Поднимаясь над деревьями, аэроплан стал заваливаться на левый борт, как раз на тот, где сидел Мазуров. Под ним разверзлась бездна. На ее дне рос лес. Миниатюрный, похожий скорее на какой-то вид мха или лишайника, он был заключен в раму, которая окаймляла иллюминатор. Картина была превосходной. Ее можно повесить на стене в гостиной. Гости поражались бы ее великолепию. Увы, она смогла удержаться всего несколько секунд, а потом аэроплан выпрямился, лес сполз вниз, и в иллюминаторе осталась лишь его частичка, а все остальное пространство отвоевало для себя небо.
      Мазуров приклеился к стеклу. Пока лес не ускользнул от него окончательно, он хотел успеть разглядеть среди деревьев драгун Селиванова, но так их и не увидел.
      «Илья Муромец» поднимался с трудом, как силач, решивший толкнуть гирю, вес которой близок к пределу его возможностей или даже превосходит их, но он не отпускает ее и все продолжает напрягать мышцы. Рядом с аэропланом скользили два «Ньюпора» и еще один, скорее всего, пристроился ему в хвост. Мазуров, как ни выворачивал шею, его не увидел.
      За иллюминатором уже ничего не осталось, кроме облаков, они еще не покрылись сахаристой, сверкающей коркой, это произойдет чуть выше. Мазуров отвернулся от иллюминатора.
      На лбу Рингартена выступил пот, то ли от боли, то ли от жара. В аэроплане вскоре будет прохладнее. Мазуров ежился, вспоминая, как холодно им было в первом «Муромце», но здесь, видимо, будет потеплее. Этот аэроплан не сможет забраться так же высоко.
      Из кабины вышел пилот. В руках он держал фляжку и тряпочку. Он подошел к драгунам, отвернул крышку фляжки, смочил тряпочку, протер лицо и губы раненого, а потом сделал то же самое и с другим драгуном. Пилота как будто скрывал туман, поэтому Мазуров плохо его видел. Похоже, зрение у него сильно село и теперь предстоит остаток жизни проходить в очках.
      Пилот остановился возле Рингартена. Тот, словно почувствовав запах воды, судорожно глотнул, открыл глаза и уставился на пилота. Когда фляга прикоснулась к губам штурмовика, тот запрокинул голову и начал быстро пить, будто опасался, что воду у него сейчас отнимут или она закончится. Крупные капли падали с губ, скатывались по подбородку, обтекали рельефно выступивший кадык и заливали одежду. Было видно, что даже это доставляет удовольствие Игорю. Вода во фляжке закончилась, но Рингартен сделал еще пару глотков, прежде чем понял это. Остальные молча наблюдали за происходящим. В их глазах появилось разочарование. Они попробовали это скрыть.
      – Спасибо, – прошептали на миг разлепившиеся губы Рингартена и снова сомкнулись.
      – Сейчас еще принесу, – сказал пилот.
      Он шел чуть согнувшись, балансируя руками при каждом шаге и цепляясь за колени и плечи штурмовиков, как за перила. Он постоянно смотрел вниз, наступал очень осторожно, выбирая дорогу, будто под ним действительно оказались трухлявые доски веревочного моста, переброшенного через бездну. Драгуны оставили лишь узкую тропинку. Пилот боялся потревожить их.
      Новой порции воды Рингартен не дождался. Он слизнул остатки влаги с губ, пока она еще не испарилась, с довольным видом откинулся назад, оперевшись спиной о корпус аэроплана, и заснул.
      Пилот вынес из кабины сразу две фляжки. Он отдал их штурмовикам, которые сидели крайними по левому и правому бортам. Штурмовики пили большими глотками, чтобы побыстрее утолить жажду и не очень задерживать своих товарищей. Когда одна из фляжек дошла до Мазурова, то вода заполняла ее еще примерно на треть Фляжка была прямоугольной, немного изогнутой, чтобы лучше прилегать к бедру и не очень мешать во время ходьбы. Вода в ней нагрелась, стала уже примерно такой же температуры, что и человеческое тело. Мазуров практически не ощущал ее, когда пил, только чувствовал, что что-то течет по горлу, постепенно затопляя желудок. Он осушил бы всю фляжку, но даже после этого вряд ли избавился от жажды. Он вовремя остановился. Горло продолжало першить, но не так сильно, как раньше, словно вода послужила для него неким подобием смазки. Капитан толкнул в бок соседа, передал ему фляжку, а тот что-то буркнул в ответ. Наверное, «спасибо», но звуки утонули в бульканье воды.
      Страх постепенно ушел. Мазуров не заметил, когда это произошло. Он увидел отблеск, как от взрыва, а затем услышал далеко вверху раскат грома. Мазуров невольно втянул голову в плечи, будто в любую минуту на него мог обрушиться потолок аэроплана, посмотрел в иллюминатор, но там виднелось только безбрежное море облаков, плескавшееся внизу метрах в ста. Даже самые высокие его волны не могли дотянуться до крыльев. Сразу над облаками небо было молочно-серым, непрозрачным, но постепенно оно меняло цвет, превращаясь в темно-синее, как океанская пучина.
      Еще одна молния расколола небо, оставив на нем красный рубец. Но он быстро затянулся. Мазуров завороженно смотрел на приближающуюся мглу и не мог отвернуться. Внешне он оставался спокойным, как моряк, который видит, что на него надвигается девятый вал. Он уже смирился с мыслью, что ничего нельзя изменить. Капитан нашел в себе силы отвернуться и сделал это вовремя, потому что в следующую секунду аэроплан основательно тряхнуло. Если бы Мазуров продолжал смотреть в иллюминатор, то наверняка врезался лбом в стекло. Капитану казалось, что он слышит, как завывает за стеклом ветер, который хочет пробраться внутрь аэроплана, но пока не может найти ни одной щели и из-за этого злится, обещая всяческие напасти и беды.
      «Илья Муромец» резко пошел вниз и зарылся в облака, точно хотел от кого-то спрятаться.
      Мазуров расслабился. Сны повели его за собой. Он уже не мог разобрать, где реальность, а где видения. Капитан оказался возле подножия громадных ступенчатых пирамид. Он стремился сюда много лет. Рядом с пирамидами сидели индейцы. Они пели. Им осталось только смотреть на развалины некогда великих городов и петь о могуществе, которым когда-то обладали их предки. Стершиеся надписи читались с трудом и были непонятны, но в глазах индейцев светились печаль и надежда, будто они черпали знания из бесконечной бездны прошлого. Для пришельцев знания оставались недоступны. Более того, они даже не подозревали об их существовании.
      Неожиданно Мазуров услышал стук, словно дятел бьет в дерево и никак не может добраться до личинки. Откуда ему здесь взяться? Мир под ногами заходил ходуном, как во время землетрясения. Пирамиды стали рассыпаться. Ему хотелось удержать видения, схватить их рукой, но они проходили сквозь них, словно пирамиды были нарисованы даже не на воде, а на ветре или облаках.
      Губы немного подсохли. Во рту появился неприятный привкус, а слюна стала тягучей и вязкой. На краях век выступила слизь и застыла, превратившись в крохотные камешки. Мазуров смахнул их, одновременно прогнав обрывки видений.
      Ремизов одной ногой упирался в лавку, другая стояла на полу, руки штурмовика обхватили приклад пулемета, которым он водил из стороны в сторону, как кормчий, который хочет поймать нужное течение. В небе расцветали черно-серые крохотные облака. Вдалеке гонялись друг за другом «Ньюпоры» и «Альбатросы».
      Пилоты транспорта напоминали горнолыжников, которые должны объехать все ворота, даже не задев их. Отличие заключалось в том, что расположение ворот нужно угадать. Появлялись они неожиданно. Пилотам приходилось наваливаться на штурвал одновременно. Случись что-нибудь в салоне, они узнали бы об этом в самую последнюю очередь. Но там пока ничего не происходило.
      – Что там? – спросил Мазуров.
      – Бронепоезд с зениткой, но мы от него уйдем, – сказал Ремизов, не отрываясь от пулемета, – и пять истребителей.
      Мазуров улыбнулся, вспомнив детскую сказку про Колобка. От дедушки с бабушкой они ушли, от зайца тоже, а сейчас наткнулись на волка и медведя. Он посмотрел на Тича и его помощника. Они сидели на лавках, не реагируя на происходящее, точно погрузившись в медитацию, и теперь, наверное, созерцали внутренний мир или иные пространства. Они ничем не отличались от искусно вырезанных статуй, разрисованных, чтобы еще больше походить на настоящих людей.
      Бронепоезд поджидал. Его прямоугольный, немного скошенный нос напоминал упрямого бычка-ротана, который размышляет, что же ему дальше делать. К нему, как пиявки, присосались три бронированных вагона. Между вторым и третьим затесалась платформа с зениткой. Зажатые со всех сторон бронированными плитами там суетились люди, но истребители, обстреливающие железного монстра, мешали им прицелиться.
      Крылья аэроплана были мокрыми. Сырость проникала внутрь и заставляла зябко ежиться. Ветер гнал тучи на запад. Молнии поутихли, небо стало светлеть. Скорее всего, стая туч скоро разбредется кто куда, а дождь отмоет их до белизны.
      «В лесу сейчас полно грибов», – подумал Мазуров. Он с трудном собирал мысли в единое целое. Они разбегались, как тараканы, норовя забраться в какую-нибудь щель. Капитан сжал голову ладонями, но это слабо помогало.
      Бронепоезд выплюнул еще одну порцию желчи. Но она не долетела до «Ильи Муромца», а разлилась по небу в нескольких сотнях метров за его хвостом. После этого зенитчики успокоились. Штурмовики и пилоты могли вздохнуть с облегчением. Любое попадание шрапнели превратило бы аэроплан в решето с соответствующими аэродинамическими качествами.
      – От медведя ушли, – прошептал Мазуров и подумал, что по сценарию на сцене вскоре должна появиться лиса.
      За многим, что происходило в воздухе, он мог следить только по теням, скользившим по земле, будто ему показывают оптический аттракцион.
      Ремизов нажал на курок, но тут же отпустил его. Очередь получилась короткой. Отдача затрясла тело штурмовика, как в нервном припадке. Со лба сорвались капли пота.
      – Ч-черт, – в сердцах промычал он сквозь зубы.
      – Попал? – спросил сидевший рядом Вейц.
      – Какое там. Все равно что камешками по воробьям. Они держатся друг от друга слишком близко. В своих боюсь попасть. Стреляю, только чтобы отпугнуть.
      – Правильно, – сказал Мазуров.
      Это прозвучало как одобрение учителя, который посмотрел на художества своего подопечного. Дескать, рисуй дальше, в том же духе, а потом посмотрим, поставить ли тебе хорошую оценку или отправить домой за родителями. Новые силы в Ремизова это не вдохнуло. Он больше не стрелял, а только шептал всевозможные проклятия и чертил стволом пулемета по небесам – похоже, каббалистические знаки, в которых должны запутаться «Альбатросы».
      Вейц приник ко второму пулемету, но также оставался сторонним наблюдателем и в ход сражения не вмешивался. Зато теперь остальные штурмовики получили возможность узнавать от него, что творится за другим бортом. Выглядело это примерно так: после продолжительного молчания Вейц произносил какой-то непонятный звук, нечто среднее между стоном и рычанием, что, очевидно, означало промах русского пилота, восторженный, но тоже трудно переводимый возглас, скорее всего, говорил о том, что и стрельба немецких пилотов далека от совершенства. Ни одна из сторон не могла пока записать на свой счет победы. Объяснялось это тем, что пилоты были асами и никто из них не совершал ошибок, так что воздушное сражение напоминало игру в салочки.
      Штурмовики походили на зрителей, которые сидят на лавках, расставленных вокруг футбольного поля. Они внимательно следят за игрой, но не могут даже подбодрить свою команду, потому что их разделяет звуконепроницаемая перегородка.
      Пулеметная стрельба не прекращалась ни на секунду. В аэропланах вскоре должны закончиться боеприпасы, тогда они смогут разойтись с миром. Игра будет закончена вничью, что вообще-то отражало расстановку сил. Осталось немного потерпеть.
      Трескотня раздражала точно так же, как комар, который пищит возле лица всю ночь. Убить его никак не получается, потому что ничего не видно. Надо вставать, зажигать свет, а этого так не хочется делать, поэтому приходится терпеть и надеяться, что комар укусит всего один раз, напьется крови и улетит. Вот только комар-то не один…
      Счет открыли немцы. Казалось, что русский аэроплан облили огнем, вначале вспыхнул двигатель, затем шланг, из которого вырывалось пламя, переместили на кабину, крылья и хвост. Пилот попытался выбраться из кабины. Отбиваясь руками от языков огня, которые начинали лизать его лицо, он старался расстегнуть ремни, приковавшие его к сиденью. Прошло несколько секунд, прежде чем ему удалось справиться с застежками, а потом он вцепился ладонями в борта аэроплана, но они уже горели и рассыпались под тяжестью его тела, точно их сделали из картона. Пилот подтянулся, но его лицо уже утонуло в огне, кожа обгорела, задымился шлем, очки треснули. На какой-то миг он застыл в этой позе. Еще немного, и он последним движением выбросит свое тело из кабины. Но нет, пилот стал оседать обратно. Как тающий кусок льда. Пламя накрыло его с головой.
      Охваченный огнем аэроплан все еще продолжал лететь, но от него стали отваливаться огромные горящие куски. Вдруг резко и неожиданно он клюнул носом вниз, стал заваливаться на правое крыло и наконец развалился. Из объятий крыльев выскользнул фюзеляж и, как бомба, ринулся к земле. Крылья падали медленнее. Они кружились, как в танце, оставляя за собой дымный след.
      Аэроплан немца раскрасили так, что он походил на дракона. На фюзеляже нарисовали чешую, а на крыльях – перепонки. Рядом с пилотской кабиной размещались маленькие злые глаза. «Дракон» праздновал победу. Русских истребителей рядом не было. Ремизов так долго готовился к этому моменту, что чуть не упустил его. Когда пулемет в руках штурмовика ожил, немецкий аэроплан почти покинул сектор обстрела.
      Ремизову показалось, что пули отлетают от чешуи и уходят в стороны, не причиняя аэроплану никакого вреда, за исключением, быть может, маленьких царапин. Андрей налегал плечом на пулемет, который все порывался вырваться из рук, вдавливал его в борт. Горячие гильзы усеяли пол. Они разлетались в стороны. Штурмовики с трудом уворачивались от них.
      Ремизов так сильно сжал челюсти, что на скулах проступили мышцы, а зубы, казалось, не выдержат этой нагрузки и начнут крошиться. Возле его лица, извиваясь, ползла пулеметная лента. Пот струйками скатывался со лба, собирался на бровях, стекал на глаза. Ему хотелось стрелять в драконью морду, но он сосредоточился на его спине и боках. Ремизов еще несколько секунд продолжал нажимать на курок после того, как пулемет перестал сотрясаться от стрельбы, и только потом понял, что у него закончились патроны. Он смахнул пот. Глаза стали лучше видеть.
      – Не может быть, – прошептал он.
      Руки штурмовика опустились. Они повисли плетьми вдоль тела. «Наверное, убить дракона обычные пули не могут, – подумал он, – нужен колдун, который наложит на них чары, и только в этом случае пули смогут пробить драконью чешую». Ремизов сумел справиться с этим наваждением и, обернувшись, закричал:
      – Мне нужны патроны!
      Он нагнулся, присел на колени, зашарил руками под лавкой. Его пальцы натыкались на пустые гильзы. Они уже остыли и не обжигали кожу. Гильзы перекатывались по полу. Идти по нему теперь стало так же опасно, как по замерзшему пруду. Наконец Андрей нашел ящики с пулеметными лентами. Он вытянул один их них, открыл крышку, схватил ленту и потянул ее на себя. Она стала разворачиваться как змея…
      Германский аэроплан плавно терял высоту. Он почти не был поврежден, но пилот получил с десяток ранений, большинство из которых оказались смертельными. Парашют на спине был в нескольких местах пробит. Он еще бы выдержал тяжесть человека, но пилот даже не сделал попытки выпрыгнуть из аэроплана. Он не мучился и умер мгновенно. Раздробленная голова склонилась над приборами, залив их кровью. «Дракону» предстояла последняя посадка.
      Хвостовой киль упирался Мазурову в спину, как костяная пластинка на хребте динозавра, поэтому капитану постоянно приходилось чуть нагибаться вперед, а там… нет, это была не бездна, потому что он видел ее дно, и от этого становилось еще страшнее. Хвостовая пулеметная точка очень походила на воронье гнездо. Ее постоянно болтало, и Мазуров опасался, что пулемет выпадет у него из рук, поэтому он все крепче сжимал его, забыв о том, что пулемет надежно закреплен на шарнире. Часть толчков он мог предвидеть. Для этого нет нужды обладать какими-то мистическими способностями, надо лишь следить за элеронами. Периодически они приходили в движение, то опускались, то поднимались, лениво, как хвост огромной рыбы. В это время скрипели петли и начинали гудеть растяжки, а Мазуров вжимался поглубже в кресло. Но укрыться здесь было негде. Пули пройдут через фанерные борта, как будто и вовсе не встретив преграду.
      Здесь находилось самое неуютное место аэроплана, куда спокойно можно ссылать провинившихся на исправительные работы. Добраться до него можно было, только лежа на специальной тележке, которая устанавливалась на проложенных по полу аэроплана рельсах. Чтобы заставить ее катиться, приходилось отталкиваться от боковых стенок. Главное, чтобы в голову не пришла ужасная мысль о том, что возвращаться придется тем же путем – по узкому тоннелю, когда над головой нависает потолок и кажется, что в любую минуту он может обвалиться. При этом как-то не думаешь о том, что он сделан всего лишь из фанеры, а не из камня.
      Киль рассекал ветер на два потока. Они били не в голову, а в плечи, словно хотели вытолкнуть человека из кресла, но делали это мягко. Ветер шептал о том, какое наслаждение может доставить свободное падение. О, Мазуров хорошо разбирался в этом вопросе. Вот только парашют он с собой не взял.
      За всем боем капитан уследить не мог. Стоило ему только повернуть голову, как у него тут же перехватывало дыхание. Ветер забивал в рот и нос столько воздуха, что он начинал захлебываться.
      Он походил на постового, которому когда-то приказали охранять горный перевал. Теперь о нем все забыли, помощи ждать неоткуда.
      Тем временем еще два аэроплана расстались с небесами. Судя по тому, что их партнеры устремились друг к другу и продолжили выяснять отношения между собой, один из них был германским, а другой русским.
      Они, как мотыльки, летят на свет, бьются о закрытое стекло, а потом, если находят в окне лазейку, пробираются внутрь комнаты и, подлетев к огню, падают, опаляя прозрачные хрупкие крылья, но что-то продолжает манить их к свету.
      «Альбатрос» появился невдалеке от хвоста транспорта неожиданно, поднявшись снизу, словно всплыв на поверхность из морских глубин. Потом он оказался немного выше «Муромца» и стал к нему приближаться, используя преимущество в скорости. Следом за ним, как стая гончих, преследующих уже почти загнанную добычу, неслись два русских аэроплана. Но Мазуров понял, что они перехватят немца уже после того, как тот обстреляет транспорт. Он поежился, приник к пулемету, поудобнее взял приклад, навел ствол на неприятельский аэроплан. Это была честная дуэль. У немца всего лишь один пулемет, а кабина его аэроплана была таким же плохим укрытием от пуль, что и хвост «Ильи Муромца».
      Они будто ждали крика секунданта, который разрешил бы стрелять. Они так и не разыграли, кто из них первым должен открыть огонь, а поэтому, как настоящие дуэлянты, выжидали, отдавая право первого выстрела сопернику, чтобы потом, когда тот промахнется, выстрелить уже не спеша. Это продолжалось несколько секунд, а потом у обоих одновременно сдали нервы.
      Лицо немца закрывала железная маска, как у рыцаря, только плюмажа из разноцветных страусовых перьев не хватало для завершения ансамбля, но его в какой-то мере заменял развевающийся белый шарф.
      Германец чувствовал позади себя дыхание русских, но не хотел отказываться от атаки на транспорт. Черная краска на лице Мазурова ввела пилота в заблуждение. Удивлению его не было предела, когда он увидел, что за хвостовой пулеметной установкой сидит негр. Откуда у русских в армии, да еще на аэропланах, взялись негры, ведь у них нет колоний в Африке?
      «Альбатрос» надвигался как скорый поезд. Мазурову казалось, что он стоит на рельсах и не может сойти с места, а пулеметом поезд разве остановишь? Все равно что стрелять в медведя из мелкокалиберной винтовки, которой можно распугать разве что голубей или ворон.
      Бешено вращающийся пропеллер, лопасти которого слились в монолитный круг, чуть не задел голову Мазурова, обдав его тугой струей ветра. Она вдавила штурмовика в сиденье. Не наклони он голову, пропеллер снес бы ее лучше заправского палача, одним ударом перерубив шейные позвонки. И лишь когда над ним пронеслись два русских истребителя, Мазуров понял, что за несколько секунд он выпустил в немецкий аэроплан примерно треть пулеметной ленты. Он не заметил, как это произошло. Пальцы действовали независимо от мозга. Он не мог извлечь из памяти этот момент, то ли его и не было, то ли он стерся, то ли был настолько мимолетным, что сознание не успело его зафиксировать.
      Взгляд капитана наткнулся на следы, оставленные пулями в хвостовом оперении «Муромца». Вереница маленьких дырочек с рваными краями тянулась прямо к Мазурову, но она оборвалась, не добравшись до него сантиметров двадцать. Почему она остановилась? Капитан обернулся. Немец заканчивал крутой вираж, одновременно пробуя забраться высоко в небо и оторваться от преследователей. Но они гнались следом, не отставая ни на шаг. Две кошки гонятся за мышкой. Теперь у нее нет даже острых зубов. Ни одна пуля, похоже, в немца не попала. Он был как заговоренный. Мазуров стал искать мистические знаки на фюзеляже и крыльях его аэроплана. Но солнце светило в глаза, и аэроплан германца казался черным, хотя на самом деле основные цвета его были красно-белыми.