Морской офицер Франк Мильдмей

— Идите, — сказал я, — и пожалуйтесь; если старший лейтенант начнет говорить о вашей драке, то скажите, что вы показывали только, как колотил он людей вчера, когда подымали марса-фалы, и каким образом проломил голову солдату, пихнувши его с трапа.

Все было исполнено в точности. Мичманы получили выговор, но капитан начал думать, что должна же быть какая-нибудь причина этим беспрестанным жалобам, увеличивавшимся с каждым днем и числом и важностью.

Наконец, мы в состоянии были нанести решительный удар. Один негодяй на корабле, которого дурные привычки часто приводили на пушку, так одеревенел, что смеялся над всеми ударами боцманской кошки, царапавшей его по приказанию старшего лейтенанта.

— Я заставлю его почувствовать, — сказал взбешенный офицер и, велевши принести чашку морской воды, приказал прыскать ее на рассеченное тело после всякого удара. Мы решились отмстить за бесчеловечный этот поступок, столь не приличный званию офицера и дворянина, и, отправившись всей толпой в свою констапельскую, сделали три глубоких и тяжелых возгласа хором. Звуки были ужасные; их услышали в офицерской кают-компании, и старший лейтенант послал сказать нам, чтоб мы вели себя смирно. Но мы немедленно сделали еще три возгласа, которые заставили его с бешенством выйти на шканцы. Он вызвал всех нас наверх и спросил о причине шума. До того времени я держал себя в стороне, довольствуясь тем, что был главным двигателем, не будучи замечаем; всегда был исполнителен по должности, и на меня никогда не жаловались, а потому выход мой в тот раз вперед произвел прекрасный сценический эффект и имел большой вес.

Я сказал старшему лейтенанту, что мы шумели по случаю наказания несчастного матроса. Это еще более усилило его гнев, и он приказал мне идти на салинг. Я не хотел идти, покуда не увижу капитана, который в это самое время вышел на шканцы. Немедленно обратившись тогда к нему, я рассказал все происшествие и не забыл упомянуть о беспрестанных тиранских поступках, какие старший лейтенант осмеливался делать со всеми нами. В одну минуту увидел я, что победа была на нашей стороне. Капитан отдал самое строгое приказание никого не наказывать без особенного его позволения. Лейтенант нарушил это приказание, и это, вместе с его нестерпимым характером, решило его участь. Капитан пошел в каюту и на следующий день объявил старшему лейтенанту, чтоб он немедленно оставил корабль по приходе в порт или будет отдан под военный суд, которому он, без сомнения, не осмелился бы противиться.

Я бы должен был еще раньше упомянуть о том, что нам было приказано сопровождать ост-индские суда до десятого градуса южной широты и после того отправиться к Бермудам. Это само по себе весьма приятное плавание и к тому же еще доставляло нам случай или напасть на неприятельское судно, или освободить кого-нибудь из плена. Корабли, которым предстоит пересечь экватор, обыкновенно разрешают своей команде пирушку, когда переходят к тропику козерога; это делается для ободрения их духа и нарушения гнетущего однообразия плавания, когда дни ничем не отличаются один от другого. Капитан наш, молодой человек и вполне джентльмен, никогда не отказывал матросам ни в каком развлечении, если оно не вредило дисциплине и безопасности корабля; а так как мы шли в полосе правильного пассата, то нечего было бояться нечаянных шквалов. Я знаю, что церемония при переходе чрез экватор много раз уже описывалась, — столько же, как Италия и Рейн; но есть множество способов исполнять ее; и потому я постараюсь описать наш обряд, который имел свои особенности, хотя кончился самой печальной трагедией, навсегда оставшеюся в моей памяти, покуда я буду владеть ею.

В одно прекрасное утро матросы, по окончании своего завтрака, начали сейчас же приготовляться, сняли с себя курточки и остались в одних парусиновых брюках. Человек с салинга закричал, что на наветренной стороне он видит нечто похожее на шлюпку; вскоре потом незнакомый голос с утлегара окликнул корабль; вахтенный офицер отвечал на это; тот же самый голос приказывал ему лечь в дрейф, потому что Нептун идет на судно.

Приказание было исполнено, и корабль приведен был в дрейф со всеми обрядами, хотя мы шли тогда по семи узлов в час; гротовые реи поставили поперек, а передние и задние обрасопили.

Как только корабль пришел к ветру, молодой человек, один из матросов, одетый в нарядную черную одежду, в брюках по колено и пряжках, с напудренными волосами и со всею внешнею изысканностью и жеманной походкой денди, пришел с баку на шканцы и с самым вежливым поклоном принял смелость представиться, как джентльмен при джентльмене Нептуне, желавшем, чтоб он явился прежде и известил командира корабля о визите, который он хотел ему сделать.

Поперек бака вместо занавеси поднять был парус и из-за него вскоре выступил Нептун с своей свитой в полных костюмах.

Колесницу морского бога составлял пушечный станок; его везли шесть негров из числа корабельной команды. Это были высокие мускулистые люди, с покрытыми морскою травой головами и в коротеньких бумажных брюках; во всем же прочем предстали совершенно нагие; вся кожа их испещрена была масляной краской белого и красного цветов, и они держали в руках большие раковины, которыми производили ужаснейший шум. Нептун имел на себе маску, равно как и многие из его свиты; и ни один офицер не мог угадать, наверное, кто такой представляет морского бога. Но этот человек был отличный лицедей и разыграл свою роль очень хорошо. Его украшала морская корона, сделанная корабельным слесарем; в правой руке он держал трезубец, и на рогах его находился дельфин, который, как говорил он, был убит им в то утро; он имел огромный парик, сделанный из ворсы, и бороду из того же материала, висевшую по пояс; был весь напудрен, и нагое его тело раскрашено красками.

Великолепный двор, сопровождавший Нептуна, состоял из статс-секретаря, у которого вся голова была усыпана перьями морских птиц той местности, доктора с ланцетом, коробочкой с пилюлями и склянкой со спиртом, брадобрея с бритвой, длиною фута в два, сделанной из железного обруча, и из помощника брадобрея, несшего небольшую кадку вместо мыльницы. Какие материалы заключались в ней, я не мог разобрать, но нос мой убеждал меня, что ни один из них не был получен от торговца благовонными товарами.

Потом появилась Амфитрита на таком же станке; ее везли шесть человек белых и одетых подобно первым. Богиню представлял атлетический и безобразный «человек, изрытый мелкой оспой, одетый по-женски, с женским чепчиком на голове, и украшенный ветвями морской травы; он держал в руке своей острогу, на которую была насажена рыба; а на коленах у него лежал один из корабельных юнг, одетый дитятей, в длинном платье и чепчике, державший в руке свайку, висевшую на шее на веревочке: это служило ему пособием для прорезывания зубов, вместо костяного кольца, употребляемого детьми на берегу. Возле него находилась нянька с ведром, полным бурго21 или пудинга, которым она по временам кормила его железным поварским уполовником. Два или три дюжие человека, одетые нимфами, прислуживали богине и несли с собой зеркало, несколько скребниц, на подобие лошадиных, березовый веник и горшок с красной краской вместо румян.

Когда эта процессия показалась на баке, капитан, в сопровождении своего буфетчика, несшего поднос с бутылкой вина и несколькими стаканами, вышел из каюты; и тогда колесницы морских богов направились на шканцы. Нептун преклонил свой трезубец и поднес капитану дельфина, а Амфитрита рыбу, в знак дружества к королю Великобритании.

— Я пришел, — сказал морской бог, — встретить и приветствовать вас в пределах царств моих и представить вам жену мою и сына.

Капитан поклонился.

— Позвольте мне спросить о моем брате и подданном государе, добром, старом короле Георге?

— Он не так здоров, — отвечал капитан, — как желали бы того я и все подданные.

— Очень жаль, — отвечал Нептун; — а как поживает принц Уэльский?

— Принц здоров, — сказал капитан, — и теперь правит как регент, во имя своего царственного отца.

— А каково живет он с своей супругой? — спросил любопытный Нептун.

— Довольно дурно, — отвечал капитан.

— А, я так и думал, — сказал бог морей. — Его королевское высочество должен взять пример с меня: быть всегда у себя хозяином и не заставлять других думать, что не он распоряжается.

— Но скажите, ваше величество, какое ж особенное средство имеет вы для извлечения дурной жены? — спросил капитан.

— Три фута брам-брасу22 каждое утро перед завтраком, в течение четверти часа и полчаса по воскресеньям.

— Зачем же по воскресеньям больше, нежели в простой день? — спросил капитан.

— Почему? — сказал Нептун. — Потому что она, наверное, подгуляет в субботу23; а притом по воскресеньям имеет меньше занятий и более времени думать о грехах своих и приносить покаяние.

— Но вы, наверное, не позволили бы принцу бить таким образом супругу свою?

— Не позволил ли бы я? Наверное, нет, если она ведет себя как должно; но если дает волю языку и непослушна, то я угостил бы ее, как свою Амфочку — не правда ли, Амфи? (ударяя богиню в подбородок). — Мы не имеем дурных жен на дне наших морей, и если вы не знаете, как держать своих в повиновении, так присылайте их к нам.

— Но средство вашего величества очень жестоко и в особенности неприлично для принца.

— Тогда заставьте лордов, находящихся при короле, исполнять это, — сказал угрюмый Нептун. — Если они поленятся, в чем они вообще, смею сказать, весьма грешны, то пошлите за шкиперским помощником на Ройяль Билли24, — он услужит ей, уверяю вас; и еще вдобавок за полгаллона рома заставит старых гвардейских драбантов танцевать вокруг компаса, как пляшут под линьками.

— Его королевское высочество, конечно, выслушает ваши советы, мистер Нептун; но я не могу вам сказать, последует ли он им. Не угодно ли вам выпить за здравие его королевского величества?

— От всего сердца, сэр; я был всегда добрый приятель короля и готов выпить за его здоровье и сражаться за него.

Капитан поднес морскому богу полный стакан мадеры, а другой богине.

— Пью за здоровье и многолетие нашего возлюбленного короля и всей его королевской фамилии! Дорога наша была необыкновенно затруднительна, и мы не смачивали еще губ своих с тех пор, как оставили остров Св. Фомы на экваторе, сегодня утром. Но нам нельзя терять времени, капитан; я вижу здесь много новых лиц, как будто требующих, чтобы их умыли и выбрили; а если мы прибавим еще кровопускание и лекарства, то это принесет им большую пользу.

Капитан кивнул головой в знак согласия, и Нептун, ударивши о палубу концом трезубца, потребовал внимания и так обратился к своему двору:

— Послушайте, мои тритоны, вы призваны сюда брить, купать и лечить всех, кого понадобится, но я повелеваю вам быть вежливыми. Я не позволю никаких грубостей; если мы заслужим дурную славу, то не получим дани; а первого, кто ослушается моих приказаний, я привяжу к десятидюймовой мортире и потоплю в океане на десять тысяч сажень глубины, где он будет питаться одной только соленой водой и морской травой целые сто лет. Приступайте же к вашей работе.

Двенадцать человек с толстыми палками немедленно отправились на шкафуты, посылая вниз всех, кто еще не был брит и мыт (то есть в другом полушарии) и строго присматривали за ними, покуда вызывали их наверх одного за другим.

Коровье стойло заблаговременно было приготовлено, чтобы служить ванной; его обили парусиной вдвое и в некоторых местах заколотили досками; оно вмещало в себе до четырех бочек воды, и беспрестанно наполнялось помпой. Многие из офицеров откупились от бритья бутылкой рома; но ни один не мог избежать окропления соленой водой, которая лилась на них в большом изобилии; досталось даже и на долю капитана; но он нисколько не огорчился и, казалось, оставался доволен шуткой. Легко можно было видеть при этом случае, в какой степени кто был любим командой, по мере жестокости, с какою с ним обходились. Новичка сажали на край стойла, спрашивали его о месте рождения и в то время, как он открывал рот, бритвенная щетка цирюльника, должность которой отправляла большая малярная кисть, втыкалась в рот полная грязного мыла, и им намазывали потом лицо и подбородок; все это немилосердно соскабливалось огромной бритвой. Доктор щупал у него пульс и прописывал пилюлю, насильно забивавшуюся ему за щеку; а склянка со спиртом, у которой пробка вооружена была короткими заостренными гвоздиками, с такой силой подносилась к носу, что окровавливала его; после этого пациента опрокидывали в ванну и предоставляли ему выбираться из нее как умеет.

С солдатским капитаном, унтер-офицером, комиссаром, баталером и унтер-баталером обращались жестоко. Мичманы искали старшего лейтенанта; но он старался держаться под крылом у капитана и долгое время ускользал от нас. Наконец, сильный шум на баке заставил его прибежать туда, где все мы окружили его и так начали обливать ведрами воды, что он рад был скрыться в шканечный люк и искать убежища в кают-компании. Когда сбегал он по трапу, мы кидали вслед ему ведра, и он запнулся и полетел кувырком.

Комиссар заперся в своей каюте; саблями и пистолетом грозил он всякому, кто к нему ворвется; но мичманов нельзя было испугать этим; мы вытащили его и славно окатили с головы до ног, потому что он не отпускал нам вина сверх положенного. Его повели наверх с большой церемонией; саблю держали у него над головой, а пистолеты опущены были в ведро с водой и неслись перед ним; после немилосердного бритья, леченья и погруженья в ванну, он возвратился в каюту, как мокрая крыса.

Солдатский старший лейтенант, всегда надоедавший нам своей немецкой флейтой, составлял для нас славную добычу. Не имея уха, он не щадил наших, и потому мы потащили его в ванну и вдобавок к прочим номерам праздника заставили выпить полкружки соленой воды, наливая ее ему в рот через его же флейту. Я припоминаю теперь, что издаваемые им при этом случае крики, заставили старшего лейтенанта подойти к нам с приказанием отпустить бедного музыканта.

Таким порядком продолжались увеселения праздника; однако сцена скоро переменилась. Один из фор-марсовых, доставая воду с русленей, упал за борт; об этом сейчас же закричали, и корабль привели в дрейф. Я побежал на корму, и, видя, что упавший не может плавать, кинулся в воду для спасения его. Вышина, с какой я бросился, заставила меня глубоко уйти под воду; вынырнув, я увидел руку человека и поплыл к ней. Но, о Боже! каков же был мой ужас, когда я увидел себя посреди его крови. Я сейчас же догадался, что его схватила акула; каждую секунду я ожидал и себе подобной участи, и удивляюсь, как не утонул от страха. Корабль, шедший в то время по шести или семи узлов в час, удалился на довольно большое расстояние; я считал уже себя погибшим, потерялся и лишился сил при внезапном приближении страшной, и, как мне казалось, неизбежной смерти. Однако понемногу я образумился, и мне кажется, в течение пяти минут припомнил себе все свои грехи за пять лет. Я молился усердно и обещал исправиться, если Богу угодно будет спасти меня. Молитва моя была услышана, и одно только Провидение избавило меня от челюстей рыбы. Я был уже с милю от корабля, когда шлюпка пришла взять меня; возвращаясь обратно, мы увидели у самой кормы судна трех огромных акул, которые, вероятно, схватили несчастного матроса и погнавшись за этой добычей, не тронули меня.

Взошедши на корабль, я встречен был капитаном и офицерами самым лестным образом, за мой, достойной похвалы поступок, и все смотрели на меня с участием и удивлением; но если они считали меня заслуживающим похвалы, то я сам о себе того не думал, и спустился в свою каюту с негодованием и презрением к своему унижению, которого не могу описать. Я чувствовал, что недостоин был никаких похвал. Предосудительная и порочная жизнь, какую я до того вел, обрушилась на меня с страшным обвинением. «Гром не грянет, мужик не перекрестится», говорит пословица, и одно только сознание такого ужаснейшего положения могло пробудить меня, закоренелого грешника, к признанию высшей силы.

Я переменил платье, и рад был ночи, чтоб остаться наедине с самим собою. Но сколь несравненно ужаснее показалось мне тогда положение мое! Воспоминание о пережитом заставляло меня дрожать, и я делал самые торжественные обещания на новую жизнь. Как скоропроходящи были эти чувства! На долго ли хватило добрых намерений? До тех пор, пока соблазн не встречался на пути, покуда не было случая грешить; покуда не было средств удовлетворить этой жажде. Обещания мои были написаны на песке. В короткое время я сделался по-прежнему безрассуден и нечестив, хотя часто содрогался при воспоминании о моем счастливом избавлении; и спустя много лет после того, мысль об акуле, хватающей меня за ногу, сопровождалась всегда сознанием, что если бы я не исправился, то дьявол точно так же ухватил бы меня.

Если бы после этого пробудившего мое сознание обстоятельства мне посчастливилось сойтись с здравомыслящими и религиозными людьми, я, без сомнения, переменился бы; но без того, сила привычки и примера возобновила свою владычество надо мной и сделала меня почти таким же дурным, как я был прежде.

Забавы наши в кают-компании были самые грубые. Одна из них состояла в том, чтобы ложиться на обеденный стол под румпель, и, держась руками за штур-трос, отражать пинками нападения того, кто будет стараться согнать лежащего с места силой, или хитростью. Всякий ложившийся должен был оспаривать свое место у других, и легко мог сопротивляться. Однажды, когда я занял это завидное место и прогонял от себя всех, один из проэкзаменованных мичманов, напившись пьянь с цейхвахтером, подошел и сделал на меня самое отчаянное нападение. Я ударил мичмана в лицо и этим заставил его с большой силой упасть назад, на блюда и тарелки, собранные после обеда и поставленные между пушками. Раздраженный смехом над ним и полученным ударом, он схватил большую вилку, употребляемую при разрезывании мяса и прежде нежели кто-либо мог догадаться о его намерении, уколол меня в четырех местах. Я вскочил, чтобы прибить его, но едва ступил на ноги, почувствовал такую боль, что упал на руки товарищей.

Лекарь осмотрел раны и нашел их значительными; две из них были весьма близки к артерии; меня положили в постель, и три недели я не выходил из каюты. Мичман, ранивший меня, протрезвившись, каялся в своем поступке, и просил у меня прощения. Будучи от природы добр и при том еще обезоружен покорностью, я охотно простил ему; наступать на лежачего неприятеля было не в моих правилах. Доктор отрапортовал меня больным горячкой, потому что если бы капитан узнал, как было дело, то мичман, который был проэкзаменован, и производство которого было уже подписано и находилось на корабле, для объявления ему по приходе в Бермуды, наверное потерял бы все. Моя снисходительность тронула его, я полагаю, более, нежели бы мщение; он сделался чрезвычайно задумчив и печален; оставил пьянство и всегда потом был ко мне расположен. Я считаю это в числе немногих хороших дел моей жизни и сознаюсь, что мне доставляет удовольствие вспоминать о нем.

Вскоре после того прибыли мы к Бермудам, оставив конвой у параллели 10° южной широты. Все сверхкомплектные разосланы было по своим судам; но прежде нежели мы разучились, мы имели удовольствие видеть старшего лейтенанта перешедшим на корабль, отправлявшийся в Англию. Как поздравляли мы себя с успехом нашей интриги!

ГЛАВА XIII

Там, где отдаленные Бермуды

Из бездны моря выплывают.

Андрей Мервельт.

Бермудские острова заключают в себе какую-то особенную красоту, заставлявшую считать их жилищем фей. Говорят, что число островов равно числу дней в году. Они состоят из горсти камней, образованных коралловыми полипами, и покрыты низкой зеленой травой, густыми высокими деревьями и невысокими красивыми белыми домами. Гаваней множество, но они не глубоки, и хотя есть между ними много проходов, но один только годен для больших кораблей — ведущий на главное якорное место.

На этих островах повсюду находится множество пещер, своды которых блестят сталактитами. Они заключают в себе приятно прохладные источники для утоления жажды или для купанья. У матросов есть поверье, будто бы эти острова плавают, и составляющая их почва так тонка, что ее можно пробить при небольшом усилии. Один матрос, будучи взят на гауптвахту за нетрезвость и буянство, топал ногой о землю и кричал караульным:

— Пустите меня, или черт вас побери, я пробью дыру в дне вашего острова, потоплю его и отправлю всех вас к дьяволу!

Утесы и рифы почти всюду окружают острова, в особенности с северной и западной сторон. Впрочем они весьма хорошо известны тамошним лоцманам и служат для мореплавателей как бы предостерегательными стражами во время ночи.

Здесь находится также множество различного рода рыб, красивых на вид и приятных на вкус; из них самая лучшая красная. В тихий и ясный день, когда вы скользите в шлюпке между этими прекрасными островами, вам кажется, что вы плывете над подводным цветущим садом, в котором своды образованы ветвями деревьев, кусты, цветы и усыпанные песком дорожки расположены в диком, но правильном смешении.

Я проводил время по большей части на судне в отправлении должности, и по своей всегдашней привычке не находил удовольствия там, где не было опасности. Моя натура встречала полное удовлетворение в охоте на китов, для которой время тогда только что приблизилось. Свирепость этого животного в южных странах, кажется, увеличивается, как от теплоты климата, так и от попечения о своем детеныше; и потому охота на них там гораздо опаснее, нежели в полярных морях.

Из естественной истории китов я в состоянии передать только то, что самка рожает в северных широтах и редко более одного раза в год; после того, ради укрепления своего малыша, отправляется с ним искать более благорастворенного климата. Они обыкновенно достигают Бермудов около половины марта и остаются там на несколько недель; потом посещают Вест-Индские острова; наконец, спускаясь все далее на юг, огибают мыс Горн и возвращаются в полярные моря мимо Алеутских островов и через Берингов пролив, которого достигают на следующее лето и не прежде, как по приобретении молодым китом надлежащей величины и силы в южных широтах, достаточной для сопротивления неприятелям на севере. Здесь также самка опять встречается с самцом. По собственному своему опыту и по сделанным мною расспросам, я почти совершенно уверен в таком странствовании, и что самка в сопровождении своего дитяти совершает ежегодно путешествие вокруг двух огромных материков Америки.

Материнская любовь самки делает ее опасным противником, и охота на китов всегда сопровождается множеством несчастных случаев. Однажды я сам едва не поплатился жизнью за свое любопытство, отправляясь в китоловной лодке, в которой гребли цветные люди, жители острова, очень смелые и искусные в этой охоте. Мы увидели самку с маленьким, играющих вокруг коралловых камней; внимание, оказываемое ею своему детенышу и забота об устранении от него опасности, были действительно удивительны. Она провела его вдаль от судов, плавала вокруг него, по временам обнимала своими плавниками и ныряла с ним в глубину. Однако мы умели занять выгодную позицию и постепенно загнали ее на небольшую глубину между камней. Наконец, нам удалось подъехать к молодому киту, и гарпунщик бросил в него острогу, зная, что с убиением его самка, никогда не оставляющая того места, наверное будет нашей. Предвидя опасность и неотвратимую судьбу своего неопытного птенца, она быстро плавала вокруг него, уменьшая беспрестанно круги и выказывая величайшее беспокойство.

Когда шлюпка подошла к молодому киту, гарпунщик глубоко всадил в ребра его страшную острогу. Бедное животное, лишь только почувствовало рану, бросилось от нас прочь, заставив вытравить до ста сажень линя; но молодой кит скоро издыхает, если удар нанесен искусно, как и было в этом случае. Как только мы задержали линь, он переворотился и безжизненным телом всплыл на поверхность воды, животом вверх. Несчастная мать, по инстинкту, который всегда сильнее рассудка, никак не оставляла его.

Между тем, когда мы подтянулись на лине к нашей добыче, которую считали уже безопасной, другая шлюпка бросила острогу в мать. Свирепое животное ударило хвостом как раз по средине нашей шлюпки, переломило ее пополам и убило двух человек; оставшиеся в живых для спасения своей жизни поплыли по разным направлениям. Кит пустился в погоню за третьей шлюпкой, но был задержан линем с той силой, которая ранила его: он потащил ее за собой с скоростью до 10 или 11 миль в час, и если бы находился тогда на глубоком месте, наверное погрузил бы ее или заставил бы отрезать линь.

Обе шлюпки были некоторое время так заняты, что не могли подъехать к нам, и мы оставались без помощи гораздо долее, нежели сколько то было приятно. Я хотел плыть к молодому киту, но один из гребцов не советовал мне, говоря, что акулы толпятся около мертвечины, как стряпчие около Вестминстерской залы, и что я, конечно, буду схвачен ими, если подплыву ближе; к утешению моему, они прибавил:

— Эти черти редко трогают человека, когда могут схватить что-нибудь другое.

Замечание его, может быть, весьма справедливое; но, признаюсь, я очень обрадовался, увидевши шлюпку, идущую к нам на помощь; в это время самка, отягченная острогой и линем и обессиленная фонтаном черной крови, который она пускала, подошла к детенышу и умерла возле него, очевидно, и в последние минуты жизни занятая более заботою о нем, нежели о себе.

Как только она поворотилась на спину, я увидел, что имел причину благодарить бермудца за его добрый совет. Около трупов собралось по крайней мере тридцать или сорок акул, и когда мы начали буксировать их, они последовали за нами. Мы привели китов на мелководье к берегу и, обрезавши жир, отдали мясо черным, толпою собравшимся туда и начавшим резать его ножами на большие куски, между тем как акулы тут же работали зубами, сколько им хотелось; но весьма любопытно было видеть, что они вовсе не нападали на человека, хотя негры беспрестанно ходили между ними и китами. Интересная сцена представилась нам тогда: черные, с своими белыми зубами и глазами кричали, смеялись, перекликались, смешавшись с многочисленными акулами, самыми свирепейшими чудовищами океана, соблюдавшими на то время роль перемирия в присутствии общей добычи.

Не видя для себя ни чести, ни выгоды в этих забавах, я перестал ездить на китовую охоту и вознамерился отправиться в Галифакс на шхуне, одном из тех судов, которые построены были во время войны по образцу виргинских лоцманских ботов, но подобно большей части наших подражаний, почти столько же походили на подлинник свой, как корова на зайца, и точно в такой же степени были на него похожи в отношении хода. Казалось, будто бы нарочно хотели сделать эти суда во всех отношениях бесчестьем для британского флага, потому что отдавали их под команду таким офицерам, которых никто из капитанов не желал иметь под своим начальством за предосудительное поведение следовательно, поступали весьма неблагоразумно, назначая их на мелкие суда, где сами они делались начальниками, и многих из них были по большей части постоянно пьяны. В таком точно положении находился и наш командир, начиная с подъема якоря и до прихода в Галифакс. Примеру лейтенанта следовали его помощник и три мичмана; команда, состоявшая из 25 человек, была трезва потому только, что ей не давали вина больше положенной порции, и это только одно доставляло мне надежду на благополучное плавание.

По счастию, пьянство не было в числе моих пороков. Находясь в приятельской компании и будучи побуждаем остроумием и веселостью, я мог быть, как говорится, навеселе, но никогда не доходил до совершенно пьяного состояния; напротив, с возрастом гордость и хитрость заставляли меня быть еще осторожнее. Я видел, какое несравненное преимущество доставляла мне трезвость над пьяницами, и потому старался пользоваться им.

Будучи постоянно наверху почти день и ночь, я надсматривал за курсом судна и парусами, никогда ни о чем не спрашивая лейтенанта, обыкновенно лежащего в своей каюте в бесчувственном состоянии. Вечером мы подошли к маяку Самбро (находящемуся у входа в Галифакскую бухту); тогда один из мичманов, больше, чем полупьяный, заявлял себя знающим место, и ему было предоставлено провести судно. Не бывши там никогда прежде, я не мог быть полезен, но чрезвычайно сомневался в познаниях нашего лоцмана и наблюдал его распоряжения с некоторым беспокойством.

Чрез полчаса мы взъехали на берег острова Корнваллиса, как я узнал после, и волнение начало переходить через нас. Это отрезвило лейтенанта и офицеров. По наступлении полного отлива мы увидели себя на суше и довольно далеко от воды; судно повалилось тогда на бок, и я отправился на берег, решившись не вверять себя больше такой шайке скотов. С рассветом прибыли шлюпки из адмиралтейства; они взяли меня и других, последовавших моему примеру, вместе с нашим багажом и свезли нас на флагманский корабль. После двухдневной тяжелой работы судно было стащено на воду и приведено в бухту. Адмиралу донесли обо всем происходившем, и один из капитанов советовал ему предать лейтенанта военному суду, или по крайней мере сменить с судна и отправить в Англию. По несчастью, адмирал не послушал этого совета и послал его опять в море с депешами. Впоследствии мы узнали, что когда судно уходило из порта, все на нем были наповал пьяны, и оно нашло на каменный риф, называемый Систерс, где погиб весь экипаж без исключения. На следующее утро мачты судна были еще немного видны над водою.

Фрегат, на который мне предстояло поступить, пришел в Галифакс вскоре по прибытии моим туда, чему я был весьма рад, потому что, имея рекомендательные письма в лучшие дома, находил препровождение времени там весьма приятным. Это место по гостеприимству своему вошло в пословицу; общество молодых дам, добродетельных и любезных, имело некоторым образом влияние на полировку моего грубого и нахального обращения, полученного на поприще службы. Я имел многих возлюбленных; впрочем, в отношении меня, они походили более на Эмилию, нежели на Евгению. В кругу их я был большой вертопрах и очень охотно провел бы с ними еще несколько времени.