Аэродром находился в лесу. Его хорошо замаскировали, и, если бы двумя минутами ранее пилот не повернулся к Мазурову и знаками не показал ему, что сейчас они начнут снижаться, капитан никогда не догадался бы, что где-то поблизости располагаются пять гигантов «Муромцев» и около трех десятков более мелких аэропланов.
      Мазуров почти с самого начала полета убедился, что пилот – ас. Он интуитивно чувствовал воздушные ямы и заблаговременно обходил их, так что «Ньюпор» почти не трясло, и единственной неприятностью был сильный холодный ветер.
      Пилот вел аэроплан спокойно и уверенно. Эта уверенность успокаивала Мазурова, заставляя его понять, что с ними ничего не случится, а если они повстречают немецкую эскадру, которая еще не успела расстрелять все патроны, пилот сможет от нее ускользнуть и затеряться в облаках.
      Фамилия пилота была Шешель. Ее хорошо знали в среде любителей автогонок. Но даже если бы Мазуров оставался к ним равнодушен, он не смог бы забыть обезображенное жутким шрамом на левой щеке лицо победителя пробега на Императорский приз тринадцатого года. Фотография Шешеля появилась тогда почти во всех популярных журналах Санкт-Петербурга и Москвы, а в некоторых синематографах показывали фильм об этих гонках и то, как Светлейший князь вручает победителю кубок и лавровый венок. Шрам придавал Шешелю романтический ореол. Женщины полагали, что он попал в страшную автокатастрофу и чудом остался жив, но реальность оказывалась более прозаичной. Шрам был последствием драки в портовом кабаке Марселя, где Шешель, уже изрядно подвыпивший, повздорил с английскими матросами. Из-за этой драки он чуть не вылетел из летной школы. Но инструкторам было жалко с ним расставаться, и они замяли скандал, воспользовавшись услугой русского консула.
      Теперь на счету Шешеля значилось семнадцать сбитых немецких и австро-венгерских аэропланов. Раскрась он свой «Ньюпор» наподобие того, как это сделал Ричговен, один его вид вселял бы в противника ужас. Фотографии вновь могли бы появиться на страницах журналов, но Шешель уже не хотел этого.
      На голову Мазуров надел кожаный шлем, на глаза – очки, а на лицо – шерстяную маску, но все равно они были слабой защитой от ветра. Кожа на лице заледенела. Мазуров так продрог, что едва мог выговорить несколько слов.
      Капитану казалось, что они обязательно должны задеть кроны деревьев – так низко шел аэроплан, но он даже не успел испугаться, потому что через несколько секунд аэроплан коснулся колесами летного поля. Оно не было идеально ровным. Аэроплан затрясся, запрыгал на ухабах, а Мазуров, хоть и приготовился к посадке, крепко уцепившись руками в щиток перед собой, все равно едва не ударился об него головой и чуть не прикусил язык Почти сразу же аэроплан завалился на заднее колесо. Мазурова качнуло назад. Рюкзак с парашютом на спине самортизировал удар о жесткую спинку кресла. Аэроплан стал замедлять скорость, одновременно отклоняясь вправо. И тут Мазуров понял, что Шешель что-то напевает. Однако кряхтение двигателя заглушало слова. Мазуров не торопился снимать шлем, а тем более шерстяную маску, но ветра уже не было, и очки с глаз он все же сдернул. Их стекла немного запотели.
      Из зарослей, которые окружали летное поле, возник солдат. Он приветливо помахал Шешелю рукой, тот ответил взаимностью. Заросли разошлись в стороны, как ворота, открывая вход в небольшую пещеру. Стенами ей служили стволы деревьев, а крышей – их густая крона и маскировочная сетка. В пещере оказалось достаточно места для аэроплана. Она действительно закрывалась деревянными воротами, утыканными зелеными ветками, которые создавали видимость зарослей. Шешель направил «Ньюпор» к пещере, медленно вкатился в нее и развернулся, стараясь не задеть крыльями ветви, а потом заглушил мотор.
      – Все. Приехали, – сказал он, оборачиваясь к Мазурову.
      – Спасибо, капитан, – ответил тот.
      – А, не стоит, – отмахнулся Шешель, выбираясь из пилотской кабины.
      Он прыгнул на землю, потом стал приседать, разминая затекшие ноги. В это время солдат закрыл ворота. В пещере сразу стало темно. Свет тонул в листве. К аэроплану подошли два авиамеханика. Мазуров едва не вскипел, когда один из них подал ему руку и хотел помочь вылезти из кабины.
      – Я сам, – сказал Мазуров, не скрывая недовольной гримасы.
      – Это все из-за генерала Духнова, – сказал Шешель, наблюдая за происходящим. – Когда он собирался к нам, то поспорил на ящик шампанского, что сумеет обнаружить с воздуха наш аэродром. У меня в баках почти закончилось топливо, а над летным полем я пролетел трижды. Когда мы сели, у генерала так затекли ноги, что, спрыгнув с аэроплана, он упал и с полминуты не мог подняться. Теперь солдаты не хотят, чтобы такой конфуз случился еще с кем-то.
      – Я признателен за такую обо мне заботу, – сказал Мазуров, – и понимаю, что в этой маске похож скорее на налетчика, но все-таки могу позаботиться о себе сам.
      Мазуров снял шлем и маску. Волосы запотели и взлохматились. Их немного причесал ветер. Стало холодно, тело пробил озноб, поэтому Мазурову захотелось выйти на летное поле и погреться – там светило солнце.
      В лесу располагалось несколько пулеметных вышек. Они охраняли подступы к аэродрому. Немцы не раз пробовали его обнаружить, но у них так ничего и не вышло. Когда наступит осень и листва опадет с деревьев, его уже не спрятать. Правда, к тому времени аэродром будет уже не нужен. Линия фронта уходила на запад.
      Деревянный сруб наполовину врыли в землю. С боков его присыпали землей. На ней уже проросла густая трава, а кое-где появился чахлый кустарник. Вот она, келья полковника Семирадского. Если человек перестанет вмешиваться в жизнь природы, то уже на следующий год на крыше сруба прорастут кусты, а потом время съест бревна, из которых он сложен, и тогда крыша провалится, а годы постепенно залечат все раны, которые человек нанес лесу.
      Окна в стенах прорубить забыли. Внутри сруб освещался крохотным огоньком, ютившимся на кончике фитиля, вделанного в гильзу из-под артиллерийского снаряда. Его усилий не хватало, чтобы разогнать темноту, более того – огонь вел себя тихо – так, чтобы темнота не разозлилась и не набросилась на него.
      Полковник Семирадский спал, подложив под голову руки, согнувшись над небольшим письменным столом. Обычно на нем лежали карты, на которых полковник отмечал места предстоящих бомбардировок, но сейчас карты стояли в углу сруба, свернутые в рулоны, а на столе валялся раскрытый где-то ближе к концу томик Пьера Бенуа. Полковник увлекался приключенческой беллетристикой.
      В течение последней недели Семирадскому удавалось спать не более пяти часов в сутки, да и то это время выкраивалось с трудом и обычно делилось на два или три сеанса. Немцы активизировались. Они подтягивали подкрепления. Но и без этого на пилотов навалилось так много работы, что Семирадский, как он ни наслаждался полетами, уже начинал желать, чтобы их стало поменьше. У него не было лампы, где жил джинн, и негде было поймать золотую рыбку, поэтому это желание исполнится, только когда закончится война. Впрочем, полковник опасался, что тогда он будет тосковать по прошлому, жизнь потеряет вкус, а полетов станет слишком мало.
      Он спал нервно, реагируя на каждый шорох, готовый в любой миг вскочить и броситься к своему аэроплану. Как только Шешель и Мазуров, пригнувшись, чтобы не удариться головами о притолоку, вошли в убежище, полковник проснулся. Его глаза не сразу прояснились, и какое-то, едва уловимое мгновение в них еще оставался отсвет сна, но никто не успел увидеть этого – так быстро он исчез и спрятался в темноте. Семирадский улыбнулся. Он встал из-за стола, отодвинув ногой стул, и подошел к Мазурову.
      – С возвращением, Николай, – сказал он, осторожно пожимая капитану руку.
      Он хорошо знал Мазурова. «Ильи Муромцы» из эскадры Семирадского выбрасывали отряд штурмовиков на тот мост, а истребители прикрывали их.
      – Можешь не церемониться, – сказал Мазуров. – Меня неплохо залатали. Профессор Арбатов собрал кость из кусочков. Удивительно, как ему это удалось. Рука ноет к перемене погоды, но это вполне терпимо. Зато я могу предсказывать погоду лучше метеорологов и при этом не нуждаюсь в приборах.
      – Я попрошу, чтобы тебя оставили у меня. С метеорологами невозможно связаться, а даже если это и получается, то их прогнозы частенько бывают неправильны. Наверное, следует кому-нибудь из них сломать что-нибудь, чтобы их предсказания наконец-то стали точными, – улыбнулся Семирадский.
      – Какой ты все-таки жестокий! Раньше я за тобой таких кровожадных наклонностей не замечал. Неужели Бенуа тому причиной?
      – Неплохая книга. Рекомендую. Можешь взять ее, когда дочитаю. Французы, прослышав о моих пристрастиях, прислали мне в нагрузку к «Фарманам» несколько пачек книг.
      – Представь себе – за время моего вынужденного безделья, то бишь излечения, я уже познакомился с ней. Видимо, у французов забиты все склады в книжных магазинах и они решили высвободить их, отправив книги нам в подарок. А кроме книг, французы ничего не прислали? – Зубы Мазурова блеснули в улыбке.
      – Прислали. Пять ящиков шампанского. Но оно уже закончилось. Приходится часто обмывать победы.
      Шешель стоял на пороге, прислонившись к дверному косяку, и молча слушал разговор.
      – Ты чего встал там, как страж? – сказал Семирадский, обращаясь к нему. – Проходи и садись к столу. Сейчас денщик организует чай с вареньем.
      – Чай – это хорошо, но я уже согрелся. Хочу порыться в двигателе. Что-то он меня беспокоит. Правда, боюсь, что немцы не дадут времени отремонтировать его всерьез.
      – Как знаешь, – сказал полковник.
      У денщика была округлая физиономия. Казалось, что его губы за краешки привязаны веревочками к ушам. Улыбка, очевидно, всегда оставалась на его лице, сколько он ни старался делать серьезное выражение. Денщик походил на румяный калач. Пилотом он станет только тогда, когда аэропланы начнут принимать на борт сотни и тысячи килограммов полезной нагрузки. Аккуратная форма хоть сидела на нем мешком, все-таки делала денщика худо-бедно похожим на солдата. Правда отряд, составленный из таких вояк, много не навоюет и скорее станет пушечным мясом. Все в эскадре знали, что денщик пописывает стишки, в которых он представлял себя асом. Они под псевдонимом Е.Д. регулярно появлялись на страницах журнала «Воздухоплаватель» и считались недурственными, поскольку в них со знанием дела говорилось о «колбасе», то бишь о дирижаблях, о немецких воздушных пиратах и о сражениях под облаками. У денщика даже появились поклонники, главным образом из числа начинающих стареть одиноких дам среднего достатка, которые наверняка были бы раздосадованы, узнав, что их кумир видел аэропланы только со стороны и самое большее, на что он решился, – это забраться в пилотскую кабину и посидеть там несколько минут. Взлетать в воздух, даже в качестве пассажира, денщик боялся, а поэтому отказывался от всех предложений авиаторов взять его с собой. Пилоты убеждали его, что полет пойдет на пользу, что в его творчестве появятся новые мотивы и он станет более живо чувствовать материал, но Е.Д. не соглашался. Природная скромность мешала ему добавить к инициалам еще что-нибудь. Например, «граф Е.Д.» или «штабс-капитан Е.Д.». Это, конечно, было бы простым поэтическим преувеличением, но на подлог денщик не шел. Писать же перед инициалами правду – рядовой, из крестьян, он не решался, считая, что это несолидно. Подобными подписями можно распугать всех почитателей. Денщик не любил рисковать.
      Е.Д. принес пышущий жаром самовар. Комната наполнилась тяжелым ароматным запахом чая. Денщик примешивал к чаю какие-то травы, но рецепта не выдавал, ссылаясь на то, что так, как он, чай никто приготовить не сможет. Семирадский охотно верил этому. Однажды ради забавы он смешал все указанные денщиком компоненты в необходимых пропорциях и последовательности, но, пробуя получившееся варево, был вынужден предварительно зажать нос – так мерзко от него несло. Полковник лишь попробовал его, а потом долго отплевывался и пытался извести отвратительный привкус во рту, прихлебывая терпкое вино. Больше он подобных экспериментов не проводил.
      На столе появилась розетка с жидким янтарем. Это был липовый мед. Полковник с ухмылкой сказал:
      – Денщик хочет меня подкупить. Ему прислали мед из деревни. Он, шельма, теперь меня им подкармливает. Очевидно, хочет, чтобы я рассказал ему несколько боевых эпизодов, о которых он затем напишет в своих стихах. Пока я держусь, но остальные не такие стойкие. Они ему продались с потрохами. – Семирадский рассмеялся. – А мед очень вкусный. Я и не припомню, когда такой пробовал. Знаешь, в магазинах до войны даже у Елисеева он был хуже.
      У Мазурова еще не отошли от холода ноги. Казалось, что внутри они состояли из оледеневшего стекла, и при любом неосторожном движении могли рассыпаться осколками.
      Мазуров сел на деревянную лавку, очень жесткую, но все же гораздо более удобную, чем сиденье в аэроплане, на котором он мучился несколько часов. Вначале он обхватил стакан с чаем ладонями, чтобы тепло передалось рукам, и только затем пригубил напиток, сделав небольшой осторожный глоток Боясь сжечь гортань, капитан быстро проглотил его, чувствуя, как лед внутри тела сразу же стал плавиться.
      – Не дают тебе покоя… – начал Семирадский.
      – Это не страшно, – убежденно сказал Мазуров. – Гораздо хуже, если обо мне забудут. – Он уже выпил почти полстакана чая и теперь, вспомнив, что на столе есть еще и сладкое, приступил к меду.
      – Похоже, на этот раз дело столь секретно, что даже мне не сказали, в чем оно заключается. Только указали точку, где вас должны выбросить, – внимательно посмотрел на него полковник.
      Зазвонил телефон. Дребезжащий противный звук толчками вырывался из аппарата и пытался столкнуть с подставки трубку. Он не мог предвещать ничего хорошего. Семирадский вздрогнул, услышав его, быстро схватил трубку и поднес ее к уху.
      – Да? – Секунд пятнадцать он внимательно слушал. Выражение лица полковника почти не менялось, так что невозможно было даже примерно определить, что же ему говорили. – Да. Я все понял. Поднимаю эскадру.
      Он уже стоял на ногах, напряженный, как сжатая пружина. Как только разговор закончился, полковник шагнул к выходу.
      – Извини, Николай. Разведчики засекли немецкие бомбардировщики с сопровождением. Нужно их остановить. Отдохни пока. Не думаю, что это займет много времени.
      Он выбежал из комнаты. Тишину разорвали противные вопли сирены. Если бы такими же голосами обладали жительницы острова, которые зазывали к себе проплывающих мимо моряков, ничего бы у них не вышло. Хотя, возможно, глухого они смогли бы заманить к себе…
      Мазуров почувствовал себя плохо. Он оказался не у дел, был пока обузой и не знал, что ему делать дальше. Не хотелось тупо дожидаться возвращения пилотов с задания, да и произойдет это не раньше, чем через час. При этом приходилось учитывать, что настроение Семирадского должно ухудшиться, так как вряд ли все его подчиненные вернутся обратно.
       Переход от полутемноты к свету был слишком резок. Когда Мазуров выбрался из блиндажа, ему пришлось прищурить веки. На летном поле царила суета. Несколько аэропланов появились из зарослей, два выруливали на взлетную полосу, один разгонялся, еще один был уже в небе и набирал высоту, начиная разворачиваться, чтобы дождаться, пока к нему присоединятся товарищи. Аэропланы отрывались от земли плавно, а затем резко взмывали вверх. Чтобы не терять времени, пилоты шли на риск – они поднимались в небо друг за другом на небольшом расстоянии. Если с кем-нибудь случится неприятность и он не взлетит, то следующий за ним аэроплан вряд ли сможет избежать столкновения. К счастью, все обошлось благополучно. Через несколько минут эскадра исчезла в облаках.
 

      В госпитале Мазуров привык к тому, что время, особенно днем, превращается в некое подобие тягучей, растопленной солнцем массы, а каждая минута многократно увеличивается в объеме, разбухая, как гниющий труп. Свыкнуться с этим он так и не смог. Впрочем, для пилотов аэропланов, улетевших на задание, время текло значительно быстрее. Капитан вспомнил грифельную доску в укрытии Семирадского. На ней была нарисована таблица, разделенная всего на две колонки: в левой – фамилии пилотов, а в правой цифры, обозначавшие количество воздушных побед. И та и другая колонки носили следы множества исправлений.
      В небе появилась черная точка, которая еще не успела обрести форму аэроплана. Он шел на посадку. Если бы это был человек, то его движения можно было бы описать как пьяные. Аэроплан то проваливался в глубокую яму, почти касаясь колесами деревьев, то вновь поднимался в небо, как мячик, который ударился о газон. Его корпус был измочален, как будто на него напали хищники, похожие на акул – только их зубы могли оставить на фанере аэроплана такие страшные раны. Хвостовое оперенье превратилось в лохмотья. Небольшими кусками оно отваливалось от корпуса, будто аэроплан метил дорогу, как делал это в сказке маленький мальчик, чтобы отыскать потом путь домой. Брезентовая обшивка слезала с бортов буквально на глазах, как старая кожа со змеи, но пока она еще не оторвалась и струилась следом за аэропланом, похожая на шлейф.
      На земле суетились техники. Внешне они напоминали дружину, которая, нервно переминаясь с ноги на ногу, готовится отразить накатывающуюся волну неприятельской конницы. На всякий случай они разматывали пожарные шланги, подключали насосы к цистерне с водой. Поразительно, что аэроплан все еще держался в воздухе, хотя его аэродинамические свойства стремительно приближались к тем, которыми обладает этажерка. Видимо, от падения его удерживали только божьи молитвы. Наконец он грузно сел, словно его набили камнями, и почти сразу же остановился. Двигатель, работа которого напоминала кашель заболевшего гриппом человека, затих, но, прежде чем прекратил вращаться пропеллер, к аэроплану подбежали техники. Пилот уже выпрыгнул из кабины. Похоже, он не был даже ранен. Все пули достались аэроплану. Бодрым голосом пилот давал указания техникам. Слова не долетали до Мазурова, но интенсивные жесты лучше любых слов объясняли, что пилот хочет, чтобы техники побыстрее отогнали аэроплан с взлетно-посадочной полосы.
      Вскоре стала понятна причина этой спешки. Едва техники подцепили тросом израненный аэроплан, будто рыбу на крючок, и автомобиль-эвакуатор поволок его к зарослям, над взлетно-посадочной полосой появился следующий аэроплан, пилот которого не стал дожидаться, когда освободится место для приземления.
      Он летел очень низко. Двигатель работал настолько вяло, что различались лопасти винта. Пеший путник его вряд ли обогнал бы, профессиональный бегун мог с ним посоревноваться, а всадник оставил бы далеко позади себя. Уже над поляной, когда до земли осталось метра три, аэроплан развернуло, как от сильного встречного порыва ветра. Еще несколько мгновений он летел боком, а потом попробовал сделать мертвую петлю, заваливаясь вниз ставшим неимоверно тяжелым носом.
      Лопасти избежали соприкосновения с землей. Наверное, аэроплан вышел бы из петли, но высота оказалась слишком мала. Синхронно рухнули стойки между крыльями, выдержали лишь те, что располагались по краям пилотской кабины, а потом хвост с хрустом вошел в землю, разбрызгивая вокруг куски фанеры. Аэроплан превратился в беспомощную муху, валявшуюся на спине. Легкая добыча для паука.
      Из кресла, как чертенок из табакерки, вывалился пилот, перемазанный кровью, и повис на ремнях безопасности, похожий на тряпичную куклу. Под весом фюзеляжа оставшиеся стойки вначале прогнулись, а потом тоже треснули и сломались. Аэроплан осел на верхнее крыло, опали растяжки. Крыло вдавило голову пилота в плечо.