ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Ночью мы прибыли в какой-то маленький городок, названия которого не помню. Нас заперли в одну старую церковь; ночь мы провели очень плохо; нам не дали даже соломы, на которой мы могли бы уснуть. Потолок местами обвалился, и месяц довольно ярко освещал нас. Это давало хоть какое-то удобство, потому что положение семидесяти пяти человек, запертых в темноте, было бы очень тягостным. Мы нигде не находили места, чтобы лечь; грязь, какая обычна вообще во всех развалившихся зданиях во Франции, издавала ужасающее зловоние. О'Брайен был задумчив и едва отвечал на вопросы, которые я предлагал ему; ясно было, что он думал об оскорблении, нанесенном ему французским офицером. На рассвете дверь была отперта, и французские солдаты вывели нас на одну из площадей города, где мы встретили квартировавшие тут войска, которые вышли под начальством своих офицеров принять нас из рук отряда, конвоировавшего нас из Тулона. Мы были этому очень рады, так как знали, что, поступая под надзор другого отряда, освобождались от грубого офицера, командовавшего до сих пор пленными. Но мы избавились от него иначе. Среди офицеров, обходивших наши ряды, я заметил одного капитана, с которым очень коротко познакомился в городе Сете, у полковника О'Брайена. Я тотчас же назвал его по имени — он оглянулся, увидел О'Брайена и меня, подошел к нам, пожал нам руки и изъявил удивление, что находит нас в таком состоянии. О'Брайен рассказал ему, как с нами обращались, что привело в негодование всех окруживших нас офицеров. Майор, командовавший гарнизоном города, обратился к офицеру, сопровождавшему нас из Тулона (он состоял в чине поручика) и потребовал у него отчета. Тот начал отпираться, уверяя, что обхождение его с нами не было дурно, и прибавил, будто по полученным им сведениям считал нас присвоившими офицерские мундиры, на которые мы не имели ни малейшего права. В ответ на это О'Брайен назвал его лжецом и объявил, что получил от него удар саблей, чего тот не осмелился бы нанести, если бы он не был пленником. Он добавил, что ничего более не требует, кроме удовлетворения за нанесенную обиду. Майор и офицеры отошли в сторону для совещания и через несколько минут решили, что поручик обязан дать ему требуемое удовлетворение. Офицер отвечал, что он готов, но тем не менее заметно было, что готовность его не слишком-то охотная. Пленные поручены были надзору солдат под командой младшего офицера, между тем как прочие, сопровождая О'Брайена, меня и офицера, отправились за город. Дорогой я спросил О'Брайена, каким оружием он намерен драться.

— Я согласен, — ответил он, — сразиться на коротеньких шпагах.

— Да разве ты умеешь фехтовать? — спросил я.

— Нисколько, Питер; но это-то и послужит в мою пользу.

— Как так? — возразил я.

— Вот так, Питер. Если один из противников хорошо фехтует, а второй плохо, то первый, несомненно, убьет последнего; но если один вовсе ничего не смыслит в фехтовании, в таком случае, Питер, дело принимает совсем другой оборот, потому что хороший фехтовальщик приходит в такое же смущение от твоего невежества, как ты от его искусства, и между вами появляется больше равновесия. Я вбил себе в голову, Питер, что убью этого молодца, и не будь я О'Брайен, если не сделаю этого.

— Надеюсь, но, пожалуйста, не будь так уверен.

— Чувство-то уверенности и обеспечит успех. Клянусь кровью О'Брайенов! Не ударил ли он меня саблей — меня, как какого-нибудь паяца в пантомиме!

Между тем мы пришли к назначенному месту. Французский офицер снял с себя все, кроме рубашки и панталон; О'Брайен последовал его примеру, скинув даже сапоги, и, оставшись в одних носках, стал на траву.

Шпаги были смерены и поданы противникам, которые тотчас же принялись за дело. Признаюсь, страх перехватил мое дыхание, мысль о потере О'Брайена поражала меня горестью и ужасом. Тут только почувствовал я всю цену его дружбы. Я готов был встать на его место и лучше умереть, чем видеть его раненым.

Сначала О'Брайен, в подражание офицеру, принял правильную оборонительную позицию, но ненадолго. Неожиданным прыжком ринулся он на своего противника и, нанося с удивительной быстротой удары острием шпаги, заставил его только парировать удары в ожидании удобного случая для наступательного действия. Наконец, О'Брайен, чувствуя, что долго не продержится, схватил левой рукой шпагу лейтенанта почти около эфеса, направил ее себе под руку и, бросившись вперед, пронзил его насквозь. Все это произошло менее чем в одну минуту; поручик умер спустя полчаса.

Французские офицеры, в самом начале заметившие неопытность О'Брайена в фехтовании, были очень удивлены результатом дуэли. О'Брайен, сорвав клок травы, отер им шпагу, подал ее офицеру, которому она принадлежала, и, поблагодарив майора с прочими офицерами за их беспристрастие, отправился на площадь, где снова присоединился к пленным.

Вскоре к нам вышел и майор и спросил, не хотим ли мы быть отпущены под честное слово, так как, в гаком случае, мы опять можем путешествовать без всяких неприятностей. Мы согласились и поблагодарили его за участие и снисходительность к нам. Я не мог не заметить, что французы были несколько огорчены успехом О'Брайена, хотя деликатность не позволяла им обнаружить этого чувства. Когда мы вышли из города, О'Брайен сказал мне, что если бы не благородное обхождение с нами офицеров, он ни за что бы не согласился быть отпущенным под честное слово, потому что убежден в возможности нашего побега.

Я почти забыл сказать, что, когда мы воротились с дуэли, катерный мичман, подойдя к О'Брайену, просил его засвидетельствовать коменданту, что он также офицер. Но О'Брайен ответил, что этому нет никаких доказательств, кроме его слов.

— Если вы офицер, — сказал он, — вы должны доказать это сами, тем более что все в вашей наружности решительно опровергает ваше заявление.

— Больно, — возразил мичман, — лишиться чина из-за того только, что куртка моя немного запачкана дегтем.

— Друг мой, — ответил О'Брайен, — не потому, что ваша куртка выпачкана дегтем, а потому что весь ваш, как говорят французы, ансамбль слишком неприличен для офицера. Посмотрите на ваше лицо в первой же луже, и вы увидите: оно загрязнит воду, в которой отразится; посмотрите на ваши плечи, поднявшиеся выше шеи; на спину, похожую на канатный узел; а ваши панталоны, сэр… вы уж слишком далеко засунули в них ноги и выставляете напоказ изношенные чулки. Короче, посмотрите на всего себя и скажите; если вы действительно офицер, не должен ли я, из одного уважения к нашей службе, противоречить этому? Это против моей совести, друг мой. Впрочем, вам легко будет доказать ваш чин, когда мы прибудем в лагерь; подождите, пока капитаны сделают то, чего не сделал бы я, то есть уверят французов, что вы офицер.

— Но каково мне, — возразил мичман, — питаться одним черным хлебом, и деликатно ли с вашей стороны так обходиться со мной?

— Очень деликатно. В общей тюрьме вам будет очень хорошо, а потому постарайтесь утешиться и молчите, или я побожусь, что вы испанец

Мне казалось, что О'Брайен слишком жестоко обошелся с несчастным земляком, и я протестовал против этого наедине с ним.

— Питер, — отвечал он, — это катерный мичман; он нечто вроде офицера, но ни по рождению, ни по воспитанию нисколько не джентльмен, и обязан ли я ручаться за первого встречного плута? Клянусь, я покраснел бы даже посреди самых пустынных болот Ирландии, если бы меня в его обществе увидела хотя бы какая-нибудь старая ворона.

Теперь мы опять были отпущены под честное слово, и командиры отрядов, сопровождавшие пленных из одного города в другой, относились к нам учтиво и внимательно. Через несколько дней мы прибыли в Монпелье, где остановились на некоторое время в ожидании приказаний от губернатора касательно лагеря пленных, в который нас должны были препроводить. В этом прекрасном городе нам предоставили полную свободу, ограниченную только данным нами словом; за нами даже не следил жандарм. Мы жили в гостинице, гуляли, где хотели, и каждый вечер проводили в театре. В эти дни мы написали письмо в город Сет полковнику О'Брайену, в котором благодарили его за радушие и пересказали наши приключения со дня разлуки с ним. Я написал также Селесте и вложил это письмо незапечатанным в письмо полковнику О'Брайену. Я рассказал ей историю дуэли О'Брайена и все, что, по моему мнению, могло интересовать ее; описывал, как грустно мне было расставаться с нею, уверял, что никогда ее не забуду, и выражал надежду встретиться с ней когда-нибудь в Англии, так как она француженка только наполовину. Письма полковника были очень ласковы, в особенности адресованное ко мне: он называл меня своим милым сыном, изъявлял надежду, что я скоро увижусь со своими друзьями и сделаюсь впоследствии украшением своей родины. В письме к О'Брайену он просил его не подвергать меня ненужным опасностям, помнить, что лета и силы наши неодинаковы и что я не в состоянии устоять против бедствий, с которыми может совладать он. Я не сомневался, что эти предостережения отнеслись к намерению О'Брайена бежать из тюрьмы, которое он не скрывал от полковника. Ответ Селесты был написан по-английски; но ей, вероятно, помогал отец, иначе он не удался бы так хорошо. Письмо живо напомнило мне Селесту, оно было таким же ласковым и милым. Она тоже желала мне скорого возвращения к друзьям, которые, говорила она, вероятно, так меня любят, что ей уже никак нельзя питать надежду снова увидеться со мной — обстоятельство, в котором ее утешает одна уверенность, что среди них я буду счастлив. Я забыл сказать, что полковник О'Брайен между прочим писал в своем письме, что он ожидает с часу на час приказания покинуть город Сет и принять начальство над каким-нибудь гарнизоном внутри страны или присоединиться к армии; но к какой — это ему неизвестно. Теперь, говорил он далее, он уже укладывается и боится, что наша переписка должна будет прекратиться, так как он не может еще назначить место, в которое мы могли бы адресовать свои письма. Я не мог не видеть в этом деликатного намека на то, что при нынешних наших обстоятельствах нам не следует переписываться; но в то же время, зная, что он никогда не прибегнет к обману, я был уверен, что он действительно готовится оставить

Сет.

Здесь я должен сообщить читателю одно обстоятельство, о котором забыл сказать в свое время. Когда капитан Савидж прислал нам с парламентерским ботом платье и деньги, то я решил воспользоваться этим случаем, чтобы уведомить фрегат о прекрасном поведении О'Брайена. Я знал, что сам он никогда не станет говорить об этом, и потому будучи не в состоянии, по причине болезни, писать об этом сам, я попросил полковника О'Брайена с моих слов изложить все дело. Я упомянул о том, как О'Брайен заколотил последнюю пушку, и добавил, что именно это вместе с попыткой спасги меня было причиной его плена. Когда полковник кончил письмо, я попросил его послать за майором, который со своими солдатами первым вошел на батарею, и перевести ему это на французский язык. Полковник исполнил это в моем присутствии; со своей стороны майор должен был также засвидетельствовать справедливость этого.

— Согласен он удостоверить это своею подписью, полковник? Этим он окажет большую услугу О'Брайену.

Майор тотчас же согласился. Полковник О'Брайен закончил мое письмо краткой припиской от себя, в которой свидетельствовал свое почтение капитану Савиджу и уверял, что с его славными молодыми офицерами будут обходиться со всем вниманием и снисходительностью, какие только могут быть дозволены правилами войны. О'Брайен ничего не знал об этом письме, потому что полковник, по моей просьбе, не говорил о нем ни слова.

Спустя десять дней мы получили приказ выступить в поход Матросов, в том числе и несчастного мичмана катера «Снаппер», отправили в Верден; О'Брайен, я и восемь капитанов купеческих кораблей, присоединившихся к нам в Монпелье, были посланы в Живе, укрепленный город Арденнского департамента. Как раз в это время пришло распоряжение правительства обращаться с пленными как можно строже и не отпускать их на честное слово; причиной тому была, как мы узнали, дуэль французского офицера с О'Брайеном, дошедшая до сведения правительства, вызвавшая его недовольство. Действительно, я сомневаюсь, чтоб это было дозволено у нас; но понятие о чести у французских офицеров словно взято из рыцарских романов, в самом деле, как неприятеля, я всегда считал их достойными соперниками англичан. В этом качестве они вызывают больше уважения и расположения с нашей стороны, чем когда мы встречаемся с ними друзьями и знакомимся с другими сюронами характера, вредящими их репутации.

Не стану останавливаться на описании трехнедельного марша, в продолжение которого мы попеременно испытывали то хорошее, то дурное обращение, смотря по расположению тех, под надзором кого мы находились; замечу только, что дворяне по происхождению, все до одного, обходились с нами учтиво, тогда как люди, возвысившиеся из ничтожества во времена революции, поступали с нами грубо, иногда даже жестоко. Когда мы пришли наконец в Живе, в назначенную для нас тюрьму, прошло уже четыре месяца со времени нашего пленения.

— Питер, — сказал О'Брайен, бросив торопливый взгляд на укрепления и на реку, разделявшую город, — я не вижу причины, почему бы нам не пообедать на Рождество в Англии; я успел орлиным взглядом обозреть местность, и теперь остается только узнать, где нас посадят.

Признаться, взглянув на плотины и высокие укрепления, я подумал совершенно другое; точно также и жандарм, шедший около нас, заметив пытливый взор О'Брайена, спокойно произнес:

— Вы считаете это возможным?

— Все возможно для храброго, французская армия доказала это, — отвечал О'Брайен.

— Вы правы, — согласился жандарм, польщенный похвалой своей нации. — Желаю вам успеха, вы заслуживаете его; но… — и он показал головой.

— Только бы мне достать план крепости, — продолжал О'Брайен, — я с удовольствием дал бы за него пять наполеондоров.

И он взглянул на жандарма.

— Я не вижу причины, — отвечал жандарм, — почему офицеру, хотя бы даже и пленному, не заняться изучением фортификации. Через два часа вы будете в тюрьме; теперь я припоминаю: на карте города крепость изображена довольно подробно, так что можно получить о ней понятие. Но мы уж слишком разговорились.

И, сказав это, он удалился в арьергард.

Через четверть часа мы были уже на плацу, где, по обыкновению, нас встретил отряд солдат с барабанщиками впереди. До представления губернатору нас с торжеством провели по всему городу. Это делалось по распоряжению правительства в каждом городе, через который мы проходили. Когда мы остановились перед домом губернатора, жандарм, разговаривавший с нами на площади, мигнул О'Брайену, давая тем знать, что все готово. О'Брайен вынул пять наполеондоров, завернул их в бумажку и держал в руке. Через минуту жандарм приблизился к нему.

— Вот вам платок, — сказал он, подавая О'Брайену старый шелковый платок.

— Благодарю вас, — отвечал О'Брайен, пряча в карман платок, в котором была завернута карта. — Вот вам на выпивку!.. — И он всунул бумажку с пятью наполеондорами в руку жандарма, который тотчас же отошел прочь.

Все это было сделано очень кстати, потому что после мы узнали, что в списке пленных против имени О'Брайена и моего была сделана приписка, чтоб не выпускать нас из крепости не только под честное слово, но даже под караулом. Притом мы и так никогда бы не получили этого позволения, потому что комендант крепости был близким родственником поручика, убитого на дуэли, и мстил нам за него. Простояв целый час перед губернаторским домом, где по обыкновению сделали перекличку, выставляя таким образом напоказ народу, мы была наконец отпущены и через несколько минут заперты и одну из важнейших крепостей Франции.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Если я сомневался в возможности побега, рассматривая крепость снаружи, то счел это совершенно невозможным, увидев изнутри, и мнение это высказал О'Брайену.

Нас провели во двор, окруженный высоким валом; помещения для пленных были выстроены так, что их потолки находились на уровне двора. С каждой стороны площади стоял часовой, надзиравший за нами сверху. Они очень походили на землянки, какие строятся для медведей, только были вдвое просторнее.

— Тсс, Питер, — сказал мне О'Брайен, — нашему побегу будет способствовать именно надежность этого места. Однако перестанем говорить об этом; здесь есть шпионы, которые понимают по-английски.

Мы были помещены вшестером в одну комнату; имущество наше сначала просмотрели и потом уже возвратили нам.

— Чем дальше, тем лучше, Питер, — заметил О'Брайен, — они не нашли ничего!

— Чего? — спросил я.

— Небольшого набора вещей, которые со временем нам очень пригодятся.

Тут он показал мне — чего я не замечал прежде — потаенное дно в своем сундуке, оклеенное, как все прочее, и очень искусно скрытое.

— Что здесь такое, О'Брайен? — спросил я.

— Не твое дело. Я заказал это в Монпелье; ты увидишь в свое время.

Товарищи наши по помещению, пробыв здесь с четверть часа, ушли по первому звону колокола, возвещавшего обед.

— Ну, Питер, — сказал О'Брайен, — теперь мне пора освободиться от груза. Запри дверь.

Он разделся и, сняв белье, показал мне шелковую веревку, обвязанную вокруг тела. Она была толщиной в полдюйма и с узлами через каждые два фута, а в длину имела около шестнадцати футов.

— Питер, — сказал он, между тем как я развязывал веревку, — я ношу ее с тех пор, как мы вышли из Монпелье, и ты не можешь представить себе страдания, которые я вытерпел; но мы должны быть в Англии, это решено.

Осмотрев веревку, я взглянул на О'Брайена и увидел, что он действительно должен был чувствовать страшную боль. Во многих местах кожа была содрана от постоянного трения, и едва он успел одеться, как лишился чувств. Я испугался, однако ж не забыл упрятать веревку в сундук и запереть его на ключ, прежде чем позвать на помощь. Он тотчас же пришел в себя и на вопрос, что с ним сделалось, отвечал, что с детства подвержен обморокам. При этом он серьезно взглянул на меня; я показал ему ключ, и он успокоился. В течение нескольких дней О'Брайен чувствовал себя нездоровым и не выходил из комнаты. В это время он часто рассматривал карту, данную ему жандармом.

— Питер, — спросил он однажды, — умеешь ты плавать?

— Нет, — ответил я, — но не беспокойся об этом.

— Нельзя не беспокоиться, Питер, потому что ведь нам придется переправляться через Маас, а лодку не всегда можно найти. Ты видишь, крепость омывается с одной стороны рекой; так как это самая надежная сторона, то она меньше охраняется, а потому мы убежим отсюда — я вижу ясно наш путь до второго вала у реки; но когда мы бросимся в реку, я вынужден буду поддерживать тебя над водой.

— Неужели ты намерен бежать, О'Брайен? Я не вижу, как мы доберемся до этого вала, где должны встретиться лицом к лицу с четырьмя часовыми.

— Это не твоя забота, Питер; делай свое дело, но прежде всего скажи, согласен ты попытать со мной счастья?

— Да, — отвечал я, — конечно, если ты настолько доверяешь мне, что согласен принять меня в товарищи.

— Сказать правду, Питер, я ни за что не решился бы бежать без тебя. Нас поймают вместе или, если Богу будет угодно, мы убежим вместе. Но не в нынешнем месяце; нашими главными помощниками будут темная ночь и дурная погода.

Тюрьма наша, по нашим сведениям, отличалась от тюрьмы Верденской и прочих. Нас не выпускали под честное слово, с городскими обывателями мы имели мало сношений. Некоторым позволялось ходить в крепость и снабжать нас различными вещами, но корзины их осматривали из опасения, чтоб в них не было чего-нибудь, могущего способствовать побегу пленных. Без предосторожности, принятой О'Брайеном, всякая попытка была бы теперь бесполезной. Между тем всякий раз, как О'Брайен выходил из комнаты, он приносил с собой разные вещи, всего же чаще мотки ссученных ниток, гак как главной забавой пленных был запуск змея. Доставка ниток, однако ж, была запрещена с тех пор, как нитка змея, случайно или намеренно со стороны его владельца, зацепилась за курок мушкета и вырвала его из рук часового; после этого запуск змеев был прекращен по приказанию коменданта. К счастью, О'Брайен мало-помалу перекупил все нитки, принадлежащие прочим пленным, и так как нас было около трехсот человек, то мы успели тайком сплести из них крепкие веревки или, вернее, нечто вроде плоских лямок, известных только морякам.

— Ну, Питер, — сказал однажды О'Брайен, — теперь мне нужен только зонтик для тебя.

— Зонтик?

— Да, чтобы ты не захлебнулся, вот и все.

— От дождя я, кажется, не захлебнусь.

— Конечно, но купи себе новый зонтик, как можно скорее.

Я исполнил его желание. Он расплавил воск с деревянным маслом и, промазав зонт несколькими слоями этого препарата, тщательно упрятал его под матрац своей постели. Я спросил его, не хочет ли он поверить своего плана прочим пленным; он отвечал отрицательно, говоря, что среди них столь многие не стоят доверия, что он не намерен доверять никому. Мы пробыли в Живе уже около двух месяцев, как одному лейтенанту, заключенному вместе с нами, пришло письмо. Лейтенант, отыскав О'Брайена, спросил, как его зовут.

— Теренсом, — ответил О'Брайен.

— Так могу поздравить вас с повышением, — сказал лейтенант, — вот ваше имя в списке пожалованных чинами.

— Это, должно быть, ошибка — позвольте взглянуть. Теренс О'Брайен, так точно! Но вот вопрос, не похитил ли кто-нибудь моего имени и повышения заодно?

Черт возьми, что это значит? Я не хочу верить этому! Мне тут столько же выгоды, как собаке, которая ворует кошачий корм.

— Право, О'Брайен, — заметил я, — я не вижу, почему тебе не дать повышения; ты заслужил его своим поведением, когда попал в плен.

— А скажи, пожалуйста, простак ты Питер, что я такого сделал? Только взял тебя на спину, как матросы свои койки, когда свисток сзывает их вниз. Притом, если отложить в сторону все прочие недоразумения, все-таки кто же мог знать, что произошло на батарее, исключая тебя, меня и оружейника, которого убили? Объясни мне это, Питер, если сможешь.

— Кажется, я в состоянии это сделать, — сказал я, когда лейтенант оставил нас.

И я рассказал ему, что письменно известил обо всем капитана Савиджа и попросил майора, взявшего нас в плен, засвидетельствовать мое донесение.

— Ну, Питер, — сказал О'Брайен после минутного молчания, — это басня о льве и мышонке. Если благодаря тебе я повышен, то, значит, мышонок оказался хитрее льва; но вместо того чтобы радоваться, я теперь буду несчастлив, пока так или иначе не удостоверюсь в истине. И вот другая причина, почему мне нужно скорее попасть в Англию.

Несколько дней спустя О'Брайен почувствовал себя очень нездоровым, но, к счастью, мы получили в это время письма, которые рассеяли нас немного. Одно было от моего отца: он просил меня брать у его банкира сколько мне угодно денег, говоря, что все семейство готово ограничить свои расходы во всем, лишь бы только доставить мне все удобства, возможные в моем несчастном положении. Эта забота растрогала меня до слез, и более чем когда-либо я почувствовал желание с благодарностью броситься в его объятия. Он писал также, что дядя мой Уильям умер, и теперь между мной и титулом только дед, который, впрочем, еще в добром здравии и с недавнего времени сделался к нему очень ласков. Матушка была очень опечалена моим пленом и просила меня писать как можно чаще. Письмо О'Брайену было от капитана Савиджа. Фрегат был послан в Англию с депешами; о поведении О'Брайена было донесено адмиралтейству, и его произвели в лейтенанты. О'Брайен подошел ко мне и с лицом, сияющим от радости, подал мне свое письмо. В свою очередь я подал ему мое, и он прочел его с начала до конца.

— Питер, мальчик, я тебе многим обязан. Раненый и в горячке, ты заботился обо мне, тогда как у тебя достаточно было забот о себе самом; но я никогда не благодарю на словах. Я вижу, твой дядя Уильям уже умер. Сколько у тебя дядей еще?

— Еще только дядя Джон, который женат и имеет двух дочерей.

— Благослови его Бог и дай ему Бог всегда придерживаться женской линии в деторождении! Питер, мальчик мой, ты все-таки будешь лордом!

— Пустяки, О'Брайен; у меня нет никаких надежд. Не внушай мне таких глупых идей…

— Разве у меня были надежды стать лейтенантом — а не лейтенант ли я? Питер, ты помог мне сделаться лейтенантом, я сделаю из тебя мужчину, что еще лучше. Я вижу, Питер, при всей своей наивности, ты совсем не прост и можешь, несмотря на твою привычку искать совета, действовать сам в случае надобности. Это, Питер, — талант, которому не следует пропадать в здешней проклятой яме, а потому приготовься расстаться с ней на днях, если только ветер и погода будет благоприятными, то есть чем дурнее, тем лучше. Будешь ты готов к любому часу всякой ночи, в которую мне вздумается позвать тебя?

— Да, О'Брайен, — ответил я, — я готов сделать все, что могу.

— Никто не может сделать более этого. Но, Питер, так как я теперь лейтенант, то, сделай одолжение, приложи разочек руку к шляпе, когда будешь говорить со мной; мне хочется посмотреть, какое действие произведет эта честь.

— Лейтенант О'Брайен, — сказал я, приложив палец к шляпе, — ожидаю дальнейших приказаний.

— Хорошо, сэр, — отвечал он, — приказываю вам никогда впредь не прикладывать пальца к шляпе до тех пор, пока мы не будем служить вместе на корабле. Тогда — другое дело.

Через неделю О'Брайен пришел ко мне и сказал:

— Новый месяц начался дурной погодой; если она устоит, готовься к отправлению. Я уложил все необходимое в котомку: это, пожалуй, может случиться сегодня ночью. Ложись спать теперь и постарайся, если можешь, выспаться за целую неделю, потому что тебе немного придется спать, если мы убежим.

Это было в восемь часов. Я лег, а около двенадцати был разбужен О'Брайеном, который приказал мне спешно одеться и сойти к нему на двор; я исполнил это благополучно. Ночь была темна, как деготь — дело происходило в ноябре, — дождь лил как из ведра, сильный ветер выл на дворе и, крутясь вихрем, хлестал дождем во все стороны; я насилу нашел О'Брайена, который ревностно принялся за работу, для которой у него было все необходимое.

В Монпелье он добыл шесть толстых железных штырей длиною около восемнадцати вершков, с буравами на одном конце и четырехгранных на другом, за который можно было вращать штырь с помощью съемной рукоятки. Из предосторожности он запасся рукоятками, однако каждая приходилась ко всем штырям. Один из этих штырей О'Брайен ввинтил в расщелину стены и, сидя верхом на нем, ввинчивал другой на три фута выше первого. Сделав это, он встал ногами на нижний штырь и, держась за второй, закрепленный на уровне его бедра, ввернул третий, прикрепляя каждый вершков на шесть в сторону от нижнего, а не один над другим. Вкрутив все шесть штырей, он оказался почти на середине стены и привязал веревку, висевшую у него на шее, к верхнему штырю, потом спустился вниз и вынул четыре нижних штыря. Поднявшись потом по веревке, он встал на пятый штырь и, держась за самый верхний, снова начал ту же работу. Таким образом за полтора часа он достиг вершины стены, где прикрепил последний штырь, и, привязав к нему веревку, спустился вниз на землю.

— Ну, Питер, — сказал он, — нечего теперь бояться, что часовые нас заметят; даже если бы они имели кошачьи глаза, и тогда им не увидеть нас, пока мы не будем на стене; но там мы очутимся на склоне и будем до вала ползти на животе. Я полезу вперед с вещами; дай мне твою сумку — тебе будет легче. Помни, если со мной что случится, беги скорее в постель; если же я подыму и опущу веревку раза три или четыре, то полезай как можно скорее.

С этими словами О'Брайен намотал на себя веревку, взвалил на плечи два мешка, железные крючья, все прочие инструменты и зонтик.

— Питер, если веревка выдержит меня со всем грузом, то ясно, что она выдержит и такого ребенка, как ты, а потому не бойся ничего.

Прошептав это, он полез наверх, в три минуты очутился на стене и дернул веревку. Я тотчас же последовал за ним, что было очень легко благодаря узлам, навязанным через каждые два фута и служившим опорой для ног. В такое же короткое время, как и он, я оказался на стене; тогда он схватил меня за ворот, положил мокрую свою руку на мой рот, заставил лечь около себя, между тем как сам принялся втаскивать веревку. Мы ползли по склону стены, пока не достигли вала. Ветер страшно завывал, дождь стучал так сильно, что часовые не слыхали нас. О'Брайен не скоро отыскал место, находившееся прямо под подъемным мостом первого рва; наконец, это ему удалось, и он спустил вниз веревку.

— Теперь, Питер, я опять опущусь первый, а когда потрясу веревку, спускайся и ты — значит все благополучно.