Из очерков "По Англии"
      "Лифт" не всегда означает подъемную машину. Это слово, употребляемое в смысле существительного, имеет и другое значение.
      Усталый путник тянется в жаркий день по пыльной дороге. До ближайшего города с отелями и трактирами очень далеко. Не поспеть к ночи. Проситься в дом к какому-нибудь фермеру - нельзя. Это не в английском обычае. Для бездомных бродяг в Англии, имеются ночлежки - в городах и даже деревнях.
      Можно забраться в какой-нибудь одиноко стоящий амбар и переночевать там, но не всякий путник решится на это. В оградах ферм имеются злые собаки. Хозяину может прийти в голову заглянуть в амбар - посмотреть, все ли в порядке. Найдет вас, выгонит среди ночи.
      Бредет путник по прямой дороге. И свернуть некуда, и передохнуть негде. Нельзя же растянуться для отдыха тут же, на пыльной дороге. Правда, с обеих сторон дороги стелются зеленые поля, но это частновладельческие участки, отгороженные высокой насыпью, а иногда и колючей изгородью. На долгие мили тянется пыльный путь, замкнутый с двух сторон заборами. Будто не проезжая дорога, а тюремный коридор.
      Путник устает и валится на мягкую перину пыли. Становится прохладнее, но зато близятся сумерки. Ничего не поделаешь - надо перескочить через забор и выбрать местечко для ночлега. Ночью может полить дождь; погода в Англии крайне изменчивая и своенравная. Но поспеть ли в ближайший городок, находящийся на расстоянии 10 или 15-ти миль, до наступления темноты?
      Усталость и сладкая дремота заглушают чувство тревоги, и путник закрывает глаза.
      Вдруг слышит:
      - Добрый вечер, сэр! Далеко ли идете?
      - Добрый вечер. Я иду в Лонстон.
      - А ночевать где думаете, сэр?
      - Если не поспею в Бодмин, переночую где-нибудь под деревом.
      Добрый человек (кто бы он ни был - шофер ли автомобиля, возвращающегося порожняком, или кучер частного экипажа, а то и просто развозчик керосина) сочувственно качает или кивает головой, а затем говорит:
      - Я еду в Лифтон; оттуда до Лонстона рукой подать. Если вы хотите, сэр, вы можете иметь "лифт".
      Это значит, что добрый человек предлагает вам бесплатный проезд "подъем".
      В эту счастливую ночь путник ночует не на поляне под одиноким деревом, а на мягких перинах и под дюжиной одеял в просторном номере "Колоса ржи".
      В благодушном и гостеприимном Корнуолле вы всегда можете рассчитывать на "лифт", отправляясь в дальний путь пешком.
      В конце июня - в пору жары, мух и наплыва туристов - я бродил по Корнуоллу вместе с моей спутницей.
      За заборами, по обе стороны дороги, шел сенокос. Кое-где паслись голые, недавно остриженные овцы, выглядевшие, как тихие и кроткие девушки после тифа.
      О недавней стрижке овец говорили нам и бесконечные возы, нагруженные доверху мягкой шерстью всевозможных оттенков.
      Мы пришли в Тинтаджель, прославленный балладами, воспевающими короля Артура и рыцарей "Круглого стола" . Нам не удалось покинуть высокое и скалистое побережье Атлантического океана в заранее намеченный срок.
      От старинного замка сохранились только груды камней. Несколько грудок на том месте, где были ворота замка и угловые башни. Но по какому-то чудесному совпадению сохранились (хотя бы в виде смутного очерка) некоторые из наиболее характерных черт замка: круглый свод ворот, не^
      сколько углов и выступов. Все это призрачно и хрупко. Кажется, что жидкие груды камней вот-вот рассыплются.
      Но в самой непрочности и хрупкости тинтаджельских развалин заключается немало очарования. Когда воображение сопоставляет их с мощным образом древнего замка, в стенах которого находили приют и защиту лукавый король Марк, недостойный супруг Изольды, сэр Тристан и другие рыцари, - душу охватывают грусть и умиление.
      Замок рухнул, но картины окружающей природы уцелели. Прочны и массивно тяжелы круглые скалы Тинтаджеля, вдающиеся в океан.
      Покинули мы обаятельные тинтаджельские руины не утром, как собирались, а после полудня. Ближайший пункт нашего маршрута находился на расстоянии 20 миль. Мы говорили себе: пройдем 10 миль до Бодмина, там отдохнем, а к ночи будем у Ла-Манша.
      Мы долго карабкались, взбираясь на крутые склоны гор поблизости от Тинтаджеля. Солнце было высоко и роняло на нас свои отвесные лучи. Зато мы сократили путь и снова очутились на пыльной проезжей дороге.
      - Сэр! - раздалось за нами.
      С нами поравнялась белая лошадь со щегольским экипажем. Грум сидел на облучке, небрежно развалившись и сбив котелок на затылок. Неизвестно, почему его лошадь бежала так быстро: вожжи не были натянуты, а кнут торчал на своем месте.
      Кучер лукаво подмигнул, причем его красное и давно не бритое лицо изобразило улыбку. Он сказал нам:
      - В Камельфорд идете? На станцию? Я могу предложить вам лифт, если пожелаете.
      Мы сели.
      Нам было отчасти совестно ставить свои пыльные ноги на чистенький коврик щегольского экипажа. Но с этим ничего нельзя было поделать.
      Посадив седоков, кучер нежданно преобразился. Потянул свой котелок с затылка на лоб. Сел прямо, подобрал вожжи и даже потряс в воздухе длинным бичом. Лошадь, не нуждавшаяся в понукании, побежала быстрее.
      - Халло, Том Пукер! - приветствовал нашего кучера встречный шофер.
      Но Том Пукер не удостоил его ответом - только сдержанно кивнул.
      Можно было подумать, что он везет не путников, воспользовавшихся "лифтом", а владельцев своего щегольского экипажа или, по меньшей мере, богатых американцев-туристов. Так серьезен и важен он стал.
      Мне часто случалось видеть джентльменов типа Тома Пукера, пляшущих и хлопающих от холода в ладони у подъездов станций или гостиниц. В большинстве это - короткие и плотные люди, добродушные, нетрезвые, небритые. Танцуя вокруг своих карет и экипажей в ожидании седока, они непрестанно и скороговоркой болтают, как сороки.
      Но Том Пукер был молчалив, как сфинкс.
      - Много ли у вас бывает туристов? - спросил я нашего благодетеля.
      - Много, сэр, в этом месяце много, - ответил Том и замолчал.
      - Что, американцы? - осведомился я снова.
      - Много американцев, сэр.
      - У американцев говорят с очень странным акцентом. Не правда ли? заметила моя дама.
      Том Пукер обернулся к нам, и в "веселых глазах" его зажегся юмористический огонек.
      - С очень, очень странным акцентом, мэм (мэдэм). Вы совершенно правы.
      Подождав с минуту, он добавил:
      - Они говорят сильно в нос, мэм.
      Для пояснения он издал несколько соответствующих носовых звуков.
      Это нас рассмешило. Том Пукер окончательно оживился.
      - У них выходит как-то "Амарэка", "Амарэкан". Очень странно, мэм. Мы много их возим, сэр. Очень хорошо платят, но любят хорошую езду. 3а двадцать лет я научился подражать их говору. Мне случается часто разговаривать с ними. Часто случается, сэр, - Том Пукер щелкнул в воздухе бичом, что испугало не столько нашу лошадь, сколько проходившую по дороге корову. Корова взлезла передними ногами на зеленую изгородь, а Том продолжал:
      - Видите ли, сэр, мы, кучера, никогда не заговариваем первые. Иной раз скажешь что-нибудь седоку, а ему это покажется глупым. Да некоторые седоки вовсе и не желают разговаривать. Мы знаем, как обращаться с седоками, сэр.
      Ни один порядочный кучер не заговорит с седоком первый. Седок спросит: какова у вас здесь погода? Ответишь: тепло и сухо, сэр. И замолчишь. Никто из нас не ввязывается в разговор первый. Иному седоку наша речь может показаться глупой...
      Эта тема так полюбилась Тому, что он продолжал развивать ее до самого Камельфорда.
      Том Пукер был и в самом деле порядочным и благовоспитанным кучером. Но не все его коллеги отличались одинаковым джентльменством.
      Тощий и угреватый малый, поравнявшись с нами, закричал нам со своей линейки:
      - Откуда, Том? Сколько взял?
      Очевидно, малый догадывался, что мы только "лифт", а не платные седоки.
      Том не ответил и еще больше приосанился. Стремительно обернувшись, он спросил нас:
      - Прикажете ехать быстрее, сэр?
      У маленькой Камельфордской станции, терявшейся в стороне от необъятно широкого полотна железной дороги, мы очутились в веренице других экипажей и автомобилей. Том подъехал к вокзалу, соскочил с козел и ловко помог нам выбраться из экипажа.
      Прощаясь с нами, он громко и явственно произнес:
      - Благодарю вас, сэр. Доброй ночи! Счастливого пути!
      Благодарить нас ему было решительно не за что. Благодарить должны были мы. Если небо хочет облагодетельствовать путника, оно должно послать ему вдогонку какого-нибудь Тома Пукера с его "лифтом".
      Но у путника будет долго гудеть и жужжать в ушах от сорочьей болтовни неугомонного возницы.
      Лондон
      РЫБАКИ ПОЛПЕРРО
      Очерк
      1
      Маленький, открытый дилижанс возит кочевников нашего века - туристов от одного живописного уголка Корнуолла до другого. Несмотря на тесноту, в нем помещается десятка два совершенно одинаковых джентльменов и леди, а на крыше высится целая гора однообразных чемоданов.
      Но тот крошечный омнибус, который направляется из городка Фой в деревушку Полперро, отличается, помимо своей тесноты, необычным характером багажа на крыше: тут все больше походные мольберты, разных размеров палитры и трубки непочатых холстов. Можно подумать, эмигрирует некая академия художеств.
      Художники едут на этюды, как и полагается художникам. В летние месяцы причудливая, единственная в Корнуолле да и во всей Англии деревушка привлекает множество художественной молодежи со всех концов страны. Пусть каждый уголок деревушки, каждое причудливое крылечко, фасад, переулочек давно нарисованы и перерисованы, - у юных художников всегда найдется достаточно интереса и терпения для того, чтобы выискать какой-нибудь еще не нарисованный косяк дома или некий балкончик на четырех столбах, который принял свой живописный вид только в последние дни: с тех пор, как пошатнулся.
      Направляясь в Полперро пешком, я равнодушно поглядел на переполненный омнибус, с которым мне было по пути, да не по (карману, и пошел своей дорогой. Иные чувства проявили те несколько джентльменов, которым не удалось заблаговременно раздобыть места в этом Ноевом ковчеге. Одни из них принуждены были остаться в городе, другие сделались моими невольными спутниками.
      На половине дороги меня ждал крутой спуск к морю. Полперро лежит в глубокой долине по соседству с маленькой бухтой Ла-Манша. Издали веет запахом сырости, а над головой носятся вереницы чаек, указывающие путь к морю.
      Спускаясь к низинам Полперро, как-то неожиданно оставляешь просторы сельской и пастушеской Англии и попадаешь в совершенно иной мир - в какую-то итальянскую рыбачью деревушку или в нашу Балаклаву.
      Там, наверху, по сторонам проезжей дороги, идет сенокос. В огороженных участках полей нагружаются и медленно поворачивают к выходу неуклюжие возы с сеном. Загорелые ребята в блузах, вправленных в брюки, в широкополых шляпах лениво работают вилами и тянут между делом несвязную, монотонную, как жужжание шмелей в знойный день, беседу. А едва только солнце начинает клониться к закату, по дороге грохочут нескладные, старинного типа велосипеды, на которых, пригнувшись и энергично действуя педалями, катят по домам те же загорелые ребята, сельские рабочие Корнуолла.
      В других местах, где нет сенокоса, происходит стрижка овец - страда пастушеской Англии. Среди нескольких зданий, примыкающих к какой-нибудь ферме, центром оживления и деятельности является неглубокий погреб, открытый со стороны проезжей дороги. В тени и прохладе трое-четверо молодцов, оседлав по мохнатой овце, стригут ее чистую, волнистую шерсть. Из-под искусных длинных ножниц падают на землю пышные складки нераспадающейся мантии и выступает темная, голая, покрытая полосами и пятнами спина овцы.
      Но в той глубокой котловине, где лежит рыбачье селенье, люди не сеют, не жнут и не собирают пышных волокон овечьей шерсти. В кривых уличках и на базаре веет нестерпимым запахом сырой рыбы. Сутулые рыбаки в своих "кожах" (клеенчатых штанах), промокшие и просоленные до костей, потрошат свой улов, ловко отделяя и отбрасывая в сторону головы и внутренности крупной рыбы. Тощие собаки с длинными и узкими мордами, какие-то воистину "орыбившиеся" четвероногие, кротко ждут своей доли добычи. Менее спокойно ведут себя другого рода попрошайки - морские птицы. Чайка доверчиво разгуливает подле группы рыбаков. Но вот она снимается с места, будто внезапно чем-то разобиженная, и с визгом и плачем уносится вдаль - по направлению к морю.
      2
      Для того чтобы основательно осмотреть деревушку и даже коротко познакомиться с ней, довольно одного часа. Размеры ее весьма ограниченные. К тому же деревня привыкла "сама себя показывать" приезжим людям.
      В синей вязаной куртке, покуривая короткую трубочку, греется на солнце один из патриархов деревни, Том Джолиф. Стоит только единому туристу посетить селенье, как старый Том вылезает из своей конуры и считает долгом патриотизма продемонстрировать пред новым лицом "тип старого Полперро". Его чистое, в юмористических морщинках, лицо с бритой верхней губой и снегом окладистой бороды, можно увидеть на бесчисленных открытках, продающихся в любой лавчонке Полперро, и на десятках холстов, ежегодно выставляемых в Королевской Академии в Лондоне.
      Нищий инвалид, ласково жмурящийся на пороге своей лачуги, - не единственный представитель Полперро древних лет. На берегу широкого бассейна, занимающего целую площадь в центре деревушки и называемого рыбным базаром, в ряду каменных, давно не штукатуренных домиков выдается деревянная пристроечка - закрытый с трех сторон балкончик с крутой лестницей. Там неизменно сидит другой из "патриархов" деревни, слишком богатый и независимый для того, чтобы служить любопытным образчиком старого Полперро. С высоты второго этажа он снисходительно поглядывает на публику на тротуаре или читает газету. Жена его, сморщенная старушка в платке поверх белого чепца и широком переднике, тесно стянутом у пояса, сидит на ступеньке своей лестницы и чинит вязаную рубаху,
      С действительными рыбаками селенья, не инвалидами, трудно познакомиться в один день. Иные из них на море, иные отдыхают после ночной ловли по своим домам. Зато художники, живущие в Полперро месяцами, успевают быстро примелькаться новому лицу. Одна и та же девица-художница в густо измазанном красками переднике, но без малейшей краски в лице, просиживает с утра до ночи у поворота в какой-нибудь тесный переулочек, где прячется мелководная речка с перекинутым в отдалении ветхим мостиком.
      Как бы ни бранили старые рыбаки Полперро наших дней, приезжие туристы и художники ничуть не приручили и не испортили коренного населения деревни. Рыбаки живут своим миром. Отчаливают, подымают паруса, вытягивают на берег мокрые сети. На закате молодежь и пожилые рыбаки - двумя отдельными группами - располагаются на крутом берегу полукруглой бухты, где покачиваются, будто связанные между собой, рыбачьи суда с длинными и тонкими мачтами.
      Строгие нравы господствуют в Полперро.
      На лавочке у одного из домов селенья можно увидеть в ясное утро или на закате трех девиц, трех темноволосых и густо-румяных красавиц. Дом их - не груда камней с подслеповатыми окошками под самой крышей, а правильное двухэтажное здание с большими окнами. Посередине переднего фасада расположены широкие, гостеприимные ворота, За которыми открывается внутренний дворик, разубранный клумбами цветов.
      Не один молодой рыбак, проходя, оглядывается на трех девиц и на пышный дворец их родителя, но и не подумает остановиться и заговорить с красавицами. А девицы не отрывают глаз от синих джерси, которые они старательно вяжут для отца, для братьев. Бог весть для кого...
      3
      "Три макрели".
      Маленькая вывеска качается от морского ветра у входа в местный отель или трактир. Эта лачуга - прекрасная модель для этюдов "старого Полперро", но мало приспособлена для целей жилья, хотя бы временного. На вывеске нарисованы три рыбины, три макрели. Это и есть название отеля. Физиономия хозяина, мистера Спарго, на вывеске не нарисована и, в отступлении от изобразительного метода, обозначена только его фамилия.
      Но вот и он сам, толстый, с большими челюстями акулы, с лицом в шрамах. Мистер Спарго - человек не рыбачьего Звания и вида; вероятнее всего, пират, избравший на старости лет надежную профессию кабатчика.
      В баре у него сидят двое-трое рыбаков самого беспутного вида. Остальная публика - приезжая.
      Рыбаки, сидящие в баре, встречают новоприбывшего гостя куда приветливее, чем хозяин трактира. Не успеет он перешагнуть порог, как старый рыбак с красным лицом и загорелой шеей моряка уже спешит заказать два стакана мутного, зеленоватого пива - для себя и для гостя. А тупот лицая девушка, прислуживающая в баре, в течение нескольких минут переводит взгляд с рыбака на гостя и обратно и затем недоуменно спрашивает:
      - Кто из вас платит?
      Платит, конечно, не рыбак. Но если гость оказывается человеком необщительным или недостаточно щедрым, оба стакана убираются на дальнюю полку.
      Старый рыбак и в таком случае не унывает. Он один и поддерживает беседу в баре.
      - - Нет, Полперро не то, что было, - говорит он, горестно вздыхая. Мы, старики, в наше время не торчали в деревне из года в год, мы уходили в Плимут, поступали на службу к его величеству - или к какой-нибудь компании. Я-то сам плавал и под нашим флагом, и под американским, и на торговых судах. Я знаю, каково служить. А ты, Чарли, на службу больше не собираешься?
      Чарли, молодой рыбак, тяжело облокотившийся на стойку, нехотя отвечает:
      - Успею.
      - Ждешь, пока отец умрет? Он у тебя крепкий старик, сдастся не скоро.
      У стройного, изворотливого в движениях Чарли - так же резко выраженный тип пирата, как и у Спарго. Только глаза его не бегают мошенническим образом, а смотрят нагло и в упор.
      Я обращаюсь к нему за своим делом. Хочу отправиться с ним на ловлю ночью.
      - Сколько возьмете с меня?
      - На этот счет мы сговоримся, сэр. Фунт, полтора.
      - Трех "боб" {Шиллингов (от англ. "bob").} будет достаточно. Не так ли?
      - Да, мы сойдемся, - неожиданно соглашается Чарли и, наклоняясь к моему уху, шепчет: - Только не говорите о деньгах при отце. Мы с ним вдвоем едем.
      - Холодно будет, сэр, ночью, - вставляет свое замечание пьяный рыбак. Бренди с собой захватите да ноги я газетную бумагу заверните, когда поедете.
      - Странные вещи творятся в Полперро нынче, - продолжает он, неожиданно оставляя меня в покое и принимаясь опять за свою излюбленную тему. Подумайте, сэр, - "новые старые дома" строить начали.
      - Как так "новые старые"?
      - Это я старый дом строю, сэр, - замечает коренастый краббер (ловец краббов), мужчина добродушного вида с окладистой бородой. Он зашел к Спарго только на миг - промочить горло. - Видите ли, сэр. Дом строится у меня новый, но так, чтобы чуточку походил на старый. У меня приезжие господа останавливаться будут, а они это любят.
      - Фасад грязноватый, - поясняет старый рыбак, - крылечко покосившееся слегка. На лестнице ступеньку-другую пропустить можно. Обходится дешевле, а приезжим господам нравится.
      Рыбаки и крабберы сдержанно смеются.
      Только у трезвой группы рыбаков, недавно заглянувшей в трактир, идут разговоры на деловые темы. Вполголоса они толкуют между собой о тучах на небосклоне, о перемене ветра и о мерланах, которые пройдут пред рассветом стаей...
      4
      В назначенный час я нашел Чарли на берегу. Только его огонек светился на пристани; другие рыбаки еще не собрались. Молодой рыбак был еще под влиянием дневного хмеля. При свете сонного огонька он долго и нетерпеливо распутывал "line", осмоленную и довольно толстую веревку, с которой охотятся на ротозеев-мерланов. Приготовил и удочку, предназначавшуюся для более шустрой и наблюдательной рыбки, макрелей. Эанятый делом, Чарли не сразу откликнулся на голос отца, который привел свою лодку к концу мола и оттуда звал сына.
      В тумане лунной ночи мы осторожно пробираемся сквозь тесные ряды спящих лодок и, отталкиваясь от них, покидаем бухту.
      Отъехав немного, Чарли и старик принялись подымать парус.
      - Я в Плимут собираюсь на днях, - нарушил молчание Чарли. - Тут вы агента подговорили не брать меня на службу, а в Плимуте меня возьмут.
      Старик ничего не ответил на неожиданное заявление сына и только обратился ко мне:
      - Поберегитесь, сэр. Я перебрасываю парус.
      - А если не возьмут, я в Фой пойду - в лодочники, - продолжал неугомонный Чарли. - Меня лодочник из Фоя звал - вчера в "Макрелях".
      - Не болтай лишнего, малый. Да приготовь приманку, смотри - хватит ли ее у тебя? А то опять придется макрелей на приманку крошить... Вот здесь мы якорь кинем.
      - Каким образом вы узнаете места? - спросил я у старика, видя, что он высматривает для остановки определенный пункт.
      - А у нас есть старинные меты. Слева на берегу дерево, справа дом, да маяк в море. Таких мет у нас множество. Еще предками установлены.
      И дом и дерево были почти неразличимы в сумраке. Только маяк светился где-то, как неясная, низкая звездочка. Но зоркий взгляд старика отыскал привычные меты.
      Подняли тяжелый, заржавелый якорь и швырнули его в темную глубину. Зыбкое суденышко закачалось, но приросло к месту так же надежно, как большой корабль, ставший на якорь. Через несколько мгновений выбросили "лайн" и стали вытаскивать белых мерланов - сначала одного за другим, а потом реже.
      Хмельному Чарли не везло. Рыба поминутно срывалась у него, и он ворчал. Старик удил молча, но зато чаще перебрасывал трепещущую рыбу в ведро, стоявшее на конце у Чарли. Порой рыба падала на дно лодки и, очнувшись, металась от кормы до середины.
      - Отец! - снова начал Чарли, забыв про ужение. - Если вы не отпустите меня, я убегу. Как-нибудь, когда буду один в лодке, я поеду через пролив к французским рыбакам.
      - К французским рыбакам? - грозно переспросил старик. Сумасбродная идея Чарли нарушила наконец его душевное равновесие.
      В эту самую минуту неудачливая полуаршинная рыбина с огромной головой и чудовищной пастью, сродни акулам, проглотила его крючок. Эту рыбу, называемую по-английски "dog-fish" (собака-рыба), рыбаки в пищу не употребляют, но и не выбрасывают в море живой, так как считают ее вредной хищницей, пожирающей множество мелкой рыбешки.
      Старик схватил ее за хвост и с яростью ударил о борт лодки. Длинное, узкое туловище "собаки-рыбы" изогнулось и застыло в мучительном напряжении. Старик взглянул на нее, когда она снова вытянулась и стала в его руках прямой, как палка, - и хлопнул о борт.
      Затем перебросил ее, всю окровавленную, но еще живую, сыну.
      - Режь на приманку, когда вся выйдет. Все же лучше, чем крошить макрелей.
      Понемногу стало светать, хотя солнце появилось еще не скоро. Наконец просветлели и нежно окрасились волны, и жадные чайки, кружившиеся до того над нашей лодкой, успокоились и закачались на волнах.
      Только изредка одна из белых птиц подымалась над волной, сжимая лапки и летя в неизвестном направлении с голодным, печальным криком. Иногда ей удавалось схватить что-нибудь перед полетом - какой-нибудь кровавый остаток от dog-fish, выкинутый за борт, - и тогда в пронзительных криках птицы слышалось торжество.
      Рыбаки удили до полудня.
      В знойные часы на море было тихо и безветренно; тише, чем на рассвете. Чайки - все до единой - исчезли с нашего горизонта. Старик и Чарли прекратили ловлю и застыли, каждый на своем конце лодки, ожидая ветра или попросту отдыхая после девяти часов однообразного труда.
      Чарли низко наклонил голову, отяжелевшую от вчерашнего хмеля, бессонницы и сумасбродных ночных дум. Быть может, ему все еще мерещились французские рыбаки, о которых он говорил ночью, или беспечные флотилии лодок с флагами и музыкой в веселом городке Фой.
      Старик, сонно мигая покрасневшими веками, смотрел в сторону берега, и на лице его отражалась какая-то давняя, тяжкая забота.
      ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ
      Славянская сказка
      Знаешь ли ты, сколько месяцев в году?
      Двенадцать.
      А как их зовут?
      Январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь.
      Только окончится один месяц, сразу же начинается другой. И ни разу еще не бывало так, чтобы февраль пришел раньше, чем уйдет январь, а май обогнал бы апрель.
      Месяцы идут один за другим и никогда не встречаются.
      Но люди рассказывают, будто в горной стране Богемии была девочка, которая видела все двенадцать месяцев сразу.
      Как же это случилось?
      А вот как.
      В одной маленькой деревушке жила злая и скупая женщина с дочкой и падчерицей. Дочку она любила, а падчерица ничем ей не могла угодить. Что ни сделает падчерица - все не так, как ни повернется - все не в ту сторону.
      Дочка по целым дням на перине валялась да пряники ела, а падчерице с утра до ночи и присесть некогда было: то воды натаскай, то хворосту из лесу привези, то белье на речке выполощи, то грядки в огороде выполи.
      Звала она и зимний холод, и летний зной, и весенний ветер, и осенний дождь. Потому-то, может, и довелось ей однажды увидеть все двенадцать месяцев разом.
      Была зима. Шел январь месяц. Снегу намело столько, что от дверей его приходилось отгребать лопатами, а в лесу на горе деревья стояли по пояс в сугробах и даже качаться не могли, когда на них налетал ветер.
      Люди сидели в домах и топили печки.
      В такую-то пору, под вечер, злая мачеха приоткрыла дверь, поглядела, как метет вьюга, а потом вернулась к теплой печке и сказала падчерице:
      - Сходила бы ты в лес да набрала там подснежников. Завтра сестрица твоя именинница.
      Посмотрела на мачеху девочка: шутит она или вправду посылает ее в лес? Страшно теперь в лесу! Да и какие среди зимы подснежники? Раньше марта месяца они и не появятся на свет, сколько их ни ищи. Только пропадешь в лесу, увязнешь в сугробах.
      А сестра говорит ей:
      - Если и пропадешь, так плакать о тебе никто не станет! Ступай да без цветов не возвращайся. Вот тебе корзинка.
      Заплакала девочка, закуталась в рваный платок и вышла из дверей.
      Ветер снегом ей глаза порошит, платок с нее рвет. Идет она, еле ноги из сугробов вытягивает.
      Все темнее становится кругом. Небо черное, ни одной звездочкой на землю не глядит, а земля чуть посветлее. Это от снега.
      Вот и лес. Тут уж совсем темно - рук своих не разглядишь. Села девочка на поваленное дерево и сидит. Все равно, думает, где замерзать.
      И вдруг далеко меж деревьев сверкнул огонек - будто звезда среди ветвей запуталась.
      Поднялась девочка и пошла на этот огонек. Тонет в сугробах, через бурелом перелезает. "Только бы, думает, огонек не погас!" А он не гаснет, он все ярче горит. Уж и теплым дымком запахло и слышно стало, как потрескивает в огне хворост.
      Девочка прибавила шагу и вышла на полянку. Да так и замерла.
      Светло на полянке, точно от солнца. Посреди полянки большой костер горит, чуть ли не до самого неба достает. А вокруг костра сидят люди - кто поближе к огню, кто подальше. Сидят и тихо беседуют.
      Смотрит на них девочка и думает: кто же они такие? На охотников будто не похожи, на дровосеков еще того меньше: вон они какие нарядные - кто в серебре, кто в золоте, кто в зеленом бархате.
      Стала она считать, насчитала двенадцать: трое старых, трое пожилых, трое молодых, а последние трое - совсем еще мальчики.
      Молодые у самого огня сидят, а старики - поодаль.
      И вдруг обернулся один старик - самый высокий, бородатый, бровастый - и поглядел в ту сторону, где стояла девочка.
      Испугалась она, хотела убежать, да поздно. Спрашивает ее старик громко:
      - Ты откуда пришла, чего тебе здесь нужно?
      Девочка показала ему свою пустую корзинку и говорит:
      - Нужно мне набрать в эту корзинку подснежников. Засмеялся старик:
      - Это в январе-то подснежников? Вон чего выдумала!
      - Не я выдумала, - отвечает девочка, - а прислала меня сюда за подснежниками моя мачеха и не велела мне с пустой корзинкой домой возвращаться.
      Тут все двенадцать поглядели на нее и стали между собой переговариваться.
      Стоит девочка, слушает, а слов не понимает - будто это не люди разговаривают, а деревья шумят.
      Поговорили они, поговорили и замолчали.
      А высокий старик опять обернулся и спрашивает:
      - Что же ты делать будешь, если не найдешь подснежников? Ведь раньше марта месяца они и не выглянут.
      - В лесу останусь, - говорит девочка. - Буду марта месяца ждать. Уж лучше мне в лесу замерзнуть, чем домой без подснежников вернуться.
      Сказала это и заплакала.
      И вдруг один из двенадцати, самый молодой, веселый, в шубке на одном плече, встал и подошел к старику:
      - Братец Январь, уступи мне на час свое место! Погладил свою длинную бороду старик и говорит:
      - Я бы уступил, да не бывать Марту прежде Февраля.
      - Ладно уж, - проворчал другой старик, весь лохматый, с растрепанной бородой. - Уступи, я спорить не стану! Мы все хорошо ее знаем: то у проруби ее встретишь с ведрами, то в лесу с вязанкой дров. Всем месяцам она своя. Надо ей помочь.
      - Ну, будь по-вашему, - сказал Январь.
      Он стукнул о землю своим ледяным посохом и заговорил:
      Не трещите, морозы,
      В заповедном бору,
      У сосны, у березы
      Не грызите кору!
      Полно вам воронье
      Замораживать,
      Человечье жилье
      Выхолаживать!
      Замолчал старик, и тихо стало в лесу. Перестали потрескивать от мороза деревья, а снег начал падать густо, большими, мягкими хлопьями.
      - Ну теперь твой черед, братец, - сказал Январь и отдал посох меньшому брату, лохматому Февралю.
      Тот стукнул посохом, мотнул бородой и загудел;
      Ветры, бури, ураганы,
      Дуйте что есть мочи!
      Вихри, вьюги и бураны,
      Разыграйтесь к ночи!
      В облаках трубите громко,
      Вейтесь над землею.
      Пусть бежит в полях поземка
      Белою змеею!
      И только он это сказал, как зашумел в ветвях бурный, мокрый ветер. Закружились снежные хлопья, понеслись по земле белые вихри.
      А Февраль отдал свой ледяной посох младшему брату и сказал: