Ей показалось, что она пролежала в грязи много часов, пока толпа не рассеялась на ночь и кому-то не взбрело в голову потащить ее с собой.

Когда несколько часов спустя калитка на Интендантской улице распахнулась, Таунсенд, еще нетвердо державшаяся на ногах, несоображавшая, где она, вместе со всей толпой оказалась во Дворце принцев. Она почти ничего не помнила из того, что случилось с ней этой ночью и накануне: тягостное шествие из Парижа, тщетные попытки достучаться то в одну дверь дворца, то в другую в надежде, что она будет кем-нибудь узнана и ее впустят внутрь.

Одно она помнила твердо – Ян здесь. За миг перед тем, как накануне она потеряла сознание, увидела его черного жеребца, которого выволакивали из конюшен двое мясников. Ян не оставил бы своего коня, если бы уехал из Версаля.

Теперь двор представлял собой хаос из пальбы, истошных криков, стенаний, сталкивающихся тел.

– Смерть австрийской шлюхе! – вопили женщины, поощряемые присутствием солдат Национальной гвардии, которые перешли на их сторону. Они напирали вперед – бурлящий людской поток, сметавший несчастных, умирающих стражей. Таунсенд, точно щепку, бросало то туда, то сюда. Оружия у нее не было, она с трудом удерживалась на ногах, и толпа внесла ее в гостиную, за которой находилась спальня Марии-Антуанетты. Здесь толпа выломала дверь и набросилась на господина Миомандра, добродушного командира королевских телохранителей, который пытался удержать орущую орду с помощью одного мушкета.

– Спасайте королеву! – услышала Таунсенд его крик, прежде чем он был обезглавлен ударом сабли, и тело его исчезло под ногами ворвавшейся толпы. Теперь все голоса слились в громкий победный рев, который напомнил Таунсенд жуткий лай собак, завидевших перед собой добычу. В коридоре рев этот был подхвачен, и стало слышно, как топочут по лестнице новые толпы нападавших.

Проталкиваясь сквозь толпу назад, Таунсенд подобрала мушкет убитого офицера и вдруг вспомнила о редко используемом проходе, что ведет через так называемые Малые кабинеты к комнате со слуховыми окнами. Если она доберется туда...

Используя мушкет в качестве дубины, мало заботясь о том, что ее удары достаются не только мужчинам, но и женщинам, она сумела проложить себе путь по коридору. К счастью, ей удалось достичь заветной двери в глубине ниши, частично затемненной двумя мраморными столами, на которых стояли севрские часы вишневого дерева и несколько канделябров. Ловя ртом воздух, Таунсенд дернула ручку двери и убедилась, что дверь заперта. Она слышала у себя за спиной приближающиеся голоса. Окон здесь было мало, и бледный свет почти не достигал ниши, где она стояла, но не сомневалась, что будет замечена, и принялась стучать в дверь и отчаянно звать на помощь. Неожиданно за дверью раздался шорох и чей-то голос шепотом осведомился, кто она.

– Герцогиня Войн, – тоже шепотом ответила Таунсенд. – Умоляю вас, впустите меня!

Дверь, скрипнув, приоткрылась, и в щели показалась недоверчивая физиономия пожилого человека в темно-голубой ливрее королевского лакея. Заметив чепец с кокардой, забрызганное кровью лицо Таунсенд и мушкет в ее руках, он хотел было захлопнуть дверь, но она оказалась проворней.

– На помощь! На помощь! – закричал он, когда, оттолкнув его, она ворвалась в комнату.

– Тихо, – умоляюще произнесла Таунсенд. – Клянусь, что не причиню вам никакого вреда...

– Таунсенд, любимая, наконец-то! Ты здесь! Не веря своим ушам, она взглянула на человека, шагнувшего из полутьмы ей навстречу. Одежда на нем была измята, словно он спал не раздеваясь, лицо заросло щетиной, но он распахнул ей свои объятия, и синие глаза пылали, выражая все, что он чувствовал, увидев ее, но не мог выразить словами. И вдруг замер при виде крови на ее лице. Таунсенд бросилась к нему.

– Это не моя, – она запнулась. – Я невредима. Не могу поверить, что ты нашел меня... узнал...

Ян обнял ее, и у нее сжалось горло, и слезы подступили к глазам. Она прижалась к его груди.

– Сударь, сударыня, нам надо идти...

Это был Эмиль. Он стоял в тени комнаты с парой пистолетов в руках. Он тоже узнал голос герцогини, едва его заслышав, и недвижно застыл при виде крови на ее платье. Но теперь, уверившись, что она цела и невредима, снова был готов действовать, потому что их жизни грозила опасность.

Ян протянул руку за пистолетом.

– Не снимай ни чепца, ни кокарды, – сказал он Таунсенд, – неизвестно, кто нам встретится на лестнице. И Бога ради, держись все время позади меня. Я буду тебя прикрывать.

– А как же он? – Таунсенд показала на старика лакея, который с раскрытым от изумления ртом смотрел, как герцог Войн обнимает эту грязную, забрызганную кровью женщину.

– Оставь... – в голосе Яна была жестокость. – Мы никому не в силах помочь, ни слугам, ни фрейлинам, ни даже самой королеве.

– Тогда почему ты здесь? Ты ведь наверняка слышал шум на лестнице и шел спасать королеву?

Ян поджал губы. Да, именно эта мысль побудила его и Эмиля кинуться сюда, хотя, когда они примчались, королевы здесь уже не было – она бежала через потайной ход в покои Людовика.

В раскрытых глазах Таунсенд стоял страх.

– Вы обязаны помочь! Не можете же вы отдать ее на растерзание озверелой толпе?

– Бог мой, Таунсенд, чего ты от меня хочешь? Чтобы я в одиночку остановил их? Да их там пять или шесть тысяч, не говоря уж о двадцати тысячах национальных гвардейцев, которые только что прибыли из Парижа и, как выяснилось, находятся под командованием маркиза де Лафайета, вице-председателя Национального собрания. Напоминаю тебе об этом на случай, если ты забыла! Ты веришь, что он намерен поддержать порядок?

Тут Эмиль резко вмешался в разговор:

– Мадам, мы всю ночь ждали вас, надеялись, что вы появитесь, и каждую минуту промедления рисковали здесь жизнью. Теперь вы, наконец, нашлись, и я считаю свой долг выполненным. Как хотите, а я ухожу отсюда.

– Господин герцог! – позвал стоявший под окном молодой лакей, знаком приглашая герцога подойти. Ян выглянул. Внизу, в Мраморном дворе отряды гвардейцев, переодетых в штатское, выкатили множество карет и повозок. Чернь вокруг продолжала выкрикивать оскорбления и палить из мушкетов. Кое-кто из женщин вспрыгивали солдатам на спины, срывали с них шляпы и напяливали на себя. Однако, как Ян убедился, накал беспорядков поубавился. Он быстро вернулся к Таунсенд.

– Похоже, что я ошибся. Лафайет принял меры, чтобы утихомирить народ, и королевская семья выедет из дворца с надежным эскортом.

– Чего же мы тогда ждем? – спросил Эмиль. Ян взглянул на Таунсенд. На ее лице была усталость, красноречиво говорившая о том, что она перенесла и не в силах больше перенести. Тем не менее, когда их взгляды встретились, она горделиво вздернула подбородок и улыбнулась ему.

– Клянусь тебе, Ян, я выдержу!

«Я люблю тебя», – подумал Ян. Горло у него перехватило, и он не мог произнести ни слова.

Таунсенд склонила голову на плечо и, казалось, читала его мысли. В глазах у нее замерцал тот же озорной огонек, что у прежней «дочери болот».

– Можно уже идти, сударь? Мне позарез нужно поскорее принять горячую ванну и сменить белье.

Ян от души расхохотался. Он вдруг помолодел на десять лет, и тревогу в его глазах вытеснила вспышка беззаботного веселья. Его золотая девочка, знает ли она, как много для него значит?

– Идемте, моя красавица, – нежно произнес он. – Ваше желание для меня закон.

К сожалению, добраться до конюшен оказалось не так-то просто. В спальне принцессы де Ламбаль они наткнулись на ораву женщин, топорами и саблями крушивших балдахин над кроватью и обивку стен, а когда они повернули назад, на парадной лестнице им преградил путь какой-то гигант с окровавленной пикой в руках. Эмиль, не дрогнув, прицелился и прострелил ему грудь. Таунсенд спрятала лицо в складках плаща Яна и, перешагнув через тело, они кинулись бежать из дворца.

Шум и неразбериха в дворцовых дворах были невероятные. Торжествующую толпу не могли укротить даже отряды Лафайета. «Короля – в Париж!» – этот восторженный клич был на устах у всех и эхом отзывался в голове Таунсенд и ее бешено колотившемся сердце, когда она вместе с Яном бежала по Мраморной галерее и лестнице, ведущей к Оранжерее.

Солнце уже вставало, воздух был чист и прохладен, но Таунсенд не замечала этого. Тяжело дыша, она старалась не отставать от Яна. Во внешнем дворе, перед дворцом, она споткнулась и упала, и, когда Ян поднял ее и заглянул в лицо, он понял, что силы окончательно оставили ее. Пришлось нести ее на руках по аллее в небольшой парк, который должен был привести их к конюшням.

Но и тогда они еще не были в безопасности. Едва Эмиль распахнул двери конюшни и вывел оттуда двух лошаденок, – все, что осталось от прославленной коллекции породистых лошадей Людовика, – в дальнем конце Зверинца неожиданно появилась небольшая группа женщин. Заметив беглецов, они оглушительно завопили, и Ян, чертыхаясь, быстро бросил Таунсенд на спину ближайшей лошади. Эмиль его прикрыл, разрядив пистолеты в приближающуюся толпу. В ответ над его головой тоже пронеслась пуля.

Вскочив в седло, он почувствовал, как руки Таунсенд обхватили его за пояс. «Держись крепче, любимая», – подумал он, и лошадь поскакала, швыряя песок в лица преследовательниц, пока не исчез из виду в тенистой дороге Сен-Сир.

Розовый свет зари возвестил приближение утра. Прилив начал свое извечное движение к морю, с темных вод Ла-Манша долетел порыв ветра, покрывая рябью зеленоватую пену под пляшущей кормой корабля. Паруса, оловянно-серые на фоне бледнеющего неба, вздулись, и матросы, забравшись по команде на реи, натянули их. Корабль набрал скорость, палуба накренилась. Стоя у борта, Ян Монкриф ощутил на лице соленую влагу, и внезапное, окрыляющее чувство свободы охватило его.

Они спасены! Лишь теперь, когда пакетбот спокойно скользил по проливу, он позволил себе поверить в это. Пусть их побег свершился на редкость легко и никто не остановил их во время долгого пути из Версаля к побережью, пусть Эмиль беспрепятственно добрался до Парижа, чтобы захватить Китти и кое-что из вещей – сколько они вдвоем могли увезти – лишь теперь, когда сонный городок Кале медленно исчезал из виду, почувствовал Ян, что напряжение, тисками сжимавшее ему сердце, наконец-то слабеет.

Таунсенд спала внизу, в каюте. Ян настоял, чтобы она легла отдохнуть, посидел возле нее, нежно гладя ее волосы и держа ее руку в своей, пока она не закрыла глаза. И даже тогда он еще долго стоял и смотрел на нее, внезапно осознав, что стало бы с ним, если б он потерял ее. Не в силах определить величину этой потери, он поднялся на палубу, где свежесть морского воздуха и очертания Англии вдали внезапно подняли его дух.

Он уже не думал о том, что осталось позади. Он бесповоротно отвернулся от Франции и прожитой там жизни, так же как от береговой линии, таявшей в предрассветных сумерках за кормой. Флер и Арман в безопасности у себя в Нюи Домене, можно надеяться, что бесчинства вспыхнувшей революции их не затронут. И если он о чем и сожалел, так это о Сезаке и о рухнувшей золотой мечте, которую они с Таунсенд создали там для себя.

При этой мысли улыбка тронула его губы. Неважно. Он создаст для нее и себя еще более грандиозную мечту – в Воинском поместье.

– Ты размяк, – помнится, сказала ему Изабелла в их последнюю встречу. Голос ее был резок, даже жесток – она была уязвлена изменой, но Ян тогда этого не понял либо отнесся с безразличием. Но то было тогда. Теперь же он понимал, как права была Изабелла. Потому что он действительно размяк, живя в Версале, погряз в пороке и разврате, и все, решительно все ему наскучило. Только в ту минуту, когда он чуть не лишился единственного, чем дорожил в жизни, – он осознал все.

Размякший, порочный? Нет, едва ли. Теперь уже нет. Потому что он шотландец, он Монкриф, глава клана, который тверд и неколебим, как гранитная почва их родины. Со дня свадьбы он получил самый драгоценный урок из всех: величайшие наслаждения не те, что получаешь без усилий в надушенных залах королевского дворца, а те, что добыты частным усилием. Подобно любви Таунсенд и ей самой, хотя она такая хрупкая и слабая на вид. Жизнь с Таунсенд никогда не будет простой и легкой, или скучной. Но он твердо знал, что Таунсенд встретит все трудности, какие их ожидают, с той же неколебимой твердостью, как и он сам.

Усталость? Избалованность? Изнеженность? Как это все чуждо Таунсенд Монкриф, герцогине Войн! И душа его полнилась блаженством при мысли о жизни с нею рядом до самой смерти, о детях, которые родятся у них, и о том, который уже сейчас зреет в ней. Его дитя. Его и ее...

– Ты почему улыбаешься?

Две тонкие руки обняли его сзади – Таунсенд, словно игривая кошечка, терлась щекой о его спину. Он повернулся, крепко прижал ее к себе.

– Потому что безумно люблю тебя!

Она взглянула на это суровое лицо, которое любила больше всего на свете и которое по-прежнему казалось ей самым прекрасным.

– Интересно, что скажет на это твоя двоюродная бабка Изабелла?

– Думаю, что она просто лишится дара речи.

– Да... – задыхаясь пролепетала Таунсенд. Она подняла к нему лицо, и все, что она могла сказать, было в ее глазах и в том, какими мягкими стали ее губы в ответ на нежное прикосновение его губ. Будущее вновь распахнуло им объятия и манило к себе, и Таунсенд радостно, безоглядно, всем своим существом устремилась ему навстречу...

Примечания