по пути наименьшего сопротивления: сложил все в два старых чемодана и запихнул на чердак. А комната материна осталась в прежнем виде, я только простыни с кровати снял. Еще там весь подоконник заставлен горшками с фиолетовыми цветочками. Теперь уж, наверное, засохли.

Что библиотекарша хотела сказать этим «культурным шоком»?!

Сегодня с утра ездил в город по делам, так мне кругом чудилась она. И в кооперативном магазине, и на молокозаводе, и в жестяной лавке Берггрена!

Два вечера подряд ко мне заваливался Бенгт-Йоран — видать, хотел взглянуть на мою греховодницу.

— Вряд ли ей светит снова попасть сюда, — сказал я.

Он аж задохнулся от восхищения. Пускай себе думает, что я поматросил и бросил.

Не надо ему знать, как я скучаю по ней и как вечером ношу телефон в спальню, чтобы включить в розетку там.

21

И херувимов страх объял; они к творцу летят:

«О Господи, что Салами и Зуламит творят!»

Но Всемогущий им в ответ улыбкой просиял:

«Я не хочу крушить того, что жар любви сковал»[15].

Сакариас Топелиус. «Млечный путь»

Наконец-то вернулась из Копенгагена Мэрта. Она встретила меня после работы с ящиком пива «Элефант» и сувениром — прозрачным шаром, внутри которого на фоне снегопада любилась голая пластмассовая парочка. Мы пошли ко мне, поставили чайник и растянулись каждая на своем диване.

Когда я спросила, что они такого натворили в Копенгагене, Мэрта ответила уклончиво:

— Да что говорить обо мне? Сама знаешь, я предпочитаю другие темы!

Тогда о событиях последней недели отчиталась я. Не изложить подробностей было бы лишней тратой времени, Мэрта в любом случае умеет вытащить из тебя всю подноготную.

Я не утаила ничего. В рассказе присутствовали и вульгарный памятник, и дурацкая кепка, и вышивки крестом, и мушиные метки, и похожие на мох обои.

— Не понимаю, чего ты завелась, — фыркнула Мэрта. — По-моему, у тебя появился замечательный партнер для игр! А ты ноешь из-за каких-то деталей интерьера. Плевать тебе на его вышивки! К тому же вышивал наверняка не он, у парня просто рука не поднялась выбросить память о родителях. Может, тебе кажется, что все дома шведских крестьян похожи на усадьбу Карла Ларссона в Сундборне? [16]

Я задумалась. Пожалуй, я действительно представляла себе крестьянский дом в духе картин Ларссона. Просторная кухня, огонь в печурке, медные котлы, под потолком — нанизанные на жердь хлебы с дыркой посередине. Оказывается, Мэрта попала в точку. Естественно, я обиделась и возвысила голос:

— Ты не хуже моего знаешь, что проблема тут не в «деталях интерьера», а в том, что у нас диаметрально противоположные стили жизни! Я не допущу к себе в дом вышивок, а он едва ли допустит графику Кэте Кольвиц. Давай смотреть правде в глаза: это не только вопрос вкуса!

— Тогда почему у тебя на стене плакат с влюбленными в раковине? — лукаво спросила она.

— Потому что… Бенни умел развеселить меня… — промямлила я.

Довольная Мэрта кивнула.

— Но неужели ты можешь себе представить меня сидящей на табуретке с подойником между ног? — не унималась я.

— Ты туда ездила не на работу устраиваться! — закричала Мэрта. — Этот парень тебя фантастически оттрахал, чего ты, между прочим, не имела уже много лет… если вообще когда-нибудь имела. И вы с ним обхохотались, чего у тебя тоже никогда не было с другом птиц, который назывался твоим мужем! Тогда что ты зациклилась на мухах? Чего испугалась? Получай свое удовольствие! Иначе тебе остается только забиться к себе в комнату и накрыться с головой одеялом!

— И как ты мне предлагаешь поступить? Я же не знаю, что он там решил. За все время ни одного звонка!

— Возьми пару бутылок датского пива и эту игрушку, — Мэрта потрясла шаром с милующимися, — прикупи замороженных тефтелей и завтра после работы езжай к нему, сделаешь человеку сюрприз. В прошлый раз инициативу проявил он, теперь очередь за тобой! Если вы хотите, чтобы у вас что-нибудь получилось, надо сменить роли. Ради такого случая бери мою машину!

Я вдруг подумала о Салами и Зуламите, героях стихотворения Сакариаса Топелиуса «Млечный путь». Я влюбилась в него совсем крошкой, когда едва понимала, о чем там речь. С маминой помощью я выучила стих наизусть, и она гордо ставила меня на стол, чтобы я шепелявила его перед ее гостями, которым осточертело слушать одно и то же.

Салами и Зуламит живут на разных звездах, но они любят друг друга и строят через космос звездный мост. Я мгновенно увидела, как мы сменили роли и Бенни искусно работает мастерком, скрепляя звезды со своей стороны, а я пытаюсь идти к нему, словно по льдинам, — перескакивая со звезды на звезду…

Мэртины советы не всегда хороши, зато они обычно призывают к действию, к движению вперед. Вечером следующего дня я погрузила в машину плетеную корзинку с пивом «Элефант», замороженными тефтелями, готовым картофельным салатом, покупным черничным пирогом и упакованным в золотую бумагу шаром с занимающейся любовью парочкой. И поехала к Бенни.

На стук никто не отозвался, однако дверь была не заперта и в кухне горел свет, так что я вошла. Гудела люминесцентная лампа, из стоявшего рядом с мойкой уродского черного приемника доносились вопли рекламного канала. Я переключила радио на сводку погоды для моряков и принялась энергично наводить порядок. Вскоре я освоилась за пожухлыми занавесями с бахромой и почувствовала себя там почти как в детстве. Убрав со стола грязную тарелку из-под каши, я сунула ее в раковину, где уже отмокала в холодной воде другая. Затем полазила по шкафам, разыскивая посуду и приборы, застелила стол найденной в дубовой буфетке вышитой скатертью и, наконец, поджарила тефтели — в сковороде с въевшимся жиром. Когда из подвала донеслись грузные шаги Бенни, у меня возникло ощущение deja vu: право, такое со мной уже было.

— Какого хрена?.. — начал с порога Бенни… и застыл. Потом рванулся ко мне (вокруг полетели сено с соломой) и обнял так, что у меня затрещали косточки.

— Ага, тефтели! — ухмыльнулся он. — Неужто, бледнолицая, ты сама их поджарила?

— Не надейся, что это войдет у меня в привычку! — пробормотала я, зарываясь в его вонючий оранжевый свитер от Хелли Хансена. Бенни ввалился, даже не переодетый после хлева.

22

Это она, конечно, здорово придумала… Хотя тефтелями я и так был сыт по горло: Вайолет навалила мне с собой чуть ли не ведро, я три дня питался только ими.

Библиотекарша осталась ночевать, но, когда я постелил чистое белье, сказала, что у нее месячные и хорошо бы ей не протечь на простыню.

«Протекай на здоровье», — подумал я, так мне понравились ее слова — искренние и полные семейной доверительности. К временному любовнику не приезжают в первый день месячных. Она словно произвела меня в ранг постоянного, с которым можно не спешить кувыркаться. Дала понять, что нагрянула не за этим.

Кстати, я бы с удовольствием имел на простыне пятно от нее. (Для такого извращения наверняка придумали латинское название.)

Мы с ней полночи проговорили, лежа в постели. Радость из обоих так и прет, все болтаем и болтаем, никак не можем остановиться. Мне особенно запомнилась эта наша болтовня.

— Ты у меня узнаешь культурный шок! — говорил я. — Да я себе национальный костюм заведу! Буду щеголять в желтых штанах и двубортном кафтане с серебряной пряжкой. А ты уж будь добра соткать мне материю на жилетку, вот! Тогда можно будет по воскресеньям прогуливаться перед церковью, заложив большие пальцы за жилетку и беседуя с другими фермерами о погоде и видах на урожай, и я прославлюсь на всю округу, и называть меня будут не иначе как Бенни-Богач с Рябиновой усадьбы! А ты будешь молчать в тряпочку и варить кофе для угощения прихожан после службы!

— Сто лет назад ты со своими двадцатью четырьмя коровами считался бы зажиточным крестьянином, верно?

— Голову даю на отсечение! Я был бы не только зажиточным крестьянином, но еще присяжным заседателем и церковным старостой. Имел бы кучу батраков, чтоб было кем помыкать, и кучу смазливых служанок, чтоб было кого щипать за задницу. Городские обращались бы к Бенни-Богачу за советом и выбрали бы его заседать в волостном управлении! А тут мечешься между всеми делами, как оглоушенная ядом крыса, и не успеваешь даже сходить на собрание Союза земледельцев.

— Стал бы ты тогда просить руки худышки из города, у которой всего и приданого что сундук книг?

— Ни в коем случае! Бенни с Рябиновой усадьбы женился бы на толстой Брите с соседнего хутора… чтобы присоединить ее землю к своей. Но ты не огорчайся: городскую глисту я бы нанял в прислуги, и ночью пробирался бы к ней на кухонный диванчик, и сделал бы ей не одного ребеночка. А потом честно давал бы деньги на детей (что бы там ни говорила толстая Брита) и брал бы их в пастушки и пастушки.

— А глиста в один прекрасный день сбежала бы с Эмилем-Бродягой! Как бы ты поступил тогда?

— Я бы выгнал взашей ее отродье и поселил на кухонном диванчике другую прислугу, помоложе!

Библиотекарша стукнула меня подушкой, и мы какое-то время дрались. Потом я сдался, иначе мне пришлось бы вставать и идти приводить себя в чувство под холодным душем.

Отдышавшись, она сказала:

— Я никогда не буду у тебя прислугой, которая спит на кухонном диванчике, понимаешь? Да и вообще я бы тебя не устроила. Я не умею ни печь хлеб, ни вываривать в баке белье, ни набивать колбасы требухой. Наверное, фермерской жене положено еще самой резать свиней и, выпустив горячую кровь, готовить из нее какие-нибудь отвратные блюда?

— Понятия не имею, нам доставляют со скотобойни уже разделанное мясо. Ни забот ни хлопот.

Мы помолчали.

— И все-таки, когда ты сказал, что пробирался бы ночью на кухню делать мне детей… — продолжила она, как бы сама с собой. — У меня от этих слов весь низ затрепетал. Даже с тампоном чувствуется. Биологические часы тикают вовсю.

Я со стоном перевернулся на живот.

— Не смей говорить таких вещей! Иначе я затрахаю простыню до того, что она родит наволочку!

Худышка и в этот раз заснула, касаясь губами моих костяшек.

23

Я звоню домой

Голос с телефонной станции

«Номер… не имеет… абонента!»

Даже у автоответчика нет ответа

И мы приступили к трудоемкому делу узнавания друг друга.

Трудоемкому — потому что прямых путей тут не было, хотя нас как будто никто не связывал.

Мы оба сироты: он — точно и определенно, я — практически. Мама уже пять лет находится в заведении для хроников и редко узнаёт меня. Папе я едва ли не мешаю, когда время от времени наведываюсь к нему (в родной-то дом), особенно если пытаюсь при этом завести разговор.

Впрочем, папа всегда был таким, еще в моем детстве. Терпеть не мог разговоров о том, что называл «женскими штучками»: сюда относились семья и дети, приготовление еды, одежда, обустройство квартиры и, конечно, всё, что можно было подвести под категорию «чувств». К женским штучкам он причислял также искусство, литературу и религию… Особое раздражение вызывали у него чисто женские недомогания. О них в его присутствии нельзя было и заикнуться, он словно боялся подхватить девчачьи бациллы. Папа был майором и при всяком удобном случае сбегал в полк.

Иногда я задумывалась: а не гомик ли он? Даже странно, что у дочери могут возникать такие мысли, но между мной и папой никогда не было подлинной близости. Общеизвестно, что дети с изумлением и дрожью думают о том, как их родители занимались «этим». Сосчитав братьев и сестер, они говорят себе: «Родители занимались „этим“ не меньше трех раз». Лично у меня есть все основания сомневаться, что папа проделывал «это» больше одного раза — во всяком случае, с мамой. В конце концов я запретила себе думать на эту тему: лучше уж буду радоваться, что у них случился хотя бы тот единственный раз.

В общем, у мамы не было иных забот и занятий, кроме меня. Ей в кои-то веки подарили куклу с закрывающимися глазами, и она любила меня со всей пылкостью человека, слишком долго ждавшего подарка. Долгое ожидание не прибавило ей ни критичности, ни проницательности.

Она была родом из состоятельной семьи. Отец ее держат консервный завод, резко пошедший в гору во время войны. Насколько я знаю своего деда, он сколотил состояние на лисах и белках, мясо которых закатывал в банки под этикеткой «Дичь». Папа был в этой семье сбоку припека; однажды я даже подслушала шепоток маминых партнерш по бриджу, будто его подвигли к женитьбе крупные долги, наделанные из-за пристрастия к азартным играм. Звучит не очень современно, но правдоподобно: те, кто сегодня пытается обыграть одноруких бандитов в торговых пассажах, — прямые потомки тех, кто на рубеже веков стрелялся у казино в Монте-Карло. Человек, вздумавший позвонить папе во время «Бинго-шоу», пускай пеняет на себя.

В моем детстве мама подкрашивала волосы, так что они были цвета латуни, и накручивала их на термобигуди «Кармен», отчего получались тугие локоны. Замуж она вышла около сорока, а спустя два года родилась я. Необходимости работать у нее никогда не было. Своим именем — Дезире (что по-французски значит «желанная») — я обязана ей. Помыслы у мамы были самые благородные, однако в школе я возненавидела это имя: бывали периоды, когда меня били или как-то иначе преследовали из-за него… и, понятное дело, всегда дразнили «Диареей».

Я предпочла бы называться Китти или Памелой.

Возможно, в школе достается всем детям, в которых сызмальства заложили представление о себе как о восьмом чуде света и которые лишь там сталкиваются с суровой действительностью.

Как бы то ни было, я не замечала между родителями даже подобия супружеских отношений. Каждый из них жил собственной жизнью — правда, в одной просторной квартире с дубовым паркетом и анфиладой комнат, обставляла которые мама, папин же вклад заключался в том, что он вешал в прихожей свою фуражку. В моем присутствии они никогда не ссорились… полагаю, что и без меня тоже. Обедал папа чаще всего в офицерской столовой, летом мы вдвоем с мамой ездили в какой-нибудь пансионат: папа был всегда занят «на манёврах».