- Теперь твой черед, братец Март.
      Взял младший брат посох и ударил о землю.
      Смотрит девочка, а это уже не посох. Это большая ветка, вся покрытая почками.
      Усмехнулся Март и запел звонко, во весь свой мальчишеский голос:
      Разбегайтесь, ручьи, Растекайтесь, лужи, Вылезайте, муравьи, После зимней стужи!
      Пробирается медведь
      Сквозь лесной валежник.
      Стали птицы песни петь,
      И расцвел подснежник.
      Девочка даже руками всплеснула. Куда девались высокие сугробы? Где ледяные сосульки, что висели на каждой ветке?
      Под ногами у нее - мягкая весенняя земля. Кругом каплет, течет, журчит. Почки на ветвях надулись, и уже выглядывают из-под темной кожуры первые зеленые листики.
      Глядит девочка - наглядеться не может.
      - Что же ты стоишь? - говорит ей Март. - Торопись, вам с тобой всего один часок братья мои подарили.
      Девочка очнулась и побежала в чащу подснежники искать. А их видимо-невидимо. Под кустами и под камнями, на кочках и под кочками - куда ни поглядишь! Набрала она полную корзину, полный передник - и скорее опять на полянку, где костер горел, где двенадцать братьев сидели.
      А там уже ни костра, ни братьев нет. Светло на поляне, да не по-прежнему. Не от огня свет, а от полного месяца, что взошел над лесом.
      Пожалела девочка, что поблагодарить ей некого, и побежала домой.
      А месяц за нею поплыл.
      Не чуя под собой ног, добежала она до своих дверей - и только вошла в дом, как за окошками опять загудела зимняя вьюга, а месяц спрятался в тучи.
      - Ну, что, - спросили ее мачеха и сестра, - уже домой вернулась? А подснежники где?
      Ничего не ответила девочка, только высыпала из передника на лавку подснежники и поставила рядом корзинку.
      Мачеха и сестра так и ахнули:
      - Да где же ты их взяла?
      Рассказала им девочка все, как было. Слушают они обе и головами качают - верят и не верят. Трудно поверить, да ведь вот на лавке целый ворох подснежников, свежих, голубеньких. Так и веет от них мартом месяцем!
      Переглянулись мачеха с дочкой и спрашивают:
      - А больше тебе ничего месяцы не дали?
      - Да я больше ничего и не просила.
      - Вот дура, так дура! - говорит сестра. - В кои-то веки со всеми двенадцатью месяцами встретилась, а ничего, кроме подснежников, не выпросила. Ну, будь я на твоем месте, я бы знала, чего просить. У одного яблок да груш сладких, у другого - земляники спелой, у третьего - грибов беленьких, у четвертого - свежих огурчиков!
      - Умница, доченька! - говорит мачеха. - Зимой землянике да грушам цены нет. Продали бы мы все это и сколько бы денег выручили! А эта дурочка подснежников натаскала! Одевайся, дочка, потеплее да сходи на полянку. Уж тебя они не проведут, хоть их двенадцать, а ты одна.
      - Где им! - отвечает дочка, а сама - руки в рукава, платок на голову.
      Мать ей вслед кричит:
      - Рукавички надень, шубку застегни!
      А дочка уже за дверью. Убежала в лес.
      Идет по сестриным следам, торопится. "Скорее бы, думает, до полянки добраться!"
      Лес все гуще, все темней. Сугробы все выше, бурелом стеной стоит.
      "Ох, - думает мачехина дочка, - и зачем только я в лес пошла! Лежала бы сейчас дома в теплой постели, а теперь ходи да мерзни! Еще пропадешь тут!"
      И только она это подумала, как увидела вдалеке огонек - точно звездочка в ветвях запуталась.
      Пошла она на огонек. Шла, шла и вышла на полянку. Посреди полянки большой костер горит, а вокруг костра сидят двенадцать братьев, двенадцать месяцев. Сидят и тихо беседуют.
      Подошла мачехина дочка к самому костру, не поклонилась, приветливого слова не сказала, а выбрала место, где пожарче, и стала греться.
      Замолчали братья-месяцы. Тихо стало в лесу. И вдруг стукнул Январь-месяц посохом о землю.
      - Ты кто такая? - спрашивает. - Откуда взялась?
      - Из дому, - отвечает мачехина дочка. - Вы нынче моей сестре целую корзинку подснежников дали. Вот я и пришла по ее следам.
      - Сестру твою мы знаем, - говорит Январь-месяц. - А тебя и в глаза не видали. Ты зачем к нам пожаловала?
      - За подарками. Пусть Июнь-месяц мне земляники в корзинку насыплет, да покрупней. А Июль-месяц - огурцов свежих и грибов белых, а месяц Август яблок да груш сладких. А Сентябрь-месяц - орехов спелых.
      - Погоди, - говорит Январь-месяц. - Не бывать лету перед весной, а весне перед зимой. Далеко еще до Июня-месяца. Я теперь лесу хозяин, тридцать один день здесь царствовать буду.
      - Ишь какой сердитый! - говорит мачехина дочка. - Да я не к тебе и пришла - от тебя, кроме снега да инея, ничего не дождешься. Мне летних месяцев надо.
      Нахмурился Январь-месяц.
      - Ищи лета зимой! - говорит.
      Махнул он широким рукавом, и поднялась в лесу метель от земли до неба заволокла и деревья и полянку, на которой братья-месяцы сидели. Не видно стало за снегом и костра, а только слышно было, как свистит где-то огонь, потрескивает, полыхает.
      Испугалась мачехина дочка.
      - Перестань! - кричит. - Хватит!
      Да где там!
      Кружит ее метель, глаза ей слепит, дух перехватывает. Свалилась она в сугроб, и замело ее снегом.
      А мачеха ждала-ждала свою дочку, в окошко смотрела, за дверь выбегала нет ее, да и только. Закуталась она потеплее и пошла в лес. Да разве найдешь кого-нибудь в чаще в такую метель и темень!
      Ходила она, ходила, искала-искала, пока и сама не замерзла.
      Так и остались они обе в лесу лета ждать.
      А падчерица долго на свете жила, большая выросла, замуж вышла и детей вырастила.
      И был у нее, рассказывают, около дома сад - да такой чудесный, какого и свет не видывал. Раньше, чем у всех, расцветали в этом саду цветы, поспевали ягоды, наливались яблоки и груши. В жару было там прохладно, в метель тихо.
      - У этой хозяйки все двенадцать месяцев разом гостят! - говорили люди.
      Кто знает - может, так оно и было.
      ВЕСЕННИЕ ОБЛАКА
      На мгновение разорвалась легкая ткань весенних облаков, и солнце, так недавно казавшееся тусклым и небольшим диском, затерянным в небе, вновь загорелось ослепительным светом и во все стороны устремило яркие, острые лучи.
      Это было на склоне дня, и золотой свет солнца на тротуаре явился только грустным предчувствием вечера. Мы бродили по людным улицам фабричного загорода, изредка перекидываясь словами, но больше всего отдаваясь, каждый в отдельности, смутным и печальным настроениям городской весны. Иногда нас останавливал сильный порыв ветра, захватывавший наше дыхание, и тогда мы изменяли направление нашего пути, но домой не возвращались.
      Медленно качалась подвешенная вывеска, кружились мелкие клочки бумаги. Прохожие тревожно заслонялись от ветра. Но настоящее царство ветров, где они чувствовали себя на полной воле, было весеннее небо с потемневшими облаками, такими огромными, но послушными каждому легкому дыханию ветра. Картина вечереющего неба менялась поминутно. Куда-то исчезали прежние нагромождения облаков, и на смену им являлись новые. Порой открывалась бледная голубизна небес - и на нее стремительно и неуклонно неслись ближние и дальние волокна, пока не закрывали ее.
      За каменным забором высились черные стволы деревьев. Выглянуло солнце и они стали еще чернее. Причудливо застыли резко и остро изогнутые ветви.
      - Я не люблю весну, - сказала моя приятельница. - Весной бывает тоска и бессонница и я много плачу. А помню, когда-то, когда была девочкой, я любила ее. Я много спала весной - и ночью и днем. Особенно сладко спалось днем. А сны какие бывали!
      Ветер утих. Облака плыли, как во сне. Солнце таяло за белым, густым облаком.
      - Какие же сны бывали у вас?
      - Вот как эти облака. Быстрые, беспорядочные и непрерывные. И такие же тяжелые и бурные, как облака.
      ИЗУМРУДНЫЙ ОСТРОВ
      Из путевых очерков "По Ирландии"
      I
      После долгого и безвыездного пребывания в Англии ничто не может так сильно освежить душу, как прогулка по вольной и пуст Ирландии. Я проделал около сотни миль пешком, странствуя по берегам величественного Шаннона, и мне казалось, что я уехал из Лондона давным-давно, лет десять тому назад, и нахожусь на расстоянии многих тысяч миль от Англии.
      Я отправился не в протестантский Ольстер, не в Белфаст, куда устремляются ныне десятки и сотни корреспондентов {1}, даже не в Дублин, центр национально-католической Ирландии, где также бьет ключом политическая жизнь, а на юг и на запад страны, в один из глухих углов.
      Незадолго пред моей поездкой туда я слышал беседу нескольких англичан, друзей Ирландии.
      Один из них пел старую ирландскую песню:
      Картофель уродился у нас мелкий и редкий
      На холмах, на холмах.
      Мы роем его в листопад,
      Мы роем его в листопад,
      Полные тревоги,
      Полные тревоги.
      О, я хотел бы, чтобы мы все были... гуси...
      О, я хотел бы, чтобы мы все были гуси.
      Ибо они клюют зерно в тишине и покое,
      Пока не приходит для них смертный час...
      Смертный час.
      Мелодия покорно-грустная и ленивая.
      Ирландия пережила на своем веку очень трудные и грустные времена: преследования, голод, нужду. Огромные просторы ее пустынны и невозделаны. Восьмая часть страны занята болотами. Картофель - главная пища ирландцев, и неурожай его мог породить не одну песню скорби и отчаяния - наподобие той, какую мне привелось услышать.
      - Правда, население Ирландии небогато, - сказал один из моих собеседников-англичан. - А между тем почва там очень плодородная. С восьмидесятых годов прошлого столетия парламент занимается очень серьезными земельными реформами в Ирландии. Чуть ли не три четверти земли выкуплено у лордов и предоставлено земледельцам на самых льготных условиях {2}. Для бедноты строятся прекрасные коттеджи, за которые они выплачивают очень небольшие проценты. Иной платит за свой участок земли два - пять шиллингов в год - и все-таки жалуется. Иной раз они жалуются неискренне, не всерьез. В этом проявляется особый юмор ирландцев.
      - Говорят, что ирландцы ленивы, - заметил другой англичанин, - между тем в Америке, где их в десять раз больше, чем на родине, они отлично преуспевают, богатеют и играют большую роль в политической и общественной жизни. Некоторые полагают, что влажно-теплый климат их родины повинен в этой бездеятельности и лени населения. А может быть, в этом виновата вековая борьба и вековые преследования.
      - Непременно побывайте в Ирландии, - посоветовал мне один из моих собеседников, - вы почувствуете себя там на полной воле. Ирландцы не признают правил, законов. В вагонах железных дорог набивается такое количество людей, которое явно противоречит числу пассажиров, обозначенных в уставе. Вот вам пример ирландской точности и аккуратности. На одной из веток железной дороги поезд подходит к пересечению линий. Там ворота - шлагбаум. Поезд издали дает свисток. Но сторожа на месте не оказывается: ушел по своим делам. После нескольких тщетных призывов поезд дает задний ход, а затем налетает на ветхое заграждение и сшибает его. Вот что бывает в Ирландии.
      - Но какой это добрый, гостеприимный и поэтичный народ, - единодушно вырывается у всех.
      Мне уже не раз приходилось слышать об этой стороне характера ирландцев, я знаю их легенды. Одна из них рассказывает о четырех всадниках (The riders of the Shee {Всадники из Ши (англ.).}), которые стерегут весь мир, объезжая его кругом днем и ночью и держа в руках четыре древних символа: кольцо, чашу, голубя и крест.
      Я слышал песни ирландцев. К сожалению, их маленькая "галльская арфа" давно уже перестала быть национальным инструментом в их стране. Теперь ее можно увидеть только у какого-нибудь редкого любителя музыки или любителя старины.
      II
      Фишгардский экспресс примчал меня, пролетая сквозь туннели и не останавливаясь на станциях, в Фишгард. За окнами мелькали синие "сахарные головы" уэлльских гор. Из Фишгарда до Росслера, ирландской гавани, установлен самый короткий из всех рейсов, которые только имеются между Англией и Ирландией: всего 2 3/4 часа. Но и в этот короткий период бурное и своенравное Ирландское море дает себя почувствовать. Пароход подбрасывает, как футбольный мяч. Брызги перелетают через палубу, и у пассажиров остается на губах едкий, соленый привкус.
      Но вот и невысокий берег Росслерской гавани.
      После стремительного экспресса и плавания по бурному морю приятно отдохнуть в покойном и неторопливом поезде ирландской железной дороги. За окнами - мирная зеленая равнина, озаренная закатом, догорающим за покатыми холмами на горизонте. Вот они - просторы, где трудятся земледельцы, терпеливо идущие за плугом. Деревни с избами, крытыми соломой. Стада, вольно бродящие по диким пастбищам без присмотра пастухов.
      Даже в вагоне царит настроение, какого не бывает в английских вагонах. Там пассажиры редко вступают в разговор. Читают газету или смотрят в окно.
      Здесь же очень быстро завязывается всеобщая беседа. Старушка с дочерью возвращаются из Англии и ругают англичан и все английское. К ним присоединяется старая дева, учительница, пользующаяся случаем провести параллель между Ирландией и Англией, обычаями и нравами обеих стран.
      - Мама ни за что не хотела оставаться в Англии, - говорит бледная девушка. - Мне лично нравилось там жить. Англичане живут богаче и веселее. Но мама настояла на своем.
      Старушка на вид кроткая-прекроткая. Но видно, что у нее хватило решимости и упорства для того, чтобы настоять на возвращении на родину. Губы у нее крепко сжаты, а на лбу упрямая морщинка.
      Она добилась своего и выглядит довольной и умиротворенной.
      - Англичане очень много едят. Ах, как они много едят. И всегда мясо.
      - У англичан нет никакой религии. Вот только в церковь ходят по воскресеньям.
      - Это правда, совершенная правда! - восклицает учительница. - Я часто дразнила моих знакомых англичан тем, что их разводы недействительны. Их религия допускает развод, но ведь мы, католики, знаем, что никто не может развести супругов помимо святого престола. Я говорила одной даме, которая развелась и снова вышла замуж, что у нее теперь два мужа.
      - Англичане ужасно любят деньги.
      Кто-то, защищая англичан, говорит, что они энергичны, культурны и свободны от суеверий - между тем ирландцы до сих пор верят в фей и ведьм.
      - Мама верит, - говорит бледная девушка. Кроткая "мама" улыбается и кивает головой.
      - Да, я верю.
      - Какие же они бывают - феи? - спрашиваю я.
      - Разные: добрые и злые, светлые и темные.
      - А где они живут?
      - В пещерах, в лесу, да и в домах иногда, - отвечает старушка, улыбаясь...
      Кто-то противопоставляет немузыкальность англичан музыкальности ирландцев.
      По этому случаю пожилая учительница даже спела куплет одной народной песни:
      Ах, продам тебя я, прялка.
      Я продам веретено.
      Мне себя самой не жалко,
      Жизнь иль смерть - мне все равно.
      Я мог бы проездить по английским железным дорогам десяток лет, а не услышал бы песни - особенно из уст старой девы...
      В этот день я приехал в большой город Лимерик, где я рассчитывал переночевать перед тем, как отправиться в путь - по левому берегу реки Шаннон. Рано утром я вышел побродить по улицам и заглянул в парк. У необычайно высокого памятника с классически задрапированной фигурой на скамье сидел молодой человек.
      - Чей это памятник? - полюбопытствовал я.
      - Сторонника Унии между Англией и Ирландией {3}, Сиринг Раиса. Памятник, правда, красивый, но лучше бы он не стоял здесь. Вот было бы время убрать его... теперь, когда гомруль станет законом и уния тысяча восьмисотого года будет уничтожена.
      Худощавый молодой человек произнес эти слова очень Энергично. Впалые глаза его засветились гневным огоньком.
      Я сообщил ему, что я иностранец и нахожусь в Ирландии впервые.
      Молодой человек счел своим долгом прочесть мне целую лекцию об Ирландии и ее прошлом.
      Об англичанах и их политике в Ирландии он говорил с озлоблением, весь дрожа. В воздухе веяло сыростью и ранней прохладой, и этим можно было отчасти объяснить дрожь моего собеседника, который был в легком пиджачке без пальто.
      Я спросил его:
      - Примирит ли вас с Англией ваша автономия?
      - Не знаю, не думаю, - увлеченно ответил молодой человек, - века преследований не забываются. Мы все были бы счастливы, если бы какая-нибудь держава отторгла нас от Англии... Сколько способностей и дарований погибало и погибает в нашей стране даром. Сколько естественных богатств не использовано из-за религиозной вражды. Капиталы находятся, главным образом, у протестантов. Все крупные фермы в их руках. Вот отчего нашей молодежи так трудно пробивать себе дорогу. Вы побродите по Ирландии, вы узнаете и полюбите наш народ. О, это прекрасный народ. Пойдите в наши доки здесь в Лимерике, и вы услышите много глубоких и остроумных вещей, каких бы не сказал никакой писатель или профессор. Ни одного бранного слова вы не услышите в наших тихих доках. На днях я прихожу на почту рано утром. Вижу, стоят двое рабочих-грузчиков. Дрожат от холода. "Что, спрашивают, пришли ли газеты. Мы хотим узнать результат голосования в Палате общин после второго чтения гомруля" {4}. А еще говорят, что наше простонародье не интересуется гомрулем.
      Городские часы пробили девять. Молодой человек, еще не остывший от недавнего волнения, поплелся на службу.
      Город давно проснулся. По улицам ходили женщины в черных шалях - без шляп. (В Англии последняя прачка или деревенская жительница выходят на улицу не иначе, как в шляпке. Даже цыганки - и те носят шляпы!)
      На почте ко мне подошел высокий, прямой старик и сказал мне строго и просто:
      - Пишите мне телеграмму, - и не дожидаясь моего согласия, продиктовал: - "Килдайсарт. О'Селливану. Везти ли телят на базар или оставить их дома".
      После высоко просвещенной Англии меня даже тронул этот экземпляр неграмотности, невежества. Старик напомнил мне родную мне Россию...
      Мой утренний знакомый был прав. Доки Лимерика оказались необычно тихими. Ни гулкой брани, ни выкриков. Добродушные грузчики вели за работой тихую беседу, столь несвойственную людям их профессии: будто старушки у камина.
      Если в воздухе и слышались здесь какие-нибудь крики, то они принадлежали чайкам, галкам и воронам, носившимся над доками.
      Снежно-белые и черные птицы мелькали над водой и кружились над мачтами парусных судов, прибывших издалека.
      ВЕРБЛЮД И СВИНЬЯ
      Верблюд сказал:
      - Я рад, что у меня длинные ноги и длинная шея. Это очень удобно.
      Свинья сказала:
      - А я рада, что у меня короткие ноги и короткая шея. Это гораздо удобнее. Верблюд сказал:
      - Давай поспорим. Если ты окажешься права, я отдам тебе свой горб. Свинья сказала:
      - Давай. Если ты окажешься прав, я отдам тебе свой пятачок!
      -- Ладно! - сказала свинья.
      - Идет! - сказал верблюд.
      Они пошли вместе и остановились у сада. Сад был обнесен низкой оградой, а калитки не было. Верблюд, не долго думая, вытянул шею и стал срывать с веток сладкие плоды. А свинье ничего не досталось.
      Верблюд позавтракал и сказал свинье:
      - Ну, кто из нас прав?
      - Пойдем дальше! - сказала свинья.
      Пошли дальше и пришли к огороду. Вокруг огорода была очень высокая ограда, а калитка была очень низенькая. Свинья вошла в огород и стала есть вкусные овощи, которые росли на земле. А верблюд не мог войти и остался за оградой.
      Свинья пообедала и, выйдя из калитки, сказала верблюду:
      - Ну, кто из нас прав?
      Спорили они, спорили да и порешили, что верблюд останется со своим горбом, а свинья со своим рылом.
      ЗАМОК ИНЧИКУИНА
      Я учился в английском колледже. Был у нас рыжий студент, потомок древних ирландских королей. Звали его Инчикуин. Ему было всего шестнадцать лет. Мы с ним учились вместе целый год, а никогда не разговаривали. У него было всего два приятеля - с ними он ездил верхом по парку каждое утро перед завтраком. А на других студентов и смотреть не хотел.
      Как-то раз я вышел после лекции в сад. Было это весной, солнце начинало припекать. Вижу - на скамейке сидит Инчикуин, без шапки, в руках держит книжку. Ветерок растрепал его рыжий пробор.
      - Проклятая латынь! - бормочет Инчикуин, наморщив маленький лоб.
      Я молчу.
      Инчикуин вынул изо рта трубку и говорит сквозь Зубы:
      - Послушайте, вы что-нибудь смыслите в латыни? Будь я проклят, если когда-нибудь пойму хоть одну латинскую строчку.
      - Давайте, я вам помогу, - сказал я и быстро перевел ему несколько строк.
      - О, - сказал Инчикуин, - вы, иностранцы, дьявольски умный народ! А для меня латынь все равно что готтентотский язык. Пожалуйста, переведите еще раз, я запишу.
      Ничего не поделаешь - пришлось продиктовать ему страницу из Овидия.
      Он то и дело прерывал меня и спрашивал, как пишутся слова.
      - Да ведь я диктую вам не по-латыни, а по-английски - на вашем же родном языке!
      Инчикуин не смутился и сказал очень весело:
      - Будь я проклят, если я когда-нибудь одолею английское правописание! Для меня это китайская грамота!
      После этого случая не только Инчикуин, но и его товарищи стали при встрече улыбаться мне.
      Я часто слышал, как они говорят между собой:
      - О, эти иностранцы - чертовски умный народ! Жарят Овидия, как "Отче наш".
      ----
      Однажды я сидел в нашей маленькой тихой университетской библиотеке. Инчикуин вошел в комнату, перелистал журнал "Хоккей", а потом от нечего делать подсел к моему столику. В библиотеке нельзя было курить - поэтому он держал во рту потухшую трубку.
      - Слушайте, - сказал он, - знали ли вы в России одного человека, я забыл его фамилию. Кончается на "ский"... Славный парень, ростом в шесть футов!
      Я ничего не мог ему ответить, но он и не ждал моего ответа.
      - Слушайте, - сказал он опять. - А знакомы ли вы с русским царем, то есть я хочу сказать - бываете ли во дворце? Я в прошлом году видел вашего великого князя. Позабыл только, как его зовут. Кажется, Михайловна.
      ----
      Я очень любил читать книги о средневековых рыцарях. Инчикуин увидел у меня в руках книгу, которая называлась "Ирландский замок". На первой странице были изображены развалины замка с деревьями на крыше.
      - О, - сказал Инчикуин, - у меня у самого есть в Ирландии замок. Ему восемьсот двадцать три года.
      - А башни уцелели? - спросил я.
      - Да, башни, подъемный мост и все прочее. На реке Шаннон, недалеко от деревни Килдайсарт. Красивый вид. Приезжайте посмотреть. Только мы живем не в замке, а в двух милях от него. У меня дома отличные лошади. Читали вы в газетах о Ирландской Девушке, которая взяла приз на Дерби? Это моя кобыла.
      Я записал адрес Инчикуина на обложке "Ирландского замка".
      ----
      Летом я жил в английской деревне у подножия высоких гор, похожих на сахарные головы. Гладко вымощенная, будто полированная дорога проходила через деревню, а потом вилась в горах.
      Деревня была чистенькая, уютная, вся увитая розами и диким виноградом. Я жил в небольшом двухэтажном доме, а против моего окна высился столб с блестящей вывеской гостиницы: "Королевская таверна. Автомобильный клуб".
      По дороге то и дело проезжали автомобили.
      Зашел я раз в бакалейную лавочку за папиросами "Золбтой мундштук". В лавочке пахло всеми английскими колониями: тут были ящики кофе, какао и корицы, а на стене висели целые ветви желтых, слегка почерневших бананов.
      Перед прилавком стоял высокий и прямой юноша в роговых очках. Не шевелясь, он смотрел на лавочника в упор и допрашивал его, как следователь.
      - Лучше всего, - говорил пискливым голосом лавочник, сидя на высокой табуретке, - лучше всего доехать по железной дороге до гавани Фишгард. Оттуда есть пароход в Ирландию, в Росслер.
      Когда я подошел к прилавку, лавочник весело пропищал:
      - Доброе утро, сэр. Славная сегодня погода! Вот мистер Робертсон собирается путешествовать по Ирландии - пешком. Забавная страна! Вы подумайте только - Англия с Ирландией составляют одно королевство, а какая разница! Вы там не бывали еще?
      Я сказал, что давно собираюсь.
      Высокий молодой человек, не поворачивая головы, сказал мне:
      - Если хотите, поезжайте со мною. Вдвоем веселее. Вы умеете ходить? Захватите дорожный мешок и будьте у "Королевской таверны" через два часа.
      Потом он повернулся, оскалил лошадиные зубы и сказал:
      - Та-та.
      Так говорят для краткости вместо "гуд бай". "Гуд бай" значит "прощай", а "та-та" что-то вроде нашего "пока".
      ----
      Мы поехали. В поезде мистер Робертсон все время молчал и читал путеводитель, раскрыв маленькую карту.
      На пароходе он лежал в длинном кресле на палубе. Лицо у него было зеленое, как море зимой. Рот был широко открыт. Шляпу он надвинул на глаза, чтобы не видеть мелких перекатывающихся морских волн.
      - Как вы чувствуете себя? - спросил я, проходя мимо.
      - Отлично, великолепно, наслаждаюсь путешест... - попробовал он соврать, но, не кончив слова, закрыл глаза и склонил голову набок.
      В несколько часов мы переправились через небольшое, но бурное Ирландское море.
      - Что же, пешком? - спросил я у Робертсона, когда мы с ним сошли на землю.
      - Да, я признаю только пешее передвижение.
      Мы пошли по пыльной большой дороге. По одну сторону виднелись круглые холмы, по другую только луга. На лугах паслись овцы без пастухов и собак.
      По дороге проходили женщины, закутанные в черные платки и похожие на монахинь.
      Мистер Робертсон опустился у края дороги на камень.
      - Что с вами? - спросил я. Притворно улыбаясь, он прошептал:
      - Маленькое головокружение... от свежего воздуха.
      - А вы можете дальше идти, мистер Робертсон? Все с той же веселой улыбкой он отвечал:
      - Конечно, могу, но лучше бы поехать.
      Мимо нас бежал мелкой трусцой ослик, тащивший повозку вроде открытого ящика. В ящике стоял длинный человек в соломенной шляпе и колотил осла палкой.
      - Ги-ги! - кричал он. - Двигай ногами, дармоед, а то я тебе перешибу спину!
      - Послушайте! - закричал я ему. - Моему товарищу дурно, не подвезете ли вы нас немного?
      - Он и меня везти не хочет, - отвечал человек в шляпе. - Садитесь, будем вместе погонять его!
      Робертсон тяжело грохнулся в повозку, как замороженный труп. Я полез за ним.
      - А не будет ли ослу тяжело? - спросил я.
      - Спросите у него, - пробормотал человек в шляпе и ткнул осла дубиной.
      В это время нас догнала женщина. Из-под черного платка виднелся только край ее красного лба и седые космы волос.
      - Пьяница! - закричала она. - Посадил черт знает кого, а я должна пешком тащиться!
      Осел, видимо, испугался крика и поскакал по дороге, как хороший призовой конь.
      - Вы знаете ее? - спросил я, когда женщина пропала из виду.
      - Зияю, - спокойно ответил возница.
      - А кто она такая?
      - Жена.
      - Чья жена?
      - Моя.
      Осел остановился у маленькой железнодорожной станции. Робертсон стал шарить по карманам.
      - Что потеряли? - спросил я.
      Робертсон побледнел и сказал дрожащим голосом:
      - Путеводитель...
      Возница посмотрел на Робертсона с испугом и участием.
      - Оставил в кресле на палубе, - сказал Робертсон. - Проклятое Ирландское море!
      - Что за беда, Робертсон. Будем путешествовать и без путеводителя.
      - Как же это можно! - возмутился Робертсон. - Там указаны все замки, церкви, кладбища, все гостиницы, все станции, все дороги шоссейные и проселочные. Я без него не пойду. Придется сесть на поезд. Я даже не знаю, где здесь останавливаются на ночь. А новый путеводитель не во всяком городе найдешь - особенно здесь, в этой дурацкой Ирландии.
      - В Лимерике найдем, - успокоил я его.
      Где-то близко свистнул паровоз. Мы торопливо простились с владельцем осла и побежали на станцию.
      Через несколько минут мы сидели на полинялых диванах в душном маленьком вагоне и мчались на запад Ирландии - в город Лимерик.
      - Лимерик, - вспоминал Робертсон, - страница сто семьдесят пятая в путеводителе... Кожевенные фабрики, памятник Родсу... Расположен на реке Шаннон.
      - Шаннон! - закричал я. - Там находится замок студента Инчикуина, потомка ирландских королей. Мы непременно побываем у него. Мы увидим подъемный мост, башни, бойницы, деревья на крыше.
      - Сначала надо найти путеводитель, - угрюмо, сказал Робертсон.
      ----
      В Лимерике мы хорошо выспались. Робертсон опять повеселел и заходил большими шагами. Под мышкой у него был новенький путеводитель в красном переплете.
      Мы побывали в доках. Там грузили пароход, но никто при этом не кричал и не суетился. Это была самая тихая пристань в мире. Кричали одни только чайки.
      - Знаете, Робертсон, - сказал я, - хорошо бы нам сегодня отправиться в деревню Килдайсарт, в замок Инчикуина.
      - Постойте, - ответил Робертсон, - надо сначала узнать, есть ли на свете такая деревня и такой замок.
      Он присел на перевернутую лодку и раскрыл свой новенький путеводитель.
      - Деревня Килдайсарт, - прочел он. - Церковь, кладбище... А никакого замка Инчикуина поблизости нет. Никакого. Есть, правда, замок в окрестностях Лимерика, но совсем в другом направлении.
      Я обиделся и сказал резко:
      - Я иду в Килдайсарт. Я хорошо знаю, что замок Инчикуина находится недалеко от деревни Этиа. Хотите - идем вместе, а не хотите - мы можем здесь расстаться.
      Робертсон притворно улыбнулся и сказал:
      - Держу пари, что никакого Инчикуина на свете нет.
      - Нет Инчикуина? Что же, я его выдумал?
      - Нет, вы просто ошиблись. Его фамилия, вероятно, не так произносится, а может быть, не так пишется. Никакого замка вы не найдете. Пари на фунт табаку?
      - Идет, - сказал я, - через три дня мы встретимся в Лимерике и увидим, чей табак будем курить.
      - Отлично, - сказал Робертсон, ласково и ехидно улыбаясь. - Только имейте в виду, что в деревне нет гостиницы и вам негде будет ночевать.
      - Переночую под деревом или у местных жителей.