Приключение Питера Симпла

Он едва успел сделать это замечание, как паруса затряслись и шумно заполоскались.

— Что там у вас, квартирмейстер?

— Ветер развернул нас, сэр, — заметил хладнокровно квартирмейстер.

Капитан и шкипер остановились у нактоуза, наблюдая за компасом, и когда снова наполнились все паруса, компасная стрелка передвинулась на два румба и мыс очутился почти по носу корабля.

— Нужно поворотить корабль, мистер Фокон. Поворачивай корабль, все! Живо, живо!

— Стрелка опять на прежнем месте! — закричал шкипер, стоявший у компаса.

— Стой на минуту! Что показывает компас?

— Северо-северо-восток, как прежде, сэр, стрелка пока еще не передвинулась.

— Отставить! — скомандовал капитан. — Фокон, если она передвинется снова, нам не будет места для поворота корабля; и теперь его уж так мало, что я вынужден рисковать. Какой канат спущен прошедшей ночью — второй якорь?

— Точно так, сэр.

— Сбегайте вниз и прикажите привязать и проштопорить его на тридцатой брассе. Да сделайте это хорошенько — жизнь наша зависит от этого.

Корабль некоторое время продолжал держаться хорошо. Мы были уже в полумиле от мыса и надеялись обогнуть его, как вдруг промокшие, тяжелые паруса снова захлопали в воздухе, и корабль опять уклонился от своего пути на два компасных румба. Холод пробежал по жилам офицеров и матросов, потому что нос корабля повернулся прямо к береговому буруну.

— Оттягивайте изо всех сил, квартирмейстер! — закричал капитан. — Все на корму! Ребята, теперь не время попусту тратить слова; я поверну корабль на якоре, потому что для иного поворота у нас нет места. Единственная надежда на спасение — хладнокровие.

Придерживаясь за снасти, он скомандовал румпель на середину корабля. Потом заботливо взглянул на паруса и на канат, вытянувшийся из носового наветренного полуклюза и удерживавший корабль от приближения к берегу. Наконец закричал:

— Отсеките канат!

Послышалось несколько ударов топора, канат вылетел из клюза, вспыхнув от сильного трения, и исчез в огромной волне, прокатившейся через весь корабль и затопившей его с носа до кормы. Но в это время мы плыли уже в другом галсе, корабль вернулся на прежний путь, и расстояние между нами и землей значительно увеличилось.

— Ребята, — сказал капитан корабельному экипажу, — вы хорошо вели себя, благодарю вас. Но скажу откровенно: нам предстоят еще большие трудности — нужно обогнуть мыс на этом галсе. Мистер Фокон, смените вахту. Что показывает компас?

— Юго-юго-запад, сэр.

— Хорошо, пусть корабль пробивается сквозь волны. И, сделав знак шкиперу следовать за ним, капитан отправился в каюту. Так как непосредственная опасность миновала, то я ушел в каюту посмотреть, нельзя ли чем позавтракать. Здесь нашел я О'Брайена и двух или трех других мичманов.

— Клянусь Всевышним! Это было дело, какого я не видывал еще до сих пор! — вскричал О'Брайен. — Малейшее замедление или ошибка в маневре — ив эту минуту морские рыбы уже возились бы с нашими изуродованными трупами. Питер, ты не любишь морских рыб, не правда ли? Мы должны благодарить небо и капитана, уверяю вас, ребята. Где карта, Робинсон? Подай мне линейку и циркуль, Питер, — вон там, в углу ящичка. Вот где мы теперь; дьявольски близки к этому адскому мысу. Кто знает, что показывает компас?

— Я знаю, О'Брайен; я слышал квартирмейстер сказал капитану, что стрелка стоит на юго-юго-западе.

— Посмотрим, — сказал О'Брайен и поставил на карте точку, означавшую положение корабля. Затем произведя какие-то измерения с помощью циркуля и линейки и вычислив что-то в уме, воскликнул: — Черт возьми! Здесь ровно столько пространства, сколько нужно, чтобы обогнуть мыс на теперешнем шкоте, на это ведь и намекал капитан, говоря, что нам предстоит еще много трудностей. Я готов поклясться на Библии, что мы минуем все, если устоит ветер.

Закончив свои измерения и расчеты, О'Брайен продолжал:

— Все будет хорошо, если мы обогнем мыс; залив глубок по ту сторону. Посмотрите-ка, этот мыс очень скалистый, вы видите. Но хорошо, ребята! Что бы там ни было, а у меня есть маленькое утешеньице для вас. Вы не долго останетесь в недоумении, потому что в час пополудни мы либо поздравим друг друга со счастливым избавлением, либо уже не в состоянии будем и молить о нем. Ну, долой карту: я не люблю иметь перед глазами грустную перспективу. Буфетчик, подайте нам чего-нибудь в утешение.

Хлеб, сыр и остатки вчерашней вареной свинины были разложены на столе, здесь же появилась и бутылка рому, но мы были слишком неспокойны, чтобы много есть, и один за другим отправлялись на палубу посмотреть, какова погода и благоприятнее ли становится ветер.

На палубе старшие офицеры разговаривали с капитаном, выразившим те же самые опасения, как и О'Брайен в мичманской каюте. Матросы, знавшие, что их ожидает, потому что вести этого рода быстро распространяются на корабле, составили со своей стороны также кружки; лица их были печальны, но в то же время доверчивы. Они знали, что могут положиться на своего капитана, насколько можно полагаться на человеческое искусство и мужество; моряки же не привыкли отчаиваться даже в последнюю минуту. Что касается меня, я чувствовал такое уважение к капитану после всего, что видел утром, что хотя мне и приходила мысль, что, по всей вероятности, я погибну через несколько часов, но я не мог не сознавать, насколько тяжелее для отечества утрата такого человека, как капитан. Я не говорю, чтоб это служило мне утешением, наоборот, это заставляло меня еще с большей грустью ожидать опасностей, угрожавших нам.

Около полудня мы были уже на виду скалистого мыса, находившегося с подветренной стороны, и если его низкий песчаный берег казался нам страшным издали, то насколько страшнее показался он нам на таком близком расстоянии. Черные массы скал были покрыты пеной, которая ежеминутно вскидывалась выше верхушек наших маленьких мачт. Несколько минут капитан смотрел на них молча, как бы соображая что-то.

— Мистер Фокон, — сказал он наконец, — нужно распустить грот.

— Корабль не в состоянии будет выдержать его, сэр.

— Он должен выдержать, — отвечал капитан. — Пошлите побольше людей на корму к главному шкоту, да приставьте самых надежных к гитовам.

Распустили грот; ужасно было действие, произведенное им на корабль; он опустился до того, что даже виндзейли погрузились в море, и при всяком новом привале волн подветренная сторона квартердека и сходни затоплялись водой. В эту минуту он напоминал собой горячего, неукротимого коня: он не плыл, как прежде, а летел по бурному морю, рассекая волны, которые беспрестанным потоком заливали бак и нижние палубы. Четверо матросов держали штурвал. Экипаж вынужден был уцепиться за снасти, чтобы не быть унесенным водой, канаты разбросались в беспорядке на подветренном боку корабля; ядра выкатывались из ларей, и все глаза устремились наверх, ожидая каждую минуту падения мачт в море. Тяжелая волна ударила о бок корабля, и в продолжение нескольких минут он не мог оправиться от этого потрясения: дрогнул, закачался, остановился, как бы в ужасе. Старший лейтенант взглянул на капитана с таким видом, как будто бы хотел сказать:

— Попытка не удается.

— Это наша последняя надежда, — ответил капитан на его немое замечание.

Ясно было, что корабль стал быстрее пробиваться сквозь волны и держался лучшего ветра; но в ту самую минуту, как мы подошли к мысу, буря усилилась.

— Если что сломается теперь, мы погибли, сэр, — заметил старший лейтенант.

— Я знаю, — ответил капитан спокойным голосом, — но, как я уже сказал, и вы сами должны видеть теперь, это наша надежда. Если в расположении и в укреплении снастей допущена какая-нибудь беспечность или ошибка, то все это скажется теперь; опасность эта, если мы избежим ее, будет напоминать нам, какой ответственности подвергает нас нерадение к должности. Беспечное и неблагоразумное поведение офицера в гавани бывает причиной гибели всего экипажа. Я отдаю вам справедливость, Фокон, выражая убеждение мое в том, что мачты корабля укреплены так, как может укрепить их только человек опытный и внимательный.

Старший лейтенант поблагодарил капитана за такое доброе мнение и выразил надежду, что это не последний комплимент, который ему придется услышать.

— Я надеюсь также, но через несколько минут дело выяснится.

Корабль находился в это время на расстоянии двух кабельтовых от скалистого мыса. Я заметил, что некоторые из матросов ломали руки, но большая часть молча снимала куртки и башмаки, чтобы облегчить себе последнее средство к спасению в случае, если корабль разобьется.

— Он ударится, но все-таки пройдет, Фокон, — заметил капитан.

С тех пор, как распустили грот, я целых полчаса находился близ капитана, прицелившись к соседнему анкерштоку, и таким образом мог слышать разговор.

— Пойдемте на корму, мы подержим с вами штурвал. Нам понадобится сейчас побольше рук и, к счастью, теперь только там.

Капитан и старший лейтенант отправились на корму и ухватились за передние спицы, между тем как О'Брайен, по знаку капитана присоединившийся к ним, взялся за третью, а старый квартирмейстер за четвертую. Рев волн, напиравших на скалы, и завывание ветра были страшны, но зрелище ужасом своим далеко превосходило шум. На несколько минут я закрыл глаза, но страх заставил меня открыть их. Сколько я мог судить, мы были менее чем в двадцати ярдах от скал, когда корабль проходил мимо них. Мы находились посреди пены, кипевшей вокруг корабля; и когда он подошел ближе к берегу и погрузился в волну, я подумал, что рей ударился о скалу. В это время порыв ветра ударил в корабль и, наклонив его набок, приостановил его бег. Столпившиеся волны оглушали нас своим ревом. Через некоторое время корабль потянулся, страшная волна поднялась над ним, ударилась о скалу, и пена, отлетев назад, затопила палубу. Огромная скала находилась в десяти ярдах от нашей кормы, когда другой порыв ветра бросил нас концами реев на скалу, марс-стеньга и грот лопнули и, сорванные ветром, упали на связку канатов; корабль выпрямился, ныряя то носом, то кормою.

Я оглянулся и увидел скалы на подветренной стороне шканцов. Мы были спасены! Мне показалось, что корабль, снова выпрямившийся и спокойно колыхавшийся на волнах, переживал некоторое подобие облегчения, которое мы сами почувствовали в эту минуту: подобно ему, мы затрепетали, обрадованные внезапной переменой, и ощущали внутри себя спад напряженного опасения, стеснявшего грудь.

Капитан остановил штурвал и отошел взглянуть на мыс, оставшийся сейчас за кормой в наветренной стороне. Потом он приказал мистеру Фокону привязать новые паруса и отправился в свою каюту. Я убежден, что он пошел благодарить Бога за наше спасение; со своей стороны, я усердно исполнил ту же обязанность и не только сейчас же, но и вечером, ложась в койку. Теперь мы были относительно спасены, но спустя несколько часов мы увидели себя в полной безопасности. И странное дело: лишь только мы обогнули мыс, буря утихла. Мне пришлось быть в утренней вахте, и, заметив мистера Чакса на баке, я подошел к нему с вопросом: какого он мнения о вчерашнем происшествии.

— Какого мнения, сэр? — переспросил он. — Я всегда дурного мнения о стихиях, когда они заглушают мой свисток: по мне, это глупая шутка. Терпеть не могу, чтобы корабельному экипажу предоставлялась полная свобода действий, да и что может он сделать, когда не слышит свистка боцмана? Впрочем, мы должны еще благодарить Бога и молить Его, чтобы он сделал из нас лучших христиан, чем мы есть сейчас. Что же касается этого плотника, он сумасшедший: в ту самую минуту, когда мы огибали мыс, он шепнул мне, что за двадцать семь тысяч шестьсот с хвостиком лет было совершенно то же самое. Я думаю, на смертном одре (а он недалек был вчера от очень жестокого) он станет рассказывать нам, как точно таким же образом он умирал несколько тысяч лет тому назад. А этот пушкарь — такой же дурак. Поверите ли, мистер Симпл, он кричал, бегая по палубе: «О, мои бедные пушки! Что будет с ними, если они сорвутся? » Он, казалось, считал неважным делом гибель корабля и экипажа, только бы его пушки в безопасности пристали к берегу. «Мистер Диспарт, — сказал я наконец, — позвольте вам заметить самым деликатным образом в свете, вы просто старый дурак». Вы понимаете, мистер Симпл, обязанность офицера — заботиться об общем и обращать внимание на частность из уважения к безопасности целого. Я смотрю за якорями и канатами, как и за снастями, и не отдаю никакого преимущества одному перед другим, потому что безопасность корабля зависит от хорошего устройства целого. Это все равно, что если бы я стал плакать, когда мы вчера утром вынуждены были пожертвовать якорем и канатом, чтобы помешать кораблю наткнуться на берег.

— Правда ваша, мистер Чакс, — ответил я.

— Личные переживания, — продолжал он, — должны всегда приноситься в жертву общественному благу. Как вам известно, вода затопила нижние палубы и подмыла наши каюты и сундуки; но я тогда и не думал о моих рубашках, а потом нахожу их плавающими между передними снастями без малейшей частички крахмала на воротниках и манишках. Теперь мне нельзя будет показаться в приличном виде в продолжение всего крейсерства.

В это самое время проходивший мимо нас плотник слегка задел его локтем.

— Виноват, сэр, — сказал он, — корабль так сильно качается.

— Корабль качается! — воскликнул боцман, приведенный в дурное расположение духа, как я полагаю, воспоминанием о своем испорченном гардеробе. — Спрашиваю вас, мистер плотник, ужели небо наделило вас двумя ногами с суставами у колен только для того, чтобы вы могли противодействовать одному горизонтальному падению корпуса? Или вы думаете, они созданы только, чтобы вам возиться вокруг бочки? Послушайте, сэр, не принимаете ли вы меня за столб, что вздумали чесать об меня свою свиную шкуру? Позвольте мне заметить, внушить вам, что, когда вы проходите мимо офицера, ваша обязанность держаться на почтительном расстоянии, а не пачкать его платья вашей грязной курткой. Понимаете ли вы меня, сэр? Или вот эта вещь должна напомнить вам, как вести себя впредь? — Дубинка поднялась и обрушилась градом ударов на плечи бочара, так что тот вынужден был обратиться в бегство. — Вот тебе, подлый доскострогатель, буравоносец! Извините, мистер Симпл, что я прервал ваш разговор, но мы должны покоряться требованиям долга.

— Правда ваша, мистер Чакс. Но вот уже семь часов, мне нужно сходить за шкипером, прощайте!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вести из дому. — Утомительное гуляние в Гибралтаре. — Еще кой-какие подробности из жизни мистера Чакса. — Стычка с неприятелем.

Спустя несколько дней нас догнал катер, шедший из Плимута, и передал нам приказание плыть в Гибралтар, где мы должны были узнать о своем назначении. Все мы были очень рады этому, потому что крейсерство в Бискайском заливе уже наскучило нам, и, понимая, что придется стоять в Средиземном море, мы надеялись на тихий ветерок и ясное небо вместо бурь и дурной погоды. Между прочим, катер привез нам письма и газеты. Я никогда не был так счастлив, как в ту минуту, когда мне вручили письмо. И в самом деле, лишь вдалеке от родных и друзей можно понять, какое это удовольствие — получить письмо. Чтобы ничто не помешало мне насладиться этим удовольствием, я удалился вниз, в самое уединенное место, где хранятся румпелевые снаряды. Еще не распечатывая письма, я плакал от радости, и о мне пришлось еще больше плакать от печали, когда я прочел в нем, что старший брат мой, Том, умер от тифа. Бедный Том! Вспоминая все шутки, какие он сыграл со мной, вспоминая его обыкновение занимать у меня деньги и никогда не платить, привычку бить меня и заставлять повиноваться себе как старшему брату, я проливал по нему потоки слез; потом мне пришла мысль, как несчастна теперь матушка, и это снова вызвало у меня слезы.

— Что с тобой, молокосос? — спросил О'Брайен, увидев меня. — Кто еще поколотил тебя?

— Никто, — отвечал я, — но мой старший брат Том умер, а у меня нет другого.

— Что же, Питер, я уверен, он был добрым тебе братом; но я открою тебе секрет. Когда ты доживешь до бороды, то увидишь, что не стоит делать столько шума из-за старшего брата. Но ты все еще добрый невинный ребенок, и я не хочу тебя бить за это. Пойдем, Питер, утри глаза и не думай о брате; после ужина мы выпьем за его здоровье, пожелаем ему многие лета и забудем о нем.

Несколько дней я был печален; но плавание вдоль португальских и испанских берегов было так восхитительно, погода была такая теплая, море такое гладкое, что, боюсь, я забыл о смерти брата раньше, чем следовало. Впрочем, как могло это быть иначе? Мне было весело, новость зрелища не допускала мрачных дум, к тому же другие были так довольны и счастливы, что мне невозможно было не последовать их примеру.

Спустя две недели мы бросили якорь в гавани Гибралтара, и корабль был расснащен для починки. Дел у нас было так много, что я не осмеливался проситься на берег. В самом деле, мистер Фокон отказал уже в этом многим из моих товарищей, и я счел за лучшее и не заикаться об отпуске, хотя и сильно желал видеть место, пользовавшееся во мнении всех такой славой. Однажды вечером, между тем как матросы ужинали, я стоял на шкафуте и смотрел вдаль по направлению к берегу.

— О чем вы думаете, мистер Симпл? — спросил подошедший ко мне мистер Фокон.

Я отвечал, приложив палец к треуголке, что удивляюсь, каким образом прорезали галереи в такой твердой скале, и прибавил, что это, должно быть, очень любопытное здание.

— Значит, вам очень любопытно видеть его? Хорошо, так как вы несли службу исправно и не просились на берег, то завтра утром я отпущу вас до первого пушечного выстрела.

Офицеры были приглашены обедать в казармы, и все, кто только мог отпроситься, намеревались отправиться туда, а потому я очень рад был этому позволению, так как мне тоже можно было присоединиться к их обществу. Сам старший лейтенант отказался под предлогом, что у него много дел на борту; но большая часть офицеров кают-компании и некоторые из мичманов получили отпуск.

Мы гуляли по городу и укреплениям, пока не пришло время обедать, а потом отправились в казармы. Обед был недурен, и мы провели время очень весело; но когда подали десерт, я незаметно ускользнул из комнаты с одним молодым офицером, который повел меня по галереям, объясняя все, что я желал знать.

Корабль пробыл в Гибралтарской гавани около трех недель, и за это время мы успели починить снасти на носу и на корме, заштопать койки и вычистить трюм, даже покрасили наружную сторону корабля. Он никогда не был так красив, как в ту минуту, когда в исполнение приказания, полученного нами, мы вышли из порта, чтобы соединиться с адмиралом. Мы вышли из пролива при попутном ветре и на закате солнца находились уже в шестнадцати милях от гибралтарского утеса, ясно различимого в виде голубого облака, сохранявшего совершенно правильные очертания. Я упоминаю об этом потому, что читатель, может быть, не поверит, что можно видеть землю на таком расстоянии. Мы держали путь на Капде-Гату и на следующий день были уже у самого берега. Мне очень нравились испанские берега. Гора возвышается над горою, холм над холмом, и все это почти до самых вершин покрыто виноградниками. Мы могли бы пристать к берегу в каком угодно месте, потому что были тогда в мире с испанцами, но капитан торопился соединиться с адмиралом. Ветер дул постоянно тихий, и в два-три дня мы находились уже в виду Валенсии, недавно усмиренной. Я стоял на мостике, обозревая с помощью телескопа дома и сады, окружавшие город, когда ко мне подошел мистер Чакс.

— Мистер Симпл, одолжите мне на минуту трубу; я желаю посмотреть, существует ли еще строение, которое по некоторым причинам осталось у меня в памяти.

— Разве вы были на этом берегу?

— Да, мистер Симпл, я чуть не разбился об него, но успел, однако ж, ретироваться без большого ущерба.

— Вы хотите сказать, что потерпели здесь крушение?

— Да, но не корабль мой, мистер Симпл, а спокойствие моего духа. Но это случилось уже много лет тому назад, когда я служил еще на корвете старшим помощником боцмана.

В продолжение этого разговора он не переставал смотреть в телескоп.

— Да, вот оно, — продолжал он, — нашел наконец. Посмотрите, мистер Симпл, видите вы маленькую деревню и церковь из светлой черепицы со шпилем, который блестит, будто иголка?

— Вижу.

— А теперь видите, прямо над церковью, немножко вправо, длинный белый дом с четырьмя узкими окнами — вот у той рощи лимонов?

— Вижу, вижу! Но что это за дом, мистер Чакс?

— С ним связано одно происшествие, — отвечал он, испуская вздох, который, по крайней мере, на шесть вершков поднял и потом опустил манишку его рубашки.

— Что это за тайна, мистер Чакс?

— Я вам открою ее, мистер Симпл. В одну из обитательниц этого дома я был влюблен в первый и последний раз в моей жизни.

— В самом деле! Хотелось бы выслушать эту историю.

— Где мистер Чакс? Позовите боцмана сюда! — закричал старший лейтенант.

— Здесь я! — отвечал мистер Чакс и поспешил на корму, оставив меня и прервав свой рассказ.

— Мне донесли, что поперечные бакштаги совсем истерлись. Подите, посмотрите! — сказал старший лейтенант.

— Слушаю, сэр! — ответил боцман и тотчас же полез на снасти.

— А вы, мистер Симпл, прикажите вымыть квартердек.

— Слушаю, сэр! — сказал я.

Таким образом разговор наш был прерван. В эту ночь погода переменилась, и в продолжение следующих шести или семи дней постоянного дождя и встречных ветров я не имел времени слушать историю мистера Чакса.

Мы соединились с тулонским флотом, и капитан отправился на борт адмиральского корабля засвидетельствовать свое почтение адмиралу. По его возвращении мы узнали от старшего лейтенанта, что нам придется оставаться при флоте до прихода другого фрегата, который ожидался через две недели, тогда адмирал обещал назначить нас снова в крейсерство.

Два дня спустя после того, как мы соединились с флотом, мы были прикомандированы к береговой эскадре, состоявшей из двух линейных кораблей и четырех фрегатов. Французский флот имел обыкновение выходить из гавани и маневрировать под защитой своих батарей; если же иногда и отходил немного далее от берега, то лишь в тех случаях, когда мог рассчитывать на попутный ветер при возвращении в порт. Мы держались берега около недели, ежедневно пересчитывая в гавани французский флот, чтобы видеть, все ли корабли налицо, и доносить о том адмиралу с помощью сигналов. Вдруг в одно прекрасное утро французские корабли менее нежели в час снялись с якоря и выступили из гавани. Мы были готовы к сражению и ночью, и днем, и часто во время рекогносцировки завязывали перестрелку с неприятелем. Наша береговая эскадра не могла, конечно, бороться одна с целым французским флотом, и потому командовавший нами капитан линейного корабля, в надежде завлечь его далее от берега и как бы избегая битвы, отступил по направлению к нашему флоту, находившемуся в двенадцати милях от нас в открытом море. Но завлечь неприятеля было нелегко, так как он знал, что малейшая перемена ветра может принудить его вступить в сражение, которого он избегал и которого мы так сильно добивались. Я говорю мы, имея в виду англичан, а не самого себя, потому что, сказать правду, я не очень-то желал этого. Не то чтобы трусил, но я чувствовал какое-то неприятное ощущение при свисте пушечных ядер, к которому не успел еще привыкнуть.

Как бы то ни было, четыре французских фрегата направились в нашу сторону и в четырех милях от берега соединились с четырьмя другими линейными кораблями, высланными к ним для подкрепления. Наш капитан и капитан фрегата выкинули сигналы, испрашивая позволение напасть на неприятеля, и тотчас же получили его. Мы немедленно распустили все паруса, собрали экипаж на шкафутах, приготовили пушки, открыли пороховые ящики.

Французские линейные корабли, заметив, что только двое из наших фрегатов были высланы против четырех, устремились на нас, соблюдая такое же расстояние между собою и своими фрегатами, какое было между нами и нашими линейными кораблями с двумя другими фрегатами. Между тем наш главный флот на всех парусах приближался к берегу; со своей стороны французский главный флот также постепенно подходил ближе к своим кораблям, откомандированным против нас.

Вся эта сцена напоминала турниры, о которых я читал; это был вызов на поединок с тою только разницей, что неприятелей было двое против одного, — чистое признание с их стороны нашего превосходства. Через час мы были уже так близко друг от друга, что французские фрегаты распустили все паруса и открыли огонь. Мы удерживались от пальбы, пока не подошли к ним на четверть мили; тогда выстрелили в ближайший неприятельский фрегат залпом со всего лага и обменялись с ним выстрелами с противоположных шкотов. Корабль «Сихорс», следовавший за нами, также выстрелил лагом. Таким образом мы обменялись лагами со всеми четырьмя неприятельскими судами, имея явный перевес на своей стороне, потому что они не успевали заряжать так скоро, как мы. Оба наши фрегата были готовы снова встретить огнем французские фрегаты, когда они проходили мимо нас, тогда как они не могли приготовить лага против «Сихорса», следовавшего по нашим пятам. Таким образом они получили по два лага; на долю «Диомеда» досталось четыре, а «Сихорсу» ни одного. Наши снасти были большей частью разорваны, шесть или семь человек ранено, но не убито ни одного. Французские фрегаты пострадали еще более, и адмирал их, заметив, что они отрезаны от своих, подал сигнал к отступлению.

Между тем мы поворотили оба корабля и приблизились к шкафуту самого заднего фрегата. Заметив его, линейные корабли устремились на помощь своим фрегатам; со своей стороны наша береговая эскадра тоже поспешила к нам на помощь и остановилась невдалеке от нас. Ветер был в это время, как говорят на море, солдатский, то есть дул так, что корабли не могли ни войти в гавань, ни выйти из нее. Тем не менее французские фрегаты, сообразно с полученным приказом, направлялись к своему флоту, стоявшему у берега, между тем как линейные корабли для подкрепления выходили им навстречу. Но капитан наш не хотел допустить их до этого, и хотя мы и без того с каждой минутой подходили ближе к французским линейным кораблям, но он ринулся в середину строя и завязал с нами жаркую перестрелку лагами. Один из них лишился марсовой мачты и перекачнулся на корму; мы уже надеялись отрезать его, но остальные, чтобы отстоять его, убавили паруса.

Это продолжалось около двадцати минут, пока, наконец, расстояние между ними и французскими кораблями сократилось до одной мили. Тут уже собственный наш командир из опасения, чтобы нас не осилили, подал сигнал к отступлению.

Но «Сихорс», заметивший сигнал, не хотел его повторить; наш капитан тоже решил не замечать ничего и приказал сигнальщику не смотреть в ту сторону. Битва продолжалась. Два французских фрегата были совершенно расщеплены ядрами и погибли. Тут только начали пальбу линейные корабли, и мы почувствовали, что время убираться. Разрядив в них еще раз свои лаги, мы повернули к нашей эскадре, находившейся в четырех милях с подветренной стороны и готовившейся в случае надобности лететь к нам на помощь. При повороте наша гротмарсовая мачта, сильно подбитая ядрами, упала за борт, и французы, заметив это, на всех парусах устремились к нам в надежде завладеть нами. Но «Сихорс» не покинул нас; мы повернули к ветру и бросились к ним навстречу.

На расстоянии двух кабельтовых от них мы остановились, чтобы дать время догнать нас нашим собственным кораблям.

В эту минуту один из линейных кораблей, не уступавший в быстроте фрегатам, приблизился и выстрелил в нас лагом. Ядра прожужжали мимо наших ушей, и я ожидал, что мы непременно будем взяты; однако вышло наоборот; хотя мы и лишились нескольких матросов, но я слышал, как капитан сказал старшему лейтенанту:

— Ну, теперь если они еще будут медлить, то попадут в наши руки; это неизбежно, как судьба.

В эту самую минуту наши линейные корабли начали пальбу, и роли поменялись.

Французы поворотили к ветру и с поспешностью обратились в бегство, преследуемые береговой эскадрой, за исключением нашего корабля, слишком поврежденного, чтобы преследовать. Один из их фрегатов буксировал на себе другой, лишившийся своей фок-мачты, и эскадре нашей ничего не стоило завладеть им.

Для помощи кораблям, участвовавшим в битве, с одной стороны в трех милях стоял английский флот, с другой — французский, так что мы думали, что завяжется генеральное сражение, однако обманулись в своих надеждах. Фрегат, буксировавший другой корабль, видя, что он не в состоянии спастись сам, отвязал его и бросил на произвол судьбы, которой угодно было, чтобы тот спустил свой флаг перед командиром береговой эскадры. Преследование продолжалось, пока все французские корабли не укрылись под защитой своих батарей. Тогда и наш флот возвратился на свою стоянку, ведя за собой приз, оказавшийся тридцатишестипушечным фрегатом «Нарцисс» капитана Лепельтона.

Наш капитан сильно возвысился во мнении начальства своим прекрасным поведением в этой схватке. У нас было трое убитых, в том числе мичман Робинсон, и десять раненых; некоторые ранены довольно опасно. Кажется, битва эта излечила меня от боязни пушечных ядер, потому что в течение немногих дней, которые мы провели с флотом, нас часто обстреливали во время рекогносцировки, но я уже не обращал на это внимания.

Фрегат явился к тому времени, когда его ожидали, и мы получили позволение отделиться от эскадры.

Мы были очень рады, когда нам подали этот сигнал, потому что с таким предприимчивым капитаном надеялись добыть кучу призовых денег. Мы отправились к тому месту, где французские берега объединяются с испанскими, с тем чтобы сообразно с приказом, данным нашему капитану, захватить конвои, посылаемые для снабжения французской армии оружием и провиантом.

Мы прибыли к месту нашей стоянки у берегов Перпиньяиа.

Едва мы приблизились к земле, как сильный шквал погнал нас назад; но все бури так сходны между собою, что я не стану описывать вам этого шквала. Упоминаю о нем только, чтобы передать разговор, очень меня позабавивший.

Я находился около капитана, когда он послал за мистером Мадли, плотником, только что осмотревшим гротмарса-рей.

— Ну что, мистер Мадли? — спросил капитан.